Иосиф Антонович Циммерманн
Чужбина
– Так Каракат в городе, поступила в техникум, – ответила ей Амалия, – а Азель и Айнау у бабушки, на разъезде.
– Я их сегодня собирался обратно привезти, – добавил Саркен.
– Давайте я сделаю сейчас что-нибудь перекусить, и вы отдохнете с дороги, – засуетилась хозяйка дома.
– Нет, сперва сходим на кладбище, – скорее потребовал, чем попросил Яков.
Амалия сочла уместным вкратце рассказать о смерти сына:
– Коленька в январе отмечал с друзьями свое восемнадцатилетие. Долго гуляли, выпивали. Наутро у него разболелась голова. Он и раньше часто жаловался на подобные боли, но они обычно быстро проходили: дашь ему таблетку, глядишь, и все нормально. А тут не проходит и не проходит. Мы уж испугались, не выпил ли он суррогат какой. Вечером Коля стал жаловаться, что ничего не видит. Повезли его на разъезд, к местному фельдшеру. Тот подтвердил, что наступила слепота, и тут же направил нас в областную больницу. Там продержали неделю, анализы какие-то делали, но ничего не нашли.
– Спрашиваем у врача: что происходит-то? – добавил Саркен. – А он только руками развел. В тот же день сына выписали из больницы. Как мы уже догадались – дома умирать. В свидетельстве о смерти записано: опухоль головного мозга.
В комнате повисла тишина. Видимо, каждый по-своему думал о рано ушедшем и столь настрадавшемся парне.
– Ладно, —прервал молчание Саркен, – вы тут чай пейте, а я пойду коней оседлаю.
– Я тебе помогу, – схватив свой полушубок поспешил следом за хромым родственником Яков.
– Слушай, а я ведь в юбке на коня верхом не сяду, – запаниковала Алтын.
– Найдем что одеть, – успокоила золовку Амалия, – и тебе, и мне тоже. У Саркена этих брюк полный сундук.
Амалия взобралась на нары и подошла к стоящему в углу сундуку. Сбросила на сторону лежащие на нем одеяла и курпешки и открыла резной ларец. Комнату вмиг заполнил резкий запах нафталина.
– Задохнуться можно, – замахала себе перед носом Алтын, – ты что мешок этой гадости там хранишь?
– Не навредит, – усмехнулась Амалия, – нафталин надо чаще вдыхать, он защищает от болезни легких.
– Ну, тогда тебе бояться нечего. До ста лет проживешь.
Копошившаяся в сундуке Амалия вдруг застыла, держа в руке плоский рулет сложенных брюк. Она обернулась, грустно посмотрела на Алтын и сухим голосом произнесла:
– Хотелось бы!
Женщины молча переоделись. И лишь уже в проеме дверей, ведущих на улицу, Алтын спешно взяла Амалию под руку и почти что на ухо прошептала:
– А я ведь раньше была уверена, что ты бросишь нашего Саркена. Прости меня.
– Так ты не одна так думала, – вздохнула Амалия, – я ведь и сама грешным делом не верила в нас.
С порога домика на окраине аула хорошо было видно, как яркое солнце овладело голубым небом. Над проталинами уже клубились облачка пара. Весна вернулась.
Женщины без посторонней помощи залезли в седла.
– Вижу, Саркен и тебя научил верховой езде, – похвалила Алтын, наблюдая как пятидесятилетняя Амалия умело управляет жеребцом.
– Жизнь заставила, – ответила немка, невольно улыбнувшись краем губ.
Щурясь от ярких лучей, четыре всадника спешно поскакали в степь.
Почти в каждом селении Казахстана имеются два кладбища: христианское и мусульманское, хотя народ их просто называет русским и казахским.
В первом хоронили православных и католиков: русских, украинцев, немцев, молдаван и поляков.
На втором покоились исключительно мусульмане. Эти кладбища напоминают села с высокими домами. А по размеру зачастую даже больше, чем близлежащий аул. Не мудрено – ведь умирали всегда. А ствольные стелы кулпытасов, ограды торткулаков и высокие купола кумбезов из камня и кирпича в отличие от саманных домиков жителей степей могли простоять века. В потустороннем мире мусульмане мечтают жить вечно и в дворцах.
С начала войны здесь так же хоронили высланных чеченцев и крымских татар.
Редко, но на обоих кладбищах алели красные звезды. Знак новой веры – без наций и религий.
Яков опередил всех. Остановил коня у русского кладбища и даже успел соскочить с него. А трое других всадников собирались скакать дальше. Он недоуменно смотрел в их сторону.
К нему рысцой приблизился Саркен.
– Он не здесь, – пояснил шурин, – Коля лежит на нашем.
– И в потустороннем мире нельзя быть одиноким, – рассуждали аксакалы, белобородые старожилы аула, – надо держаться за семью, не отрываться от общих корней.
На русском кладбище у Николая не было родных. А на казахском бейит покоились прадедушка Баймухамбет, прабабушка Абыз и дедушка Мурат, вернувшийся из сибирских лагерей смертельно больным. Только рядом с ними мог упокоиться дух, пусть и приемного, но уж точно любимого внука. Так порешил совет старейшин.
В тени высоких каменных надгробий маленьким бугорком смотрелась свежая могилка. Ее украшали простой строганый крест и несколько самодельных венков.
Саркен суетливо поправлял бумажные цветы и ленточки. Голыми руками подгребал землю. Сложив перед собой ладони лодочкой, Алтын читала молитву.
Яков остановился в ногах могилы, опустив по швам руки. Крупные ладони он сжал в кулаки. Его шрам и впадина слепого левого глаза нервно и постоянно дергались. Огромные родниковые слезы стекали из правого глаза мужчины. С каждым миллиметром пройденного пути по небритой и запачканной щеке они становились чернее и чернее.
Амалия хотела погладить Якова по плечу. Но в последний момент отвела руку. Затем, постояв в нерешительности, хрупкой ладонью лишь нежно коснулась сжатого кулака скорбящего.
Не удержавшись, Яков схватил в охапку пошатнувшуюся Амалию. Сильным рывком прижал ее к себе. Уткнулся лицом ей в шею и зарыдал.
Саркен удивленно посмотрел на Алтын. Может, у немцев так принято, но казахи не обнимаются с чужими женами.
В глубине черных глаз Алтын вновь вспыхнуло негодование. Что происходит с Яковом?
Чтоб как-то исправить ситуацию, она молча подошла и обняла Якова с Амалией. То же самое поспешил сделать ее хромой двоюродный брат.
– Warum? – заклинанием сквозь слезы тихо повторял Яков, – Warum bestrafst du uns88?
***
Обратный поезд в Аккемир шел в пять утра. Поэтому вечером не стали особо засиживаться и легли спать рано. Амалия постелила гостям в своей спальне, заботливо прикрыв за ними дверь…
Яков сразу же устало залез под ватное одеяло. Алтын, присев на край кровати, распустила косы и стала расчесывать черные волосы. Настенные часы пробили восемь.
– Жаке, – в полутьме раздался мягкий голос супруги. Так Алтын любовно на казахский лад изменила имя Якова: – Ты от меня ничего не скрываешь?
– Нет, а что? – удивленно откликнулся муж.
– Тебя что-то связывает с Амалией? – Алтын в упор посмотрела на Якова.
– С чего ты так решила?
– Вы все время шушукаетесь, даже обнимаетесь. Я ведь не слепая, вижу, как ты смотришь на нее, а она на тебя.
Слова супруги явно оказались неожиданными для Якова. Он молча приподнялся, оперся на оба локтя, а потом и вовсе сел. Было заметно, что мужчина сильно оробел. Он о чем-то думал, видимо, подбирая слова, которые успокоили бы супругу. Но слова, явно, не находились, и пауза затянулась. В комнате повисла невероятная тишина. Алтын даже показалось, что она услышала скрип ржавого металла угольного подъемника на удаленной заброшенной шахте.
Яков отбросил одеяло и придвинулся к жене. Нежно положил ей руку на плечо. Прижал к себе и поцеловал в висок. Алтын повернулась к супругу, и ее черные глаза просто пронзили супруга насквозь. Яков съежился. Он не ожидал, что в полумраке человеческие глаза могут полыхать огнем. Мужчина вдохнул, задержал в груди воздух и, наконец, произнес:
– Жарым менин89! Ты прости меня. Я должен был давно тебе все рассказать…
Утром над аулом задымились трубы. Светло-синий дым шел из тех, где топили кизяком, а черный – где углем. Амалии не хотелось так рано будить аккемирских родственников, но она знала, что ждать опоздавших пассажиров поезд не станет. Хозяйка дома тихо постучала и приоткрыла дверь комнаты. К ее удивлению, гости не спали. С глазами полными слез, они, обнявшись, сидели на кровати.
– Вы уже проснулись? – робко спросила она.
Вместо ответа Алтын резко встала с кровати и, подбежав к Амалии, бросилась ей на шею. Все крепче и крепче прижимая к себе, казашка осыпала немку мокрыми поцелуями. Ее тело дрожало из-за нервного плача.
Амалия в недоумении нежно обняла плачущую золовку и через ее плечо бросила вопросительный взгляд на Якова. Тот лишь молча кивнул ей в ответ.
В этот момент в комнату радостно вбежали близняшки, которые просто набросились на Алтын.
– Апа, ты нас не забыла? – спросила Азель.
– Гостинцы нам привезла? – продолжила Айнау.
Амалия быстро сняла с себя фартук и стала наигранно им отгонять близняшек, приговаривая:
– Вот же назойливые мухи. У них только сладости на уме.
– Не ругайся, – защищала Алтын, крепко прижимая к себе подросших племянниц и сквозь вновь набежавшие слезы промолвила, – пусть хотя бы у них жизнь сладкой будет…
Девять кошачьих жизней
На Аккемир опустилась ночь, а уличные фонари так и не зажглись. Напрасно в этот вечер ждали подачи электричества. Местные жители в своих домах при свете керосиновых ламп, не переставая, проклинали и материли новую власть и с ностальгией вспоминали времена совхоза “Пролетарский”, когда в поселке и народу было побольше, и фильмы в Доме Культуры крутили по два раза в день, и вода, и электричество были само собой разумеющимся признаком быта.
Восьмидесятидвухлетняя Амалия, проводив Якова с детьми в Германию, а смертельно больную Алтын в дом Хабхабыча, все еще сидела на завалинке своей саманки. У нее не было желания идти спать в холодную постель. В столь поздний час на улице было теплее, чем в ее землянке. Печку она уже несколько дней не топила. Уголь закончился, а купить было не на что, да и негде. Уже второй год его в поселок не привозили.
Неожиданно к ней на колени вновь запрыгнула ее кошка. Она достаточно долго и основательно потопталась в поисках удобного места, прежде чем наконец-то улеглась. Благодатное тепло тела животного постепенно растекалось по старушечьим костям ног, по сухожилиям и венам вниз от колена по голени до щиколотки и вверх до бедра.
Уже не боясь быть поцарапанной, Амалия теперь могла смело и интенсивно массировать Царапе голову, шею, позвонки и хвост. Видимо, напуганная кромешной тьмой, кошка уже не сопротивлялась как раньше и даже наслаждалась человеческой близостью.
В эти минуты Амалия вспомнила про девять кошачьих жизней и про свою теорию о том, откуда они берутся.
Так уж получилось, что в округе она давно прослыла негласным пастором и священником одновременно. Не то чтобы женщина сама была очень религиозна, просто ее глубокие знания библии и евангелия пророчили ей этот чин. И лютеране, и католики обращались к ней с просьбой окрестить ребенка, повенчать молодоженов или отпеть усопших. Сама себе она уже давно призналась, что не верит в бога и в эти религиозные обряды. Но как отказать людям, если на это никто другой не способен? Ее бабушки Эмма и Анна-Роза наверняка гордились бы своей внучкой, которой теперь неизменно приходилось дежурить у смертного одра односельчан. Именно на этих посиделках Амалия приметила, что почти всегда домашние кошки старались лечь вблизи умирающего человека. Вначале она пыталась их прогнать, но потом смирилась и даже нашла этому свое толкование.
– Ведь не зря же говорят про человеческий век, – порой вслух рассуждала она перед «прихожанами», – но ведь мало кому из нас удается отпраздновать свое столетие. Так куда тогда деваются непрожитые нами годы?
В России считают, что кошка имеет девять жизней, когда европейцы верят, что у кошек их всего лишь семь. Амалия почему-то была уверена, что жизней у кошек может быть даже и больше. Все зависит от того, откуда они берутся. О том, что они появляются у животного из ниоткуда, не могло быть и речи. Сама того не подозревая, Амалия переделала ньютоновский закон сохранения энергии, согласно которому ничто не возникает из ничего и не может исчезнуть в никуда. Сложив очевидное, она пришла к выводу, что в кошках доживают остатки своего века до срока ушедшие люди.
– Царапа, а кто в тебе поселился? – гадала старушка, пытаясь в темноте заглянуть кошке в глаза. Ее Царапа была разноглазая: один карий, а второй – голубой.
– У нашей Нины Петровны тоже были особенно яркие бирюзовые глаза, – вспомнила старушка.
К сожалению, заведующую их приволжского совхоза “Кузнец социализма” оболгали и репрессировали в далеком 1937 году. Амалии после войны довелось лишь один раз побывать в родных местах, когда при оформлении документов на пенсию в райсобесе потребовали справку с места работы в довоенные годы. Тогда она с болью в сердце узнала правду о судьбе своей начальницы, которую ее Давид чуть ли не матерью считал. Уже в тюрьме Нина Петровна, смирившись с несправедливым наказанием, постоянно вставала на защиту элементарных человеческих прав других узниц. Через полгода заключения ее обвинили в саботаже и во всех других немыслимых грехах и приговорили к смертной казни. Пройдет 15 лет, Нину Петровну реабилитируют и на здании совхоза “Кузнец социализма” в память о ней изготовят почетную доску. По случайному совпадению она станет надгробной плитой самого совхоза. Искусственное орошение подземными солоноватыми водами – то, против чего еще до войны высказалась Нина Петровна – окончательно засолили и навечно загубили тысячи гектаров приволжских полей и угодий как для земледелия, так и для скромного и неприхотливого животноводства. Хозяйство пришло в упадок, обнищало и распалось. Совхоз “Кузнец социализма” полностью занесло песком в прямом и переносном смысле. Над этим местом сейчас дуют ветра безжизненной полупустыни.
Родное для Амалии село Мюллер после ликвидации республики Немцев Поволжья опять переименовали в русскую Кривцовку. Но толку от этого было мало. После повальной депортации ее немецкого населения село практически осталось безлюдным. Почему-то никто там селиться больше не хотел, а пара ее русских жителей, не попавшие под высылку, переехали жить в другие места. Лишь фундаменты многочисленных построек до сих пор напоминают, что в этом месте, непосредственно на берегу великой Волги когда-то бурлила жизнь.
– А может, в тебе Мартин живет? – спросила свою кошку Амалия. – У моего братишки были карие глаза.
В поисках его она после войны писала во всевозможные инстанции. На фронт Мартина по состоянию здоровья не мобилизовали. А в так называемую «трудармию» он, как и все взрослое население немцев Поволжья, почему-то оказался годен. На работу в шахту его не послали. Двадцатилетний юноша, в котором и веса и роста хватало лишь на половину нормального мужчины, все годы заключения в сибирском лагере пробыл «мальчиком на побегушках». В довоенное время в приволжском совхозе Мартин часто наблюдал за работой старика соседа. Тот слыл отличным корзинщиком и сапожником. От безделья или по зову души мальчик помогал мастеру, невольно перенимая его навыки. В лагере для трудармейцев ему это очень пригодилось. За какой-то провиант он ремонтировал обувь заключенным. А лозоплетение сблизило его с овощным складом и лагерной кухней. Его корзины были там как нельзя кстати. Первое время ему в лагере это очень помогало. Но не спасло. Помимо голода и холода на зоне свирепствовали болезни. Как и многие из советских немцев Мартин навечно останется лежать в сибирской земле за бараками.
Кареглазыми были и Мария, и Эмилия. Сестер не спасло и то, что они вышли замуж и взяли украинские фамилии своих супругов. С началом войны, когда их мужья были мобилизованы на фронт и защищали Родину, у их немецких жен отобрали и отправили в детский дом детей, а их самих забрали в трудармию. Отцы погибли на фронте, а матери сгинули на лесоповале. Племянников найти так и не удалось.
Естественно, что в справках МВД, которые Амалия получила на своих родных, эти подробности не указывались…
– Царапа, а может, души Шукеновых в тебе поселились? – продолжала гадать Амалия.
Ее свекор, Мурат, действительно в первые месяцы войны попал в фашистский плен. Бежал оттуда. Долго пробирался к своим. Но его встретили далеко не с распростертыми объятиями. Даже наоборот: осудили и отправили валить лес в Сибирь. Он вернется к своим родным после смерти Сталина. Будет очень удивлен, когда узнает, что он несколько месяцев числился Героем Советского Союза. Но радость возвращения окажется очень краткосрочной. Здоровье Мурата было настолько надорванным, что он ненадолго переживет вождя народов.
Где-то рядом с ним, в кошке должна продолжать жить душа его супруги Жамили. Второй раз смириться со смертью любимого супруга оказалось ей непосильно, и она быстро зачахла вслед за ним. Ее похороны совпали с поминками на 40 дней смерти Николая.
Саркен пережил приемного сына и свою мать всего-то на семь лет. Однажды на грани зимы и весны по дороге из чабанской точки в аул его настигла непогода бескунак и он заблудился. Считай полузамерзшим его нашли лишь на следующий день. В больнице Саркен прожил еще полгода. Вначале ему ампутировали обе кисти рук, потом одну ступню, затем другую. Гангрену не удалось остановить. После полной ампутации не короткой, а нормальной ноги Саркена не удалось вывести из наркоза.
Угольную шахту и женский немецкий лагерь трудармеек закрыли сразу же после войны, а безымянный совхоз, относящийся к разъезду Шубар-Кудук, в шестидесятые годы признали убыточным и ликвидировали.
Амалия переехала жить в Аккемир. Ее три дочки, Каракат, Азель и Айнау вышли замуж и их семьи, как бы сговорившись, в погоне за “длинным рублем” перебрались на Сахалин. В опустевшей степи Шубар-Кудука на одиноком кладбище остались лежать в рядок: Мурат, Жамиля, Саркен и Коленька.
– Царапа, а вот мой сыночек должен обязательно в тебе жить, – старушка обеими руками вытерла сухие глаза, – он прожил-то всего лишь восемнадцать лет. Его неистраченные годы самые сильные в тебе.
– А чья же девятая жизнь в тебе? – Амалия задумалась, пропуская между пальцами кошачий мех: – Неужели место еще свободное?
С тяжелым вздохом она призналась, что на очереди должна быть смертельно больная Алтын.
– Забрала бы ты, Царапа, теперь уже меня! – вслух обратилась Амалия к кошке, но почему-то посмотрела в небо: – Пусть Алтын и Давид еще вместе поживут! Им детей в Германии устроить надо.
Сказала и ужаснулась. Она оглянулась по сторонам – не услыхал ли ее кто-нибудь посторонний? А потом отчаянно махнула рукой:
– А знаешь, Царапа! Что толку это дальше скрывать? Ведь ты и так должна уже знать, что мой Давид на самом деле жив и здоров…
Плен длиною в жизнь
Таксист помог милостивой даме выйти из автомобиля. Мужчина сделал это явно не из-за тех скромных пару пфеннигов положенной сдачи, которые ему молча, лишь взмахом дряблой руки соблаговолила оставить пассажирка. Преклонный возраст щуплой женщины, ее старомодная манера говорить и безупречно аккуратное одеяние чуть ли не автоматически требовали относиться к ней особенно учтиво. Шофер заботливо придержал дверцу и слегка пригнул перо шляпы высаживающейся из автомобиля клиентки.
Вместо слов благодарности или как бы положенного при расставании “Aufwiedersehen90!” старушка неожиданно вдруг заявила:
– И зачем это я сюда приехала?
Таксист недоуменно замер с разведенными руками. Заметив это, фрау Шмидт поспешила его успокоить:
– Нет, нет. Это я так, для себя. Вы уж поезжайте!
Бледно-желтый мерседес уехал, а Герда на ватных ногах и с трясущимися руками осталась стоять перед воротами переселенческого лагеря. Задрав вверх острый подбородок, женщина с трепетом рассматривала казавшиеся чужеродными для окраины Нюрнберга два здания, устремляющихся на шестнадцать этажей ввысь.
Несмотря на личные переживания, фрау Шмидт успела заметить, что у ворот лагеря было немноголюдно. Она объяснила отсутствие массы встречающих по-своему:
– Это ведь не как сразу после войны, когда вся страна ждала возвращения из плена своих солдат. Сейчас в основном сюда приезжают так называемые поздние переселенцы, потомки тех немцев, кто покинул страну сотни лет назад. Это совсем и всем чужие в Германии люди. Их здесь никто не ждет.
Вскоре из контрольно-пропускного пункта огороженного лагеря вышли и подошли к женщине две девушки в белых футболках поло с маленьким красным крестом на груди и огромным – на всю спину. Знакомый знак милосердия и сострадания сейчас показался госпоже Шмидт особенно родным и близким: старушка ухватилась за протянутые молодежью для приветствия руки и долго не желала их отпускать. Так, рука в руке, они втроем и вошли в боковую дверь ворот.
Уже на территории лагеря к ним неожиданно приблизилась съемочная группа местного телевидения.
– Госпожа Шмидт, – перед лицом Герды проявился огромный микрофон, – как вы думаете, почему ваш супруг так надолго задержался в советском плену? Есть у него там другая семья, дети?
Герда молчала. Она уже второй раз за этот день пожалела, что согласилась прилюдно встречать своего первого мужа, вернувшегося спустя полвека назад на родину.
– Оставьте ее в покое! – в унисон и решительно потребовали работницы Красного Креста, своими телами ограждая старушку от назойливых журналистов. – Госпожа Шмидт не давала согласия на интервью.
Корреспондент и оператор отступили, но не ушли. Было слышно, как они обговаривали план дальнейших действий.
Герда старалась не обращать внимания на суету вокруг, но вопрос репортера заставил ее в очередной раз задуматься: “Как он мог, столько лет жить и молчать?”
Вдовы не плачут
– Спасибо, фрейлин Мунк, десерт я тоже не хочу, – самостоятельно и осторожно поднялась со стула полусгорбленная хозяйка дома.
Камермедхен это показалось более чем странным. У госпожи всегда был отменный аппетит. Маленькая и на первый взгляд хрупкая фрау Шмидт обычно могла съесть две порции. А тут вообще ни до чего не дотронулась.
Сморщившись от боли в пояснице, женщина тяжело схватилась за спасительную резную спинку стула. Утонченные руки старушки, практически не знавшей тяжелой работы вцепились в дерево. Очень длинные ярко красного цвета ногти выглядели вызывающе для восьмидесятилетней женщины. Выждав, когда боль утихнет, фрау Шмидт вышла из-за обеденного стола.
Оставив в стороне недоуменно стоящую гувернантку с подносом избранных трюфельных шоколадных пралине и миниатюрно сказочных пирожных, хозяйка дома самостоятельно нараспашку открыла высокие двери-окна, ведущие в сад. Теплая струя майского бриза обдала желтого оттенка морщинистое лицо старушки. Просторная столовая наполнялась свежестью и весенним букетом ароматов природы. Одурманивал душистый запах цветущей сирени. Назойливо проникало в обоняние медовое благоухание белых гроздьев акации. Чудно пахла “Taubenkirsche” – голубиная вишня. От запаха этой черемухи у немки закружилась голова. А может, просто от пониженного давления. И этот недуг тоже все чаще стал беспокоить пожилую немку.
– Ваш хольцшток, госпожа, – как из-под земли явилась помощница и заботливо протянула ей из красного дерева выточенную трость, – чем еще могу быть вам полезна?
– Сделайте мне, пожалуйста, крепкого кофе, – попросила хозяйка и спустилась в сад.
Она ненадолго задержалась у цветочной клумбы овальной формы. Здесь радовали глаз своим разноцветьем дороникум, дицентра, мускари и примула.
В центре сада стояла в белый цвет окрашенная деревянная беседка. Ее окружала широкая полоса такого же цвета ранних роз. Их аромат был слышен издалека. Фрау Шмидт с кряхтением опустилась в глубокое кресло, стоящее посередине беседки. Она любила это место. Почитать на свежем воздухе книгу или просто вздремнуть. В любое время дня и в любую погоду. Чем еще было заняться одинокой обеспеченной женщине в ее возрасте.
– Все же надо вырубить этот холландер, – сморщила нос старая немка.
Черная бузина непрошенным гостем с опушки близлежащего леса своими корнями пробралась под забором в сад. Садовник почему-то самовольно решил дать приют этой дерзкой бродяге. Он и фрейлин Мунк постоянно воспевали лечебную пользу чая и настоек как из цветов, так и из ягод незваного кустарника. Хозяйка охотно их попивала. Особенно в столь известную своей серостью дождливую непогоду средней Германии.
Разогретый полуденным солнцем терпкий приторный запах цветущего холландера застоялся в беседке и был просто удушающим.
На подносе из гланцзильбер, до блеска отполированном, домработница подала госпоже кофе. Принимая блюдце с чашечкой, хозяйка дома увидела свое отражение в блестящем серебре. Какой ужас! Женщина увидела прядь собственных седых волос, торчащую из-под темного парика.
Любой мог догадаться, что фрау Шмидт носит парик. Темно-коричневого цвета завитые волосы смотрелись сухими и безжизненными. Старушка могла себе позволить парик из натуральных волос и даже не один. Но не покупала – на то были у нее свои причины. Мало кто знал, что под этой дешевой, искусственной шапкой скрывалась прекрасная и пышная охапка шелковистых длинных седых волос. Госпожа Шмидт лелеяла их и заботилась о своих волосах, как о единственном ребенке. И это не просто фраза или сравнение. Камермедхен, бывало, даже ухмылялась, наблюдая, как ее госпожа бесконечно долго расчесывала, ласкала и приглаживала свои косы.
Кстати, полоскала она волосы только дождевой или талой водой. А когда горизонт пригорода стал застилать дым и выбросы местных фабрик и заводов (однажды даже выпал грязный снег), Герда начала покупать специально для мытья волос в аптеке детскую воду.
– Это просто какая-то паранойя! – сказали бы посторонние люди, узнав о любви старушки к своим волосам.
В детстве, видимо, играя с соседской бедной детворой, десятилетняя Герда подхватила где-то и принесла в дом вши. Обнаружили их поздно: паразиты успели поселиться у всех домочадцев, обильно усеяв волосы белыми, почти прозрачными гнидами. Тщательное мытье головы и вычесывание уже не помогало. Кто-то из домработниц предложил воспользоваться керосином. Родителям это народное средство очень помогло. А вот у Герды нефтепродукт вызвал сильное раздражение: кожа на голове пылала жаром, покраснела, шелушилась и местами покрылась болезненными, чуть ли не кровоточащими волдырями. Чтобы это вылечить, девочку пришлось постричь налысо.
Как прокаженная, с многочисленными пятнами зеленки на голове девочка оказалась надолго запертой в стенах дома, категорически отказываясь выходить на улицу. Герда боялась даже пригласить к себе подруг. Последующие дни, недели и даже месяцы она тряслась над каждым сантиметром так медленно растущих волос – ведь это был ее ключик из невольного плена, пропуск на свободу.
Шли годы, а любовь к косе крепчала и крепчала. И, когда волосы начали седеть, у женщины не поднялась рука их покрасить. Пред ее глазами вновь предстала картина измазанной зеленкой головы. Парик она особо и не выбирала. Взяла тот, который уместил в себе ее пышное дитя…
Фрау Шмидт поставила блюдце с чашкой на соседний столик и стеблем кофейной ложечки постаралась незаметно спрятать непокорную прядь назад.
– Вы себя плохо чувствуете? – осмелилась спросить фрейлин Мунк, бережно укутывая ноги хозяйки в байковый плед: – Даже не открыли утреннюю газету.
Герда невольно посмотрела на рядом стоящий круглый столик, покрытый белой скатертью с вышивкой ришелье и игольным кружевом. Там лежали местная газета “Nürnberger Nachrichten” и пара писем. Рекламные брошюры по строгому указанию госпожи фрейлин Мунк уничтожала не отходя от почтового ящика.
Госпожа сделала вид, что не услышала слова гувернантки. Не в ее правилах было отвечать на вопросы личного характера, тем более прислуге. Кстати, прислугу она меняла каждый год. Очень редко кому из них посчастливилось в особняке фрау Шмидт дважды встретить Рождество. Она никому не доверяла, но больше всего боялась к кому-нибудь привыкнуть.
В “Лангвассере”, восточной окраине Нюрнберга, фрау Шмидт слыла очень замкнутой особой. Даже ее двухэтажный особняк был тому подтверждением. Задуманный как традиционный, типичный немецкий домик простых и правильных форм по прихоти его владелицы был украшен мансардой и эркер. Открытый балкон цокольного этажа архитектору пришлось наглухо закрыть затемненными панорамными окнами. Красную черепичную кровлю с ярко выраженными свесами заменили на черную.
Темно-зеленая хвойная краска, которой были покрыты наружные стены, тоже не вписывалась в пастельную цветовую палитру близких и далеких соседей. Небольшое низкое крыльцо, высокая входная арочная дверь, верхняя часть которой была застеклена, а алюминиевые окна и ставни дома так же, как и крыша, были выкрашены в черный. И находился этот особняк на отшибе. С птичьего полета можно было бы заметить, что дом фрау Герды вообще был вне границ Нюрнберга. Его отделяло от городской черты огромное поле цветущего сейчас солнечным цветом рапса. Вдобавок стоял он на опушке “Reichswald” – государственного лесного полузаповедника…
Замкнутость и отчужденность фрау Шмидт нельзя было не заметить. И как не пытались соседи, друзья и родственники узнать причину столь радикального изменения в характере некогда веселой и общительной женщины, понять это им было сложно. И только сама Герда знала, что радость навсегда покинула ее дом после гибели любимого человека…
В декабре сорок четвертого она получила с восточного фронта последнее письмо от Якова. Воинская часть, в которой тогда служил ее супруг, располагалась где-то на севере Польши. По радио все еще звучали победоносные призывы, а последняя весточка от любимого была полна переживаний. Он умолял ее не оставаться в городе, а искать убежище у его родственников на удаленном крестьянском дворе.
– Если Нюрнберг – “гнездо и сердце нации” – вдруг стало ненадежным местом, то исход войны неминуем, – догадалась Герда.
Но времени на спасение уже не было. Второго января над ее домиком средь бела дня тесным строем прошла с юга эскадра американских самолетов. Как раз в этот момент Герда помогала лесничему разгружать дрова с телеги. Еще только услышав звук приближающихся бомбардировщиков, форстер спешно выпряг из сбруи тяжеловоза. С трудом вскарабкался на широкую спину английского шайры и как мешок повис на его горбу: голова на той стороне, а единственная нога инвалида-фронтовика свисала с этой. Держась левой рукой на уровне холки за длинноволосую светлую гриву, он поворачивал огромную голову жеребца мордой в сторону опушки леса. Правая неустанно хлопала по вспотевшему крупу. А животное, и так до смерти напуганное невыносимым ревом десятков моторов и пропеллеров, уже само летело в нужном направлении.
Бросив на землю плетеную корзину, в которой Герда переносила полена в сарайчик, она поспешила вслед за форстером. Задыхаясь от быстрого бега, с растрепавшимися на ветру длинными косами, она вбежала, как ей казалось, сейчас в самое надежное место – высокий старый дубовый лес. Недалеко от нее, в густых зарослях холландера, полулежа прятался лесничий. Конь то и дело тревожно пятился назад, стараясь вырваться из плена уздечки, которой его крепко привязал хозяин к молодому дереву. Как бы ища мужской защиты, Герда инстинктивно присела за спиной лесничего.
