Иосиф Антонович Циммерманн
Чужбина
В то же время женщина брезгливо прикрыла нос и рот, спасаясь от неприятного запаха. Застарелый воздух чем-то напоминал ей вонь из загаженной кошары. Оно и не мудрено, ведь возле печки сейчас лежал штабель спрессованного сухого навоза.
Амалия невольно отшатнулась в противоположную сторону и, оступившись, хотела было опереться рукой о стенку, но с ужасом почувствовала, что ее пальцы проваливаются в непонятную глубь. Она отпрянула немного назад и в то же время успела разглядеть, что это была вовсе не стена, а ровно выложенные до потолка тюки шерсти. Как бы желая в этом убедиться, Амалия протянула руку и выдернула из связки пучок мягкого волокна. Распушивая его между пальцами, она то и дело завороженно прикладывала мягкие пряди к своему лицу. Овечий запах почему-то уже перестал казаться столь неприятным.
– Год назад стригли, – раздался сзади голос юноши, – а воняет хуже, чем собака.
Амалия резко обернулась. Увлекшись, она не заметила, как низкого роста чабан бесшумно вошел в комнату.
– Моя кофта тоже долго пахла, – женщина сделала шаг назад и, распахнув брезентовую ветровку, показала чабану светлую, плотно обтягивающую красивый стан кофту, – сама связала.
Со знанием дела она поспешила поделиться секретами, как с помощью соли, уксуса, пищевой соды или нашатырного спирта можно легко избавиться от смрада в одежде и вещах. Смущенно, даже прикрыв рот рукой, Амалия призналась, что все же наилучший способ изжить вонь – так это на ночь замочить шерсть в человеческой моче.
Могло показаться, что Саркен с интересом слушал ее рецепты, при этом внимательно рассматривая ровные ряды вязки пуловера. На самом же деле чабан вот уже которую минуту стоял окаменевший, затаив дыхание. В свои юные девятнадцать лет он никогда не был так близок к молодому женскому телу. Живущий пастушьей жизнью отшельника, парень разве что только родную мать мог подпустить к себе на расстояние вытянутой руки. А тут он почти вплотную почувствовал тепло и запах чужой женщины. Его взгляд был прикован к ее груди. Какое-то неизвестное доселе ощущение сковало его сознание, в горло накатило удушье, кровь ударила в голову и одурманила. Саркен боялся, что упадет.
В сумерках помещения Амалия сумела разглядеть, как чабан вдруг покраснел и сразу же пожалела, что своим рассказом про мочу могла смутить молодого человека.
– Апа75, а у тебя бараны были? – неожиданно даже для себя вдруг спросил Саркен.
Амалия ошарашенно посмотрела на чабана. В следующий момент она сперва прикрыла ладонью рот, а потом все же не удержалась и открыто рассмеялась.
– Я, что, не так спросил? – слегка смутился Саркен.
– Да нет, просто у нас обычно баранами дураков называют, – немного успокоившись, пояснила Амалия, – а о животных говорят овцы.
– И я тоже про овец, – поправил себя чабан.
– Нет, в совхозе мы их не разводили. Только зажиточные их держали.
– А что, в Германии тоже есть совхозы? – так сильно изумился Саркен и могло даже показаться, что его глаза стали круглыми.
– А я откуда знаю? Я что из Германии?
– А разве нет? – честно удивился чабан. – Вы же немцы?
– Ну и что? – тешилась над парнем Амалия. – У нас в поселке семья узбеков была, но никто не говорил, что мы живем в Узбекистане. Мы русские немцы. У нас на Волге своя республика…
Она запнулась на половине предложения, видимо, обдумывая, как это правильно сказать:
– Была, пока всех не выслали.
– Понятно, – кивнул Саркен и, видимо, вспомнив рассказ директора совхоза, утвердительно добавил, – поэтому у вас рогов нет.
– А должны быть? – серьезно посмотрела на него Амалия.
Саркен понял, что попал впросак.
– Какой же Федотенко все-таки баран! – сказал он и душевно улыбнулся.
Амалия в тот момент по-особому взглянула на чабана. Над верхней губой и на подбородке темного, выгоревшего от палящего солнца и иссушенного степными ветрами лице молодого казаха пробивался признак возмужания – первый мягкий пушок будущих усов и бороды. Узкие черные глаза чабана, как и прежде, отпугивали, но уже не казались столь страшными. И все потому, что его лицо сейчас сияло широкой и доброй улыбкой. Она призналась сама себе, что за непривычной и неведомой внешностью казаха на самом деле скрывается обыкновенный человек, которого не стоит чураться. Для большей уверенности ей почему-то даже захотелось ущипнуть парня за плечо.
– Слушай, а где ваши семьи? – поинтересовался Саркен, которому действительно захотелось побольше узнать об этой симпатичной женщине.
Но Амалия почему-то не ответила ему и лишь сухо спросила:
– Зачем звал-то?
– Калимжибечки мне посоветовали назначить тебя бригадиром. Тебя ведь все немки слушаются.
Амалия задумалась. Боясь, что она может отказаться, чабан поспешил добавить:
– Как бригадиру тебе полагается прибавка к пайку.
– Согласна, – протянула она ему руку, – но при одном условии – паек надо будет повысить нам всем.
Саркен себе уже представил, как отреагирует директор совхоза на его просьбу повысить паек для немок.
– Мы же все кормящие матери, – постаралась объяснить Амалия, – без хорошего питания может молоко пропасть. Не дай бог, чтобы такое произошло.
Чабан молча кивнул. Ради этой молодой женщины он уже готов был не только перехитрить жадного начальника, но и если понадобиться, то открыто поругаться с Федотенко. Парень успел так проникнуться к Амалии, что этот вопрос стал для него делом чести…
Амалия было направилась к выходу, но Саркен, что-то вспомнив, неожиданно схватил ее за руку и заговорщически попросил:
– Подожди!
Чабан прытко опустился на колени перед деревянным настилом, а потом и вообще лег пластом и на половину тела заполз под нары. Амалия наблюдала за ним. Через некоторое время Саркен вылез оттуда, держа в руках двухлитровый алюминиевый бидон и небольшой холщовый мешочек.
– Бери! – он протянул подарки новоиспеченной бригадирше.
Амалия взяла обеими руками и тут же открыла бидон. Она не хотела верить своим глазам, но он был до краев наполнен самой настоящей сметаной, запах которой она уже почти забыла.
– Очень свежая, – заверил Саркен, – держу под нарами, там всегда земля холодная.
Амалия действительно в этот момент вдруг почувствовала прохладу металла и, опустив бидон к своим ногам, приняла из рук Саркена вторую часть гостинца.
Содержимое мешочка ей было незнакомо. Осторожно двумя пальцами она достала оттуда серый кругляшок величиной со сливу и, понимая, что это должно быть съедобным, попробовала его на язык. Колобочек оказался соленым.
– Курт, – пояснил Саркен, – такой творог сушеный. Жесткий как камень, зато может долго храниться, ничего ему не станет.
Амалия, раскрыв пошире горловину мешочка еще раз и внимательно рассмотрела находящиеся там несколько десятков шариков. У нее в памяти мгновенно всплыл тот январский день на разъезде, когда приехавших немок две казашки закидывали, как им тогда показалось, железнодорожной галькой. Несколько из этих “камушек” достали тогда и лежащую в родах беременную женщину. А оказывается, это были не камни, а такого цвета сушеный творог. Вооруженные охранники никого не подпускали близко к эшелону с немками, поэтому старушкам пришлось в знак приветствия издалека бросать им типичное в степи молочное лакомство. И очень даже вероятно, что это были именно Калима и Акжибек, правда, не как сейчас в платках, а с надетыми тогда на голову высокими тюрбанами.
У Амалии невольно на глазах навернулись слезы. На фоне всех невзгод последних месяцев, когда ее, как и всех советских немцев, сорвали с насиженных мест, сослали в чужие края, лишили всех прав и насильно заставили жить и работать в лагере за колючей оградой, они не то что в доброту, даже в бога перестали верить некоторые из них. А тут такая человеческая поддержка и щедрость! Не в силах сдержать нахлынувшее чувство благодарности Амалия вместо спасибо подошла, крепко, как родного, обняла и поцеловала в щеку Саркена. В тот момент, когда ее губы прикоснулись к обветренной коже лица чабана, она почувствовала, как неконтролируемая дрожь пробежала по всему телу молодого мужчины, который был на голову ниже ее.
Затем она буквально выпорхнула в проем низких дверей, оставив покрасневшего, но улыбающегося Саркена стоять посреди комнаты. Парень неторопливо темными от загара пальцами с большими грязными ногтями нежно ощупывал место поцелуя.
В это время к чабанскому домику подъезжала арба, доверху нагруженная опилками. Почти на ходу отбросив поводья, с нее торопливо спрыгнула очень возбужденная Катрин и без единого звука кинулась навстречу Амалии. Переполненная непонятными чувствами, она в порыве страха схватила подругу в охапку и затрясла ее, ненароком чуть не вышибив у той из рук бидон со сметаной.
В этот момент Катрин скорее была похожа на запуганную крольчиху с покрасневшими от слез глазами, нежели на крупную и бесстрашную женщину с чисто мужской силой и хваткой, какой она представлялась Амалии с первого дня их знакомства.
Катрин тщетно пыталась что-то сказать, но вместо этого лишь хватала воздух широко раскрытым ртом.
– Да что с тобой? – не удержалась и строго прокричала Амалия. – Объясни толком!
Ее грубый тон враз остудил горячую голову подруги. Катрин замерла, понемногу приходя в себя.
– Меня хотели расстрелять, – наконец-то смогла она выдавить из себя и в ту же секунду затараторила на немецком как согнанная с гнезда кудахтающая наседка, буквально захлебываясь в своих словах:
– Представляешь, я быстро добралась до пилорамы. Бык знает дорогу наизусть, прям галопом летел. Подъезжаю, а там казачата в скирдах опилок понастроили себе окопы и с поленцами в руках играют в войнушку. Я их быстро припрягла мне помогать грузить опилки.
А эта труха такая сухая, легко загрузили. И только я собралась залезть на арбу, как слышу за спиной грубый мужской голос: “Руки вверх!” У меня чуть сердце не выскочило. Оборачиваюсь, а там начальник охраны нашего лагеря, да еще с пистолетом.
Он ведь подумал, что я сбежала. Я объясняю, что меня послали за опилками для кошар, а он мне про какую-то бумагу талдычит. Мол, пропуск ему предъяви. Говорит, раз нет бумаги, то это побег. Заставил меня следовать с ним на зону. Пообещал к стенке поставить и расстрелять.
А пацаны не растерялись. Глазом вижу, залезли на брошенную арбу и погнали в село.
– Тетеньку, там тетеньку расстреливать повели, – как глашатаи орали на всю округу.
Я даже у ворот зоны это слышала.
В ауле не дураки, поняли, что повозка принадлежит чабану, сообщили в совхоз. Федотенко прискакал и меня высвободил.
– С ума сойти! – с ужасом подумала Амалия. – Тут любой мог бы испугаться.
Она уже несколько раз порывалась воскликнуть “Oh, mein Gott76!” и пыталась что-то спросить у подруги, но состояние Катрин не давало такой возможности.
На пороге саманки за ними уже которое время наблюдал, прислушиваясь к беседе, Саркен. Из всего сказанного немками он смог понять лишь “Хендэ хох”, “пистолет” и “Федотенко”.
– Что у вас случилось? – решил вмешаться чабан.
Вопрос Саркена обрадовал Амалию, потому что наконец замолчала Катрин.
– Ты не поверишь, нашу Катрин солдаты расстрелять хотели, – пожаловалась ему Амалия, – думали, что она сбежала.
– А нечего было без разрешения ехать, – нахмурился и сухо произнес Саркен, изображая из себя грозного начальника.
Одновременно он чувствовал и свою вину в случившемся: “Надо же, блин! Совсем забыл их предупредить, что они под комендатурой и не имеют право свободно передвигаться”.
– Меня твои старухи отпустили, – психанула Катрин, – правда же, Маля?
У Амалии даже пробежал холодок по коже. “Малей” ее последний раз только в далеком детстве называли…
Она утвердительно кивнула, а сама задумчиво произнесла:
– Как же нам теперь быть? Опилки-то постоянно будут нужны.
– А зачем они вам? – взглянув на арбу поинтересовался Саркен.
– Так ты же сено на подстилки в стойла не даешь, – прищурив глаза укоризненно посмотрела на парня Амалия, – а воровать мы не привыкли! Или ты хочешь, чтобы ягнята в дерьме утонули?
Саркен слушал сбивчивые разъяснения Амалии и, невольно вскинув глаза к небу, про себя подумал: эту женщину ему, должно быть, ниспослал всевышний.
– Что прикажешь теперь нам делать? – растерянно повторила свой вопрос Амалия.
– Сейчас решим. Апа, давай зайди на минуту.
Амалия передала гостинцы чабана в руки Катрин и поспешила вслед за Саркеном.
– Почему ты меня апа называешь? – на ходу поинтересовалась она. – Как это переводится?
Саркен задумался. Ему очень хотелось найти подходящее определение. Он хорошо знал русский язык. Его уже в раннем детстве, задолго до того, как он пошел в первый класс, родной дед Баймухамбет научил читать и писать на языке северного соседа “орыс77”.
– Мы так уважительно обращаемся к тетям, – смущенно произнес Саркен, осознавая свою оплошность: даже на слух русское слово “тетя” в отношении молодой Амалии звучало как-то нелепо.
– Понятно, – кивнула Амалия, – но, если тебе не трудно, называй меня просто Амалия. Без апа.
– Хорошо, – парень посмотрел ей в глаза и, как бы пробуя на язык и вкус новые слова, выразительно слух произнес: – Амалия, Маля…
Рядом с печкой на стене висел брезентовый вещмешок чабана. Саркен достал из него небольшую в твердом переплете книгу и, полистав страницы, нашел хранившиеся между ними нужные бланки с совхозной печатью. При этом он мысленно похвалил себя за прозорливость и вспомнил, как ему удалось выбить у Федотенко эти справки. Это было в тот день, когда в кабинете директора ему сообщили о том, что на сакман пришлют работать немок. По поводу их охраны Федотенко тогда сказал, что это не его проблема.
– Вам легко это говорить, – не сдержал свое возмущение Саркен, – они ведь женщины, вдруг кому в амбулаторию или еще куда понадобиться? Я же один за всеми не поспею.
Уже на пороге, покидая кабинет, директор на минуту задумался и, кивнув в сторону письменного стола, распорядился:
– Возьми в шуфлядке пару бланков.
Подойдя к столу, Саркен вытащил наполовину ящик и увидел там стопку напечатанных на машинке и заверенных совхозной печатью листков с заголовком “Справка освобождения от работы”.
– Головой мне за них отвечаешь, – пригрозил тогда директор, – только в самом крайнем случае можешь кому ее выдать…
Чабану сейчас пришлось прямо в пыльных кирзовых сапогах взобраться на нары, чтобы дотянуться до стоящей на подоконнике чернильницы с пером. Стола у него в домике не было. Саркен, видимо, не впервой снял с казана большую плоскую крышку и, положив ее себе на колени, приготовился писать:
– Как фамилия у Катрин?
– Вальтер. А девичья Борн.
– А зачем мне ее девичья?
– Ну не знаю, у нас ее всегда спрашивали: и на пересылочном пункте, и в лагере.
Чабан растерянно потер затылок.
– “Вальтер” пишется с мягким знаком, – решила подсказать ему Амалия.
Саркен продолжил заполнять бумагу:
– Дата рождения?
Амалия сделала пару шагов в сторону дверей саманки и, не выходя за порог, крикнула в проем:
– Вальтерша, ты когда родилась?
В землянку с бычьей сбруей в руках вошла Катрин и, улыбаясь, тихо произнесла:
– Порядочных женщин об этом не принято спрашивать.
Все трое хором рассмеялись.
Катрин все же пришлось раскрыть тайну своего возраста и, уже покидая комнату, она не то что попросила, скорее сообщила:
– Можно опилки завтра разгрузить. А то моя Росвита не кормлена.
– Конечно, – согласилась Амалия, – я с тобой. Мне тоже надо сына кормить. Саркен, ты уже все записал?
– Да подожди, – остановил ее чабан, – давай и на тебя пропуск выпишем. Вдруг куда ехать понадобится.
Катрин вышла из домика, а Саркен достал второй бланк и приготовился писать:
– Говори свою фамилию.
– Лейс.
– А девичья? – как бы передразнивая Амалию спросил Саркен.
– Так это и есть моя девичья. Мой отец Лейс.
– Ты что, как казашка тоже не взяла фамилию мужа?
– Так я не замужем.
– А ребенок как? – по лицу чабана было видно, что он всерьез удивился.
– А ребенок мой, – выдержав паузу, тоном, не терпящим возражений, ответила Амалия.
Пытаясь сгладить ситуацию, отложив ручку, Саркен по-доброму поинтересовался:
– А где твои родители? Братья, сестры есть?
Про мужа он сознательно не стал спрашивать.
– Это что допрос? – недоверчиво с холодцом в голосе спросила Амалия. – Что же ты такой любопытный? Я же тебя не выспрашиваю про твоих родственников.
– А ты не боись, спрашивай…
Саркен встал и, прихрамывая, подошел к тюкам с шерстью. Откинул несколько в сторону. За ними на стене во всю высоту комнаты было нарисовано ветвистое дерево. У основания, в корневище, по стволу и вдоль ветвей отчетливо виднелись даже в полумраке помещения нанесенные разными чернилами цифры, какие-то закорючки, черточки и множество запятых и точек.
– Это что? – подойдя ближе к стене и бережно дотрагиваясь до рисунка как завороженная, едва слышно спросила Амалия.
– Жети ата – дерево жизни, – благоговейно произнес Саркен, – здесь все мои родственники. Поколения нашего рода Шукен. Мой дед давно нарисовал.
– А зачем?
– Каждый казах обязан знать минимум семь поколений своей семьи.
– А в чем смысл? – все еще не могла понять Амалия.
– Ну, во-первых, из уважения к своим предкам. А еще у казахов принято следить за кровью. Ну, чтобы близкие родственники не женились.
Амалия понимающе кивнула. Задумалась, а потом произнесла свои мысли вслух:
– Мне кажется, что седьмое поколение вообще чужие люди. У нас уже после четвертого колена не только близкими, вообще родными не считаются. У немцев раньше даже двоюродным жениться разрешали.
Она вспомнила сейчас бабушкины рассказы про меннонитов78, которые исключали смесь кровей с иноверцами и у которых вроде бы даже встречались браки между братом и сестрой, но решила не пугать этим молодого казаха.
– Ни в коем случае нельзя жениться родственникам, – замахал руками и как о самом страшном грехе полушепотом возразил ей хромой пастух. Он хотел было добавить:
– Посмотри, я тому живой пример! Вот что может получиться, если в подобных браках ребенок рождается.
Но он побоялся вот так сразу поведать постороннему человеку трагическую тайну их семьи. Теперь уже покойная бабушка Абыз не просто так обвинила сноху в том, что она родила ей внука с увечьем. Оказывается, родители и все близкие родственники Жамили во времена столыпинских репрессий, когда ей еще и годик не исполнился, за участие в сопротивлении были повешены. Оставшуюся круглой сиротой девочку вскормили и дали ей свою фамилию совсем чужие люди. На дереве рода Шукеновых эта фамилия и близко не числилась. А вот настоящая фамилия мамы Саркена, которую они случайно, но уже поздно узнали, доминировала там по двум ветвям. Такая смесь кровей была недопустима.
В затянувшейся тишине Амалия внимательно разглядывала детали настенного изображения.
– И ты все эти знаки понимаешь?
– Почти все. Это же арабская письменность. До советской власти казахи только ей пользовались. Потом все запретили. Отец рассказывал, что большевики в ауле все старинные книги изъяли и сожгли.
– Поэтому ты это за тюками прячешь? – понимающе произнесла Амалия.
– Да, – поспешил согласиться Саркен, – боюсь, что Федотенко заставит все забелить…
Перед тем, как отдать Амалии пропуска, Саркен неожиданно заговорщическим голосом спросил:
– А ты сможешь еще такую кофту, как твоя, связать?
– Прялка есть? – не задумываясь согласилась она.
– Найду.
– Можно, конечно, нитки и вручную прясть, но они не так тонко и равномерно получаются.
– На носки-то сгодятся?
– Конечно. Достань прочную проволоку, сделаем из них спицы для вязания.
– А сможем несколько кофт и носков связать? – у молодого чабана загорелись глаза. – В поселке и на станции у нас их с руками оторвут.
– Почему бы нет. Наши немки на подбор все рукодельницы. Были бы инструменты.
– Достану, – в предвкушении потер руки Саркен, – и вам от этого выгода будет. Кстати, мама распорядилась, чтобы сегодня ночью из аула сюда пригнали нашу корову. Будет вам каждый день свежее молоко…
Снаружи, сидя на голой земле и прислонившись спиной к огромному колесу арбы Амалию поджидала Катрин. Она с закрытыми глазами, охотно подставляя свое лицо теплым лучам заходящего солнца, смакуя и наслаждаясь, ела ложкой сметану прямо из бидона.
– Ты что творишь? – вскрикнула Амалия. – Это же на всех!
Она подбежала и вырвала посудину из рук умиротворенной Катрин.
– Да я голодная как собака, – оправдывалась она.
– Вон возьми себе пару кругляшков сушеного творога.
– Не хочу. Этот курт ужасно соленый. Меня в ауле им накормили, так я на обратном пути от жажды чуть ли бычью мочу пить не согласилась…
Катрин успела подняться с земли. Небрежно стряхнув пыль с подола платья, она подхватила Амалию под руку, и они широким шагом поспешили кормить своих младенцев и делить подарки чабана между сестрами по горю…
У входа в юрту стояла бочка, наполненная до краев водой. Дав Катрин возможность первой войти внутрь, Амалия посмотрела по сторонам, а потом робко и неуверенно взглянула на свое расплывчатое отражение в зеркальной поверхности воды.
– Не успела пожить, а уже тетка, – тяжело вздохнув, полушепотом произнесла она.
