Иосиф Антонович Циммерманн
Чужбина
Фельдшеру, Марии Кузьминичне, уже не раз доводилось принимать роды. Прогнав из комнаты зевак, она уверенно оказывала необходимую помощь лежащей на кушетке в схватках женщине лет тридцати.
В этот раз тоже все обошлось. Запеленав новорожденного в кусок белой простыни, акушерка передала ребенка матери.
– Поздравляю! – садясь за стол, облегченно произнесла Мария Кузьминична. – У вас родился сын. Остатки простыни можете забрать с собой, разрежьте на сменные пеленки.
– Спасибо вам! – с кушетки раздался слабый голос.
– Будем оформлять, – фельдшер открыла лежащий на столе журнал, – ваше имя, фамилия и дата рождения?
– Амалия Лейс, 19 сентября 1910 года.
– Отец ребенка?
– Давид Шмидт, 1919 года рождения.
– Число и месяц?
– Не знаю, – призналась Амалия.
Фельдшер с удивлением посмотрела на немку, но ничего не сказала по этому поводу. А Амалия с ужасом для себя призналась, что она практически ничего не знала о жизни своего Давида. Даже день его рождения. Он ведь никогда его не праздновал. Жизнь и работа в коллективе совхоза была подчинена лишь одной идее – строительству светлого будущего. При этом абсолютно не хватало времени на что-то личное, тех же разговоров и воспоминаний о прошлом и предках.
– А почему у вас разные фамилии?
– Мы не успели расписаться. Его забрали на фронт.
– Ну, тогда вообще тут не о чем говорить. Без документа бракосочетания или личного согласия мужчины я не могу записать его как отца.
Амалия склонила голову над ребенком и тяжело вздохнула, она совсем забыла о письме Давида, в котором он так радовался скорому рождению их совместного ребенка. Женщина не нашла в себе сил, чтобы возразить. Депортация из Поволжья – когда у нее отобрали все документы, почти двухмесячная дорога в телячьем вагоне, нередко без воды и хлеба, плюс еще беременность – кажется навсегда отбили у нее желание возмущаться.
– Мой муж на фронте, пропал без вести, – все же тихо промолвила она.
– Поставим прочерк, – тяжело вздохнув постановила фельдшер, – как сына назовешь-то?
– Николаус, – у Амалии был готов ответ.
– Что за имя такое? – оторвала свой взгляд от журнала фельдшер.
– Немецкое. В честь его дедушки.
Мария Кузьминична встала и подошла к матери с новорожденным. Она положила пахнущую хлоркой и йодом ладонь на плечо Амалии и глядя ей в глаза участливо сказала:
– Мало того, что у ребенка официально нет отца, идет война с Германией, так ты ему еще и немецкое имя решила дать. Ты что, враг своему дите? Хочешь, чтобы его здесь со свету сжили?
– Мой муж просил, если будет сын, назвать Николаусом. Он мне с фронта в письме это написал. Я могу показать.
Амалия действительно попыталась достать бумаги, которые у нее были спрятаны в потайном кармашке на груди, но Мария Кузьминична остановила ее.
– Я и так верю. Но дело не в этом. Ребенку надо дать более русское имя. Вот что похоже на ваше Николаус? Николай! Запишем мальчика Колей. Отцу потом объяснишь…
Жети ата – дерево жизни
Зима осталась бесснежной. Весенние дожди тоже обошли район Шубар-Кудука стороной. Совхозные отары овец, в поисках подножного корма, подобрали в ближайшей округе практически каждое зернышко и былинку, умудрились даже докопаться и поглотить корни многолетней полыни. Так что проснувшейся из зимней спячки степи чисто биологически не осталось чем себя позеленить.
Саркен выбился из сил, пытаясь найти корма для скота. А тут еще и напряженная пора массового окота овец началась. Местные животноводы называют ее сакман. До войны в этот весенний период каждый работник был на счету. Даже старшеклассников привлекали для помощи чабанам. Сейчас же не только всех мужчин из совхоза на фронт забрали, но и с засухой приходилось бороться. Федотенко отправил две женские бригады в отдаленный город Эмба. Там в районе одноименной реки обильно рос камыш. Конечно, не самый подходящий корм для скота, но лучше, чем ничего.
А с окотом овец в этот раз должны были помочь безрогие немки из соседнего женского лагеря. Получив пару бутылок самогона и три бараньи туши, комендант согласился выделить на сакман небольшую группу заключенных. За несколько дней до их прибытия директор совхоза в своем кабинете самолично сообщил Саркену о выгодной сделке:
– На три месяца десять бесплатных работников!
– А как же с их охраной? – намекая на то, что это подневольные, испуганно спросил чабан.
– Во-первых, объяснишь им, что в степи бежать некуда, – указательным пальцем правой руки Федотенко загнул мизинец своей левой ладони, – от жажды сдохнут или волки их сожрут.
– Во-вторых, – он загнул безымянный палец, – на свежем воздухе им будет лучше, чем в шахте под землей.
– А, в-третьих, – директор совхоза задумался на минуту и, не загибая дальше средний палец, просто махнул в сторону чабана, – это твоя проблема, сам ее и решай…
В один из дней середины марта к совхозным кошарам прибыла помощь из зоны. Группу никто не охранял. Проводником у немок оказался десятилетний Тимур. Почти двадцать километров по бездорожью мальчишка умудрился не заблудиться и к полудню вывел группу к чабанской точке.
– Ойбай! – взвыл Саркен, как раз пригнавший в это время отару на водопой к расположенному возле его жилища пруду.
Как в цыганском таборе, у каждой женщины на руках было по ребенку. Вообще-то дети стали неожиданностью в лагере. Ведь из мест высылки в эшелоны погрузили исключительно бездетных взрослых, но никто не додумался проверить женщин на беременность. А таких, как оказалось, было немало. Некоторые немки родили во время многонедельной транспортировки или уже по прибытии в лагерь.
Кормящие матери как рабочая сила не представляли интереса для шахты и были скорее обузой. Видимо, желая избавиться от лишних ртов на зоне, Шенкер распорядился отправить на сакман всех заключенных с детьми.
– Вот же еврей! – воскликнул Саркен и со злостью хлопнул себя кнутом по сапогу. Он не счел нужным подойти и поговорить с присланными работницами и после короткого перерыва снова погнал отару на пастбище.
Чабан позже расскажет об этом директору совхоза. Но Федотенко даже не удивится. На месте коменданта Шенкера он наверняка поступил бы так же.
– Немкам выдавать десять пайков и ни грамма больше, – приказал начальник, – их приплод я кормить не собираюсь.
Саркен многозначительно переглянулся с матерью, с трудом сдерживая усмешку: “Кто бы говорил?”
Шел девятый месяц войны, все взрослые мужчины уже давно были на фронте, а в ауле почему-то только сейчас появились недавно забеременевшие женщины. И, как бы Федотенко ни хотел это скрыть, в совхозе уже догадывались, кто именно умудрился обрюхатить нескольких казахских вдов.
Выйдя из помещения управления совхоза, Жамиля все же дала волю словам:
– Посмотрим, как он своих бастардов вскармливать станет…
В маленькой чабанской мазанке – единственном жилом помещении на точке – немки с детьми не то что лежа или сидя, даже стоя впритык не поместились бы. Нужно было срочно организовать им крышу над головой.
Испокон веков незаменимой и неотъемлемой частью жизни кочевников была юрта. Она и в морозы согреет, и в жару подарит прохладный тенек. Ее конструкция проста, а детали компактны и легки. Это жилище можно воздвигнуть силами одной семьи в течение одного часа.
Найти юрту оказалось проще простого. На железнодорожной станции Шубар-Кудук в бараках их хранилось более чем предостаточно. Перед революцией, когда казахам запретили кочевать, царские чиновники в окружности изъяли их и свезли туда сотнями. Прошло около тридцати лет, а они сохранились. Придумать им другое применение, видимо, было некому. Еще до прихода группы немок к чабанской точке добралась загруженная решетчатыми складными стенками и войлоком на огромных колесах арба. Управляли бычьей упряжкой две старые казашки, которых Федотенко тоже направил на помощь чабану. Калима и Акжибек с трудом слезли с высокой телеги, выпрягли из сбруи огромных полтораметровой ширины рогов вола и отправились с ним на водопой.
Никто в ауле толком и не знал, сколько лет этим двум старушкам, но все помнили, что, когда создавали совхоз, их уже тогда из-за возраста не стали оформлять на работу.
– Живы еще Калимжибечки? – часто именно так приветствовали при встрече друг друга односельчане аула.
Калима и Акжибек уже в силу своего почтенного возраста были так неразлучны, что даже их имена стали произносить слитно – Калимжибечки.
Они и сами никогда не поверили бы, что им еще придется устраиваться на работу в совхоз. Но их мужья давно умерли, а всех кормильцев из числа сыновей и зятьев мобилизовали на войну. Продовольственные пайки, помимо работников совхоза, тогда полагались лишь нетрудоспособным вдовам и членам семей погибших фронтовиков. Калимжибечки таковыми не числились, поэтому им на старости лет пришлось снова самим зарабатывать себе на пропитание.
В эти мартовские дни температура ночами еще опускалась ниже нуля, а днем весеннее солнце уже палило нещадно. Дав напиться изнемогающим от жажды быкам, Калима и Акжибек, перевязав им ноги, отпустили пастись, а сами вернулись к арбе. Толпа немецких женщин с детьми уже сидела вокруг телеги и одновременно кормили грудью детей. Одна из них с русой, туго заплетенной и уложенной как венец вокруг головы косой, прикрывая цветастым платком лицо сладко причмокивающего младенца, на русском языке тихонечко напевала колыбельную:
Ветер степи облетает, баю-бай.
Мама Коленьку качает, баю-бай.
Засыпай ты мой родной, баю-бай.
Свою душу успокой, баю-бай!..
Заметив пристальные взгляды старушек, женщина решила представиться:
– Меня зовут Амалия. Тимур сказал, что мы теперь здесь жить будем.
– Под арба? – стараясь не разбудить младенца на плохом русском тихо спросила низкого роста Калима и, суматошно размахивая руками, полушепотом потребовала: – Всем вставать! Надо юрта делать.
Никто из немок не пошевелился. Они переглядывались между собой, как будто не понимали, что от них тут хотят. Заметив это, казашка добавила:
– Юрта для твой дом строить будем! Вставай все!
– Да какие из нас строители? – не удержалась одна из них. – Я даже не знаю, как оно выглядит.
– А куда нам детей прикажете деть? – возмутилась другая. – Не бросать же их тут на солнцепеке.
– Вдруг здесь волки водятся, – подливала масло в огонь третья.
Калима застыла с распростертыми руками и лишь растерянно и недоуменно посматривала то на одну, то на другую мамашу.
– Ты жыт на улиц хотел? – наконец-то раздраженно и громко прервала она их возмущения.
Немки враз притихли, но взамен их голосов округу разорвал детский рев. Не переставая убаюкивать своего младенца, Амалия поднялась с земли и предложила:
– А давайте отнесем детей в пастуший домик. Там ведь надежнее.
– Я своих одних не оставлю, – категорично заявила женщина в коротком овчинном тулупе, из ворота которого выглядывала горловина сорочки с цветочной вышивкой по краю.
“Кто бы сомневался?!” – недобро подумала Амалия и даже не повернула в ее сторону головы.
Она по голосу поняла, что это была Ирма Эльцер – неизменная запевала части немок, высланных из Украины. К счастью, ее не разлучили с матерью Фридой, ибо в пути у Ирмы родились двойняшки – Оскар и Эрнст, одного из которых теперь не выпускала из своих рук моложавая бабушка.
Вот как-то странно получается, вроде люди одной национальности, говорят на одном языке, лично друг друга не обижали, но, когда в Саратове поволжских немок подсадили в вагон, который уже на две трети был заполнен переселенцами с Украины, между ними сиюминутно пробежала черная кошка.
– Ну куда вы лезете? – вместо приветствия кричала им тогда Ирма.
– Тут и так уже места нет, – поддерживала ее Фрида.
– Предателей нам только здесь не хватало, – снова подала голос Ирма.
Амалия, как и все новоприбывшие, была в замешательстве.
– Так мы же не по своей воле тут, – попыталась защититься одна из поволжских, – нас вон солдаты сюда силой заталкивают.
– А как вы хотели? – пренебрежительно ответила ей мать двойняшек. – Вы, волгадойче, всегда считали себя лучше других. Но теперь прошли эти времена.
Недружелюбие и отчужденность, возникшие в телячьем вагоне между украинскими и поволжскими немками лишь на первый взгляд и чисто постороннему человеку могли показаться странными. Нет, эти распри не были вызваны усталостью от долгой и изнурительной транспортировки. Ирма знала, о чем говорит.
Трения и противостояния между немецкими колонистами Новороссии и Поволжья возникли с самого начала переселения германцев в Российскую империю. Первопроходцы тогда селились на территориях вокруг Днепра. Они считали себя первыми в этой огромной стране, поэтому, по их понятиям, именно там надо было видеть главный центр всех переселенцев, там должно заседать их руководство, там должны строиться немецкие театры и институты. На Волге же колонисты появились позже, поэтому им отводилась второстепенная роль. Пускались даже слухи, что немцы преимущественно живут именно в Новороссии, хотя перепись тех лет говорила совсем о другом – на Волге их насчитывалось почти в два раза больше и к тому же они еще задолго до революции имели отлажено действующие формы самоуправления, широкую сеть школ, центров культуры и множество газет.
Не удивительно, что сразу же после революции ходоки от обоих немецких регионов поспешили обивать пороги Смольного, желая убедить новую власть в том, что именно на их территории должна создаваться немецкая автономия. Результат всем известен: в Днепропетровской и Одесской областях Украинской ССР возникло семь небольших “национальных” районов, а на Волге провозглашена автономная советская социалистическая республика Немцев Поволжья (АССР НП), ставшая главной витриной и главным политическим представительством немецкоязычных граждан советской страны.
– И что вам не хватало, Иуды? – теперь во всеуслышание обвиняла Ирма высланных поволжцев. – Надеялись, что Гитлер вас с распростертыми руками примет? Товарищ Сталин поделом вашу республику уничтожил. Вот только не пойму, почему нам, украинским немцам, из-за вас баланду хлебать приходится?
И так было всю дорогу. Амалию неистово злили эти нападки. Порой даже ее охватывало дикое желание: схватив Ирму за патлы, вытереть ею грязный пол вагона. Вместо этого она лишь молча отворачивалась к деревянной стене товарняка, стараясь защитить свой живот от лишнего стресса и одновременно показывая всем своим видом неприязнь к Ирме. И украинская немка-скандалистка эту неприязнь не могла не заметить.
– А давай ты останешься приглядывать за детьми, – громовым голосом предложила Ирме высокая и крупного телосложения переселенка явно в мужском по размерам черном бушлате.
– Да ты с ума сошла, Катрин? – спешно запротестовала она. – Я с десятью не справлюсь.
– Хорошо, – не стала спорить Катрин, – тогда пусть твоя мама тебе поможет.
Амалии стало плохо лишь от одной мысли, что ее сын останется наедине с женщинами из семьи Эльцер.
– Нет, – как будто прочитав ее мысли пришла ей на помощь Калима, – Акжибек голова на солнце болит. Пускай она в доме помогает с дети.
Никто не стал возражать, а довольная Акжибек, почему-то прихватив с собой именно Коленьку, поспешила впереди всех в саманный домик.
Амалия не ожидала этого и хотела было броситься им в догонку, но ее остановила Калима:
– Не боись, Акжибекжан семь бала69 родила.
– Мой Коля просто очень беспокойный.
– Она хорошо нянчить. А я тебе скажу, как юрта строит…
Девять немок вот уже битый час копошились над установкой юрты. Вначале им нужно было начертить круг, вдоль которого устанавливаются решетные стенки. С этим они справились на высоком техническом уровне. У одной из женщин возникла идея создать необычное приспособление, что-то типа циркуля. Из талы, росшей недалеко на берегу пруда, выломали два прута, которые соединили между собой несколькими женскими платками. Один прут воткнули в землю, а другим по радиусу натянутых платков вывели края правильного круга.
Архимед был бы в восторге от получившейся геометрической фигуры. А вот Калима осталась недовольна результатом. Круг оказался пригоден разве что для маленькой детской юрты, если бы такие вообще существовали.
Без всякого циркуля она сама начертила прутом (хоть это пригодилось) восьмиметровый в диаметре круг.
Немки зааплодировали ей, но вместо ожидаемого ликования и гордости лицо Калимы вдруг передернуло ужасом, и она, пробираясь сквозь толпу, на ходу давясь бранью, ринулась к арбе. Казашка орала, как будто ее резали тупыми ножами.
– Ой, какбас жынды70! – в гневе плевалась старушка в сторону женщин из лагеря.
Не понимая смысла, Амалия и так догадалась, что ее бедовые подруги снова что-то там натворили.
– Ну что опять не так? – подбежав к казашке и демонстративно подперев руки в бока недовольно и вызывающе проорала старшая из всех немок Фрида.
– Потому что у тебя ни рога на башка, ни ума в голова, – не уступала ей Калима и тоже подперла бока руками, – думать надо, когда делать. Зачем все с арба на земель свалил?
И правда, на железнодорожной станции юрту погрузили, руководствуясь веками проверенным принципом. То, что в последнюю очередь шло на сборку – грузилось первым. Необходимое в первую очередь – лежало сверху. Немки же, проявив излишнюю инициативу, успели как попало разгрузить арбу. Каркас юрты оказался на самом низу заваленным сверху тяжелыми кошмами.
– Фашист проклятый! – проклиная все и вся, Калима пыталась разобрать эту кучу.
И тут начался ор. Возмущенные немки наперебой кинулись орать на казашку. Не столько ее оскорбительные слова, а скорее безысходность ситуации: арест беременных женщин и депортация в скотских вагонах, переживание за судьбы родившихся детей и тревога за жизни мужей на фронте и родственников, высланных неизвестно куда – все, что так тяготило их в последнее время, – все это вдруг слилось воедино и лавиной прорвалось наружу.
Очень быстро женщины сцепились уже и между собой. Украинские немки снова набросились с обвинениями на поволжских. Еще бы миг и в ход могли пойти кулаки и острые женские ногти.
– Halt die Klappe! – на немецком, перекричав стоящий гам, потребовала всем замолчать Амалия.
Как ни странно, но толпа повиновалась, и женщины повернули свои головы в ее сторону.
– А ты что здесь раскомандовалась? – в наступившей было тишине вдруг сзади раздался голос Ирмы.
Женский гвалт, видимо, был услышан даже в чабанской мазанке и заставил ее прибежать сюда.
Амалия обернулась и не поверила своим глазам. В руках у Ирмы сейчас был именно ее Коленька.
– Дай сюда! – грубо и почти машинально протянула руки к сыну Амалия.
– Он слишком нервный, – пояснила Ирма.
– Ты за своими лучше следи! – вспылила Амалия.
В ее памяти опять всплыли неурядицы и склоки, царившие в их вагоне во время депортации, и ею вновь охватило огромное желание вцепиться Ирме в шевелюру.
– А ты язык свой придержала бы, – теперь уже Ирма перешла на враждебный тон, в котором прослеживались нотки удивления неожиданным натиском обычно молчаливой Амалии.
– Когда ты наконец угомонишься? – угрожающе бросила ей Амалия. – А то я не посмотрю, что ты мать двойняшек.
Она осознала, что впервые не просто мысленно, а напрямую и открыто вступила в спор с Ирмой.
Ирма опешила и, не оборачиваясь, даже сделала пару шагов назад.
– Если мы сейчас юрту не поставим, то спать придется под открытым небом! – уже спокойно обратилась Амалия к остальным немкам, прижимая к груди Коленьку. – Так что замолчите и делайте то, что скажет эта бабушка.
Она показала рукой на казашку и спросила ее:
– Как прикажете вас величать?
– Калима.
– Вот! Калима нам плохого не посоветует.
В знак согласия все дружно закивали.
– И то правда, – пробасила не женского стана Катрин. Осанистой походкой она подошла и встала рядом с Амалией, – и так жить тошно, а мы тут еще друг друга грызем.
Заметно недовольная Ирма, отказавшись взять с собой Коленьку, демонстративно фыркнула и удалилась в чабанский домик.
Калима, конечно же, не поняла ни слова, но повелевающий тон речи высокой, и стройной немки, видимо, подействовал даже на нее. А в том, что именно Амалия станет теперь здесь руководить, она даже не сомневалась. Старушка уже больше не кричала и не плевалась, а спокойно объясняла устройство юрты.
– Кереге, – указывала она пальцем на решетки.
– Кереге, – хором отвечала ей группа.
Между двумя конечными решетками женщины вставили и привязали босага – боковые стойки дверной рамы и сами двери.
– Ерик, – пояснила Калима.
– Ерик, – послушно вторили немки.
Затем работы остановились.
– Опять что-то не так? – спросили Калиму.
– Мужик мне надо, – задумчиво ответила она.
Первоначальное удивление женщин враз сменилось звонким, далеко разносящимся смехом.
– Не поздновато ли тебе? – открыто, хотя и смущенно, спросила ее Фрида.
Калима, видимо, догадалась, о чем именно подумали одинокие немки, и тоже расплылась в широкой беззубой улыбке. Затем, успокоившись, все же пояснила:
– Шанырак надо только мужики поднимать, – она ткнула пальцем в лежащую на земле необычную конструкцию: подобие толстого деревянного колеса, торец которого был усыпан сквозными отверстиями, а внутри располагалась решетчатая крестовина: – Это крыша юрта будет.
Катрин подошла и без особых усилий подхватила метрового диаметра шанырак.
– А в чем проблема? – она несколько раз как жонглер подбросила его в воздух. – Он же из березы, легкий. Я его и одна подниму.
– Ойбай! – испуганно воскликнула Калима. – Шанырак нельзя падать и ломать.
– Положи на место! – потребовала Амалия, стоящая в стороне с младенцем на руках, и полушутя добавила: – Катрин, ты хоть и самая сильная, но на мужика не тянешь.
Снова раздался заливистый женский смех. Лицо силачки вмиг покрылось алой краской смущения и, отмахнувшись рукой, она, наигранно обидевшись, лишь бросила им:
– Какие же вы blöde71 бабы!
Калима, как могла, пояснила немкам, что у казахов много традиций, совершить которые обязан исключительно мужчина: как правило, имя новорожденному должен дать почтенный аксакал или мулла, благословение или благодарственную бата за столом тоже произносит хозяин дома, зарезать животное или поднять тот же шанырак – традиционно было не женских рук дело.
В тот момент Амалия посмотрела в сторону мазанки и ее вдруг осенило:
– Так, а пастух? Он же мужчина?
– Чабан в степь уехал, баранов пасет, – с сожалением отреагировала Калима, – а Тимур назад аул пошел.
Старушка почему-то вплотную подошла к Амалии и приподняв край пеленки заглянула в лицо младенца.
– Твой бала сын? – неожиданно поинтересовалась она.
– Сын. А что?
Амалии пришлось «мужскими» ручонками Коленьки чисто символически обхватить длинный шест с развилкой на конце, в разветвление которого Катрин повесила дырявый обруч. Остальные женщины аккуратно засовывали в отверстия конструкции многочисленные жерди, на обоих концах специально слегка загнутые. Совместными усилиями на шесте и жердях обод был поднят над серединой остова юрты. Верхнюю часть решетчатой стенки жилища, куда вставили и привязали поддерживающие купол жерди, снаружи по линии стянули широкой тканой полоской.
– Баскур, – назвала ее Калима.
– Баскур, – хором вторили ей немки.
Удовлетворенная сделанным, Калима с кряхтением уселась в тени арбы. Положив себе на вытянутые ноги Коленьку, она плавными ритмичными движениями бедер укачивала младенца и лишь изредка певучим голосом называла в данный момент используемые части юрты:
– Туырлык, узюк, тундик…
К вечеру на фоне ярко оранжевого заходящего солнца красовалось готовое серого цвета куполообразное жилище кочевников. Женщины поспешили забрать из чабанского домика каждая своего ребенка и мечтали сейчас лишь об одном: побыстрее освободиться от грудного молока и лечь спать. Но Акжибек остановила их. Из кармана своего длинного зеленого камзола она достала свернутый из газеты небольшой кулек и, развернув его, высыпала себе и Калиме на ладонь что-то белое.
– Шекер – сахар, – пояснили немкам, – вы стой пока, не ходи.
Калимжибечки одни вошли в юрту и обходя ее вдоль круглых стен, оставляя на земляном полу щепотки белой сладости, на казахском языке нашептывали то ли заклинания, то ли молитвы. В распахнутые двери группа немок завороженно следила за старушечьим чародейством. Значимость момента, кажется, действовала даже на грудных детей, которые уже не пищали, хотя безумно хотели есть.
Завершив обряд, Калима вышла и пояснила, что таким образом нужно задобрить домашних духов и попросить их оберегать мир и достаток его домочадцев.
– Теперь заходи жыть, – широким жестом пригласила Калима.
Немки разом и торопливо протискивались в узкие и низкие двери юрты, стараясь первыми занять лучшие места подальше от входа. Из мазанки чабана принесли многочисленные кошмы и коврики, пестрые разноцветные одеяла и подушки. Все понимали, что лежать предстоит на сырой земле, поэтому спешно и жадно разбирали эти предметы.
Не успела Катрин разместиться рядом с Амалией, как перед ней возникла Акжибек и поманила ее рукой:
– А ты со мной идем. Отдай твой бала соседка.
– У меня девочка, – вставая пояснила Катрин, – Росвитой назвала.
Вскоре мать девочки и Акжибек вернулись в юрту. Катрин несла в руке клубящееся паром ведро, а Акжибек держала в руках большой половник и запеченные лепешки. Незнакомый, но аппетитный запах вмиг заставил встрепенуться немок, валившихся с ног от усталости, наполнил изголодавшиеся рты слюной, а животы громким ворчанием. Не мудрено, ведь сегодня это было их первой и единственной горячей пищей. Утром в лагере им на дорогу дали лишь по кусочку хлеба и одной вареной картофелине.
– Айдате кушать! – стуча по ведру половником пригласила Акжибек.
– Наша Акжибек и нянька и повар хоть куда! – громко похвалила старушку Ирма. – Везде успевает.
Благодарная и одновременно застенчивая улыбка на секунду осветила черное лицо казашки. Акжибек поспешила прикрыть ладонью рот с парой оставшихся пожелтевших зубов.
Амалия достала из холщового мешка тарелку, а из-за пазухи ложку. Почему-то у всех женщин во время депортации, а потом и на зоне стало привычкой как драгоценность хранить столовые приборы именно там.
В наступивших сумерках невозможно было разглядеть, из чего была сварена похлебка. Да и мало кто этим интересовался. Дружное чавканье раздавалось в юрте.
– Сырая тоған су72 не пить! – наказала на прощание Калима. – Вода сперва надо варить.
– Кипятить, – решила поправить казашку Фрида.
– Бәрі бір73, – отмахнулась от нее старушка, – ты от понос не сдохни.
– Да, кстати, а где здесь туалет? – спросила Ирма.
– За юрта какать будешь, – ответила ей Калима.
– Это шутка?
Старушка лишь пожала плечами и, подхватив под руку Акжибек, увела ее восвояси.
– Первый раз буду спать в доме без углов, – легла на разноцветный, сшитый из лоскутков тонкий матрас Катрин и накрылась с головой одеялом…
Отверстие в центре свода юрты – единственное окно кочевого жилища. Зимой сквозь него выводят трубу от печки. В эту же ночь оно было свободным.
Несмотря на усталость, Амалия долго не могла заснуть. Она любовалась казахстанским, особенно низким небом, усеянным миллионом огромных и ярких звезд. Невольно подумала о счастье: светит ли оно ей?
– Что значит – пропал без вести? – теребили вопросы ее сознание. – Давид же не в пустыне один воевал. Куда тогда смотрели командиры и начальники?
Амалия еще какое-то время бессмысленно перебирала все возможные варианты исчезновения солдата, пока не дошла до самого страшного:
– А может быть, его снарядом… да на мелкие кусочки разорвало?!
От ужаса она резко прикрыла сама себе рот и спешно попыталась прогнать эту мысль прочь. Потом она нежно обняла и еще ближе прижала к себе и так рядом лежащего двухмесячного Коленьку. Достала из-за пазухи деревянную резную фигурку – единственное, что у нее осталось от отчего дома. В начале войны, узнав, что она беременна, Амалия тут же разыскала в одной из комнат совхозного барака их семейную колыбель и принесла ее в свой угол в общежитии. А перед их выселением из Поволжья будущая мать, догадываясь, что не скоро, если вообще, вернется обратно, понимая, что безвозвратно портит столетнюю люльку, закусив губы, простой ножовкой вырезала из нее одну фигурку. Этого ангелочка она сейчас и положила поверх пеленки сына при этом тщетно стараясь подавить в себе нахлынувшее вдруг рыдание. И все же не удержалась… Тихим эхом ответил ей плач во всей юрте…
Проснулась Амалия рано. Коленька разбудил. Есть захотел. Спешно дав ребенку грудь, она оглядела юрту. Горки спящих под одеялами были сейчас покрыты тонким налетом инея и над ними поднимались облачка теплого дыхания.
– Надо будет огонь разжечь, – закончив кормить сына, подумала молодая мама, неохотно вылезая из-под теплого одеяла, – вот только где здесь дрова найти?
Она вышла из юрты и, поеживаясь на морозе, невольно залюбовалась просторами ровной и пустой степи, на горизонте которой уже светилась полоска восходящего солнца. Его первые лучики спешили согреть все замерзшее. Амалия с удовольствием подставила им свое лицо. Прелесть пробуждения всегда в том, что оно радует.
Чабанская точка располагалась на легком склоне неглубокой и неширокой, но вытянутой долины. Здесь нашли укрытие от степных ветров маленький домик чабана и два плоскокрыших и длинных барака для содержания овец.
Амалии потребовалось время, чтобы вспомнить и правильно перевести на русский язык название хлева.
– Овчарня, – с облегчением все же нашла она ответ.
В центре низины расположился, видимо, от бесснежья последней зимы на половину обмельчавший пруд. За полосой полусухого камыша и низкого чернотала, обрамляющих его берега, едва просматривалась гладь воды. Недалеко от пруда раскинулся огороженный загон размером с футбольное поле. А слева от него между двух овчарен, должно быть, находилась яма под скотомогильник. Об этом свидетельствовали бугры от вырытой там земли, стая воронья, собравшаяся неподалёку несмотря на ранний час, а главное – неприятный запах падали, исходящий оттуда.
Амалия не заметила, как за ее спиной в проеме дверей появилась Ирма. Она недолго постояла там в нерешительности, но, видимо, собрав воедино всю свою смелость и поборов колебания, подошла ближе и произнесла:
– Guten Morgen!
Амалия резко обернулась на голос Ирмы, на ходу пытаясь разгадать, с чего это вдруг прозвучало такое душевное пожелание доброго утра.
– Здравствуй! – прищурив глаза, она внимательно рассматривала запевалу украинских немок, прикидывая, чего в этот раз от нее ожидать.
– Ты извини меня, пожалуйста, – неожиданно попросила Ирма, – я сама не знаю, что это на меня в последнее время нашло. Только боязно мне! Без страха ни о чем думать не получается.
Не веря своим ушам, Амалия растерянно смотрела на Ирму, не зная, верить ли ей, а если да, то, как тогда реагировать на ее раскаяние.
