Иосиф Антонович Циммерманн
Чужбина
Анар, как бы позабыв, что мусульманину нельзя есть свинину, аппетитно жевал шмоток сала.
– Тебя в небесный рай теперь не пустят, – впервые за последние месяцы развеселился Петр.
Вкусный ужин располагал.
– А нам наплевать, – успокоил казаха Симоненко, – мы атеисты и в это не верим.
– Моя Амалия хат любит повторять: “Не важно, что в рот – важно, что оттуда”, – философски добавил Давид.
Утром первого января их построили в главном проходе барака. Напротив пленных уже стояла группа неизвестных им лиц: в старой немецкой униформе без знаков различия. У каждого на руке была белая с голубым крестом повязка.
– Надеюсь, вам понравился наш новогодний подарок, – громко и на чистом русском языке произнес их предводитель, – домашняя похлебка приятнее и вкуснее заморских яств.
– Власовцы, – прошептал кто-то за спиной Давида, – они нас в предыдущем лагере уже агитировали. А теперь здесь щами решили подкупить.
– Разрешите представиться – Юрий Фролов. Майор Русской освободительной армии. Мы рады приветствовать вас на территории Российской империи, очищенной от коммунистов. Сейчас мои ребята раздадут вам обращение нашего главнокомандующего, генерал-лейтенанта Андрея Власова. У нас не как в колхозе – беседовать будем с каждым лично.
С листовками в руках пленным разрешили разойтись…
– Подпоручик Утин, – представился молодой офицер, подошедший к Давиду, сидящему на краю нижнего яруса трехэтажных нар.
Было что-то несуразное в его виде. Серая немецкая униформа не вязалась с черной кубанской папахой.
– Ефрейтор Шмидт, – ответил пленный не вставая.
– Ты из немцев Поволжья? – видимо, хорошо подготовился к агитации офицер РОА. – В царской России вашему народу честь и слава была. А смотри, что большевики вытворяют! Отобрали вашу землю и свободу, а теперь вообще решили русских немцев с лица земли стереть.
– Я не понимаю вас, – честно признался Давид.
– Мне на немецком с тобой говорить?
– Да нет, я русский хорошо знаю. Вот только про “с лица земли стереть” – не понимаю.
– Цель нашей армии – не просто освободить Россию, но и спасти от большевистского геноцида ее народы, – поручик протянул ефрейтору свернутую валиком газету, – вот, почитай.
Давид развернул свиток, и у него перехватило дыхание. Он даже поднялся с нар. Это был экземпляр столь родной и знакомой ему республиканской газеты «Большевик».
– Ты только до дыр не зачитай! – приказал Утин. – Другой такой мне уже не достать. А ведь многим еще надо это увидеть.
Пленный наверняка уже не слушал подпоручика.
– “30 августа 1941 год. – читал он, боясь пропустить хотя бы одну строчку. – Печатный орган ЦК Коммунистической партии АССР Немцев Поволжья. Указ Президиума Верховного Совета СССР:
– Среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы…
– Советское правительство по законам военного времени будет вынуждено принять карательные меры против всего немецкого населения Поволжья…
– Государственному Комитету Обороны предписано срочно произвести переселение всех немцев Поволжья…”
Глаза Давида недоуменно бегали вдоль строк.
– Что за бред? – воскликнул он. – Да кто такое мог выдумать?
Ефрейтор с недоверием несколько раз перевернул газету, пытаясь убедиться, что это не подделка.
– Это же ложь! Да никогда в жизни! Не было у нас в совхозе немцев, способных на такое предательство.
Давида трясло от смятения чувств: в нем шла борьба гнева, досады, сострадания и беспомощности. Он снова опустился на нары и схватился за голову.
Подпоручик оставил его наедине, пообещав в ближайшее время вернуться…
– Я, верный сын моей Родины, вступая добровольно в ряды Русской освободительной армии, торжественно клянусь, – на соседних нарах раздался голос Федора.
Давид поднял голову и недоуменно посмотрел в его сторону. Тут же облегченно выдохнул. Симоненко всего лишь вслух читал из розданных власовцами листовок:
– Честно бороться против большевиков, на благо моей Родины. В этой борьбе против общего врага, на стороне Германской армии и ее союзников, клянусь быть верным и беспрекословно повиноваться Вождю и Главнокомандующему всех освободительных армий Адольфу Гитлеру. Я готов, во исполнение этой клятвы, не щадить себя и свою жизнь.
– Готовишься к присяге? – с насмешкой, но без зла спросил его Аникеев.
– Власовцы хотят воскресить белую армию, – задумчиво произнес бывший политрук, – опять быть гражданской войне. Мало того, что против фашистов, так теперь еще и между собой бороться придется.
– Мне с ними не по пути, – был уверен Анар, – для казахов в названии этой РОА даже места не нашлось. Толку моему народу от этой русской армии еще меньше будет.
Казах втиснулся между сидящими напротив Давида товарищами и поинтересовался:
– Ну че, немец, а за кого ты теперь будешь?
– А мне уже и не за что воевать, – с нескрываемой горечью в голосе произнес ефрейтор и протянул ему газету, – мою Родину свои же уничтожили.
Симоненко и Аникеев с обеих сторон прильнули к плечу Кужабергенова и стали внимательно читать.
– Видимо, у разведки есть на то доказательства, – вслух высказал свое мнение политрук, – товарищ Сталин знает, что делает.
– Да я руку на отрубание готов за своих земляков положить, – возразил Давид.
– В вашей деревне, может, и не было предателей, а за других ты не ручайся, – дружески посоветовал старшина.
– Газета же не станет врать, – по-своему рассудил Анар.
– Если уже всех поволжских немцев в гитлеровские пособники записали, то мне из немецкого плена вообще лучше не возвращаться, – с тяжелым вздохом тихо произнес Давид.
Сказал, а на душе заскребли кошки. Оставаться в плену невыносимо: рано или поздно все сдохнут с голода. Сбежать? А как? Трехметровой высоты ограда и повсюду немецкие овчарки. До линии фронта пять раз попадешься. За попытку к бегству – расстрел. А если и удастся добраться до своих? На самых видных местах в лагере, как устрашение, висели копии приказа Сталина, который запрещал красноармейцам сдаваться врагу. Пленные приравнивались к дезертирам, и им тоже грозил расстрел…
Время шло. Давид стал замечать, что его сторонятся. Федор, Петр и Анар часто шушукались между собой. Стоило ему приблизиться, как друзья тут же замолкали. Вместо имени они чаще стали обращаться к Давиду простым “немец”. Их дружба вроде бы и не охладела, но у тройки, видимо, появилась еще и своя, особая дружба.
Давид догадывался, что ему перестали доверять.
В плену сомнений и назойливых агитаторов армии Власова спасительной показалась вот какая новость: руководство лагеря организовывало добровольную команду на восстановление поврежденных партизанами железнодорожных путей. Обещали хорошее питание.
– Работать – не воевать! – сказал и первым вышел из строя Федор Симоненко. Его примеру незамедлительно последовали Петр и Анар. Не сразу, но Давид тоже сделал шаг вперед.
Команду из 25 человек возили на работу в грузовике. В кабине рядом с шофером сидел штабс-фельдфебель, а сзади грузовика на мотоцикле с люлькой ехали трое вооруженных солдат охраны. Работы продвигались успешно. Штабс-фельдфебель бывало орал за десятерых – но это больше для порядка. Симоненко, Аникеев и Кужабергенов и тут старались работать отдельно от всех. И от Давида тоже.
Поэтому он не удивился, когда однажды ночью случайно услышал, как политрук шепнул старшине:
– Бежать надо. Неизвестно, как долго нас еще будут выпускать из лагеря.
Ефрейтор убедился, что он и для своих стал теперь чужим…
В тот день вели ремонт путей, непосредственно прилегающих к опушке леса. Между рельсами и полем тянулась колея проселочной дороги, по которой тем временем полугусеничный тягач тащил в прицепе развороченную прямым попаданием противотанковую пушку. Вдруг раздался громкий хлопок и из-под капота многотонного «Даймлер-Бенца» повалил густой дым. Тягач остановился. Из его кабины выпрыгнул немецкий солдат. Сорвав с головы и бросив в придорожную пыль пилотку, он выругался:
– Zum Kotzen!
Пленные красноармейцы хором рассмеялись, даже не зная значения этой фразы. Ситуация была, так сказать, и козлу понятна. Кто-то все же попросил Давида перевести немецкий мат.
– Типа ему рыгать хочется.
– Хм, странная у немцев ругань, – ответ разочаровал спросившего.
Действительно, в окружении никто даже не улыбнулся.
В этот момент из кабины тягача выпрыгнул еще один человек, видимо, начальник, и стал громко отчитывать шофера. Штабс-фельдфебель поспешил в их сторону и по-военному поприветствовал обер-фельдфебеля. Они закурили и теперь вдвоем, в унисон промывали кости нерадивому солдату.
Провинившийся шофер поднял капот тягача и стал там что-то ремонтировать. К нему то ли от безделья, то ли из любопытства подошли все трое немецких солдат охраны. Они первое время пытались дать бедолаге какой-то совет, на что шофер отмахивался и огрызался. Из-под капота периодически раздавались немецкие маты.
Пленные красноармейцы продолжили работать, и только Давид, положив на щебенку кувалду, спустился с насыпи и направился к группе немцев возле неисправного тягача.
– Halt! – как по команде охранники вскинули винтовки.
– Стоять! – на русском повторил приказ штабс-фельдфебель, выхватывая свой пистолет из портупеи.
Давид повиновался. Остановившись с поднятыми руками он на немецком выкрикнул:
– Я механик. Я могу помочь починить мотор.
– Откуда ты знаешь наш язык? – спросил обер-фельдфебель и даже присвистнул от удивления.
– Я немец, – прокричал в ответ Давид, – русский немец.
Голова шофера тягача высунулась из-под капота. Он с просьбой во взгляде смотрел сейчас на своего командира.
– Хорошо! Подойди ближе, – разрешил обер-фельдфебель, – как твоя фамилия?
– Шмидт.
Обер-фельдфебель почему-то рассмеялся, а его шофер из-под капота вообще громко захохотал.
– Да сколько же этих Шмидтов на свете? – немного успокоившись произнес обер-фельдфебель и выдал скороговоркой: – Schmiede schmieden Schmiedts.
Мгновенно переведя на русский как “кузни куют кузнецов”, Давид тоже улыбнулся.
С мотором пришлось немного повозиться, но Давиду действительно достаточно быстро удалось найти и исправить неполадку.
Благодарный шофер на прощание даже обнял пленного, а обер-фельдфебель не постеснялся пожать ему испачканную мазутом руку.
Под ритмичный гул мотора тягач продолжил свой путь, а штабс-фельдфебель, солдаты охраны и довольный от похвалы Давид гуськом поднялись обратно на высокую насыпь железнодорожного полотна. Не успел ефрейтор найти и поднять свою кувалду, как охранники суматошно забегали, грубо сгоняя ремонтную команду в кучу.
– Побег! – прокричал штабс-фельдфебель и от злости выстрелил в воздух. – Сбежали подлые собаки.
Он и выскочивший из кабины грузовика шофер с заспанным и перепуганным лицом остались караулить пленных, а трое солдат охраны с винтовками наготове бросились прочесывать опушку леса.
Вернулись они не скоро. Давид успел заметить, что отсутствовали Симоненко, Аникеев и Кужабергенов. Тех уже и след простыл.
Ударами прикладов немецкие солдаты грубо заставили пленных погрузиться на грузовик и на необычно высокой скорости повезли в лагерь.
В шталаге остатки ремонтной группы выстроили на плацу. Продержали там всю ночь.
– Как будто это вернет сбежавших, – подумал Давид.
На заре подняли и выгнали из бараков всех заключенных лагеря.
– Три русский пленный свершил вчера побег, – орал в рупор переводчик, – началник лагер прикасал: если сегодня их не поймайт, эта двадцать два шайка соопщник будет расстрел.
– Отин са всех и все са отнохо! – с усмешкой во всеуслышание на корявом русском языке произнес офицер в очках и черном мундире. – Все накасан, пудет стоять сдес до ночи…
К обеду на территорию лагеря въехал крытый грузовик.
– Дай бог, чтобы их поймали, – кто-то молился вслух у Давида за спиной.
Все невольно впились глазами в автомобиль, из которого вышли двое немцев и направились в здание управления. Пробыли там недолго. В сопровождении начальника лагеря приблизились к группе смертников.
– Он, – знакомый обер-фельдфебель из сломавшегося вчера тягача ткнул пальцем в сторону Давида.
– Шмидт, выйди из строя, – на немецком потребовал начальник лагеря.
Давиду тут же приказали сесть в автомобиль. Через пару минут за его спиной закрылись ворота немецкого лагеря. Навсегда…
Два Шмидта
Недалеко от широкой проезжей дороги скрытые между высокими деревьями смешанного леса располагались ремонтные мастерские роты техобслуживания вермахта, куда и доставили Давида. Пленный красноармеец был уверен, что он здесь ненадолго, лишь что-то починить. Но когда обер-фельдфебель достал из багажника автомобиля и вручил ему, пусть и без знаков различия, но немецкую униформу, ефрейтор испугался:
– А зачем?
– Переоденься, – приказали ему, – это теперь твоя рабочая одежда.
“Предатель! Надо же, как влип”, – ледяным холодом отдало в желудке Давида.
– Давай знакомиться, – протянул руку обер-фельдфебель, – Яков Шмидт.
– Так я тоже Шмидт, – обрадовался Давид.
Яков рассмеялся. До немца Поволжья лишь сейчас дошло, что именно так веселило обер-фельдфебеля.
– Schmiede schmieden Schmiedts, – как и в первый день их знакомства, повторил свою скороговорку обер-фельдфебель…
Не все знакомства становятся дружбой. Ее химический состав нельзя ограничить симпатией и взаимными интересами. Бывает, что дружат люди противоположных взглядов. Близкое общение – вот начало и залог настоящей дружбы.
Два Шмидта быстро подружились. То ли потому, что были однофамильцами, то ли потому, что были очень разными. Внешне вообще противоположными.
Немец Поволжья – чернявый и низкого роста с квадратной фигурой.
Немец из Нюрнберга был на две головы выше, светлые русые волосы и голубые глаза. Властный голос отлично вязался с холодным маловыразительным лицом. На поджарой фигуре ладно сидел мундир.
– Вы не поверите, – обратился Давид к Герде, – но мне и вашему мужу вначале приходилось искать общий язык. В порыве гнева или особого волнения, а поводов для этого на фронте хватало с лихвой, Яков говорил на незнакомом мне языке. Он пояснил мне, что это его родной диалект, на котором говорят жители земли Франконии со столицей Нюрнберг. От него я узнал, что всего в земле Баварии, более 60 различных диалектов.
– У нас жители соседних сел зачастую не понимают друг друга, – добавил обер-фельдфебель. Ему явно доставляло удовольствие удивлять своего подчиненного: – Помимо франкских диалектов еще распространены баварские, алеманнские и швабские наречия.
– С ума сойти, – Давид действительно взялся обеими руками за голову.
– А по всей Германии их еще больше: рипуарский, брабантский, голландский, лимбургский, фламандский, вестфальский, мюнстерский…
– Хватит! – Давид поднял вверх руки. – Как вообще подобная разноголосица могла появиться в одной маленькой стране?
– Так мы, как государство, существуем всего-то чуть больше восьмидесяти лет, – полушепотом ошарашил Яков, – до этого, считай, каждый городок был отдельным королевством, со своим языком и культурой.
– А я уверен был, что Германия – это древняя страна, ведь мои предки несколько веков назад переехали в Россию.
Яков приложил палец к своим губам, предупреждая, что об этом нельзя громко говорить. Секретные сотрудники СС не потерпели бы сомнений в плане многовекового величия немецкой нации.
Давид понимающе кивнул головой.
За работой незаметно пролетело время. Обычно обер-фельдфебель задавал сотни вопросов и мог часами слушать рассказы о великой Волге, с ее прибрежными бескрайними хлебными полями и белоснежными березовыми рощами. Для Якова было сенсацией, что в глубине России существовали обширные немецкие поселения со своей Автономной Республикой и столицей Энгельс.
Давид упивался рассказами инженера фирмы “Siemens” о европейских достижениях науки и промышленности. Особенно его интересовали двигатели и моторы.
А о политике и войне они не рассуждали. Скорее всего не желали друг другу навредить. Как говорится, даже у стен имеются уши.
Часто вспоминали своих женщин. При этом Давид то и дело гадал, кто же у него родился: Николаус или девочка? Яков сожалел, что до войны не успели с Гердой обзавестись ребенком…
– Он говорил вам обо мне? – с недоверием в голосе спросила фрау Шмидт, прервав рассказ Давида.
– Да, и очень часто.
– Вы, наверное, просто хотите меня успокоить, – кокетливо улыбнулась старушка.
Давид встал и, подойдя к Герде вплотную, шепнул ей что-то на ухо.
Фрау Шмидт схватилась обеими руками за парик на голове и тут же рассмеялась на всю комнату.
– Что, прям так и сказал, что вши мне на голове сенокос устроили?
Встав с кресла, Герда нерешительно положила руки Давиду на плечи и уткнувшись ему в грудь неожиданно зарыдала. Но это была лишь короткая минута слабости. Женщина снова заняла свое место. Давид тоже вернулся к столу…
Весной 1945 года уже на территории Польши рота технического обеспечения меняла свое расположение почти еженедельно. Линия фронта близилась неумолимо. Об этом не только слышали по звукам канонады, но уже и видели взрывы и пожарища на горизонте. Надолго не обустраивались. Не рыли землянки, а спали в солдатских палатках. Танки и машины, которые все же изредка тащили им на ремонт, уже не ремонтировали, а разбирали, выискивая особо нужные запчасти.
Однажды ранним утром в расположении техроты объявился офицер штаба. Его приезда никто не ожидал. Яков с обнаженным торсом, прикрепив зеркальце между веток низкого дерева, собирался бриться. Давид, как и остальная часть солдат, готовил себе завтрак.
– Русские прорвали нашу оборону. Немедленно уезжайте! – отдал приказ и спешно покинул расположение штабной офицер.
Уже через час, первый, перегруженный солдатами и инструментами грузовик выдвинулся на запад. Яков, все еще не одетый, сновал между солдатами, помогая загружать вторую машину. Совсем близко стали взрываться снаряды. Советские пушки вели артобстрел. Обер-фельдфебель на ходу распорядился, чтобы Давид собрал его палатку и личные вещи.
– Я быстро все упаковал, – голос Давида в этот момент начал взволнованно дрожать, – держа в руках полевую сумку и китель командира я уже направился к Якову, как неожиданно услышал приближающийся свист летящего снаряда. Я только и успел пригнуться, как впереди раздался мощный взрыв…
Снаряд взорвался, и Давид улетел. Вокруг него расползалась земля. Ему навсегда запомнится, как мимо летели металлические, взрывом завернутые в стопор остатки машины. В тот же миг острая боль пронзила левую часть лица. Сотни ярких ослепительных огней обожгли глаза.
Давид упал на землю. Талая вода и черная жижа просачивалась сквозь комбинезон, заливала голенище сапог. Прикрывая кителем кровоточащее ранение, он, не поднимая головы, буквально как змея пополз по грязи в сторону, где еще недавно стоял грузовик.
В какой-то момент уткнулся головой в окровавленное человеческое тело. Испугался. Давид оторвал голову от земли и взглянул в лицо лежащему.
Голубые, широко открытые глаза обер-фельдфебеля неподвижно упирались в небо. У него не было ног, отсутствовала вся нижняя часть тела.
Давиду стало тошно, и он потерял сознание…
Старик со шрамом на лице медленно перевел взгляд своего правого глаза на фрау Шмидт.
– Герда, я видел, как погиб ваш муж. Несколько секунд, но я запомнил их на всю жизнь. Ваш Яков был хорошим, умным и добрым человеком, который попал на фронт не по своей воли. Он числился обер-фельдфебелем вермахта, но ему были чужды фашистские идеи. Я уверен, что он бы никогда не смог убить другого человека.
Советский плен
Сознание возвращалось к Давиду по частям. Пришлось проглотить обильно скопившуюся во рту слюну. Вздохнул полной грудью. Попытался открыть глаза. Ресницы слиплись. Напряг все силы мышц лица. Рванул веки глаз ко лбу. В тот же миг снова зажмурился. Заскрипел зубами. Жгучая боль пронзила левую щеку. Даже дыхание перехватило. Замер. Боль понемногу улеглась. Осторожно повторил усилия. В просвете правого глаза, сквозь пелену вырисовывалось человеческое лицо. По мимике догадался, что ему что-то говорят. Но он не слышал слов.
Давиду это состояние уже было знакомо.
Успел заметить белизну бинта и тут же снова пропал свет. Кто-то перевязывал ему всю голову. Потом уложили на носилки и понесли…
Давид был уверен, что уже проснулся, но почему-то ничего не видел. И не слышал. Вспомнил о руках. Они послушались. Десять пальцев осторожно ощупывали лицо. Как у мумии все было в повязках. Только нос торчал. На левой стороне бинты были мокрыми. Липли к пальцам.
– Ранен, – догадался он, одновременно улавливая типичный для военного лазарета резкий запах хлора и йода.
В тот же момент, чьи-то теплые ладони заставили его вытянуть руки вдоль тела. Давид нащупал края узкой железной кровати. В тот же момент вернулся свет. Нежные руки снимали окровавленную повязку.
Давид заметил широко раскрытые испуганные глаза медсестры.
Он не слышал ее голоса, но догадался, что его дела плохи. Медсестра долго и аккуратно ватным тампоном смывала с лица раненого засохшую смесь крови и грязи, боясь засорить открытую рану. Потом подошел мужчина в белом халате. В руках он держал огромную иглу и нитки.
– Терпи, солдат! – на русском приказал хирург.
Давид хотел было поздороваться, но не успел. Острие иглы больно пронзило кожу его лица. Доктор умело зашивал рану. Но это было очень больно. Давид скрежетал зубами от каждого укола иголки. Грубые швы один за другим покрывали его левую щеку. Много швов. В завершении медсестра ошпарила края ран обильным количеством йода.
– От боли я так громко вскрикнул, что даже сам себя услышал. Или мне хорошо промыли уши, или это была лишь короткая и легкая контузия, но слух действительно вернулся.
Вечером принесли еду. Какую-то похлебку. Постоянно мешала повязка. Жгучая боль сопровождала каждое движение рта. Но голод требовал свое. Повернувшись на правый бок, Давид стал прямо из чашки краем рта всасывать в себя благотворную жижу. Допив, облегченно откинулся на спину.
– Интересно, а что у меня с левым глазом? – задал сам себе вопрос раненый.
Давид видел лишь правым. Пальцы рук пощупали впадину левого. Понятное дело, там сейчас все было перебинтовано. Он попытался моргнуть или хотя бы пошевелить веком. Не получалось. Мышцы левой стороны лица не слушались. Боясь поверить в неисправимое, Давид громко и долго звал медсестру. Но никто не приходил. От беспомощности он заплакал. Крупные слезы сбегали по правой щеке. Левая оставалась сухой…
На следующий день его разбудило звонкое пение жаворонка. Брезентовые стены палатки были наполовину подняты и свернуты трубой. Над кроватями раненых гулял ветерок. Волны весеннего аромата прогоняли лазаретные запахи.
Давид в своем сознании дорисовывал картину раскинувшегося сейчас вокруг их палатки широкого поля. Сочная зеленая трава должна уже быть по колено. Он любовался бабочками и умилялся жужжанием пчел. Может, там ничего подобного и не было, но ему очень хотелось именно так это все сейчас видеть.
И вообще Давид в тот момент почувствовал особое и невероятное благоухание свалившегося на землю мира.
Он тихо, так ему казалось, стал напевать:
– Полюшко-поле. Полюшко, зелено поле…
– Гляди, а фашист по-нашенски поет, – внезапно раздался голос и громкий смех.
Давид резко обернулся. От боли в щеке вновь чуть не потерял сознание. Зажмурился, но постарался быстро открыть правый глаз. С трудом разглядел силуэты стоящих у кровати двух красноармейцев.
– Сомнений в том, что я попал в советский плен теперь, уже точно не осталось. В тот момент я очень испугался, что был на грани саморазоблачения. Ведь никто не знал, что я на самом деле «наш». Хотя я тут же смирился, что пришло время признаться, кто я есть на самом деле, почему я работал на фашистскую армию и понести за все это неизбежное наказание.
Давида заставили сесть. Он попытался разглядеть звания молодых красноармейцев, но очень удивился, когда не увидел знакомые ему петлицы на воротнике. Обычно по ним можно было различить: пустые петлицы – рядовой, с медными треугольниками – сержантский состав, а с кубиками – офицерский.
Это была уже незнакомая Давиду Красная Армия. Бойцы носили теперь погоны. У одного из стоящих сейчас перед ним красовались на погонах две маленькие звездочки, а у другого – одна желтая полоска.
Тот, что с полоской, видимо, был ниже рангом. Он нагнулся и достал из-под кровати, на которой лежал Давид полевую сумку и испачканный кровью китель обер-фельдфебеля.
– Deine97? – спросил красноармеец на немецком.
Давид растерялся. Он догадался, что его взяли в плен с вещами Якова и не сразу нашелся, что ответить.
– Как твоя фамилия? – спросил тот, что со звездочками на погонах.
– Wie heißt du? – перевел красноармеец с полоской, уже проверяя карманы кителя.
– Шмидт, – ответил Давид.
Красноармеец уже нашел и рассматривал “Soldbuch” – удостоверение личности солдата вермахта.
– Все верно, товарищ лейтенант, Яков Шмидт, – сказал он и протянул человеку со звездочками документы обер-фельдфебеля…
– Признаюсь честно, в тот момент я даже обрадовался, что меня спутали с другим человеком и не разоблачили как бывшего красноармейца. Это спасло мне жизнь. Ваш муж, Герда, спас меня…
Чужая судьба
Так погибший фельдфебель Яков Шмидт оказался пленен советскими войсками в лице совершенно другого человека.
Из Польши через Кенигсберг немецких пленных пешком погнали в Ригу, а оттуда товарняками увезли в конечную точку пребывания: в лагерь для военнопленных под Свердловском.
– Везли нас долго. Мой настенный численник уже имел двадцать пять черточек, когда на одной из станций наш поезд под свист локомотивов загнали на запасные пути и начали ранжировать.
Через час все стихло. А еще через какое-то время раздались лязганья засовов и огромная дверь вагона со скрежетом откатилась в сторону.
Был солнечный день. Лето близилось к концу, но погода стояла теплая. На запасном пути от эшелона остались стоять лишь пара вагонов. Добрая сотня пленных в разношерстной, но исключительно в фельдграу цвете униформе прыгали из вагона и выстраивались на щебенке у края железнодорожного полотна, внимательно осматриваясь по сторонам.
Перед ними возвышалось безлюдное красно-белого зодчества здание вокзала: что-то сказочное, древнерусское, кремлевское, с галереями, каменной резьбой и теремками.
– Уже в строю из разговоров конвоиров я уловил, что мы находимся в Свердловске и нам сегодня предстоит преодолеть до лагеря пятидесятикилометровый путь.
– Марш! – раздалась команда.
Военнопленные, колонной по четыре, прошли мимо здания вокзала на улицу. Давид успел прочитать ее название – «Челюскинцев».
Свердловск понравился Давиду с первого взгляда. Нет, не архитектура или размеры впечатляли его тогда. Просто город был не тронут войной: на улице отсутствовали воронки от снарядов и сплошными рядами стояли не разбомбленные взрывами и не сожженные дотла дома.
Было новым и то, что по обочинам народ просто спешил по своим делам. Никто не останавливался, не пялился и не глазел. Создавалось такое чувство, что к военнопленным здесь давно уже привыкли.
Их вели вдоль трамвайных путей. По обе стороны улицы не плотными рядами стояли в основном деревянные домики. Там и здесь изредка возвышались двухэтажные из красного кирпича управленческие и жилые строения железнодорожников. Справа показались высокие с двумя арками каменные ворота товарной станции, а дальше, на возвышенности, четырехэтажное прямоугольное здание. По его углам расположились массивные полубашни, покрытые куполами и напоминающие бастионы. Дом был похож на замок.
На фасаде между верхними этажами красовалась большая красная звезда, а посередине портрет Сталина. Чуть ниже висел плакат: “Товарищ Сталин – локомотив нашей жизни!”
Давиду почему-то вспомнилось, как он, комсомолец, победитель соцсоревнования, чей портрет красовался на доске почета совхоза “Кузнец социализма”, выступал с заученной речью перед земляками. Рядом с ним тогда стояли и поддерживали его Нина Петровна и дядя Антон, а в первом ряду зрителей стояла его мама с отчимом…
Можно смело сказать, что в тот момент на Давида неожиданно нахлынуло огромное и великое чувство любви к своей Родине. Ему так захотелось вырваться из колонны немцев в фельдграу и на всю улицу прокричать:
– Я свой! Я не предавал страну и товарища Сталина!
Все вокруг показалось ему неимоверно родным и близким. Давиду очень захотелось жить именно здесь, в Свердловске, вместе с любимой Амалией и детьми. Они бы каждое утро на том же трамвае везли своих ребятишек в детсад и школу, а потом и сами ехали на работу. А во время отпуска все вместе добирались до вокзала, откуда уже поездом ехали бы, например, в Москву.
– Но в то же время я хорошо понимал, что обратной дороги уже нет. Мне предстоит жить чужой жизнью, и мой плен будет вечным. И как бы мне не хотелось, чтобы этот спектакль закончился и я снова мог стать простым трактористом Давидом, в реальности я был теперь пленный обер-фельдфебель Яков Шмидт…
По правую сторону дороги над зелеными верхушками деревьев парка, купаясь в лучах полуденного солнца, засветилась высокая колокольня с крестом на куполе. Серая толпа как по команде обнажила головы и стала неистово креститься. Конвойные лишь ухмылялись. Один из них заметил, что Давид не крестится. Молча ткнул его пальцем, мол, а что с тобой?
– Атеист, – коротко ответил ему одноглазый.
– Правильно, – одобрил конвоир, – это последняя действующую церковь в нашем городе, и то – на кладбище…
Было позднее лето, второе после окончания войны. Бараки лагеря, куда нас поселили, охраняли в основном вооруженные местные женщины. Давиду это показалось особенно несуразным: пленных серых солдат сторожили чьи-то сестры, возлюбленные или нежные и заботливые матери в разноцветных платьях с яркими платками на голове и с висящими на плече чуть ли не на взводе винтовками.
В первые же дни военнопленных по отдельности допросили. Руководство лагеря интересовали профессиональные навыки заключенных, которых вскоре задействовали на работах в рудниках и на стройках.
– Кузни как таковой поблизости не оказалось. Как тракторист я тоже был не востребован, поэтому попал в бригаду, которая, вооружившись лопатами и тачками, рыла котлован под какое-то здание. Сопровождал нас из лагеря на работу и обратно всего один вооруженный охранник.
Мне лишь несколько дней довелось помахать лопатой. На очередном перекуре (я сам некурящий) от безделья отремонтировал другому пленному колесо строительной тележки – исправил погнутую ось. Наказал носильщику почаще смазывать ее солидолом. Уже через час меня попросили отремонтировать вторую тачку, потом третью. Буквально на следующий день я сидел в тенечке, окруженный буграми сломанных лопат, кирок и тележек. А уже через неделю я копошился в моторе “списанного”, под бульдозер переделанного трактора «Сталинец-60». Вскоре этот дизельный богатырь легко врывался своим отвалом в твердую землю котлована.
