Иосиф Антонович Циммерманн
Чужбина
– Нам просто не повезло с национальностью, – продолжила мать двойняшек.
Амалия пристальным взглядом посмотрела Ирме в глаза и тихо произнесла:
– Да, очень не повезло!
Спустя какое-то время они вдвоем собирали вблизи овчарен все, что могло пригодиться для костра: кусочки дощечек, щепки и обглоданные скотом ветки какого-то степного кустарника, при этом беседуя уже как близкие подруги.
– Понимаешь, – рассуждала Ирма, – вот вроде ты правильно живешь, но вдруг вокруг тебя начинает все рушиться, и ты понимаешь, что это не по твоей вине и невольно начинаешь искать виноватых. Вот и я поддалась этому.
– Не переживай, все наладится, – миротворчески пыталась успокоить ее Амалия.
Ирма, будто боясь, что может не получиться когда-нибудь поделиться своими переживаниями, стала второпях рассказывать, как их выселили из Украины:
– Мы были как раз в поле, собирали подсолнухи. У нас их в прошлом году уродилось целое море – высокие, огромные, семечки толстые и с пол пальца величиной. Погода стояла солнечная и, несмотря на конец лета, даже жаркая…
Время близилось к обеду. Женщины скрутили верхушки нескольких стеблей подсолнуха вместе – получился каркас шалаша. Поверх набросали куски мешковины и в получившемся тенечке собирались накрыть обед. Вдруг со стороны проселочной дороги послышался цокот копыт, и все увидели, как к нам галопом скачет председатель колхоза. Народ невольно насторожился, ибо начальник никогда так лошадей не гонял.
Подъехал, а у него лицо трясется, белый весь, бледный.
Мы спрашиваем его: “Что случилось-то, Вальдемар?”
А он говорит: “Ох, бабоньки, беда. Вы даже не поверите. Выселяют нас”.
“Куда выселяют? Почему? За что?” – посыпались на председателя вопросы.
– Да не знаю, куда выселяют. Написали, что якобы поволжские немцы хотели «хлебом солью» фашистов встречать. Теперь и нам доверия нэма. Давайте, бросайте все и идите по домам. Собирайте вещи. Только самое необходимое.
– Как все бросать?! – ужаснулись мы. – А кто урожай-то дособирает?
– Не до этого теперь!..
Ну что, так мы поспешили в станицу. Голосили всю дорогу. Пришли в село, а там тоже рев стоит. От волнения все мечутся, не знают, что делать, ищут, с кем поговорить, посоветоваться. Стали мы с мамой собираться, а не знаем, что и брать с собой. Поди угадай, на север повезут или на юг? Брать с собой теплые вещи или что зря с ними таскаться? В общем побросали там что-то в чемодан.
Утром солдаты к нам пришли. Они ходили по домам, сверяли списки: выясняли, кто и с кем живет, сколько и какого возраста дети. Мы тогда еще не знали, что от этого зависело: вышлют семью вместе или разделят на взрослых и нетрудоспособных.
Седьмого сентября больше половины нашего села, только немцев, большим обозом под надзором вооруженных военных переправили к железной дороге. Я ехала и переживала за дом. Он у нас большой, добротный. Мы только недавно крышу перекрыли. В саду двенадцать яблонь ломилось от налитых фруктов. Мы еще готовились варенье варить. Сгнили поди зря.
Остаться в станице разрешили только нескольким украинским и русским семьям.
– А из нашего поселка только меня и семью заведующего МТМ на одной поводе выслали, – перебила Амалия ее рассказ, – правда, в Саратове нас разлучили. Видимо, женщин с детьми в другое место отправляли.
– Да, многим из нашей станицы на вокзале тоже пришлось расстаться, – тяжело вздохнула Ирма, – меня сразу насторожили вопросы про детей. А я ж на сносях уже была, хотя до последнего прятала свое брюхо. Благо что я крупной кости. Нацепила на себя несколько широких юбок – как будто толстая. В жару еще напялила на себя овчинный тулуп мужа и вдобавок всегда таскала впереди себя большой баул с тряпками. Вцепились с мамой друг за друга железной хваткой. У нашей соседки трое деток уже в школу ходили. Так их с бабушкой и дедушкой куда-то в другом поезде отправили, а мать разлучили и одну с нами сюда на шахту прислали.
Потом Ирма рассказала о многомесячной и изнурительной депортации:
– Железнодорожные пути были до предела забиты эшелонами с техникой и солдатами. Их везли на фронт, а нас наоборот в тыл. Конечно же, военных пропускали в первую очередь.
Наш поезд то и дело загоняли на запасные пути, где мы куковали порой по несколько дней, пока не появится в расписании лазейка. Несколько раз нас вообще высаживали из вагонов и загоняли в какие-то складские помещения, где нам приходилось неделю – другую спать на земляном полу.
У нас продукты закончились быстро, а в пути кормили редко, да и то баландой и селедкой. Как же мы только не изощрялись, чтобы добыть потом воду для питья или где на стоянке нормально, без присмотра сходить в туалет. Я лично очень страдала, так как не могла справлять нужду на ведре посреди вагона и перед сотней глаз.
Чем дольше нас везли, тем чаще на остановках мы пытались продать или поменять наши вещи на что-нибудь съедобное.
Ирма ухватила Амалию под руку и шепнула ей на ухо:
– Я слышала, что некоторые Weiber74 даже переспали с охранниками, чтобы их чаще и беспрепятственно выпускали на перрон.
Услышав такое, Амалия с недоверием даже отпрянула от нее.
А Ирма продолжила рассказывать о своих тяжелых родах и о том, как она с матерью долгое время прятали от глаз охранников новорожденных мальчиков, боясь, что их могут разлучить.
– А почему ты их Оскаром и Эрнстом назвала? – поинтересовалась Амалия, не припомнив, чтобы в их поволжском селе кто-нибудь носил подобные имена.
– Мой первенец очень больно выходил, прям как будто мне живот резали. Но не называть же его за это как нож – Мессер. Оскар звучит благороднее и мне мама объяснила, что имя означает “божье копье”.
– Я этого тоже не знала, – искренне призналась Амалия, – а второго почему Эрнстом? Это же переводится как серьезный.
– Точь-в-точь ему подходит, – рассмеялась Ирма, – его я тоже с трудом рожала. А он появился такой весь важный, с нахмуренными бровями и недовольно сопящий…
Все то время, пока женщины бродили по округе в поисках дров, Амалия внимательно слушала рассказ Ирмы. И не потому, что ей это было интересно и ново. Нет. Она сама пережила то же самое. Ее личные мытарства были подобны тем, что испытали выселенцы из Украины. Рассказ Амалии мог бы быть как две капли воды и как близняшки Оскар и Эрнст, слово в слово схож с повествованием Ирмы. Но Амалия сознательно дала ей возможность выговориться. Возникшая на первых порах их знакомства неприязнь к Ирме вдруг сменилась на искреннее сочувствие и понимание. Зачастую именно так возникает дружба: былые разногласия и противостояние сближают контрагентов, сильные люди тянутся к сильным.
Излив свою душу, Ирма облегченно и полной грудью вздохнула, а Амалия, вплотную подойдя к ней, не говоря ни слова, взяла ее за руку и крепко сжала…
По дороге назад женщины заметили в прибрежных зарослях пруда полузатонувшую ржавую железную бочку. Совместными усилиями им удалось вытащить ее на пологий берег. Слегка очистив бочку от тины, новоиспеченные подруги решили, что из нее можно сделать своеобразную печку, разведя в ней костер. Побросав внутрь скудные дровишки, Ирма и Амалия потащили ее вверх склона.
У входа в юрту их поджидала Катрин. Она с легкостью переняла ношу и одна затащила бочку внутрь. Установив емкость посреди помещения, Катрин тут же попыталась разжечь огонь. Но дрова видимо оказались сырыми. Они никак не разгорались и, лишь едва тлея, заполнили клубами едкого дыма все пространство юрты. Утреннюю тишину разорвали громкие проклятия и кашель спасающихся бегством выкуренных жильцов.
К ним уже спешил из своего домика хромой чабан. Вчера, поздно вечером, Саркен пригнал овец с пастбища и не удосужился познакомиться с прибывшими на угодье помощницами. Разбуженный женскими криками, второпях он не успел даже толком одеться. В застиранной исподней рубахе, штанах галифе и калошах на босу ногу, казах бросился в дымящую изо всех дыр юрту и на руках вытащил оттуда злополучную бочку. Благо она не успела накалиться, а то бы парень обжег себе все руки.
– Вы с ума сошли? – еще толком не решив, должен он при этом смеяться или плакать, стал упрекать немок чабан. – Ладно себя не жалко, так детей пожалели бы.
Три взрослые женщины, напрямую причастные к истории с огнем, стояли, понуро опустив головы, как нашкодившие школьники перед учителем.
– Я же не нарочно, – оправдывалась Катрин. Краем белого платка она вытерла выступившие от дыма слезы, невольно размазав по щекам темную копоть.
– Мы просто замерзли, – пожаловалась Амалия.
– Хотели ведь как лучше, – обидевшись надула губы Ирма.
Остальные женщины, уже забыв о пережитых в задымленной юрте минутах страха, с нескрываемым интересом рассматривали казаха. Чабан оказался ниже всех собравшихся тут немок, которые по жизни привыкли смотреть на своих высоких мужей снизу вверх. Его черные, блестящие смолой волосы и тонкий голос говорили о юном возрасте чабана.
– Его что, бедненького, под горшок подстригли? – втихаря сокрушалась Фрида, глядя на прическу парня, волосы которого выглядели так, будто ему действительно на голову надели котелок, а все торчащие из-под него волосы обрезали по бокам до ушей, а спереди по верхней границе бровей.
Узкие черные и холодные глаза на темного цвета обветренном лице казаха казались дикими и явно пугали немок.
– Будет вам сегодня настоящая печка, – почувствовав на себе всеобщее внимание, сконфуженно произнес парень, – в сельсовете пообещали привезти буржуйку.
Проблема с отоплением юрты, кажется, была решена, но Амалия почему-то все еще не могла оторвать свой взгляд от опрокинутой бочки с едва тлеющими в ней деревяшками.
– А с этой что делать? – с сожалением подумала она. – Не выкидывать же.
Чабан заметил взгляд немки и, видимо, уловил ее мысли. Нахмурив брови и почесав себя под мышкой, он, не сказав ни слова, побрел в свой домик, но уже вскоре вернулся одетым и с двумя цинковыми ведрами.
Опять-таки молча он спустился к берегу пруда и зачем-то нарвал там полные карманы свежих побегов камыша. Зайдя в воду, чабан одновременно зачерпнул оба ведра. Аккуратно, боясь поскользнуться о глинистое дно и стараясь не расплескать, он принес первую партию воды. Закатив рукава чапана, под пристальными взглядами женщин парень пучками зеленого камыша постарался тщательно отмыть ржавую бочку изнутри.
Затем в течение получаса, стесняясь и насколько возможно скрывая свою хромоту, сильно вспотевший и покрасневший от непривычного занятия чабан натаскал полную бочку прозрачной воды.
– Вот, – пытаясь скрыть одышку, обратился он именно к Амалии, – теперь можешь тут умываться или что стирать.
В разговорной речи казахи зачастую путают множественное и единственное число русских глаголов. Чабан наверняка хотел сказать, что все немки могут использовать воду из бочки. Но Амалия услышала и дословно восприняла его слова только в свой адрес. На сердце женщины, по жизни не избалованной заботой и вниманием, вдруг стало как-то тепло и ее охватило огромное желание отблагодарить парня. Она не знала, как это принято делать у казахов, но, вспомнив одну азиатскую картинку, которая однажды попалась ей в газете, Амалия сложила перед собой ладошки и нелепо низко поклонилась.
– Спасибо, – искренне произнесла при этом немка.
Чабан скромно улыбнулся в ответ, а толпа женщин, развеселенная, как им показалось, театральной сценой, открыто и громко рассмеялась, чем разбудила мирно спящего Коленьку.
Его плач вмиг погасил веселье. Смущенная Амалия поспешила поднять малыша с лежащей рядом груды цветастых одеял, которые побросали здесь, спасая от дыма в юрте, и стала нежно его убаюкивать.
Делая вид, что он рукавом чапана вытирает пот со лба, чабан украдкой рассматривал молодую маму. Помимо естественной, истинно женской красоты стройной, пышногрудой, с открытым и светлым лицом немки, было в ней что-то невольно притягивающее. Ненавязчивый взгляд серых глаз излучал особую доброжелательность. Парень поймал себя на мысли, что она ему нравится. Высокая немка была первой женщиной, которая, как будто не замечала его инвалидности. Она смотрела на него без присущей обстоятельству мимики жалости и сострадания. Взгляд Амалии был особенным – трогательным сочетанием понимания, доверия и поддержки.
В это время к юрте подошли Калимжибечки. Одна поставила на землю ведро с непонятным горячим напитком кремового цвета, а другая держала в руках глубокую с яркими цветами по бокам эмалированную миску, доверху наполненную круглыми, величиной с небольшое яблочко пончиками.
– Баурсак и чай с молоком, – пояснила Акжибек.
– Быстро кушать, – поторапливала немок Калима, – работа много.
Дождавшись, когда немки до последней капли разберут в свои кружки слегка сладкий чай, она пояснила, что сегодня ее очередь готовить обед и поспешила в домик чабана.
После нехитрого завтрака немки гурьбой окружили Амалию.
– Давай, командуй! – потребовала Катрин.
Амалия, кажется, даже не удивилась столь неожиданному повороту.
– Ирма с мамой остаются в юрте нянчить детей, – первым делом распорядилась она, – Акжибек, говори, где остальные работать будут?
В ответ старушка рукой махнула в сторону самой отдаленной постройки чабанского угодья и сказала:
– Айда в кошар.
– В кошмар, так в кошмар, – пошутила Катрин и расплылась в широкой улыбке, – после подземелья угольной шахты хуже не будет.
Акжибек видимо не поняла ее игру слов и лишь пояснила:
– В кошар баран живет.
– Это у них так овчарня называется, – догадалась и вслух перевела Амалия.
Издалека показавшаяся низкой и незначительной постройкой кошара вблизи оказалась зданием очень внушительных размеров. Лишь только торец был более десяти метров шириной, а про длину овчарни никто из немок даже не рискнул поспорить. Двухстворчатые ворота овчарни из слегка обтесанных и толстых горбылей казались такими огромными, что немки остановились с открытыми ртами. Наверняка многих из них удивило неоправданно щедрое использование древесины в районе полного безлесья.
– Тут целый паровоз может свободно проехать, – во всеуслышание восхитилась Катрин.
Еще не успели стихнуть всеобщие громкие ахи да охи, как Акжибек привычным движением отодвинула крупную литую щеколду и тут же спешно и прытко сама отскочила.
Под неимоверной силой, лавиной ринувшихся наружу овец, легко и быстро распахнулись тяжелые врата. Десятки, сотни, даже несколько сотен голов неслись на волю мимо остолбеневших от испуга женщин. Казалось, этому потоку не будет конца. Оглушающее блеяние рогатых и безрогих, разношерстных, взрослых овец и перепуганных ягнят заполонило долину.
– Ты была права, – пытаясь перекричать гул, на ухо Катрин гаркнула Амалия, – это действительно кошмар!
Несмотря на старческий возраст и наверняка плохое зрение, Акжибек как-то умудрилась из мчащейся мимо массы выловить и удержать в своих руках одну овцематку, у которой сзади уже торчало копытце ягненка.
Катрин помогла ей оттащить овцу в сторону и завалить ее там на бок. На примере пытающегося окотиться в эти минуты животного старушка Акжибек продемонстрировала немкам основы ягнения.
– Эта год первый раз рожать, – пояснила она, – еще не научился.
Действительно, у молодых рожениц окот зачастую проходит с осложнениями. Вовремя не помоги – гляди ягненок может в матке задохнуться, а то и оба сдохнут. По дороге в кошару, рядом со скотомогильником немки видели сегодня подобный случай. Там валялась туша распухшей овцы с вылупленными до невозможности глазами, у которой сзади торчало беленькое копытце ягненка, так и не увидевшего этот свет.
Высоко закатив рукава женской кофты и сложив пальцы правой руки формой закрытого тюльпана, Акжибек верхушку получившегося цветка приложила к копытцу ягненка, торчащему сзади у овцематки. Скользя вдоль ножки, ввела все более раскрывающийся «тюльпан» почти по локоть внутрь матки.
– Берешь там второй нога и тащи наружу, – поучала старушка, – и сувай ей в рот жолдас. Пускай жрет.
– Nachgeburt, – догадались немки, – надо, чтобы она съела хотя бы часть своего последа.
У овец обычно очень слабый материнский инстинкт, поэтому только так, считай насильственно, по вкусу и по запаху надо было сразу после окота добиться родственной связи между самкой и ягненком. Не сделай этого, и она может не принять своего новорожденного. К сожалению, это тоже случается часто. Вот и сейчас десятки истощенных до костей ягнят, как попрошайки бегали в отаре, пытаясь пристроиться к неродным соскам. Вместо молока всегда получали только удары рогов и копыт. Выжить такой ягненок самостоятельно не мог. В свою очередь, овцематки, не принявшие своих ягнят, создавали дополнительные хлопоты. Наверное, молоко в вымени давило им вплоть до самого мозга, и они как бешеные носились по округе, пытаясь отбить ягнят у других маток.
До того, как чабан погнал стадо в степь, женщины постарались выловить таких нерадивых мамаш и их злополучных деток и загнали их обратно в кошару. Попутно высматривали в общем скопе овцематок на сносях. Их можно было легко определить: у них сзади торчал наполненный околоплодными водами или уже лопнувший пузырь, они как правило выбегали в поисках уединения из стада, беспокойно и часто блея, тряслись в периодических потугах.
Не найдя более подходящего места, суягных заперли в загон под открытым небом. Но не успел чабан подняться со стадом на ближайший холм, как вслед за ними, найдя в ограждении невидимые лазейки, понеслись все, с таким трудом отобранные, близкие к окоту овцематки.
– С ума сойти! – пытаясь догнать беглянок, громче всех орала Катрин, и ее единогласно поддержали все остальные.
Безнадежно опустив руки, Амалия столбом остановилась посреди этого хаоса. Она понимала, что это только начало приближающегося массового окота. Ей вдруг стало страшно от одной лишь мысли, что бы здесь творилось, оставь чабана и двух старух наедине с тысячной отарой ягнившихся овец.
Срочно нужен был генеральный план. И Амалия, кажется, его уже продумала.
– Разделяй и властвуй! – из детства вдруг всплыли запомнившиеся слова школьного урока истории, кажется, о правлении Римской империей. – Так тому и быть!
И пусть ночами еще подмораживало, но весенняя погода уже позволяла держать обросших толстым слоем шерсти овец в открытом загоне, ремонт которого стал первым пунктом Амалиного плана. Залатать бреши изгороди вызвалась сорокапятилетняя Мария Мерц. До войны она с мужем плела в Закавказье корзины и соломенные шляпы. Ее опыт был сейчас как нельзя кстати, и ей уже даже приглянулись для этой цели редкие заросли чернотала вокруг пруда. Помогать ей напросилась смуглая Анна Оккерт из поволжского городка Марксштадт.
Вторым пунктом плана стала освободившаяся от стада кошара, которую решили разделить на три части: до – и послеродовые отсеки. Там же сделали отдельное стойло для «кукушек» – так, с легкой подачи Катрин, окрестили овцематок, не принявших своих ягнят. Амалия поручила двум работницам сдаивать их вручную. Ирония жизни – этим молоком потом поили их же собственных ягнят.
Акжибек вспомнила, что ее муж на сакмане всегда метил окотившихся животных: ягненку на шею, а овце за шерсть на спину привязывали бечевкой фанерные бирки с одинаковым числом. Так можно было легко определить – кто кому принадлежит.
– Гениально! – захлопали в ладоши все женщины.
– Я враз могу таких сотню настрогать, – предложила Катрин.
– А чем? – вслух подумала Амалия.
– Да хоть ножом, – была уверена крымчанка.
– Ты на пилорам работал? – усмехнулась Акжибек.
– Да нет же, – отмахнулась Катрин, – мой отец столяр, мебель делает. Я многое чему у него научилась…
Под вечер в лучах заходящего солнца хорошо подготовленные и вооруженные сакманщицы, выстроившись коридором перед входом в загон, ждали возвращения стада. Карманы каждой из них были набиты, связанными парами, свежевыструганными бирками с выведенными на них химическим карандашом фиолетовыми номерами.
Главной задачей сейчас было разделить стадо. В загон пропускали одиноких и далеких от окота животных. Овцематок с маленькими ягнятами гнали в отдельное стойло в кошаре, а тех, кто был на сносях – в другое.
– Принимай пополнение, – подскочив на коне к Амалии, чабан свалил к ее ногам трех еще не обсохших ягнят, – на обратном пути родились.
– А где их матери? – всплеснув руками заволновалась она.
– Услышат и сами сейчас прибегут, – успокоил ее парень, – ты подумай лучше, кто будет ночью отару караулить?
– А что, здесь волки есть? – с ужасом на лице вмешалась в разговор Катрин.
– Конечно, – ответил чабан, – только дело сейчас не в них. Просто бараны чаще к утру рожают.
– А это как? – удивленно спросила, тащившая в этот момент в сторону кошары овцу с торчащим сзади пузырем, Анна и вдруг засмеялась: – Разве самцы рожают?
– Дура ты, – поспешила защитить казаха Амалия, – баран – это же общее название.
От смущения, а может быть, просто последние лучи алого заката подсветили, но покрасневший лицом чабан пришпорил коня и ускакал в сторону своего домика.
– Зря ты так, – теперь уже Катрин, укоризненно покачивая головой, бросила в сторону Анны, – можно подумать, что ты у нас по русскому языку стахановец.
И, обернувшись к Амалии, она злорадно предложила:
– А пусть сегодня ночью Анна первой подежурит?!
Уставшие немки лишь легкой усмешкой поддержали эту идею. Они сегодня буквально валились с ног. Насыщенный новыми впечатлениями и тяжелым физическим трудом рабочий день длился уже более двенадцати часов. Ко всему прочему в этом кошмарном процессе они еще умудрялись периодически по очереди бегать кормить грудью своих младенцев. Но, даже несмотря на заход солнца, работы все не хотели заканчиваться. Надо было еще пометить ранее окотившихся овцематок и их ягнят одинаковыми номерами, подоить «кукушек» и напоить молоком их подкидышей – так окрестила брошенных ягнят Мария Мерц. Не мудрено, что некоторым из женщин в тот вечер лагерная жизнь и работа на шахте могла показаться куда легче, чем этот сакман…
Следующие дни оказались проще и менее напряженными. Чабан, как и прежде, каждое утро выгонял на пастбище на четверть сократившееся по численности стадо. За оставшимися в кошарах животными, поделенными на небольшие и легко обозримые группки, теперь могли следить одна-две женщины. Овцематок, чьи ягнята уже более-менее уверенно держались на ногах, поочередно пасли Калима и Акжибек, далеко не отдаляясь от спасительного водопоя в пруду.
Появились свободные руки и время, чтобы заняться решением другой проблемы. Амалия, Катрин и еще три немки подошли к приоткрытым воротам второй кошары и остановились. Они давно уже приметили, а теперь и поняли, почему эта постройка пустует и, похоже, уже давно. Напольный слой навоза был настолько высоким, что особо крупные самцы своими рогами могли там потолок задевать. А самое страшное, оставшееся пространство от пола до потолка заполняла невыносимая вонь: бродила смесь помета, мочи и соломы. Газы испарения отравляли воздух и ужасно жгли глаза.
– Нам бы Геркулеса сюда! – вслух проговорила Амалия, понимая, что очистить стойла будет нелегко: – Девчата, вытаскивайте оставшиеся стекла из окон! Будем проветривать и навоз вывозить.
Из-за угла кошары неожиданно и бесшумно выехал всадник.
– Не вздумайте здесь костер разводить, – вместо приветствия, напомнив случай в юрте, со спины коня подтрунивал над немками чабан, – а то взорвете кошару к чертовой матери.
– Мы хотим тут навоз вычистить, – пояснила Амалия, ладонью прикрывая глаза от солнца.
В этот раз конник опять сбросил к ее ногам двух очередных ягнят с пронумерованными бирками на шее и спросил:
– Зачем она вам сдалась?
– А че ей пустовать? – вопросом на вопрос задиристо ответила Катрин, а Амалия добавила: – Если не сейчас, то осенью обязательно морозы нагрянут. И где ты собираешься в два раза разросшееся стадо содержать?
– Вот ты молодец! – не мог скрыть довольной улыбки Саркен. – Только навоз не выкидывайте. Этим кизяком мы печки топим.
Чабан ловко спрыгнул с седла и, взяв из рук Амалии штыковую лопату, прямо на входе сделал несколько квадратных шириной в два на два полотна лопаты надрезов в спрессованном пласту. Получившиеся куски он приподнял и парочками поставил в виде шалашиков.
– Вот так они быстрее сушатся, – пояснил молодой казах, на ходу вытирая руки о брюки галифе.
– А может, лучше их сразу отсюда вынести и на солнце сушить? – предложила Катрин, видимо, желая как можно скорее освободить помещение от зловония.
– Нет, – возразил чабан, уже усаживаясь в седло, – здесь надежнее. На улице бараны их в пыль и прах растопчут.
Конь с седоком умчался в степь, а Амалия и Катрин, вооружившись лопатой и вилами, подбадривая остальных женщин дружно начали врезаться в утрамбованный пол заброшенной кошары, слой за слоем освобождая ее от бремени нерадивого хозяйствования… На это ушло более недели.
Пол в кошарах обычно устилают сеном или соломой, а когда животные его загадят и затопчут, стелют поверх свежий слой. На дворе было начало весны, а скудные запасы фуража за кошарой были практически на исходе. Амалия уже заметила, что чабан трясется над ним как будто над сокровищем. На днях он с вилами в руках гонялся за двумя немками, которые попытались в стогу набрать соломы для подстилки окотившимся овцам.
Амалия наблюдала за этим с грустной улыбкой. В памяти невольно всплыла подобная картина, когда в их поволжском совхозе управляющая Нина Петровна тоже с вилами в руках гоняла молодых трактористов, устроивших попойку в стоге сена за свинарником.
От нахлынувших вдруг воспоминаний больно защемило в сердце.
– Так что же случилось с пропавшим Давидом? – в который раз спрашивала она себя. – Куда выслали братишку Мартина? Где и как сейчас Мария, Эмилия и их дети?
Если бы кто-то в эту минуту спросил Амалию, что именно и больше всего ее тревожит и пугает, то ответ был бы однозначным – неизвестность.
– Как долго ее продержат в Казахстане? Разрешат ли вернуться на родину?
Отсутствие ответов на эти и множество других вопросов нескончаемо тяготило душу и становилось для нее страшным испытанием.
Амалия, как и все депортированные немки, чаще всего искала спасение от душевных переживаний в работе.
Вот и сейчас, отмахнувшись от удручающих воспоминаний, Амалия вновь заставила себя думать о том, чем можно застелить полы в кошаре?
– Сена тут не напасешься, – развела она руками.
Видимо, кто-то с небес послал ей подсказку. Она вспомнила пилораму возле шахты и горы никому не нужных опилок, которые все больше и больше засоряли там близлежащую местность. На корм скотине они точно не годились, а вот как подстилочный материал были почти идеальны.
Сразу после завтрака Амалия обратилась к Калимжибечкам и попыталась уговорить их привезти с пилорамы одну-две арбы опилок. Но старушки, ссылаясь на плохое здоровье, категорически отказались.
– Это далеко и жара мой башка как свечка расплавит, – не соглашалась Акжибек.
– Мои рука арба один год грузить буду, – оправдывалась Калима.
– А давай, я сгоняю, – добровольно вызвалась, подошедшая в тот момент к ним Катрин, – че там сложного?!
Не успела Амалия ответить, как Акжибек, схватив за руку крымчанку, уже потащила ее в чабанский домик за сбруей для арбы. А Калима, чуть ли не в припрыжку поскакала за пасущимся неподалеку со спутанными ногами волом.
Вскоре на пустыре перед саманкой обе старушки совместными усилиями обучали Катрин устройству бычьей упряжки и правилам вождения запряженной арбы. Как ни странно, но сбруя и ее составляющие: оглобли, хомут, шлея, чересседельник и вожжи – оказались уже знакомыми Катрин. Лошадиная упряжка их семьи в Крыму мало чем отличалась от этой бычьей. Проблема была в другом. Кастрированный бык хоть и отличался добрым нравом и послушанием, но откуда ему в казахстанской степи было знать русские и тем более немецкие команды? Катрин в срочном порядке пришлось зубрить их на казахском.
– “Эйтшу” говоришь, чтобы он шел, – объясняла Акжибек, – “токта” – это когда стоять.
– “Тррр!” – так тоже бык тормозить, – делилась своими секретами Калима.
Катрин уже всем своим видом показывала раскаяние в том, что вызвалась ехать за опилками.
Амалия с улыбкой наблюдала за ними, вслух пытаясь подобрать женский род слову “доброволец”:
– Доброволица, доброволиха, самоволка.
Наконец-то старушки сочли возможным доверить молодой немке запряженную волом арбу.
Перед тем, как отправиться в путь, Катрин подбежала к Амалии, обняла и на ухо шепнула:
– Если бы ты видела, какое богатство в чабанском домике хранится!
Амалия даже не успела спросить, что именно, потому что молодая мамаша помчалась в юрту, чтобы накормить напоследок свою дочку Росвиту…
В полдень, как обычно, к пруду на водопой прибрело изнуренное степным солнцепеком, низко понурив головы, общее стадо овец. Кто-то из работающих в кошаре заметил, что вместо чабана сегодня пас скотину знакомый всем мальчик Тимур.
– С чего бы это? – вслух подумала Амалия.
– Так чабан еще вчера поздно вечером ускакал в сторону аула, – поделилась своим наблюдением Анна.
Женщины продолжили работу. Амалия ломом отколола от лежащей возле загона небольшой глыбы кормовой соли несколько кусков и как раз собиралась разложить эти лизунцы по всем отсекам кошары.
– Тебя Саркен зовет, – еще издалека прокричала ей идущая от домика чабана Калима.
– А это кто? – недоумевала Амалия.
– Ты свой начальник не знает? – ухмылялась подошедшая старушка: – Наш Саркен, он это чабан.
Амалия действительно впервые услышала его имя. То ли чужеродный вид степного пастуха, то ли она, как и все остальные немки, решила, что они ненадолго сюда присланы – во всяком случае все женщины позабыли правила приличия, и никто из них до сих пор не поинтересовался именем чабана.
– А он что уже вернулся? – спросила Амалия, вспомнив слова Анны.
Калима утвердительно кивнула головой и, выхватив из рук Амалии куски соли, предложила:
– Давай иди, я сама это делает…
Дверь в саманку чабана была открытой. Постучав по косяку и не дождавшись ответа, Амалия вошла.
После яркого дневного света женщине понадобилось время, чтобы привыкнуть к царившему в помещении полумраку. Первое, что ей бросилось в глаза, так это пустота. В комнате не было ничего из того, что мы привыкли понимать под домашней обстановкой: ни стола, ни стульев или хотя бы табуреток, ни шкафа или какого-нибудь захудалого бельявика, ни даже занавесок на единственном маленьком окошке. Половину помещения занимал низкий настил из широких досок, поверх которого лежали ковры, одеяла и множество подушек. Справа от этого подобия нар находилась выложенная из сланца печка с встроенным казаном.
– Она что, головой об косяк стукнулась? – вслух подумала Амалия, вспомнив слова Катрин об неимоверном богатстве чабанского домика.
