Ги де Мопассан
Милый друг
VII
С отъездом Шарля значение Дюруа в редакции «Ви Франсез» значительно возросло. Он подписался под несколькими передовицами, не переставая в то же время подписывать и хронику, так как патрон требовал, чтобы каждый отвечал за свои писания. Ему пришлось несколько раз вступить в полемику, и он вышел из нее победителем, проявив большое остроумие. А постоянные сношения с государственными людьми мало-помалу подготовляли его к роли ловкого и проницательного редактора политического отдела.
На горизонте его жизни было только одно облачко. Одна задорная газетка беспрестанно нападала на него или, вернее, в его лице на заведующего отделом хроники «Ви Франсез», на заведующего изумительным «отделом хроники Вальтера», как выражался анонимный сотрудник этой газеты, называвшейся «Ля Плюм». Каждый день в ней печатались лживые язвительные заметки и всякого рода инсинуации.
Жак Риваль сказал однажды Дюруа:
– Однако вы терпеливы.
Тот смущенно ответил:
– Что поделаешь! Тут нет прямого нападения.
Однажды после обеда, когда он входил в залу редакции, Буаренар подал ему номер «Ля Плюм»:
– Опять неприятная заметка по вашему адресу.
– По поводу чего?
– Пустяки. По поводу ареста госпожи Обер агентом полиции нравов.
Жорж взял протянутую ему газету и прочитал статью, озаглавленную «Дюруа забавляется»[22]:
«Знаменитый репортер “Ви Франсез” объявил нам сегодня, что госпожа Обер, об аресте которой агентом гнусной полиции нравов мы уже сообщали, существует только в нашем воображении. Между тем особа, о которой идет речь, живет на Монмартре, улица Экюрейль, 18. Мы, впрочем, прекрасно понимаем, какой интерес или какие “интересы” заставляют агентов “шайки Вальтера” защищать агентов префекта полиции, терпящих их лавочку. Что же касается вышеупомянутого репортера, то он лучше бы сделал, если бы сообщал нам кое-какие из тех прекрасных сенсационных новостей, секретом которых он так хорошо владеет: известия о случаях смерти, опровергаемые на другой день, о сражениях, которых никогда не было, о важных речах, произнесенных коронованными особами, которые ничего не говорили, – информации, создающие “доходы Вальтера”. Пусть он поделится с нами нескромными разоблачениями о вечерах у женщин, пользующихся “успехом”, или заметками о превосходных качествах некоторых продуктов, являющихся важным “источником дохода” для кое-кого из наших собратьев».
Молодой человек был скорее смущен, чем рассержен, поняв только то, что под этим кроется нечто очень для него неприятное.
Буаренар продолжал:
– Кто доставил вам эти сведения?
Дюруа пытался припомнить, но это ему не удавалось. Потом вдруг вспомнил:
– Ах да, это Сен-Потен!
Потом снова перечел статью в «Ля Плюм» и покраснел, возмущенный обвинением в продажности.
– Так, значит, они подозревают, что мне платят за…
Буаренар прервал его:
– Да, черт возьми! Это неприятно для вас. Патрон очень строг по этой части. С хроникой это часто бывает.
В это самое время вошел Сен-Потен. Дюруа подбежал к нему:
– Вы читали заметку в «Ля Плюм»?
– Да, и я только что был у госпожи Обер. Она действительно существует, но не была арестована. Этот слух не имеет никаких оснований.
Тогда Дюруа бросился к патрону, встретившему его с некоторой холодностью и недоверием. Выслушав, в чем дело, Вальтер ответил:
– Поезжайте сами к этой даме и напишите такое опровержение, чтобы о вас больше не писали подобных вещей. Я имею в виду то, что там говорится по этому поводу. Это крайне неприятно для газеты, для меня и для вас. Журналист, как жена Цезаря[23], должен быть вне всяких подозрений.
Дюруа, взяв с собой Сен-Потена в качестве проводника, сел в фиакр и крикнул кучеру:
– Монмартр, улица Экюрейль, восемнадцать!
Они взобрались на седьмой этаж огромного дома. Им отворила старуха в шерстяной кофте.
– Чего вам еще нужно? – спросила она, увидев Сен-Потена.
– Я привел к вам инспектора полиции, который хочет расспросить вас о вашем деле.
Она впустила их, сказав:
– После вас приходило еще двое из какой-то газеты, не знаю, из какой.
Потом обернулась к Дюруа и спросила:
– Так это вы, сударь, желаете узнать, как было дело?
– Да. Правда ли, что вы были арестованы агентом полиции нравов?
Она всплеснула руками:
– Никогда в жизни, добрый господин, никогда в жизни! Дело было так. Мясник, у которого я покупаю, продает хорошее мясо, но имеет плохие весы. Я часто это замечала, но ничего не говорила. Недавно я спросила два фунта котлет, так как ждала к обеду дочь и зятя. И вот я вижу, что мне вешают кости от остатков – остатки, правда, от котлет, но не от моих. Правда и то, что я могла бы приготовить из них рагу, но если я покупаю котлеты, то вовсе не для того, чтобы получать чужие остатки. Я отказалась взять их. Тогда он обозвал меня старой крысой, а я его – старым мошенником. Слово за слово, мы так поругались, что перед лавкой собралось больше сотни прохожих. Они так и покатывались со смеху. В конце концов подошел полицейский и предложил нам объясниться у комиссара. Мы пошли туда, а потом обоих нас отпустили. С тех пор я покупаю мясо в другом месте и никогда не прохожу мимо этой лавки во избежание скандала.
Она замолчала. Дюруа спросил:
– Это все?
– Уверяю вас, сударь.
Старуха предложила Дюруа рюмку наливки, от которой он отказался, и стала его упрашивать, чтобы в отчете было упомянуто о плутовстве мясника.
Вернувшись в редакцию, Дюруа написал ответ:
«Какой-то анонимный писака из “Ля Плюм” старается втянуть меня в ссору из-за одной старухи, будто бы арестованной агентом полиции нравов. Я отрицаю этот факт. Я лично видел госпожу Обер, которой по меньшей мере шестьдесят лет, и она подробно рассказала мне о своем столкновении с мясником, обвесившим ее, когда она покупала котлеты. Инцидент закончился объяснением у комиссара полиции.
Больше ничего не было.
Что касается других инсинуаций сотрудника “Ля Плюм”, то я презираю их. Кроме того, нельзя отвечать на подобные вещи, если автор их прячется под маской.
Жорж Дюруа».
Вальтер и вошедший в эту минуту Жак Риваль нашли, что этот ответ достаточен, и было решено, что он появится в тот же день после хроники.
Дюруа рано вернулся домой, немного взволнованный и обеспокоенный.
Что ему ответит его противник? Кто он такой? Почему он так грубо его преследует? Зная обычаи, господствующие в среде журналистов, можно было опасаться, что эта историйка зайдет далеко, очень далеко.
Он провел беспокойную ночь.
Перечтя на другой день свою заметку, напечатанную в газете, он нашел ее более резкой, чем она сначала ему показалась, когда он писал ее. Пожалуй, следовало смягчить некоторые выражения.
Весь день он был тревожно настроен и снова провел беспокойную ночь. Он встал на рассвете, чтобы поскорее купить номер «Ля Плюм», где должен был появиться ответ на его заметку.
Погода снова изменилась, был сильный мороз. Застывшие канавки тянулись вдоль тротуаров ледяными лентами.
Газет еще не приносили, и Дюруа вспомнил тот день, когда была напечатана его первая статья «Воспоминания африканского стрелка». Ноги и руки у него закоченели и начали болеть, в особенности кончики пальцев. Он принялся бегать вокруг газетного киоска, сквозь окошечко которого виднелся только нос и красные щеки продавщицы, прикрывшейся капюшоном и сидевшей на корточках возле грелки.
Наконец рассыльный передал в окошечко ожидаемую кипу газет, и продавщица протянула Дюруа развернутый номер «Ля Плюм».
Он стал искать глазами свое имя и сначала ничего не нашел. Он уже вздохнул с облегчением, как вдруг увидел заметку, выделенную двумя чертами:
«Господин Дюруа из “Ви Франсез” написал опровержение, но, опровергая, он при этом лжет. Он признает все же то, что госпожа Обер действительно существует и что ее обеспокоил агент полиции. Остается только прибавить одно слово: “нравов” – и все будет в порядке.
Но совесть у некоторых журналистов находится на одном уровне с их талантом.
И я подписываюсь:
Луи Лангремон».
Сердце у Жоржа усиленно забилось. Он вернулся домой, чтобы одеться, не отдавая себе отчета в том, что он делает. Его оскорбили, и оскорбили так, что никакие колебания были невозможны. Из-за чего? Из-за каких-то пустяков. Из-за старухи, поссорившейся с мясником.
Он быстро оделся и отправился к Вальтеру, хотя было только восемь часов утра. Вальтер уже встал и читал «Ля Плюм».
– Отступать нельзя, – торжественно сказал он, увидев вошедшего Дюруа.
Молодой человек ничего не ответил. Издатель продолжал:
– Сейчас же идите к Ривалю; он обо всем позаботится.
Дюруа пробормотал какие-то бессвязные слова и отправился к фельетонисту. Тот еще спал; услышав звонок, он вскочил с постели. Прочитав заметку, он сказал:
– Черт возьми! Придется к нему поехать. Кто у вас будет вторым секундантом?
– Не знаю.
– Может быть, Буаренар? Хотите?
– Хорошо. Пусть будет Буаренар.
– Вы хорошо фехтуете?
– Совсем не умею.
– Черт возьми! А из пистолета стреляете?
– Немного.
– Прекрасно. Пока я буду устраивать все, что надо, вы поупражняйтесь. Подождите меня минутку.
Он прошел в свою уборную и вскоре вернулся, умытый, побритый, корректный.
– Пойдемте, – сказал он.
Он жил в нижнем этаже маленького домика; он провел Дюруа в подвал, в огромный подвал, наглухо закрытый со всех сторон и превращенный в фехтовальный зал и тир.
Он зажег ряд газовых рожков, тянувшихся до второго небольшого подвала, где возвышался железный манекен, окрашенный в красный и голубой цвета, положил на стол две пары пистолетов новой системы, заряжающихся с казенной части, и начал командовать отрывистым голосом, словно они были уже на месте поединка:
– Готовы? Стреляй! Раз, два, три!
Дюруа, совсем растерявшись, повиновался, поднимал руки, целился, стрелял. В ранней молодости он часто упражнялся в стрельбе, убивая во дворе птиц из старого седельного пистолета своего отца, и поэтому теперь он часто попадал манекену прямо в середину живота. Жак Риваль одобрительно повторял:
– Хорошо. Очень хорошо, очень хорошо, дело пойдет на лад.
Уходя, он сказал:
– Стреляйте так до полудня. Вот вам патроны. Не жалейте их. Я зайду за вами, чтобы пойти завтракать, и сообщу вам новости.
И он вышел.
Оставшись один, Дюруа выстрелил еще несколько раз, потом сел и задумался. Как все это было глупо! Разве от этого дело менялось? Разве после дуэли мошенник перестанет быть мошенником? С какой стати честный человек, оскорбленный негодяем, должен рисковать жизнью? И, раздумывая о мрачных сторонах жизни, он вспомнил рассуждения Норбера де Варенна об убожестве человеческого ума, о ничтожестве наших идей и стремлений и о пошлости нашей морали.
Он громко произнес:
– Черт побери! До чего он прав!
Ему захотелось пить. Услышав за собой шум падающих капель воды, он оглянулся, увидел душ, подошел к нему и напился, прямо подставив рот. Потом снова принялся размышлять. В этом подвале было уныло – уныло, как в могиле. Глухой стук экипажей напоминал отдаленные раскаты грома. Который теперь час? Время здесь тянулось, как в темнице, где оно определяется и узнается лишь благодаря появлениям тюремщика, приносящего пищу. Он ждал долго, очень долго.
Вдруг он услышал шаги, голоса, и вошел Жак Риваль в сопровождении Буаренара. Он издали крикнул Дюруа:
– Все улажено!
Дюруа подумал, что дело кончится извинительным письмом. Его сердце радостно забилось. Он пробормотал:
– А!.. Благодарю.
Фельетонист продолжал:
– Этот Лангремон – человек с характером: он принял все наши условия. Двадцать пять шагов, стрелять по команде, подняв пистолет. Рука гораздо тверже при наводке снизу вверх. Вот, Буаренар, я вам сейчас покажу.
Взяв пистолет, он стал стрелять, доказывая, что, наводя снизу вверх, удобнее целиться.
Затем он сказал:
– Теперь пойдемте завтракать. Уже больше двенадцати.
Они пошли в ближайший ресторан. Дюруа все время молчал. Он ел, чтобы не подумали, что он трусит; потом отправился с Буаренаром в редакцию, где рассеянно и машинально исполнял свои обязанности. Все нашли, что он держится молодцом.
Под вечер Жак Риваль зашел пожать ему руку; было решено, что секунданты заедут за ним в ландо в семь часов утра и они направятся в лес Везине – место, выбранное для дуэли.
Все это случилось так внезапно, что Дюруа не успел даже принять участия в происходящем, выразить свое мнение, сказать хоть одно слово; его ни о чем не спрашивали, ему не пришлось соглашаться или отказаться. Все совершилось с невероятной быстротой; он был ошеломлен, испуган и не отдавал себе отчета в том, что делает.
Он вернулся домой около девяти часов вечера, пообедав с Буаренаром, который из дружеской заботливости не отходил от него весь день.
Оставшись один, он в течение нескольких минут большими быстрыми шагами ходил по комнате. Он был слишком взволнован, чтобы о чем-либо думать. Одна только мысль занимала его: «Завтра дуэль!..» И эта мысль не вызывала в нем ничего, кроме смутного непреодолимого волнения. Он был когда-то солдатом, он стрелял в арабов, впрочем, подвергаясь при этом не большей опасности, чем на охоте, когда стреляют в кабанов.
В общем, он сделал то, что должен был сделать. Он показал себя таким, каким должен был показать. О нем будут говорить, его будут одобрять, будут поздравлять. И он произнес вслух, как это бывает в минуты сильного душевного потрясения:
– Какая, однако, скотина этот Лангремон!
Он сел и погрузился в раздумье. На столе лежала брошенная им визитная карточка противника, которую дал ему Риваль, чтобы он знал адрес. Он снова перечел ее еще, в двадцатый раз за сегодняшний день: «Луи Лангремон, улица Монмартр, 176». Больше ничего.
Он рассматривал этот ряд букв, и они казались ему таинственными, полными какого-то тревожного значения. Луи Лангремон… Что это за человек? Сколько ему лет? Какого он роста? Какое у него лицо? Не возмутительно ли, что какой-то посторонний человек, незнакомец, может внезапно разбить вашу жизнь, беспричинно, под влиянием каприза, из-за старухи, поссорившейся с мясником?
Он еще раз громко повторил:
– Какая скотина!
Он сидел неподвижно, погруженный в задумчивость, не отрывая взгляда от визитной карточки. В нем пробуждался гнев против этого клочка бумаги – гнев, смешанный с ненавистью и каким-то смутным страхом. Какая глупая история! Он взял ногтевые ножницы, валявшиеся на столе, и проткнул напечатанное имя, словно вонзая кинжал в сердце невидимого противника.
Итак, он должен драться. Драться на пистолетах? Почему он не выбрал шпаги? Он отделался бы незначительным уколом в плечо или в кисть, между тем как с пистолетами ни за что нельзя поручиться.
Он сказал:
– Ну, надо быть молодцом!
Звук собственного голоса заставил его вздрогнуть, и он огляделся по сторонам. Он почувствовал, что стал очень нервным. Он выпил стакан воды и лег.
Очутившись в постели, он потушил огонь и закрыл глаза.
В постели ему стало очень жарко, хотя в комнате было очень холодно, и он никак не мог заснуть; он беспрестанно ворочался – минут пять лежал на спине, потом переворачивался на левый бок, потом на правый.
Ему опять захотелось пить. Он встал, напился, и им овладела тревога. «Неужели я боюсь?»
Почему сердце у него начинало яростно колотиться при малейшем привычном шорохе в комнате? Когда его часы готовились пробить, он вздрагивал от легкого скрипа пружины, дыхание у него останавливалось, и он вынужден был на несколько секунд открыть рот, чтобы набрать воздуха.
Он стал философски обсуждать вопрос: боится он или нет?
Нет, он не мог бояться, потому что решил идти до конца, бесповоротно решил драться и при этом выказать мужество. Но он чувствовал такое сильное волнение, что невольно спросил себя: «А может быть, можно испытывать страх против воли?» И сомнение, беспокойство, ужас овладели им. Что будет с ним, если сила, более могущественная, чем его воля, властная, непреодолимая сила подчинит его себе? Что будет тогда?
Конечно, он пойдет к барьеру, так как он решил это сделать. Но если он задрожит? Или потеряет сознание? И он подумал о том, что будет тогда с его положением, с его репутацией, с его будущим.
Он почувствовал странное желание встать и взглянуть на себя в зеркало. Он зажег свечу. Увидев свое лицо, отразившееся в полированном стекле, он едва узнал себя; у него было такое чувство, словно он видит себя впервые. Глаза казались огромными, он был бледен, несомненно, он был бледен, очень бледен.
И вдруг, словно пуля, его пронзила мысль: «Завтра в это время я, может быть, буду мертв». Сердце у него снова неистово заколотилось.
Он подошел к постели и на тех самых простынях, которые он только что покинул, явственно увидел самого себя лежащим на спине. У призрака было осунувшееся лицо, какое бывает у трупов, и прозрачная бледность рук говорила о том, что они никогда больше не поднимутся.
Он почувствовал страх перед своей кроватью и, чтобы не видеть ее, открыл окно и стал смотреть на улицу.
Ледяной холод охватил его с ног до головы, и он отступил, задыхаясь.
Ему пришло в голову затопить камин. Он медленно принялся за это не оборачиваясь. Когда он прикасался к чему-нибудь, по рукам его пробегала нервная дрожь. В голове мутилось; мысли кружились, разорванные, ускользающие, мучительные. Он был в состоянии какого-то тяжелого опьянения.
Беспрестанно он спрашивал себя:
– Что мне делать? Что со мной будет?
Он снова стал ходить по комнате, машинально повторяя:
– Я должен быть храбрым, очень храбрым.
Потом он подумал: «На всякий случай надо написать родителям».
Он опять сел, взял лист почтовой бумаги и написал: «Милый папа, милая мама…»
Потом он нашел это обращение слишком обыденным при таких трагических обстоятельствах. Он разорвал листок и начал снова: «Милый отец, милая мать, я буду драться на дуэли завтра рано утром, и так как может случиться, что…»
У него не хватило решимости дописать до конца, и он порывисто вскочил.
Он будет драться на дуэли. Это неизбежно. Эта мысль давила его. Что же такое происходит в нем? Он хотел драться, решение его было твердо и непоколебимо. И в то же время ему казалось, что, несмотря на все усилия воли, у него не хватит сил даже для того, чтобы добраться до места поединка.
Время от времени у него начинали стучать зубы, производя негромкий сухой звук. Он спрашивал себя: «Случалось ли когда-нибудь моему противнику драться на дуэли? Посещал ли он тир? Классный ли он стрелок?» Дюруа никогда не слыхал его имени. Однако, если этот человек не был превосходным стрелком из пистолета, он не согласился бы с такою легкостью, без всяких споров, на это опасное оружие.
И Дюруа представлял себе сцену дуэли, представлял, как будет держать себя он сам и как будет держать себя его противник. Он напрягал мысль, пытаясь нарисовать себе мельчайшие детали поединка. И вдруг он увидел перед собой глубокое черное дуло, из которого вот-вот должна была вылететь пуля.
Внезапно им овладел приступ ужасного отчаяния. Все его тело судорожно дрожало. Он стискивал зубы, чтобы не кричать, испытывая безумное желание кататься по полу, рвать и кусать все, что попадется под руку. Вдруг он заметил на камине стакан и вспомнил, что у него в шкафу спрятан почти нетронутый литр водки; после военной службы он сохранял привычку «замаривать червячка» каждое утро.
Он схватил бутылку и стал пить прямо из горлышка, большими жадными глотками. Он отставил ее только тогда, когда у него захватило дыхание. Она была опорожнена на целую треть.
Теплота, подобная пламени, начала жечь его желудок, разлилась по всему телу и укрепила нервы, притупив их.
Он подумал: «Я нашел средство», – и, так как теперь у него горело все тело, он снова открыл окно.
Начинался день, тихий и морозный. Звезды, казалось, умирали в глубине посветлевшего неба, а в глубокой пропасти полотна железной дороги начинали бледнеть зеленые, красные, белые огни сигналов.
Первые паровозы выходили из гаража и со свистом направлялись к первым поездам. Другие, вдали, без конца издавали громкие призывные крики, пронзительно перекликаясь, словно деревенские петухи.
Дюруа подумал: «Может быть, я никогда больше не увижу всего этого». Но, чувствуя себя готовым снова растрогаться, он резко оборвал себя: «Нет, не надо ни о чем думать до встречи с противником. Это единственное средство быть молодцом».
Он занялся своим туалетом. Когда он брился, им снова на секунду овладела слабость; он подумал, что, может быть, в последний раз видит в зеркале свое лицо.
Он выпил еще глоток водки и закончил одеваться.
Последний час казался ему бесконечным. Он ходил взад и вперед по комнате, стараясь привести себя в состояние бесчувствия. Услышав стук в дверь, он едва не опрокинулся навзничь – так сильно было охватившее его волнение. Это пришли секунданты. Уже!
Они были закутаны в шубы. Пожав руку своему опекаемому, Риваль объявил:
– Холодно, как в Сибири! – Потом спросил: – Ну как?
– Очень хорошо.
– Вы спокойны?
– Вполне.
– Ну отлично. Вы уже подкрепились?
– Да. Мне ничего больше не нужно.
Буаренар ради торжественного случая надел какой-то иностранный желто-зеленый орден, которого Дюруа никогда у него не видел.
Они спустились вниз. В ландо их ждал какой-то господин. Риваль представил его:
– Доктор Лебрюман.
Дюруа пожал ему руку, пробормотав:
– Благодарю вас.
Он хотел было сесть на переднюю скамейку, но опустился на что-то очень твердое и подскочил, как на пружинах. Это был ящик с пистолетами.
Риваль повторял:
– Не сюда! Дуэлянт и врач – на задние места!
Дюруа наконец понял и грузно опустился рядом с доктором. Секунданты тоже сели, и экипаж тронулся. Кучер уже знал, куда ехать.
Ящик с пистолетами стеснял всех, особенно Дюруа, который предпочел бы его не видеть. Попробовали поставить его сзади – он толкал в спину; потом поставили его между Ривалем и Буаренаром – он поминутно падал; в конце концов его спрятали под ноги.
Разговор шел вяло, хотя врач и рассказывал анекдоты. Отвечал ему только Риваль. Дюруа хотелось бы выказать присутствие духа, но он боялся потерять нить своих мыслей и обнаружить волнение. Его терзал мучительный страх, что вот-вот он задрожит.
Вскоре экипаж выехал за город. Было около девяти часов. Стояло морозное зимнее утро, такое утро, когда вся природа кажется блестящей, ломкой и твердой, как кристалл. Деревья покрылись инеем, словно каплями ледяного пота; земля гулко звенела под ногами; в сухом воздухе далеко разносились малейшие звуки; голубое небо блестело, как зеркало, и солнце сверкало, тоже холодное, заливая мерзлую землю негреющими лучами.
Риваль сказал Дюруа:
– Пистолеты я взял у Гастин-Ренета. Он их сам зарядил. Ящик запечатан. Впрочем, мы бросим жребий, какие кому достанутся.
Дюруа машинально ответил:
– Благодарю вас.
Затем Риваль принялся давать ему подробные наставления, так как он был заинтересован в том, чтобы его питомец не допустил какой-нибудь ошибки. Каждое из них он повторял по нескольку раз:
– Когда спросят: «Готовы, господа?» – вы громко ответите: «Да!» Когда скомандуют: «Стреляй!» – вы быстро поднимете руку и выстрелите, прежде чем скажут «три!».
Дюруа повторял про себя: «Когда скомандуют: “Стреляй!” – я подниму руку; когда скомандуют “Стреляй!” – я подниму руку».
Он заучивал это, как дети учат уроки, без конца повторяя, чтобы лучше запомнить: «Когда скомандуют: “Стреляй!” – я подниму руку».
Ландо въехало в лес, повернуло направо в аллею, потом опять направо. Риваль стремительно отворил дверцу и крикнул кучеру:
– Сюда, по этой дорожке.
И экипаж поехал между двумя рощами с трепетавшими мертвыми листьями, окаймленными ледяной бахромой.
Дюруа продолжал бормотать: «Когда скомандуют: “Стреляй!” – я подниму руку».
И он подумал, что катастрофа с экипажем уладила бы все дело. О, если бы он опрокинулся, какое счастье! Если б он мог сломать себе ногу!..
Но тут он увидал на опушке другой экипаж и четверых мужчин, топтавшихся на месте, чтоб согреть ноги. Он вынужден был открыть рот, потому что ему не хватало воздуха.
Сначала вышли секунданты, затем врач и Дюруа. Риваль, держа ящик с пистолетами, направился в сопровождении Буаренара к двум незнакомцам, шедшим им навстречу. Дюруа видел, как они церемонно раскланялись, потом пошли все вместе вдоль опушки, глядя то на землю, то на деревья, словно ища что-то такое, что могло упасть или улететь. Потом они отсчитали шаги и с силой воткнули две палки в замерзшую почву. Затем они снова сбились в кучу и стали делать такие движения, какие делают дети, играя в орла или решку. Доктор Лебрюман спросил у Дюруа:
– Вы себя хорошо чувствуете? Вам ничего не нужно?
– Ничего, благодарю вас.
Ему казалось, что он сошел с ума, что он спит и видит сон, что с ним происходит что-то сверхъестественное.
Боялся ли он? Может быть. Он сам не знал. Он не отдавал себе отчета в том, что делалось вокруг него.
Жак Риваль вернулся и шепнул ему с довольным видом:
– Все готово. Нам повезло с выбором пистолетов.
Дюруа отнесся к этому с полным равнодушием.
С него сняли пальто. Он подчинился. Ощупали карманы сюртука, желая убедиться, что он не был защищен никакими бумагами или бумажником.
Он повторял про себя, как молитву: «Когда скомандуют: “Стреляй!” – я подниму руку».
Потом его подвели к одной из палок, воткнутых в землю, и дали ему пистолет. Тогда он заметил, что перед ним, совсем близко, стоит маленький, лысый, пузатый человечек в очках. Это был его противник.
Он видел его очень ясно, но думал только об одном: «Когда скомандуют: “Стреляй!” – я подниму руку и выстрелю».
Среди глубокого молчания раздался голос, который, казалось, донесся откуда-то издалека:
– Вы готовы, господа?
Жорж крикнул:
– Да!
Тогда тот же голос приказал:
– Стреляй!..
Он больше ничего не слышал, не видел, не сознавал; он чувствовал только, что поднимает руку и изо всех сил нажимает на курок.
Он не слыхал выстрела.
Но он тотчас же увидел дымок около дула своего пистолета. Человек, стоявший перед ним, продолжал стоять в прежней позе, и он заметил, что над его головой тоже поднялось белое облачко.
Они выстрелили оба. Дуэль была кончена.
Секунданты и врач осматривали его, ощупывали, расстегнули одежду, тревожно спрашивая:
– Вы не ранены?
Он ответил наугад:
– Кажется, нет.
Лангремон тоже не был ранен. Жак Риваль пробормотал недовольным тоном:
– Так всегда бывает с этими проклятыми пистолетами: или промахнутся, или убьют наповал. Скверное оружие!
Дюруа не двигался, парализованный изумлением и радостью: «Дуэль окончена!»
Пришлось отнять у него пистолет, так как он все еще сжимал его в руке. Ему казалось теперь, что он готов сражаться против целого света. Дуэль кончена! Какое счастье! Теперь, осмелев, он готов был бросить вызов кому угодно.
Секунданты, поговорив между собой несколько минут, назначили свидание в тот же день для составления протокола, потом все снова сели в экипаж, и кучер, улыбавшийся на козлах, погнал лошадей, щелкая бичом.
Они позавтракали вчетвером на бульваре, обсуждая то, что произошло. Дюруа рассказывал о своих ощущениях:
– Для меня это был пустяк, сущий пустяк. Впрочем, вы, наверно, это и сами заметили.
Риваль ответил:
– Да, вы держались молодцом.
Когда протокол был составлен, его вручили Дюруа для напечатания в хронике. Он удивился, прочтя о том, что он обменялся с Лангремоном двумя пулями, и, немного обеспокоенный, сказал Ривалю:
– Но ведь мы выпустили только по одной пуле.
Тот улыбнулся:
– Да, по одной… каждый по пуле… Это составляет две пули.
Дюруа удовлетворился этим объяснением и больше не настаивал.
Вальтер обнял его:
– Браво, браво, вы защитили знамя «Ви Франсез». Браво!
Вечером Жорж пошел показаться в редакциях самых крупных газет и в самых блестящих кафе бульвара. Он два раза встретился со своим противником, который тоже демонстрировал себя.
На другое утро, около одиннадцати часов, Дюруа получил «голубой листок»:
«Боже мой, как я испугалась! Приходи скорей на Константинопольскую улицу. Я хочу поцеловать тебя, мой любимый! Какой ты смелый! Обожаю тебя. Кло».
Он пришел на свидание, и она бросилась в его объятия, осыпая его поцелуями.
– О мой милый, если бы ты знал, как я волновалась, читая сегодняшние газеты. Расскажи мне, расскажи мне. Я хочу знать.
Он должен был рассказать ей все, с мельчайшими подробностями.
Она сказала:
– Какую ужасную ночь провел ты перед дуэлью!
– Вовсе нет. Я спокойно спал.
– Я бы не сомкнула глаз. Ну а на месте поединка… расскажи мне, как это произошло.
Он сочинил драматическую сцену:
– Когда мы сошлись лицом к лицу, в двадцати шагах, то есть на расстоянии только в четыре раза большем, чем эта комната, Жак спросил, готовы ли мы, и скомандовал: «Стреляй!» Я немедленно поднял правую руку и вытянул ее по прямой линии. Но я сглупил, целясь в голову. У моего пистолета курок был тугой, а я привык к легкому спуску. Сопротивление курка отклонило выстрел в сторону. Но все же я едва не попал в него. Он тоже ловко стреляет, каналья! Его пуля чуть не задела мой висок. Я почувствовал сотрясение воздуха.
Она сидела у него на коленях, обняв его, словно желая разделить угрожавшую ему опасность. Она шептала:
– Бедняжка! Бедняжка!
Когда он кончил рассказывать, она произнесла:
– Знаешь, я не могу без тебя жить! Я должна с тобой видеться, но, когда мой муж в Париже, это сопряжено с неудобствами. По утрам я могла бы выбрать свободный часок и забегать поцеловать тебя, когда ты еще в постели. Но я ни за что не пойду в твой ужасный дом. Что же делать?
Его внезапно озарила блестящая мысль; он спросил:
– Сколько ты здесь платишь?
– Сто франков в месяц.
– Прекрасно, я возьму эту квартиру на свой счет и поселюсь в ней по-настоящему. При моей новой должности прежняя квартира мне все равно не годится.
Она подумала несколько минут, потом ответила:
– Нет, я не хочу.
Он удивился:
– Почему это?
– Потому что…
– Это не объяснение. Эта квартира очень мне нравится, и я здесь, и я не уйду. – Он засмеялся. – К тому же она ведь снята на мое имя.
Она не соглашалась:
– Нет, нет, я не хочу…
– Но почему же?
Тогда она тихо, нежно прошептала:
– Потому, что ты будешь приводить сюда женщин, а я этого не хочу.
Он возмутился:
– Никогда в жизни! Я тебе обещаю.
– Нет, ты их все-таки будешь приводить.
– Клянусь тебе.
– Правда?
– Честное слово… Этот домик – наш, только наш.
Она порывисто обняла его.
– Ну, тогда я согласна, мой милый. Но знай, если ты меня обманешь хоть раз, хоть один раз, – между нами все будет кончено навсегда.
Он снова с жаром поклялся; было решено, что он в тот же день переедет, чтобы она могла заходить к нему всякий раз, когда будет проходить мимо.
Потом она сказала:
– Во всяком случае, приходи в воскресенье обедать. Мой муж очарован тобой.
Он был польщен:
– Вот как! Правда?
– Да, ты завоевал его симпатии. Послушай, ты говорил, что провел детство в поместье. Правда?
