Ги де Мопассан
Милый друг
Он через платье касался ее тела, гладил, обнимая ее, и она теряла силы от этих грубых, чувственных прикосновений. Внезапно он поднялся и хотел заключить ее в свои объятия, но, получив на секунду свободу, она рванулась, выскользнула и стала убегать от него, от кресла к креслу.
Такая погоня показалась ему смешной, и он упал в кресло, закрыв лицо руками, притворяясь, что судорожно рыдает. Потом встал, крикнул: «Прощайте, прощайте!» – и исчез.
В передней он спокойно отыскал свою трость, вышел на улицу, подумав: «Черт возьми! Кажется, готово», – и зашел на телеграф, чтобы послать Клотильде телеграмму и назначить ей свидание на следующий день.
Вернувшись домой в обычное время, он спросил жену:
– Ну что, все приглашенные тобою будут к обеду?
Она ответила:
– Да, только госпожа Вальтер не знает, будет ли она свободна, колеблется. Она говорила мне о чем-то: об обязанностях, о совести, вообще имела забавный вид. Думаю все же, что она придет.
Он пожал плечами:
– Ну конечно, придет.
Однако в глубине души он не был в этом уверен и беспокоился до самого дня обеда.
Утром в этот день Мадлена получила от госпожи Вальтер записку: «С большим трудом мне удалось освободиться, и я буду у вас. Но мой муж не сможет меня сопровождать».
Дю Руа подумал: «Я отлично сделал, что не был больше у нее. Теперь она успокоилась. Нужно действовать исподволь».
Однако он ожидал ее появления с легким беспокойством. Она вошла с очень спокойным, несколько холодным и высокомерным выражением лица. Он принял очень почтительный, очень робкий и очень покорный вид.
Госпожи Ларош-Матье и Рисолен явились в сопровождении своих мужей. Виконтесса де Персемюр рассказывала о высшем свете. Госпожа де Марель была восхитительна в оригинальном испанском туалете, желтом с черным, превосходно облегавшем ее тонкую талию, высокую грудь и полные руки и придававшем энергичное выражение ее маленькой птичьей головке.
Дю Руа сидел по правую руку от госпожи Вальтер и в продолжение всего обеда говорил только о серьезных вещах с преувеличенной почтительностью. Время от времени он посматривал на Клотильду. «Конечно, она красивее и свежее», – думал он. Потом его взгляд останавливался на жене, которую он тоже находил недурной, хотя и продолжал хранить против нее затаенное, упорное и злобное раздражение.
Но жена патрона возбуждала его трудностью победы и новизной, всегда так привлекающей мужчин.
Она рано собралась домой.
– Я вас провожу, – сказал он.
Она отказалась. Он настаивал:
– Почему вы не хотите? Вы меня жестоко оскорбляете. Не заставляйте меня думать, что вы меня еще не простили. Вы видите, как я спокоен.
Она ответила:
– Вам неудобно оставлять ваших гостей.
Он улыбнулся:
– Пустяки! Я отлучусь всего на двадцать минут. Никто и не заметит. Ваш отказ обидит меня до глубины души.
Она прошептала:
– Ну хорошо, я согласна.
Но как только они очутились в карете, он схватил ее руку и стал страстно целовать.
– Я люблю вас, люблю вас. Позвольте мне это сказать. Я не прикоснусь к вам. Я только хочу повторять вам, что люблю вас.
Она пробормотала:
– О… После того, что вы мне обещали… Это дурно, очень дурно…
Он притворился, что с трудом владеет собой, затем продолжал сдержанно:
– Вы видите, как я владею собою. И в то же время… Но позвольте мне, по крайней мере, вам сказать… Я люблю вас… Позвольте повторять вам это каждый день… Да, позвольте приходить к вам на пять минут и на коленях перед вами, у ваших ног, произносить эти три слова, глядя на ваше обожаемое лицо.
Не отнимая у него руки, она ответила, тяжело дыша:
– Нет, я не могу, я не хочу этого… Подумайте, что будут говорить, что подумает моя прислуга, мои дочери… Нет, нет, это невозможно.
Он продолжал:
– Я не могу больше жить не видя вас. Пусть это будет у вас или где-нибудь в другом месте, но я должен вас видеть каждый день, хотя бы на минуту, я должен прикасаться к вашей руке, дышать одним воздухом с вами, любоваться очертаниями вашего тела, вашими прекрасными большими глазами, которые сводят меня с ума.
Она слушала, вся трепеща, эту банальную музыку любви и бормотала:
– Нет, нет, это невозможно. Замолчите!
Он говорил ей совсем тихо, на ухо, понимая, что эту простодушную женщину надо брать постепенно, что надо вынудить ее согласиться на свидание – сначала в том месте, где захочет она, потом уже, где захочет он.
– Послушайте… Это необходимо… Я вас увижу… Я буду вас ждать у дверей вашего дома, как нищий… не выйдете, я поднимусь к вам, вас увижу… я вас увижу… завтра.
Она повторяла:
– Нет, нет, не приходите. Я вас не приму. Подумайте о моих дочерях.
– В таком случае скажите, где я могу вас встретить… на улице… где хотите… в какое угодно время… мне все равно, лишь бы вас видеть… Я поклонюсь вам… я вам скажу «люблю» и уйду.
Она колебалась, окончательно растерявшись. И так как экипаж подъезжал к ее дому, она быстро прошептала:
– Ну хорошо, я буду завтра в половине четвертого у церкви Трините.
Затем, выйдя из экипажа, она крикнула кучеру:
– Отвезите господина Дю Руа домой!
Когда он вернулся, жена спросила его:
– Где это ты был?
Он тихо ответил:
– Я должен был отправить спешную телеграмму.
Госпожа де Марель подошла к нему:
– Вы меня проводите, Милый друг? Вы ведь знаете, что я езжу обедать далеко только с этим условием… – Затем она прибавила, обращаясь к Мадлене: – Ты не ревнуешь?
Госпожа Дю Руа ответила медленно:
– Не очень.
Гости расходились. У госпожи Ларош-Матье был вид провинциальной горничной. Дочь нотариуса, она вышла за Лароша, когда он был еще незаметным адвокатом. Госпожа Рисолен, пожилая жеманная особа, была похожа на бывшую акушерку, получившую образование в читальнях. Виконтесса де Персемюр смотрела на них свысока. Ее «белая лапка» с отвращением прикасалась к этим грубым рукам.
Клотильда, закутавшись в кружева, сказала Мадлене, прощаясь с нею у выхода:
– Твой обед удался превосходно. Скоро у тебя будет первый политический салон в Париже.
Как только она осталась вдвоем с Жоржем, она сжала его в своих объятиях.
– О мой дорогой Милый друг, я люблю тебя с каждым днем все больше!
Экипаж, увозивший их, качался, как судно.
– В нашей комнате лучше, – сказала она.
Он ответил:
– О да!
Но мысли его были всецело заняты госпожою Вальтер.
IV
Площадь Трините была почти безлюдна в этот день под палящим июльским солнцем. Париж изнывал от удушливой жары; казалось, что отяжелевший раскаленный воздух навис над городом – густой, жгучий воздух, которым было трудно дышать.
Перед церковью лениво били фонтаны. Они казались утомленными, изнемогающими и тоже ленивыми, а вода бассейна, где плавали листья и клочки бумаги, зеленоватой, мутной и густой.
Собака, перепрыгнувшая через каменную ограду, купалась в этой подозрительной влаге. Несколько человек, сидевших на скамейках в маленьком круглом садике, окружавшем вход в церковь, смотрели на животное с завистью.
Дю Руа вынул часы: было только три часа. Он пришел на полчаса раньше назначенного времени.
Он улыбался, думая об этом свидании. «Церковь служит ей во всех случаях жизни, – думал он. – Она утешает ее в том, что она вышла замуж за еврея, делает ее протестующей фигурой в политическом мире, служит местом любовных встреч. Вот что значит привычка обращаться с религией как с зонтиком. В случае хорошей погоды он заменяет трость, в случае жары защищает от солнца, в дождливую погоду укрывает от дождя; а когда не выходишь из дому, стоит в передней. На свете сотни таких женщин; сами они смеются над Богом без всякого стеснения, но другим не позволяют его бранить и при случае пользуются им как посредником. Если их пригласить на свидание в гостиницу, они сочтут это за оскорбление, и в то же время им кажется совершенно естественным заниматься любовью у подножия алтаря».
Он медленно шагал вдоль бассейна; потом снова посмотрел на часы колокольни, которые шли впереди его часов на две минуты. Теперь на них было пять минут четвертого.
Он решил, что внутри церкви ждать будет удобнее, и вошел.
Его охватила прохлада погреба. Он с наслаждением вдохнул ее, потом обошел церковь кругом, чтобы лучше ознакомиться с местом.
Из глубины обширного здания навстречу его шагам, гулко раздававшимся под высоким сводом, звучали другие мерные шаги, то удалявшиеся, то приближавшиеся. Ему захотелось посмотреть на ходившего. Он отыскал его. Это был полный лысый господин, прогуливавшийся с беспечным видом, держа шляпу за спиной.
То тут, то там виднелась коленопреклоненная фигура: старушки молились, закрыв лицо руками.
Чувство одиночества, отрешенности, покоя охватывало душу. Свет, пропускаемый цветными стеклами, был приятен для глаз.
Дю Руа нашел, что здесь чертовски хорошо.
Он вернулся к двери и снова посмотрел на часы. Было только четверть четвертого. Он сел у главного входа, жалея, что здесь нельзя закурить папиросу. На другом конце церкви, около клироса, все еще слышались неторопливые шаги полного господина.
Кто-то вошел. Жорж быстро обернулся. Это была простая бедная женщина в шерстяной юбке; она упала на колени возле первого стула и осталась неподвижной, сложив руки, устремив глаза к небу, вся поглощенная молитвой.
Дю Руа смотрел на нее с любопытством, спрашивая себя, какая печаль, какое горе, какое отчаяние могли терзать эту простую душу. Она погибала от нищеты – это было видно. Может быть, у нее к тому же был дома муж, который ее бил, или умирающий ребенок.
Он мысленно произнес: «Бедные люди! Как они страдают!» И им овладел гнев против безжалостной природы. Потом он подумал, что эти нищие, по крайней мере, верят в то, что о них заботятся на небе, верят в то, что там точно записаны все их земные дела и подводится баланс их добрых и злых поступков. На небе. Где же это?
И Дю Руа, которого тишина церкви располагала к размышлениям о высоких материях, одним взмахом мысли вынес суждение о вселенной, прошептав:
– Как все это глупо устроено!
Шелест платья заставил его вздрогнуть. Это была она.
Он встал и быстро подошел к ней. Она не протянула ему руки и тихо сказала:
– Я располагаю всего несколькими минутами. Я должна тотчас вернуться; встаньте на колени возле меня, чтобы нас не заметили.
И она направилась в главный придел, отыскивая приличное и надежное место с видом женщины, хорошо знакомой с расположением церкви. Лицо ее было закрыто густой вуалью; она двигалась тихо, едва слышными, заглушенными шагами.
Дойдя до клироса, она обернулась и прошептала таинственным тоном, каким обычно говорят в церкви:
– Пожалуй, в боковых приделах лучше – здесь слишком на виду.
Перед дарохранительницей главного алтаря она низко склонила голову и сделала приседание, затем повернула направо, в сторону выхода, и, наконец решившись, взяла молитвенную скамеечку и опустилась на колени.
Жорж завладел соседней скамеечкой и, как только оба они оказались на коленях и приняли молитвенную позу, заговорил:
– Благодарю вас, благодарю. Я вас обожаю. Я хотел бы вам постоянно повторять это, хотел бы рассказать вам, как я начал вас любить, как вы покорили меня с первого же раза… Позволите ли вы мне когда-нибудь излить свою душу, высказать вам все это?
Она слушала его в позе глубокой задумчивости, как будто ничего не слыша. Потом ответила, не открывая закрытого руками лица:
– Я совершаю безумие, позволяя вам так говорить со мной. Безумием с моей стороны было прийти сюда, безумием – делать то, что я делаю, давать вам надежду, что этот… что этот случай может иметь какие-нибудь последствия. Забудьте об этом, так нужно, и никогда мне об этом не говорите.
Она замолчала. Он искал ответа, решительных, страстных слов, но, не будучи в состоянии подкрепить их жестами, чувствовал себя связанным.
Он начал:
– Я ничего не жду… ни на что не надеюсь. Я люблю вас. Что бы вы ни делали, я буду вам повторять это так часто, с такой настойчивостью и страстью, что в конце концов вы поймете меня. Я хочу, чтобы моя нежность передалась вам, чтобы постепенно, час за часом, день за днем, она проникала в вашу душу, чтобы в конце концов вы пропитались ею, точно влагой, падающей капля за каплей, чтобы она смягчила вас, наполнила нежностью и заставила когда-нибудь ответить мне: «Я тоже люблю вас».
Он чувствовал, как дрожит ее плечо рядом с ним, как вздымается ее грудь; она прошептала очень быстро:
– Я тоже люблю вас.
Он сильно вздрогнул, словно от удара по голове, и испустил вздох:
– О боже мой!..
Она продолжала, задыхаясь:
– Зачем я вам это сказала? Я чувствую себя преступницей, презренной… Я… ведь у меня две дочери… но я не могу… не могу… не могу… Я бы никогда не поверила, никогда не поверила, никогда не подумала… Но это сильнее… сильнее меня. Слушайте… Слушайте… Я никогда никого не любила… кроме вас… клянусь вам… И люблю вас уже целый год, тайно, в глубине моего сердца… О! Сколько я страдала и боролась, если бы вы знали, но больше я не могу… Я люблю вас…
Она плакала, закрыв лицо ладонями, и все ее тело вздрагивало, трепетало от волнения.
Жорж прошептал:
– Дайте мне вашу руку. Я хочу прикоснуться к ней, пожать ее.
Она медленно отняла руку от лица. Он увидел ее щеку, совсем мокрую, и слезинку, готовую скатиться с ресницы.
Он взял ее руку, сжал ее.
– О! Как бы я хотел выпить ваши слезы!
Она сказала тихим, упавшим голосом, похожим на стон:
– Пощадите меня… Я погибла!
Он едва удержался от улыбки. Что мог он с нею сделать в этом месте? Так как запас нежных слов у него истощился, то он ограничился тем, что прижал к сердцу ее руку и спросил:
– Слышите, как оно бьется?
Весь запас его страстных излияний иссяк.
В течение нескольких секунд мерные шаги прогуливавшегося господина все приближались. Он обошел все алтари и уже по крайней мере во второй раз спускался по маленькому правому приделу. Услышав, что он уже совсем близко от скрывавшей ее колонны, госпожа Вальтер вырвала у Жоржа руку и снова закрыла лицо.
Теперь они оба стояли неподвижно, коленопреклоненные, как будто вместе возносили к небу пламенные мольбы. Полный господин прошел недалеко от них, бросил на них равнодушный взгляд и направился к выходу, продолжая держать шляпу за спиной.
Дю Руа, думавший о том, как бы добиться свидания где-нибудь в другом месте, не в церкви, прошептал:
– Где я вас увижу завтра?
Она не отвечала. Она казалась застывшей, превратившейся в статую, олицетворяющую молитву. Он продолжал:
– Хотите, встретимся завтра в парке Монсо?
Она повернулась к нему, открыла лицо, смертельно бледное, искаженное ужасным страданием, и сказала прерывистым голосом:
– Оставьте меня… Оставьте меня теперь… уйдите… уйдите… на пять минут… Я слишком страдаю в вашем присутствии… я хочу молиться… и не могу… Уйдите… Дайте мне помолиться… одной… пять минут… Я не могу… дайте мне умолить Бога, чтобы он меня простил… чтобы он меня спас… Оставьте меня на пять минут…
У нее был такой взволнованный вид, такое страдальческое лицо, что, не говоря ни слова, он встал, потом, после минутного колебания, спросил:
– Можно мне вернуться через несколько минут?
Она утвердительно кивнула, и он направился к клиросу.
Тогда она попыталась молиться. Она сделала невероятное усилие, чтобы призвать к себе Бога, и, трепеща всем телом, не помня себя, воскликнула, обращаясь к небу:
– Помилуй меня!
Она яростно сжимала веки, чтобы не видеть больше того, кто только что ушел. Она гнала от себя мысль о нем, она боролась с ним, но вместо небесного видения, которого жаждало ее измученное сердце, перед ее взором продолжали стоять закрученные усы молодого человека.
В течение уже года она днем и ночью боролась с этим все возраставшим искушением, с этим образом, который неотступно преследовал ее, который завладел ее мечтами и телом, который смущал ее сон. Она чувствовала себя пойманной, как зверь в тенетах, связанной, брошенной в объятия этого самца, победившего, покорившего ее одним только цветом своих глаз и пушистыми усами.
Теперь, в этой церкви, так близко от Бога, она чувствовала себя еще более слабой, более покинутой и потерянной, чем дома. Она не в состоянии была молиться, она могла думать только о нем. И уже страдала оттого, что он ушел. Однако она отчаянно боролась, защищалась, молила о помощи всеми силами своей души. Она предпочла бы смерть этому падению: ведь она никогда еще не изменяла мужу. Она шептала безумные слова мольбы, а сама прислушивалась к шагам Жоржа, замиравшим вдали, под сводами.
Она поняла, что все кончено, что сопротивляться бесполезно. И все же она не хотела сдаваться, ее охватило нервное исступление. В таком состоянии женщины падают на землю и бьются в слезах и судорогах. Она дрожала всем телом, чувствовала, что близка к тому, чтобы упасть и начать кататься между стульями, испуская пронзительные крики.
Кто-то приближался к ней быстрыми шагами. Она повернула голову. Это был священник. Тогда она поднялась, подбежала к нему и, протягивая к нему руки, прошептала:
– О, спасите меня!
Он остановился в изумлении:
– Что вам угодно, сударыня?
– Я хочу, чтобы вы меня спасли. Сжальтесь надо мной. Если вы мне не поможете, я погибла.
Он посмотрел на нее, спрашивая себя, не сумасшедшая ли перед ним. Он спросил снова:
– Что я могу для вас сделать?
Это был молодой человек, высокий, довольно толстый, с полными отвислыми щеками, синеватыми от тщательного бритья, красивый городской викарий зажиточного квартала, привыкший к богатым прихожанкам.
– Выслушайте мою исповедь, – сказала она, – дайте мне совет, поддержите меня, скажите, что мне делать!
Он отвечал:
– Я исповедую по субботам, от трех до шести часов.
Она схватила его руку и, сжимая ее, повторяла:
– Нет! Нет! Нет! Сейчас! Сейчас же! Это необходимо! Он здесь! В этой церкви! Он ждет меня!
Священник спросил:
– Кто вас ждет?
– Человек… который меня погубит… который мною овладеет, если вы меня не спасете… Я не в состоянии больше избегать его… Я слишком слаба… слишком слаба… так слаба… так слаба!..
Она бросилась перед ним на колени, рыдая:
– О, сжальтесь надо мной, отец мой! Спасите меня во имя Господа, спасите меня!
Она ухватилась за его черную сутану, чтобы он не мог уйти; а он, обеспокоенный, глядел по сторонам, боясь, не видит ли чей-нибудь недоброжелательный или благочестивый взгляд эту женщину, распростертую у его ног.
Наконец, поняв, что ему не удастся ускользнуть от нее, он сказал:
– Встаньте, сегодня ключ от исповедальни случайно при мне.
И, порывшись в кармане, он вынул связку ключей, выбрал один из них и направился быстрыми шагами к маленьким деревянным клеткам – к мусорным ящикам, предназначенным для душевной грязи, к ящикам, куда верующие бросают свои грехи.
Он вошел в среднюю дверь и запер ее за собой, а госпожа Вальтер бросилась в узкую клетку рядом и с жаром прошептала, охваченная страстным порывом надежды:
– Благословите меня, отец мой, я согрешила.
Дю Руа, обойдя вокруг клироса, пошел по левому приделу. Дойдя до середины его, он встретил полного лысого господина, продолжавшего прогуливаться спокойным шагом, и подумал: «Что делает здесь этот человек?»
Тот тоже замедлил шаги и посмотрел на Жоржа с явным желанием заговорить. Подойдя совсем близко, он поклонился и очень вежливо сказал:
– Извините, сударь, что я вас беспокою, не можете ли вы мне сказать, когда было выстроено это здание?
Дю Руа ответил:
– Я, право, не знаю. Думаю, что лет двадцать или двадцать пять тому назад. Впрочем, я сам в первый раз в этой церкви.
– И я тоже. Я ее никогда не видал.
Тогда журналист, подстрекаемый любопытством, сказал:
– Вы, кажется, осматриваете ее очень тщательно. Изучаете во всех подробностях.
Тот ответил покорным тоном:
– Я не осматриваю, сударь, я жду свою жену, которая назначила мне здесь свидание, но сильно запаздывает.
Он замолчал и через несколько секунд добавил:
– На воздухе страшно жарко.
Дю Руа, рассмотрев его, нашел, что у него добродушный вид, и вдруг ему показалось, что он похож на Форестье.
– Вы из провинции? – спросил он.
– Да. Я из Ренна. А вы, сударь, зашли в эту церковь, чтобы ее осмотреть?
– Нет, я ожидаю одну даму.
И, поклонившись, журналист удалился с улыбкой на губах.
Подойдя к главному входу, он снова увидел бедную женщину, все еще стоявшую на коленях и погруженную в молитву. Он подумал: «Однако она прилежно молится!» Но теперь она уже не трогала его и не возбуждала сожаления. Он прошел мимо и стал не спеша продвигаться к правому приделу, чтобы встретиться с госпожою Вальтер.
Еще издали заметив место, где он ее оставил, он удивился, что не видит ее там. Он подумал, что ошибся колонной, дошел до конца и снова вернулся. Значит, она ушла! Он был удивлен и рассержен. Потом ему пришло в голову, что, может быть, она его ищет, и он снова обошел церковь. Не найдя ее нигде, он вернулся и сел на стул, который она раньше занимала, надеясь, что она придет сюда, и стал ждать.
Вскоре слабый шум голосов привлек его внимание. Но в этом углу церкви он никого не видел. Откуда же исходил этот шепот? Он поднялся, чтобы посмотреть, и увидел в соседней капелле дверцу исповедальни. Из-под двери высовывался край женского платья, волочившийся по полу. Он подошел ближе, чтобы рассмотреть женщину. Он узнал госпожу Вальтер. Она исповедовалась!
Он почувствовал сильное желание схватить ее за плечи и вытащить из этого ящика. Потом подумал: «Ну, сегодня очередь священника, завтра моя» – и спокойно уселся против окошечка исповедальни, выжидая и посмеиваясь над приключением.
Ему пришлось долго ждать. Наконец госпожа Вальтер поднялась, обернулась, увидела его и подошла к нему. Лицо ее было холодно и сурово.
– Милостивый государь, – сказала она, – прошу вас, не провожайте меня, не следуйте за мною и не приходите больше один ко мне в дом. Я не приму вас. Прощайте!
И она с достоинством удалилась.
Он дал ей уйти, так как у него было правило никогда не форсировать событий. Потом, когда священник, слегка смущенный, в свою очередь вышел из своего убежища, он подошел к нему и, пристально на него посмотрев, прошипел ему прямо в лицо:
– Если бы вы не носили этой юбки, ваша скверная рожа получила бы две здоровые пощечины.
Потом круто повернулся и, насвистывая, вышел из церкви.
На паперти полный господин, теперь уже в шляпе, заложив руки за спину, утомленный ожиданием, оглядывал обширную площадь и все прилегавшие к ней улицы.
Когда Дю Руа проходил мимо него, они раскланялись.
Журналист был теперь свободен и направился в «Ви Франсез». Как только он вошел, он заметил по озабоченным лицам служителей, что случилось что-то необычайное, и поспешно вошел в кабинет издателя.
Старик Вальтер, стоя, нервно диктовал статью отрывистыми фразами, в перерыве между двумя абзацами давая поручения окружавшим его репортерам, делая указания Буаренару и распечатывая письма.
Когда вошел Дю Руа, патрон радостно воскликнул:
– Ах, какое счастье! Вот и наш Милый друг!
Он вдруг остановился, слегка сконфуженный, и извинился:
– Простите, что я назвал вас так, я слишком взволнован событиями. К тому же я постоянно слышу дома, как жена и дети называют вас с утра до вечера Милым другом, и в конце концов я и сам начинаю к этому привыкать. Вы не сердитесь?
Жорж засмеялся:
– Нисколько. В этом прозвище нет ничего для меня неприятного.
Вальтер продолжал:
– Отлично, в таком случае я буду вас называть Милым другом, как и все остальные. Итак, дело вот в чем. Произошли крупные события. Министерство свергнуто большинством трехсот десяти голосов против ста двух. Депутатские вакации опять отложены, отложены на неопределенное время, а сегодня уже двадцать восьмое июля. Испания сердится за Марокко[36], что и послужило причиной падения Дюрана де Лена и его приверженцев. У нас дел по горло… Марро поручено составить новый кабинет. Он приглашает генерала Буген д’Акра военным министром, а нашего друга Ларош-Матье министром иностранных дел. Себе он оставляет портфель министра внутренних дел и председательство в совете министров. Наша газета становится официозной. Я составляю передовую статью, простую декларацию наших принципов, указываю министрам их путь.
Он добродушно улыбнулся и добавил:
– Разумеется, тот путь, по которому они и сами намереваются идти. Но мне нужно что-нибудь интересное относительно Марокко, что-нибудь имеющее злободневный характер, что-нибудь эффектное, сенсационное. Придумайте мне что-нибудь.
Дю Руа подумал секунду, потом сказал:
– Нашел. Я вам дам статью о политическом положении всей нашей африканской колонии – Туниса слева, Алжира посередине и Марокко справа. В ней будет дана история народов, населяющих эту громадную территорию, и рассказ об экспедиции на марокканскую границу до самого оазиса Фигиг, в который не проникал еще ни один европеец и который послужил причиной нынешнего конфликта. Это вам подойдет?
Вальтер воскликнул:
– Превосходно! А какое заглавие?
– «От Туниса до Танжера»!
– Великолепно.
И Дю Руа отправился разыскивать в комплекте «Ви Франсез» свою первую статью «Воспоминания африканского стрелка», которая под другим названием, подновленная и измененная, могла теперь отлично сослужить службу от первой строки и до последней, поскольку в ней говорилось о колониальной политике, об алжирском населении и об экспедиции в провинцию Оран[37].
В три четверти часа статья была переделана, подштопана, приведена в надлежащий вид и приправлена злободневностью и похвалами в адрес кабинета.
Издатель, прочитав статью, заявил:
– Отлично, отлично… Вы драгоценный человек. Очень благодарю вас.
К обеду Дю Руа вернулся домой, очень довольный проведенным днем: несмотря на неудачу в церкви Трините, он чувствовал, что партия им выиграна.
Жена ожидала его в волнении. Увидев его, она воскликнула:
– Ты знаешь, что Ларош – министр иностранных дел?
– Да, я даже только что написал статью об Алжире в связи с этим.
– Какую статью?
– Ты ее знаешь, это первая, которую мы писали вместе, – «Воспоминания африканского стрелка», пересмотренная и исправленная сообразно с обстоятельствами.
Она улыбнулась:
– Ах да! Она действительно очень подходит.
Потом, помолчав немного, она прибавила:
– Я думаю о продолжении, которое ты должен был написать тогда и которое… ты бросил, не окончив. Мы могли бы теперь за него взяться. Это дало бы нам превосходную серию статей, очень своевременных.
Он ответил, усаживаясь перед тарелкой супа:
– Отлично, теперь этому ничто не помешает, когда рогоносец Форестье отправился на тот свет.
Она резко ответила сухим, оскорбленным тоном:
– Эта шутка более чем неуместна, и я прошу тебя положить этому конец. Я терплю ее и так слишком долго.
Он хотел иронически возразить, но в это время ему подали телеграмму, содержавшую всего одну фразу без подписи: «Я совсем потеряла голову, простите меня и приходите завтра в четыре часа в парк Монсо».
Он понял и, внезапно преисполнившись радости, сказал жене, опуская телеграмму в карман:
– Я больше не буду этого делать, дорогая. Это глупо, признаюсь.
И он принялся за обед.
Во время еды он повторял про себя эти слова: «Я совсем потеряла голову, простите меня и приходите завтра в четыре часа в парк Монсо». Итак, она уступила. Ведь это означало: «Я сдаюсь, делайте со мной что хотите, где хотите и когда хотите».
Он засмеялся. Мадлена спросила:
– Что с тобой?
– Ничего особенного, я вспомнил одного священника, которого только что встретил, у него была презабавная физиономия.
На другой день Дю Руа явился на свидание точно в назначенное время. На всех скамьях парка сидели люди, изнемогавшие от жары, и равнодушные няньки, которые, видимо, мечтали, пока дети играли песком на дорожках.
Госпожу Вальтер он нашел среди искусственных руин, возле которых был источник. Она ходила вокруг небольшой колоннады с беспокойным и подавленным видом. Как только он с ней поздоровался, она сказала:
– Сколько народу в этом саду!
Он обрадовался предлогу.
– Да, это правда; хотите, пойдем куда-нибудь в другое место?
– Но куда же?
– Все равно куда. Сядем хотя бы в карету. Вы опустите занавеску с вашей стороны и будете в безопасности.
– Да, пожалуй, так будет лучше; здесь я умираю от страха.
– Хорошо, через пять минут вы найдете меня у выхода на бульвар. Я вернусь с экипажем.
И он быстро удалился.
Как только они очутились в карете, она тщательно задернула окошечко со своей стороны и спросила:
– Куда вы велели кучеру нас везти?
Жорж ответил:
– Не беспокойтесь ни о чем, он знает.
Он дал кучеру адрес своей квартиры на Константинопольской улице.
Она продолжала:
– Вы не можете себе представить, как я страдаю из-за вас, как я терзаюсь и мучаюсь. Вчера я обошлась с вами жестоко в церкви, но я хотела во что бы то ни стало бежать от вас. Простили ли вы меня?
Он сжал ее руки:
– Да, да, чего бы я вам не простил, любя вас так, как люблю!
Она смотрела на него умоляющим взглядом:
– Послушайте, вы должны мне обещать, что будете уважать меня… что вы не… Иначе я не смогу с вами больше видеться.
Сначала он ничего не ответил; на губах его играла тонкая улыбка, которая так волновала женщин. Потом он прошептал:
– Я ваш раб.
Тогда она начала ему рассказывать, как она впервые поняла, что любит его, узнав, что он собирается жениться на Мадлене Форестье; она припоминала разные подробности, мелочи, дни.
Внезапно она замолчала. Карета остановилась. Дю Руа отворил дверцу.
– Где мы? – спросила она.
Он ответил:
– Выйдите из экипажа и войдите в этот дом. Там нам будет спокойнее.
– Но где мы?
– У меня. Это моя холостая квартира, которую я снова нанял… на несколько дней… чтобы иметь уголок, где мы могли бы встречаться.
Она ухватилась за подушки экипажа, в ужасе при мысли о свидании с ним наедине, и пролепетала:
– Нет, нет, я не хочу! Я не хочу!
Он произнес решительным тоном:
– Клянусь вам, что буду относиться к вам с уважением. Выходите. Видите – на нас смотрят. Вокруг уже собирается народ. Скорее, скорее, выходите.
И повторил:
– Клянусь, что буду относиться к вам с уважением.
Торговец вином с любопытством смотрел на них, стоя в дверях своей лавки. Ее охватил страх, и она бросилась в подъезд. Она хотела подняться по лестнице. Он удержал ее за руку:
– Это здесь, внизу. – И втолкнул ее в свою квартиру.
Заперев дверь, он набросился на нее, как хищник на добычу. Она отбивалась, боролась, лепетала:
– О боже мой!.. Боже мой!..
Он целовал ее шею, глаза, губы с такой страстью, что она не могла уклониться от его бешеных ласк; и, отталкивая его, избегая его поцелуев, она против воли возвращала ему их.
Вдруг она перестала сопротивляться и, побежденная, покорная, позволила ему раздеть себя. Он искусно и проворно снял с нее одну за другой все принадлежности туалета с ловкостью опытной горничной.
Она вырвала из его рук корсет, чтобы спрятать в нем лицо, и стояла, вся белая, посреди сброшенной к ногам одежды. Он оставил на ней только ботинки и перенес ее на руках в постель. Тогда она прошептала на ухо упавшим голосом:
