Ги де Мопассан
Милый друг
– У вас очень мило! Только на лестнице слишком много народу.
Он обнял ее, страстно целуя сквозь вуаль ее волосы между лбом и шляпой. Полтора часа спустя он проводил ее до стоянки извозчиков на Римской улице.
Когда она села в экипаж, он прошептал:
– Во вторник. В это же время.
Она сказала:
– В это же время, во вторник.
И так как было уже темно, она привлекла к себе его голову через дверцу экипажа и поцеловала в губы. Когда кучер хлестнул лошадь, она крикнула:
– До свиданья, Милый друг!
И ветхая каретка тронулась в путь, увлекаемая усталой рысью белой клячи.
В течение трех недель Дюруа принимал таким образом госпожу де Марель каждые два-три дня, иногда утром, иногда вечером.
Как-то раз, когда он ждал ее в послеобеденное время, громкие крики на лестнице заставили его подойти к двери. Раздавался громкий плач ребенка. Сердитый мужской голос закричал:
– Чего он воет, этот чертенок?
Визгливый, раздраженный женский голос ответил:
– Эта шлюха, которая таскается к журналисту, что над нами, сбила с ног Никола на площадке. Не следовало бы пускать этих потаскушек; не замечают детей на лестницах!
Дюруа, растерявшись, отскочил от дверей, так как он услышал этажом ниже быстрое шуршание юбок и торопливые шаги, поднимающиеся по лестнице.
Вскоре раздался стук в дверь, которую он только что запер. Он открыл ее, и госпожа де Марель вбежала в комнату, с трудом переводя дыхание, вне себя, бормоча:
– Ты слышал?
Он притворился, что ничего не знает.
– Нет, а что?
– Как они меня оскорбили?
– Кто?
– Эти негодяи, которые живут внизу.
– Но что же случилось, скажи мне?
Она зарыдала и не могла произнести ни слова. Ему пришлось снять с нее шляпу, расстегнуть платье, уложить на кровать, растереть виски мокрым полотенцем – она задыхалась. Затем, когда волнение ее немного улеглось, она разразилась негодующими словами.
Она требовала, чтобы он немедленно спустился вниз, побил их, убил. Он повторял:
– Но ведь это рабочие, грубияны. Подумай о том, что придется судиться, что тебя могут арестовать, узнать, погубить. С такими людьми нельзя связываться.
Она начала обсуждать другой вопрос:
– Что же нам теперь делать? Я не могу больше приходить сюда.
Он ответил:
– Очень просто. Я переменю квартиру.
Она прошептала:
– Да… Но это потребует много времени.
Внезапно ей пришла в голову новая мысль, и она сразу же успокоилась.
– Нет, нет, я придумала, предоставь все мне, ни о чем не беспокойся. Я пришлю тебе завтра утром «голубой листочек».
«Голубыми листочками» она называла городские письма-телеграммы.
Она теперь улыбалась, восхищенная своей выдумкой, которой пока не хотела с ним делиться, и не было конца ее шаловливым ласкам.
Все же, спускаясь по лестнице, она очень волновалась и крепко опиралась на руку своего возлюбленного, потому что у нее подкашивались ноги.
Они никого не встретили.
Он вставал поздно и потому на другой день в одиннадцать часов еще лежал в постели, когда почтальон подал ему обещанный «голубой листочек».
Дюруа распечатал ее и прочел:
«Свидание сегодня, в пять часов. Константинопольская улица, 127. Вели проводить тебя в квартиру, нанятую госпожой Дюруа.
Кло целует тебя».
Ровно в пять часов он вошел в швейцарскую большого меблированного дома и спросил:
– Здесь госпожа Дюруа сняла квартиру?
– Да, сударь.
– Проводите меня, пожалуйста.
Привратник, несомненно привыкший к щекотливым положениям, требующим осторожности, пристально посмотрел на него и, выбирая ключ из большой связки, спросил:
– Это вы – господин Дюруа?
– Конечно, я.
Привратник отпер маленькую квартирку, состоявшую из двух комнат и находившуюся в нижнем этаже напротив швейцарской.
Гостиная, оклеенная довольно свежими обоями с разводами, была обставлена мебелью красного дерева, обитой зеленоватым с желтыми узорами репсом; затканный цветами ковер был так тонок, что сквозь него нога чувствовала доски пола.
Спальная была крохотная. Три четверти комнаты занимала кровать, она помещалась в глубине, заполняя собой весь простенок. Это была характерная для меблированной комнаты большая кровать с тяжелыми голубыми занавесками, тоже из репса, покрытая красным шелковым пуховым одеялом, испещренным подозрительными пятнами.
Обеспокоенный и недовольный, Дюруа думал: «Эта квартира будет стоить мне бешеных денег – опять придется занимать. Какой нелепый поступок с ее стороны!»
Дверь отворилась, и Клотильда влетела, как вихрь, шурша юбками, с распростертыми объятиями. Она была в восторге.
– Разве здесь не мило, скажи, разве не мило? И не нужно подниматься по лестнице: прямо с улицы, в нижнем этаже. Можно входить и выходить через окно, так что привратник нас не будет видеть. Как мы здесь будем любить друг друга!
Он холодно поцеловал ее, не решаясь задать ей вопрос, вертевшийся у него на языке.
Она положила на круглый столик, стоявший посреди комнаты, большой пакет. Развязав его, она вынула оттуда мыло, флакон с туалетной водой, губку, коробку со шпильками, крючок для башмаков и маленькие щипцы для завивки волос, чтобы подправлять пряди на лбу, постоянно приходившие у нее в беспорядок.
И она страшно веселилась, играя в это устройство на новой квартире, отыскивая место для каждой вещи. Выдвигая ящики, она продолжала болтать:
– Нужно будет принести сюда немного белья, чтобы при случае иметь возможность менять его. Это будет очень удобно. Если меня захватит на улице ливень, я прибегу сюда сушиться. У каждого из нас будет свой ключ, и, кроме того, третий мы оставим у привратника на случай, если забудем наши. Я наняла на три месяца; разумеется, на твое имя, потому что я не могла назвать свое.
Тогда он спросил:
– Ты мне скажешь, когда нужно будет платить?
Она ответила просто:
– Уже уплачено, мой милый!
Он продолжал:
– Значит, я твой должник?
– Да нет же, котик, это тебя не касается, это моя маленькая прихоть.
Он притворился рассерженным:
– Ну нет! Я этого не допущу.
Она подошла к нему с умоляющим видом и положила руки ему на плечо.
– Прошу тебя, Жорж, мне доставит удовольствие, такое удовольствие, если наше гнездышко будет принадлежать мне, мне одной!.. Это не может тебя оскорбить. Ведь правда? Я хочу принести дар нашей любви. Скажи, что ты согласен, мой милый Жорж. Ну скажи…
Она умоляла его взглядом, поцелуями, всем своим существом.
Он заставлял просить себя, отказываясь с рассерженным видом. Наконец он уступил, находя, что, в сущности, она права.
Когда она ушла, он прошептал, потирая руки: «Нет, право, она мила», не пытаясь доискиваться в тайниках своей души, чем вызвано это мнение о ней именно сегодня.
Через несколько дней он снова получил «голубой листочек», сообщавший ему:
«Сегодня вечером приезжает муж из полуторамесячной командировки. Придется неделю не видеться. Какая тоска, мой милый! Твоя Кло».
Дюруа был поражен. Он совсем забыл о том, что она была замужем. Вот человек, на которого ему хотелось взглянуть хоть раз, чтобы иметь о нем представление.
Он стал терпеливо ждать отъезда супруга, а пока что провел в «Фоли-Берже» два вечера, закончившихся у Рашели.
Затем, однажды утром, снова пришла телеграмма, всего из четырех слов: «Сегодня, в пять часов. Кло».
Оба явились на свидание раньше назначенного времени. Она бросилась в его объятия, охваченная бурным порывом, покрыла страстными поцелуями его лицо, потом сказала:
– Если хочешь, когда мы наласкаемся вдоволь, повези меня куда-нибудь обедать. Я устроила свои дела так, чтобы быть свободной.
Месяц только что начинался, и, хотя жалованье Дюруа было уже забрано вперед и он жил кое-как, ежедневно занимая всюду, где только мог, на этот раз он случайно оказался при деньгах и обрадовался возможности потратить что-нибудь на нее.
Он ответил:
– Да, конечно, милая, куда хочешь.
Около семи часов они вышли из дому и дошли до внешнего бульвара. Она крепко опиралась на его руку и шептала ему на ухо:
– Если бы ты знал, как мне приятно идти с тобой под руку, как я люблю чувствовать тебя так близко!
Он спросил:
– Хочешь, пойдем к Латюилю?
Она отвечала:
– О нет, там слишком шикарно. Я бы предпочла что-нибудь забавное, простое, какой-нибудь ресторанчик, где обедают служащие и работницы; я обожаю кабачки! Ах, если бы мы могли поехать за город!
В этом квартале он не знал ничего в таком роде, и они пошли дальше по бульвару; в конце концов они зашли в погребок, где в особой комнате имелась также и столовая. Клотильда еще через окно увидела там двух девушек без шляп, сидевших за столиком против двоих военных.
Три извозчика обедали в глубине длинной узкой комнаты; какой-то субъект неопределенной профессии курил трубку, вытянув ноги, засунув руки за пояс, развалившись и откинув голову на спинку стула. Куртка его представляла выставку пятен; из карманов, оттопыренных и напоминавших вздувшийся живот, торчало горлышко бутылки, кусок хлеба, какой-то предмет, завернутый в газету, и обрывок веревки. У него были густые, курчавые, взлохмаченные волосы, серые от грязи; фуражка валялась на полу под стулом.
Появление Клотильды произвело сенсацию благодаря изяществу ее туалета. Обе парочки перестали шептаться, три извозчика прекратили спор, а курящий субъект, вынув трубку изо рта и сплюнув на пол, посмотрел на нее, слегка повернув голову.
Госпожа де Марель прошептала:
– Как мило! Нам будет здесь очень хорошо; в следующий раз я оденусь работницей.
Не выказывая ни малейшего замешательства или брезгливости, она уселась за деревянный стол, лоснившийся от жира кушаний и от пролитых напитков, который слуга наскоро вытирал салфеткой. Дюруа, немного смущенный, немного сконфуженный, стал искать вешалки, чтобы повесить свой цилиндр. Не найдя ее, он положил его на стул.
Им подали баранье рагу, кусок жиго и салат. Клотильда повторяла:
– Я обожаю эти вещи. У меня низменный вкус. Мне здесь веселее, чем в «Английском кафе». – Потом прибавила: – Если ты хочешь доставить мне полное удовольствие, своди меня в кабачок, где танцуют. Я знаю здесь поблизости один очень забавный. Он называется «Рен Бланш».
Дюруа с удивлением спросил:
– Кто тебя туда водил?
Он взглянул на нее и заметил, что она покраснела и немного смутилась, точно этот внезапный вопрос пробудил в ней какое-то нежное воспоминание. После минутного колебания, столь короткого у женщины, что о нем можно лишь догадываться, она ответила:
– Один друг… – Затем, помолчав, прибавила: —…Который умер. – И опустила глаза с вполне искренней грустью.
И Дюруа впервые задумался обо всем том, чего он не знал о прошлом этой женщины. Несомненно, она имела любовников до него, но какого рода? Из каких кругов? Смутная ревность, нечто вроде неприязни, пробудилась в нем к ней – неприязни ко всему, чего он не знал, ко всему, что не принадлежало ему в этом сердце, в этой жизни. Он посмотрел на нее, раздраженный тайной, скрытой в этой хорошенькой безмолвной головке, думавшей, быть может, в эту самую минуту о другом, о других, с сожалением. Как бы ему хотелось заглянуть в эти воспоминания, порыться в них, все узнать, все увидать!..
Она повторила:
– Хочешь повести меня к «Рен Бланш»? Это будет полный праздник.
Он подумал: «Ба! Что мне до прошлого? Я дурак, если меня это волнует».
И ответил с улыбкой:
– Конечно, милая.
Когда они вышли на улицу, она прошептала таинственным тоном, тем тоном, каким делают признания:
– Я не смела тебя об этом просить до сих пор, но ты не можешь себе представить, как я люблю эти холостяцкие вылазки в места, куда женщинам не полагается ходить. Во время карнавала я оденусь школьником. Я очень забавна в этом костюме.
Когда они вошли в танцевальный зал, она прижалась к нему, испуганная, но довольная, с восхищением глядя на проституток и сутенеров и время от времени, словно чувствуя себя окруженной опасностями, говорила при виде сурового, неподвижного полицейского: «У него внушительная фигура». Через четверть часа ей все это уже надоело, и он проводил ее домой.
После этого начался целый ряд прогулок по всяким местам, пользующимся сомнительной репутацией, где веселится народ, и Дюруа открыл в своей любовнице настоящую страсть к такого рода бродяжничеству, к жизни богемы.
Она приходила на свидания в полотняном платье, в чепчике водевильной субретки, но, несмотря на изысканную и изящную простоту своего костюма, оставалась в кольцах, браслетах, бриллиантовых серьгах, приводя такой довод на его просьбы снять их:
– Ба! Все подумают, что это камешки из Рейна.
Думая, что она превосходно замаскирована, – хотя в действительности ее переодевания напоминали страуса, прячущего голову под крыло, – она посещала кафе, пользующиеся самой дурной репутацией.
Она выразила желание, чтобы и Дюруа переодевался рабочим, но он воспротивился этому и сохранил свой приличный костюм завсегдатая бульваров, отказавшись даже заменить цилиндр мягкой фетровой шляпой.
Не будучи в состоянии сломить его упорство, она утешала себя следующим рассуждением: «Все думают, что я горничная из хорошего дома, имеющая связь с человеком из общества». И эта комедия приводила ее в восторг.
Они заходили в какой-нибудь дешевый кабачок и садились в глубине накуренной конуры на колченогие стулья перед ветхим деревянным столом. Облако едкого дыма, в котором еще стоял запах жареной рыбы от обеда, наполняло комнату; мужчины в блузах горланили, отпивая из стаканчиков; гарсон удивленно разглядывал эту странную пару, ставя перед ними две рюмки с вишнями в спирту.
Дрожащая, испуганная и восхищенная, она принималась пить маленькими глотками красный сок, осматриваясь вокруг беспокойным, горящим взглядом. Каждая проглоченная вишня давала ей ощущение какого-то проступка, каждая капля жгучего пряного напитка, попадавшая ей в горло, доставляла острое наслаждение, радость запретного и преступного удовольствия.
Потом она говорила вполголоса:
– Уйдем отсюда.
И они уходили. Быстро, с опущенной головой, мелкими шажками, походкой актрисы, уходящей со сцены, она проходила между посетителями, облокотившимися на столы и провожавшими ее подозрительными и недовольными взглядами; едва переступив порог, она испускала долгий вздох облегчения, точно ей удалось избежать какой-то ужасной опасности.
Иногда она спрашивала у Дюруа, дрожа:
– Что бы ты сделал, если бы меня оскорбили где-нибудь в таком месте?
Он отвечал тоном смельчака:
– Я бы сумел тебя защитить, черт побери!
И она радостно сжимала его руку, испытывая смутное желание, чтобы ее оскорбили и защитили, желание увидеть, как будут из-за нее драться – хотя бы даже эти самые мужчины – с ее возлюбленным.
Но эти прогулки, повторявшиеся два-три раза в неделю, начали надоедать Дюруа, которому к тому же с некоторых пор стало очень трудно доставать каждый раз пол-луидора, уходившие на извозчиков и на напитки.
Теперь ему было бесконечно труднее сводить концы с концами, труднее, чем в то время, когда он был еще служащим на Северной железной дороге, потому что в первые месяцы своих занятий журналистикой он тратил много, без счету, постоянно надеясь заработать не сегодня завтра крупную сумму, и таким образом истощил все свои сбережения и все способы раздобывания денег.
Самое простое средство – заем в кассе – было исчерпано весьма быстро, и сейчас он уже задолжал газете свое четырехмесячное жалованье да еще шестьсот франков построчных. Кроме того, он задолжал сто франков Форестье, триста франков Жаку Ривалю, у которого кошелек всегда был открыт для всех, и, наконец, у него было множество мелких, позорных долгов, от пяти до двадцати франков.
Сен-Потен, с которым он посоветовался, как бы достать еще сто франков, не мог ничего придумать, несмотря на свою изобретательность, и Дюруа приходил в отчаяние от этой нищеты, мучившей его теперь больше, чем прежде, потому что у него стало больше потребностей. Глухой гнев против всего мира назревал в нем; постоянное раздражение проявлялось по любому поводу, каждую минуту, по самой ничтожной причине.
Иногда он задавал себе вопрос, каким образом мог он тратить в среднем около тысячи франков в месяц, не позволяя себе никаких излишеств, никакой прихоти; он подсчитал, что завтрак в восемь франков вместе с обедом в двенадцать франков в одном из крупных ресторанов на бульваре уже составляют луидор; если прибавить сюда франков десять карманных денег, которые уходят незаметно, неизвестно на что, получается сумма в тридцать франков. А тридцать франков в день составляет девятьсот франков в месяц. В этот счет не входили еще расходы на одежду, обувь, белье, стирку и прочее.
И вот 14 декабря он очутился без гроша в кармане, не представляя себе никакой возможности откуда-нибудь достать хоть немного денег.
В этот день, как это случалось часто прежде, он совсем не завтракал и провел весь день в редакции за работой, взбешенный и озабоченный.
Около четырех часов он получил от своей любовницы городскую телеграмму, гласившую: «Хочешь пообедать вместе? Потом сделаем куда-нибудь вылазку».
Он тотчас же ответил: «Обедать невозможно». Потом подумал, что с его стороны глупо отказываться от приятных мгновений, которые она может ему доставить, и прибавил: «В девять часов буду ждать тебя на нашей квартире».
Он отправил записку с одним из рассыльных редакции, чтобы избежать расхода на телеграмму, и стал размышлять, как бы ему достать денег на обед.
К семи часам он еще ничего не придумал, и от ужасного голода у него ныло в животе. Тогда отчаяние подсказало ему средство. Он дождался, пока один за другим ушли все его сослуживцы, и, оставшись один, стремительно позвонил. Швейцар патрона, оставшийся сторожить редакцию, явился на зов. Дюруа стоял и нервно рылся в карманах.
Он сказал отрывистым тоном:
– Послушайте, Фукар, я забыл кошелек дома, а мне нужно ехать обедать в Люксембургский сад. Одолжите мне пятьдесят су на извозчика.
Тот вынул из жилетного кармана три франка и спросил:
– Вам не требуется больше, господин Дюруа?
– Нет, нет. Этого достаточно. Благодарю вас.
И, схватив серебряные монеты, Дюруа спустился бегом по лестнице, потом пообедал в кабачке, куда он заглядывал в черные дни.
В девять часов он поджидал свою любовницу, грея ноги у камина в маленькой гостиной.
Она вошла, очень оживленная, очень веселая, возбужденная морозным воздухом.
– Хочешь, – сказала она, – погуляем немного, потом вернемся сюда к одиннадцати часам. Погода для прогулки восхитительная.
Он ответил ворчливым тоном:
– Зачем уходить из дому? И здесь хорошо.
Она продолжала, не снимая шляпы:
– Если бы ты видел, какая удивительная луна. Истинное наслаждение – прогуляться в такой вечер.
– Может быть, но я не желаю гулять.
Он сказал это с бешеным видом. Ее это поразило, оскорбило, она спросила:
– Что с тобой? Что значит этот тон? Мне хочется прогуляться, и я не понимаю, почему тебя это сердит.
Он поднялся, разъяренный:
– Меня это не сердит. Мне просто это противно. Вот и все!
Она была из тех натур, которых сопротивление раздражает, а грубость выводит из себя.
Презрительно, с холодным негодованием, она сказала:
– Я не привыкла, чтобы со мной так говорили. В таком случае я ухожу одна. До свиданья!
Он понял, что дело принимает серьезный оборот, и, стремительно бросившись к ней, схватил ее руки и стал их целовать, бормоча:
– Прости меня, дорогая, прости меня, я сегодня очень раздражителен, очень нервен. Это оттого, что у меня неприятности, затруднения, понимаешь, служебные дела…
Несколько смягчившись, но не успокоившись еще, она ответила:
– Это меня не касается; и я совершенно не желаю, чтобы вы срывали на мне свое дурное расположение духа.
Он обнял ее и увлек к дивану.
– Послушай, крошка, я вовсе не хотел тебя оскорбить, я не думал о том, что говорил.
Он усадил ее насильно и стал перед ней на колени:
– Ты простила меня? Скажи, что простила.
Она холодно ответила:
– Ну хорошо, но только не повторяй этого. – И, поднявшись, прибавила: – А теперь пойдем гулять.
Не вставая с колен, он обнимал ее ноги и бормотал:
– Я тебя прошу, останемся. Я тебя умоляю. Сделай это для меня. Мне так хочется провести этот вечер наедине с тобой, здесь, возле камина. Скажи «да», умоляю тебя, скажи «да».
Она ответила коротко и жестко:
– Нет, я хочу гулять и не уступлю твоим капризам.
Он настаивал:
– Я тебя умоляю. У меня есть причина, очень серьезная причина.
Она сказала снова:
– Нет. И если ты не хочешь идти со мною, я уйду. Прощай.
Она высвободилась резким движением и подошла к двери. Он подбежал к ней и обнял ее.
– Послушай, Кло, моя маленькая Кло, сделай это для меня.
Она отрицательно качала головой, не отвечая, уклоняясь от его поцелуев и стараясь высвободиться из его объятий, чтобы уйти.
– Кло, моя маленькая Кло, у меня есть причина.
Она остановилась, смотря ему в лицо.
– Ты лжешь. Какая причина?
Он покраснел, не зная, что сказать.
Она продолжала, возмущенная:
– Видно, что ты лжешь… подлец… – И с жестом ярости, со слезами на глазах она выскользнула из его рук.
Он снова удержал ее за плечи и, в отчаянии, готовый сознаться во всем, чтобы избегнуть этого разрыва, сказал с горечью:
– Дело в том, что у меня нет ни гроша. Вот и все…
Она вдруг остановилась и пристально посмотрела ему в глаза, чтобы прочесть в них правду.
– Что ты говоришь?
Он покраснел до корней волос.
– Я говорю, что у меня нет ни гроша. Понимаешь? Нет ни одного франка, даже десяти су, чтобы заплатить за рюмку ликера там, куда мы пойдем. Ты заставляешь меня признаваться в таких позорных вещах. Ведь не мог же я пойти с тобой и сесть за столик, а потом, когда нам подали бы что-нибудь, спокойно сообщить тебе, что мне нечем заплатить…
Она продолжала смотреть ему в глаза:
– Значит, это правда… Да?
В одно мгновение он вывернул все свои карманы – брюк, жилета, пиджака – и прошептал:
– Смотри… теперь ты довольна?
Внезапно, раскрыв ему объятия в страстном порыве, она бросилась к нему на шею, лепеча:
– О! Мой бедный мальчик… Мой бедный мальчик… Если бы я знала! Как это с тобой случилось?
Она усадила его, села к нему на колени и, обняв его за шею, беспрерывно целуя в губы, в усы, в глаза, заставила рассказать его злоключения…
Он выдумал трогательную историю. Ему пришлось помочь отцу, находившемуся в затруднительном положении. На это ушли не только все его сбережения, но он еще по горло залез в долги.
Он прибавил:
– Мне придется голодать еще по крайней мере с полгода, так как я истратил все, что у меня было. Что же делать, бывают в жизни такие кризисы. В конце концов, деньги не стоят того, чтобы о них так много думать.
Она шепнула ему на ухо:
– Я тебе одолжу, хочешь?
Он ответил с достоинством:
– Ты очень добра, милая, но не будем об этом больше говорить, прошу тебя. Ты меня этим оскорбляешь.
Она замолчала; потом, сжимая его в объятиях, прошептала:
– Ты никогда не поймешь, как я тебя люблю.
Это был один из лучших вечеров их любви… Уходя, она сказала с улыбкой:
– Гм! Будучи в твоем положении, приятно найти забытые деньги в кармане – какую-нибудь монету, упавшую за подкладку.
Он ответил убежденно:
– Еще бы!
Под предлогом, что луна в этот вечер восхитительная, она захотела вернуться домой пешком и всю дорогу восторгалась, глядя на небо.
Стояла холодная и ясная ночь, какие бывают в начале зимы. Люди и лошади неслись, подгоняемые легким морозом. Каблуки звонко стучали о тротуар.
Прощаясь, она спросила его:
– Хочешь, встретимся послезавтра?
– Конечно.
– В такое же время?
– В такое же время.
– До свиданья, дорогой мой.
И они нежно поцеловались.
Он пошел назад быстрыми шагами, спрашивая себя, что ему изобрести завтра, чтобы достать денег. Но, открывая дверь в свою комнату и отыскивая в жилетном кармане спички, он остановился в изумлении, нащупав пальцами монету.
Едва успев зажечь огонь, он схватил эту монету, чтобы рассмотреть ее. Это был золотой – двадцать франков!
Он подумал, что сошел с ума.
Он вертел и переворачивал монету, стараясь угадать, каким чудом она попала сюда. Ведь не с неба же она упала к нему в карман!
Потом вдруг он догадался, в чем дело, и его охватило возмущение. Ведь его любовница говорила об упавшей за подкладку монете, которую находят в дни нужды. Это она подала ему милостыню. Какой позор!
Он выругался:
– Отлично. Я хорошо ее приму послезавтра! Она проведет приятные четверть часа!
И он лег спать, взбешенный и оскорбленный. Проснулся он поздно. Хотелось есть. Он попытался снова заснуть, чтобы встать не раньше двух часов. Потом сказал себе: «Это ни к чему не приведет; в конце концов, я должен достать денег». И он вышел, надеясь, что на улице ему придет в голову какая-нибудь мысль.
Но мысль не приходила, а он, проходя мимо ресторана, чувствовал такой голод, что слюнки текли. В полдень, ничего не придумав, он вдруг решил: «Ба! Пойду позавтракаю на двадцать франков Клотильды. Это мне не помешает вернуть ей их завтра».
И он позавтракал в кабачке за два с половиной франка. Придя в редакцию, он вернул три франка долга швейцару:
– Вот, Фукар, деньги, которые вы мне вчера одолжили на извозчика.
Он проработал до семи часов, потом пошел обедать и истратил еще три франка из тех же денег. Вечером два бокала пива увеличили дневной расход до девяти франков тридцати сантимов.
Так как он не мог за одни сутки восстановить свой кредит или изобрести какие-нибудь новые источники дохода, то на следующий день пришлось истратить еще шесть с половиной франков из двадцати, которые он должен был вернуть в тот же вечер, и, таким образом, он явился на условленное свидание с четырьмя франками и двадцатью сантимами в кармане.
Он был зол, как бешеная собака, и намеревался сразу выяснить положение. Он скажет своей любовнице: «Знаешь, я нашел двадцать франков, которые ты положила мне в карман. Я не возвращаю их тебе сегодня, потому что мои дела в том же положении и у меня не было времени заняться денежным вопросом, но я возвращу их тебе в ближайшее наше свидание».
Она пришла, нежная, заискивающая, встревоженная. Как он ее примет? Она долго целовала его, желая избежать объяснений в первые минуты.
Он, со своей стороны, говорил себе: «У меня еще будет время затронуть этот вопрос. Нужно найти повод».
Он не нашел повода и ничего не сказал, не решаясь начать разговор на такую щекотливую тему.
Она не заговаривала о том, чтобы пойти гулять, и была очаровательна во всех отношениях.
Они расстались около полуночи, назначив свидание только на среду следующей недели, потому что госпоже де Марель предстояло подряд несколько званых обедов.
На другой день, расплачиваясь за свой завтрак, Дюруа хотел достать из кармана оставшиеся у него четыре монеты. Он вынул пять. Из них одна была золотая.
В первую минуту он подумал, что ему дали ее по ошибке накануне, вместе со сдачей. Но потом он понял, в чем дело, и сердце его забилось от сознания унизительности преследующей его милостыни.
Как он жалел теперь, что ничего не сказал ей! Если бы он резко выразил свое негодование, этого не случилось бы.
В течение четырех дней он упорно и безнадежно хлопотал, пытаясь раздобыть пять луидоров. Кончилось тем, что он истратил на жизнь второй золотой Клотильды.
Она ухитрилась, хотя он сказал ей с разгневанным видом: «Не повторяй больше своих глупостей, иначе я рассержусь», – при первой же встрече сунуть в его карман еще двадцать франков.
Найдя их, он выругался: «Черт возьми!» – и переложил их в жилетный карман, чтоб иметь под рукой: у него не было ни сантима.
Он успокоил свою совесть следующим рассуждением: «Я верну ей все сразу. В сущности, это просто деньги, взятые взаймы».
Кассир газеты внял наконец его отчаянным мольбам и согласился выдавать ему по пяти франков в день. Этих денег хватало как раз на еду, но было недостаточно, чтобы уплатить шестьдесят франков долгу.
Между тем Клотильду снова охватила страсть к ночным экскурсиям по всем подозрительным уголкам Парижа, и в конце концов он перестал особенно возмущаться, когда после этих рискованных прогулок находил золотой где-нибудь в кармане, в ботинке, а как-то раз даже в футляре от часов.
У нее были желания, которых в настоящее время он не мог удовлетворять, и не естественно ли, что она предпочитала сама их оплачивать, вместо того чтобы вовсе отказаться от них?
Впрочем, он вел счет всем получаемым от нее деньгам, намереваясь вернуть их ей когда-нибудь.
Однажды вечером она сказала:
– Представь себе, что я ни разу не была в «Фоли-Берже». Своди меня туда.
Он колебался одну минуту, боясь встретиться там с Рашелью. Потом подумал: «Ба! В конце концов, я не женат. Если та увидит меня, она поймет, в чем дело, и не заговорит со мной. Притом мы будем в ложе».
Еще одна причина побудила его решиться на это. Ему хотелось воспользоваться случаем и предложить госпоже де Марель ложу в театре, ничего за нее не платя. Это явится своего рода уплатой долга.
Он оставил Клотильду в карете, а сам пошел за билетом – он не хотел, чтобы она знала о том, что билет бесплатный, – потом вернулся за ней, и они прошли мимо поклонившихся им контролеров.
Фойе было переполнено публикой. С большим трудом пробравшись сквозь толпу мужчин и проституток, они добрались наконец до своей ложи и сели, запертые между молчаливым партером и гудящей галереей.
Госпожа де Марель совсем не смотрела на сцену, заинтересованная исключительно проститутками, прогуливавшимися позади их ложи. Она беспрестанно оборачивалась, испытывая желание прикоснуться к ним, ощупать их корсажи, щеки, волосы, чтобы узнать, что это за существа, как они устроены.
Вдруг она сказала:
– Посмотри, вон та полная брюнетка все время не сводит с нас глаз. Мне сейчас показалось, что ей хочется заговорить с нами. Ты ее заметил?
Он ответил:
– Нет, ты, должно быть, ошиблась.
Но он уже давно заметил ее. Это была Рашель, бродившая возле их ложи с гневным взглядом и с готовыми сорваться с языка резкими словами.
Дюруа только что столкнулся с ней, когда протискивался через толпу, и она шепнула:
– Здравствуй! – многозначительно подмигнув ему, что означало: «Понимаю».
Но, боясь быть замеченным своей любовницей, он не ответил на это приветствие и холодно прошел мимо, высоко подняв голову и презрительно сжав губы. Проститутка, охваченная инстинктивной ревностью, вернулась, снова задела его и сказала уже громче:
– Здравствуй, Жорж!
Он опять ничего не ответил. Тогда, решив во что бы то ни стало заставить его узнать себя и поклониться, она начала ходить взад и вперед позади их ложи, выжидая благоприятной минуты.
Как только она заметила, что госпожа де Марель смотрит на нее, она дотронулась до плеча Дюруа:
– Здравствуй! Как поживаешь?
Но он не обернулся.
Она продолжала:
– Что с тобой? Ты, должно быть, успел оглохнуть с четверга!
Он ничего не отвечал и сидел с презрительным видом, ясно показывавшим, что он не желает компрометировать себя даже самым незначительным разговором с этой распутницей. Она засмеялась злобным смехом и сказала:
