Ги де Мопассан
Милый друг
III
Придя на следующий день в редакцию, Дю Руа подошел к Буаренару.
– Дорогой друг, – сказал он, – я попрошу тебя об одной услуге. В последнее время некоторые господа развлекаются, называя меня Форестье. Мне это начинает надоедать. Будь любезен, возьми на себя труд вежливо предупредить наших сослуживцев, что я дам пощечину первому, кто позволит себе эту шутку. Это уже их дело подумать, стоит ли эта забава удара шпаги. Я обращаюсь к тебе, потому что ты человек разумный и сможешь предупредить неприятные крайности, а также потому, что ты уже раз был моим секундантом.
Буаренар взял на себя это поручение.
Дю Руа отлучился по делам и через час вернулся. Никто не называл его больше Форестье.
Вернувшись домой, он услышал в гостиной женские голоса. Он спросил:
– Кто там?
Слуга ответил:
– Госпожа Вальтер и госпожа де Марель.
У него слегка забилось сердце, потом он подумал: «Ну что ж, будь что будет», – и открыл дверь.
Клотильда сидела возле камина, освещенная светом, падавшим из окна. Жоржу показалось, что, увидев его, она слегка побледнела. Он сначала поклонился госпоже Вальтер и ее двум дочерям, сидевшим справа и слева от матери, точно двое часовых, потом повернулся к своей прежней возлюбленной. Она протянула ему руку; он взял ее и выразительно пожал, как бы говоря: «Я вас люблю по-прежнему». Она ответила на это пожатие.
Он спросил:
– Как вы поживаете? Ведь со времени нашей последней встречи прошла целая вечность.
Она ответила непринужденно:
– Хорошо. А вы, Милый друг?
Потом, обращаясь к Мадлене, прибавила:
– Ты разрешишь мне по-прежнему называть его Милым другом?
– Конечно, моя дорогая, разрешаю тебе все, что тебе вздумается.
В этих словах прозвучал легкий оттенок иронии. Госпожа Вальтер заговорила о празднестве, которое Жак Риваль устраивал в своей холостой квартире, о большом фехтовальном состязании, на котором должны были присутствовать дамы из общества. Она сказала:
– Это будет очень интересно. Но я в отчаянии, нас некому туда проводить: муж как раз в это время будет в отъезде.
Дю Руа сейчас же предложил свои услуги. Она согласилась:
– Мои дочери и я будем вам очень признательны.
Он посмотрел на младшую из сестер Вальтер и подумал: «А ведь она совсем недурна, эта маленькая Сюзанна, совсем недурна». Она была похожа на хрупкую белокурую куклу – миниатюрная, изящная, с тонкой талией, узкими бедрами и грудью; серо-голубые глаза ее отливали эмалью и казались тщательно и причудливо разрисованными кистью художника; кожа у нее была очень гладкая, без единого пятнышка, без малейшего признака румянца, а завитые волосы, умело и легко взбитые, окружали ее головку очаровательным облачком, в самом деле напоминавшим прическу дорогих кукол, какие видишь иногда в руках маленьких девочек, уступающих в росте своим игрушкам.
Старшая сестра, Роза, была некрасива, худа, незаметна. Это была одна из тех девушек, на которых обычно не обращают внимания, с которыми не разговаривают, о которых не вспоминают.
Мать поднялась и обратилась к Жоржу:
– Итак, я рассчитываю на вас в будущий четверг, в два часа.
Он ответил:
– Сочту своим долгом, сударыня.
Как только она вышла, госпожа де Марель тоже поднялась.
– До свиданья, Милый друг.
Теперь она пожала ему руку очень долгим и крепким пожатием. Его взволновало это молчаливое признание, и, внезапно охваченный прежней страстью к этой взбалмошной и милой мещаночке, которая, быть может, действительно любила его, он подумал: «Завтра же пойду к ней».
Как только Жорж остался вдвоем с женой, она весело и искренне рассмеялась и сказала, прямо смотря на него:
– Тебе известно, что ты внушил страсть госпоже Вальтер?
Он недоверчиво сказал:
– Ну что ты!
– Право, уверяю тебя. Она говорила со мной о тебе с безумным восторгом. Это так странно с ее стороны! Ей хотелось бы найти для своих дочерей таких мужей, как ты!.. К счастью, для нее самой это неопасно.
Он не понял, что она хотела сказать.
– Что значит – неопасно?
Она ответила тоном женщины, убежденной в правильности того, что она говорит:
– О! Госпожа Вальтер – одна из тех женщин, о которых никогда не услышишь никакой сплетни, понимаешь, никогда. Она неприступна во всех отношениях. Мужа ее ты так же хорошо знаешь, как я. Но она – другое дело. Она сильно страдала оттого, что вышла замуж за еврея, но осталась ему верна. Это честная женщина.
Дю Руа удивился:
– Я думал, что она тоже еврейка.
– Она? Вовсе нет. Она – патронесса всех благотворительных учреждений квартала Мадлен. Она даже венчалась в церкви. Не знаю только, крестился ли ее муж, или духовенство посмотрело на это сквозь пальцы.
Жорж пробормотал:
– Значит, она… она в меня влюблена?
– Положительно и окончательно. Если бы ты не был женат, я бы тебе посоветовала просить руки… руки Сюзанны… не правда ли, ведь она лучше Розы?
Он ответил, покручивая усы:
– Мать еще тоже недурна.
Мадлена рассердилась:
– Знаешь, мой милый, если ты думаешь о матери, то могу только пожелать тебе успеха. Но за нее я не боюсь. Она уже вышла из того возраста, когда можно впервые согрешить. За это надо было браться раньше.
Жорж подумал: «Неужели я и в самом деле мог бы жениться на Сюзанне?»
Потом пожал плечами: «Что за чепуха!.. Разве отец ее согласился бы на это!»
Однако он решил отныне обратить внимание на отношение к себе госпожи Вальтер, даже не задавая себе вопроса, что это может ему дать.
Весь вечер его преследовали воспоминания о связи с Клотильдой, нежные и чувственные воспоминания. Он вспоминал ее проказы, милые шутки, их веселые прогулки. Он думал: «Она, право, очень мила. Завтра же пойду к ней».
На следующий день, после завтрака, он действительно отправился на улицу Вернейль. Та же горничная отворила ему дверь и с фамильярностью прислуги небогатого дома спросила:
– Как поживаете, сударь?
Он ответил:
– Отлично, деточка! – И прошел в гостиную, где чья-то неопытная рука играла гаммы на фортепьяно.
Это была Лорина. Он думал, что она бросится ему на шею. Но она важно встала, церемонно, как взрослая, поклонилась и с достоинством удалилась. У нее был вид оскорбленной женщины, и это поразило его.
Вошла мать. Он взял ее руки и поцеловал их.
– Как часто я думал о вас, – сказал он.
– И я тоже, – ответила она.
Они сели. Улыбаясь, глядя друг другу в глаза, они чувствовали желание поцеловаться в губы.
– Моя дорогая, маленькая Кло, я люблю вас.
– И я тоже.
– Значит… значит… ты на меня не очень сердилась?
– И да и нет… Я была очень огорчена, а потом я поняла твои побуждения и сказала себе: «Не беда! Не сегодня завтра он вернется ко мне».
– Я не смел прийти; я не знал, как ты меня примешь. Я не смел, но страшно хотел прийти. Кстати, скажи мне, что с Лориной? Она со мной едва поздоровалась и ушла с рассерженным взглядом.
– Не знаю, но со времени твоей женитьбы с ней нельзя говорить о тебе. Мне, право, кажется, что она тебя ревнует.
– Да что ты!
– Уверяю тебя, милый. Она больше не называет тебя Милым другом, а зовет «господин Форестье».
Дю Руа покраснел, потом придвинулся ближе к молодой женщине.
– Дай твои губы.
Она протянула их. Они поцеловались.
– Где мы можем встретиться? – спросил он.
– Гм… на Константинопольской улице.
– Как! Разве квартира еще не сдана?
– Нет… Я ее оставила за собой.
– Оставила за собой?
– Да, я думала, что ты вернешься ко мне.
Он почувствовал прилив горделивой радости. Эта женщина, значит, любит его, любит настоящей, постоянной и глубокой любовью.
Он прошептал:
– Я тебя обожаю.
Затем спросил:
– Как поживает твой муж?
– Отлично. Он пробыл здесь месяц и третьего дня уехал.
Дю Руа не мог удержаться от смеха:
– Как это кстати!
Она наивно ответила:
– Да, очень кстати. Впрочем, его присутствие меня никогда не стесняет, ты ведь знаешь.
– Да, правда. Вообще это прекрасный человек.
– Ну а ты, – спросила она, – как сложилась твоя новая жизнь?
– Ни хорошо, ни плохо. Жена моя – хороший товарищ, союзница…
– И только?
– И только… Что касается сердца…
– Я это прекрасно понимаю. Однако она хорошенькая.
– Да, но меня она не волнует.
Он подошел к Клотильде и прошептал:
– Когда мы увидимся?
– Хотя бы… завтра… если хочешь.
– Хорошо. Завтра в два часа?
– В два часа.
Он поднялся, чтобы уходить, потом пробормотал, слегка смущенный:
– Знаешь, я намерен взять на себя квартиру на Константинопольской улице. Я так хочу. Недостает еще, чтобы ты оплачивала ее.
В порыве нежности она поцеловала его руки и прошептала:
– Делай как хочешь, с меня довольно того, что я ее сохранила и что мы можем теперь встречаться там.
И Дю Руа ушел, чувствуя в душе полное удовлетворение.
Проходя мимо витрины фотографа, он увидел портрет полной женщины с большими глазами, который напомнил ему госпожу Вальтер. «Ну что ж, – подумал он, – она еще, должно быть, недурна. Как это случилось, что я ее до сих пор не замечал? Интересно, как она будет себя держать со мной в четверг».
Он продолжал шагать, потирая руки, исполненный внутренней радости – радости, вызванной успехом во всех его планах, эгоистической радости ловкого человека, которому везет, тайной радости, порожденной польщенным тщеславием и удовлетворенной чувственностью – результатом женской благосклонности.
Когда наступил четверг, он спросил Мадлену:
– Ты не пойдешь к Ривалю, на этот турнир?
– О нет, он меня совершенно не интересует; я поеду в палату депутатов.
И он отправился за госпожой Вальтер в открытой коляске, так как погода была восхитительная.
Увидев ее, он был поражен, такой она ему показалась молодой и красивой. На ней было светлое, слегка декольтированное платье; из-под белых кружев корсажа просвечивала ее полная вздымающаяся грудь. Никогда еще она не казалась ему такой свежей. Он нашел, что она вполне еще может нравиться. У нее были спокойные и приличные манеры благоразумной матери. К тому же в разговоре она высказывала только общепринятые, приличные и умеренные суждения, так как все ее мысли были разумны, методичны, приведены в образцовый порядок и чужды всяких крайностей.
Ее дочь Сюзанна, вся в розовом, была похожа на только что покрытую лаком картину Ватто[34]; старшая же сестра производила впечатление гувернантки, сопровождающей эту хорошенькую куколку.
У дома Риваля уже стояла целая вереница экипажей.
Дю Руа предложил руку госпоже Вальтер, и они вошли.
Турнир этот устраивался в пользу сирот шестого парижского округа, под патронажем жен всех сенаторов и депутатов, имевших отношение к «Ви Франсез».
Госпожа Вальтер обещала приехать с дочерьми, но отказалась от звания патронессы, так как имя свое она давала только тем благотворительным начинаниям, которые предпринимались духовенством; она была не так уж набожна, но считала, что ее брак с евреем требует от нее особенной строгости в исполнении религиозных обязанностей, а это празднество, устраиваемое журналистом, носило скорее республиканский характер и могло показаться антиклерикальным.
Уже за три недели до этого события в газетах всевозможных направлений были помещены такие заметки:
«У нашего уважаемого собрата Жака Риваля явилась столь же интересная, как и великодушная мысль устроить в пользу сирот шестого парижского округа большой турнир в прекрасном фехтовальном зале, находящемся при его холостой квартире.
Приглашения на празднество рассылаются госпожами Лалуаг, Ремонтель, Рисолен, супругами сенаторов, и госпожами Ларош-Матье, Персероль, Фирмен, супругами известных депутатов. В антракте будет сделан сбор, и пожертвования немедленно будут переданы мэру шестого округа или его представителю».
Это была грандиозная реклама, придуманная ловким журналистом для своей выгоды.
Жак Риваль встречал гостей у входа в свою квартиру, где был устроен буфет, расходы по которому должны были быть вычтены из благотворительного сбора.
Любезным жестом он указывал на небольшую лестницу, которая вела в подвал, где он устроил фехтовальный зал и тир, прибавляя:
– Вниз, господа, пожалуйте вниз. Турнир будет происходить в подвальном помещении.
Он бросился навстречу жене своего издателя; потом, пожимая руку Дю Руа, сказал ему:
– Здравствуйте, Милый друг.
Тот удивился:
– Кто вам сказал, что…
Риваль его прервал:
– Госпожа Вальтер, здесь присутствующая, которая находит это прозвище очень милым.
Госпожа Вальтер покраснела:
– Да, признаюсь, что, если бы я была с вами больше знакома, я поступила бы как маленькая Лорин, и тоже называла бы вас Милым другом. Это к вам очень идет.
Дю Руа рассмеялся:
– Пожалуйста, сударыня, называйте меня так.
Она опустила глаза:
– Нет, для этого мы недостаточно знакомы.
Он прошептал:
– Вы мне позволите надеяться, что мы познакомимся ближе?
– Посмотрим, – сказала она.
Он затерялся у спуска узкой лестницы, освещенной газовым рожком; внезапный переход от дневного света к этому желтому огню производил мрачное впечатление. По этой витой лестнице подымался снизу запах подвала – запах прелой сырости и заплесневевших, обтертых для данного случая стен, к которому примешивался запах ладана, напоминавший о церкви, а также исходивший от женщин аромат духов – вербены, ириса, фиалки.
Снизу доносился громкий гул голосов, чувствовалось волнение возбужденной толпы.
Весь подвал был освещен гирляндами газовых рожков и венецианских фонарей, утопавших в зелени, прикрывавшей промозглые стены. Всюду виднелись ветви. Потолок был украшен папоротниками, а пол устлан листьями и цветами.
Все находили убранство очаровательным и восхищались изобретательностью устроителей. В небольшом заднем отделении подвала возвышалась эстрада, а по обеим сторонам ее стояли два ряда стульев для жюри.
Весь подвал был уставлен скамейками по десяти в ряд, с правой и с левой стороны. На них могло поместиться около двухсот человек, приглашено же было четыреста.
Перед эстрадой, на виду у публики, уже красовались молодые люди в фехтовальных костюмах, стройные, худые, с длинными руками и ногами, с закрученными усами. В публике их называли по именам, указывали профессионалов и любителей, знаменитостей фехтовального искусства. Вокруг них стояли, беседуя, какие-то господа в сюртуках, молодые и старые, которые держались как хорошие знакомые с участниками состязания, одетыми в соответствующие костюмы. Они тоже прилагали усилия к тому, чтобы их заметили, узнали, назвали по именам; это были прославленные штатские бойцы, знатоки фехтовального искусства.
Почти все скамьи были заняты дамами, производившими сильный шум шелестом платьев и громким шепотом. Они обмахивались веерами, как в театре, потому что в этом зеленом гроте стало уже жарко, как в бане. Какой-то шутник время от времени выкрикивал:
– Оршад! Лимонад! Пиво!
Госпожа Вальтер и ее дочери наконец добрались до своих мест, оставленных им в первом ряду. Дю Руа усадил их и прошептал, собираясь уходить:
– Я вынужден покинуть вас: мужчины не имеют права занимать скамей.
Но госпожа Вальтер нерешительно возразила:
– Мне очень хочется, чтобы вы остались здесь. Вы будете мне называть участников состязания. Если вы будете стоять здесь, у края этой скамейки, вы никого не стесните.
Она смотрела на него своими большими кроткими глазами и настаивала:
– Право, останьтесь с нами… господин… господин Милый друг… Вы нам нужны.
Он ответил:
– Я повинуюсь… С удовольствием повинуюсь, сударыня.
Со всех сторон слышалось:
– Очень забавно в этом подвале, очень мило…
Жоржу был хорошо знаком этот зал со сводами! Он вспомнил утро, которое провел здесь накануне дуэли в полном одиночестве, перед небольшим кружком белого картона, смотревшим на него из глубины второго подвала, точно огромный страшный глаз.
Раздался голос Жака Риваля, спускавшегося по лестнице:
– Сейчас начинаем, сударыни.
И шесть мужчин, сильно затянутых в сюртуки, чтобы лучше обрисовывались их фигуры, взошли на эстраду и сели на стулья, предназначенные для жюри.
Их имена тотчас облетели зал: генерал де Ренальди, председатель жюри, маленький человек с большими усами; художник Жозефен Руде, высокий плешивый мужчина с длинной бородой; Маттео де Южар, Симон Рамоисель, Пьер де Карвен, три изящных молодых человека, и Гаспар Мерлерон, мэтр.
Два плаката висели по обеим сторонам маленького подвала. На правом было написано: «г-н Кревкер», на левом – «г-н Плюмо».
Это были два мэтра, два хороших второразрядных мэтра. Оба худощавые, с военной выправкой, с резкими движениями, они появились на эстраде. Автоматически отдав друг другу салют, они начали состязание, похожие в своих костюмах из полотна и замши на двух кукольных солдатиков, дерущихся для увеселения зрителей.
Время от времени слышалось: «Тронул!» – и шестеро судей с видом знатоков наклоняли головы. Зрители не видели ничего, кроме двух живых марионеток, которые суетились, протягивая руки; они ничего не понимали, но были довольны. Эти два субъекта казались им, однако, не особенно изящными и довольно смешными. При виде их вспоминались деревянные борцы, продающиеся под Новый год на бульварах.
На смену первым двум фехтовальщикам явились господа Плантон и Карапен, два мэтра, штатский и военный. Плантон был очень низенький, Карапен – очень толстый. Казалось, что от первого же удара рапиры этот толстяк лопнет, как огромный пузырь. Все смеялись. Плантон прыгал, как обезьяна. Карапен шевелил только рукой, тело же его, вследствие тучности, оставалось неподвижным: через каждые пять минут он делал выпад с таким усилием и так грузно, точно принимал самое энергичное решение в своей жизни. Потом ему стоило большого труда выпрямиться.
Знатоки нашли его стиль очень твердым и энергичным, и доверчивая публика выразила ему одобрение.
Затем выступили господа Порьон и Лапальм, мэтр и любитель; началась неистовая гимнастика; они яростно нападали друг на друга, вынудив судей бежать вместе со стульями, носились взад и вперед по всей эстраде, догоняя один другого резкими и смешными прыжками. Они делали маленькие скачки назад, вызывавшие смех у дам, и огромные прыжки вперед, имевшие несколько больший успех у зрителей. Это состязание в гимнастике какой-то неизвестный остряк охарактеризовал замечанием:
– Не надрывайтесь, довольно!
Зрители, возмущенные этой плоской шуткой, зашикали. Мнение экспертов передавалось из уст в уста: фехтовальщики проявили много смелости, но недостаточно находчивости.
Первое отделение закончилось блестящей схваткой между Жаком Ривалем и известным бельгийским профессором Лебегом. Риваль произвел сенсацию среди дам. Он действительно был красивый малый, хорошо сложенный, гибкий, подвижный и более грациозный, чем все его предшественники. В его манере обороняться и делать выпады было известного рода светское изящество, которое нравилось всем и представляло полную противоположность энергичной, но вульгарной манере его противника. «Сразу видно хорошо воспитанного человека», – говорили о нем.
Он вышел победителем. Ему аплодировали.
Но уже в течение нескольких минут какой-то странный шум, доносившийся сверху, беспокоил зрителей. Слышался громкий топот ног, сопровождаемый оглушительными взрывами хохота. Двести человек приглашенных, которые не могли спуститься в подвал, очевидно, забавлялись по-своему. На маленькой винтовой лестнице толпилось около пятидесяти человек. Внизу становилось невыносимо жарко. Раздавались крики: «Воздуху!», «Пить!». Все тот же остряк кричал пронзительным голосом, заглушавшим голоса разговаривающих: «Оршад! Лимонад! Пиво!»
Риваль появился весь красный, все еще в фехтовальном костюме.
– Я велю принести прохладительного, – сказал он и побежал к лестнице.
Но всякое сообщение с первым этажом было прервано. Пробиться через человеческую стену, загромождавшую лестницу, было так же трудно, как пробить потолок.
Риваль закричал:
– Велите принести мороженого для дам!
Пятьдесят голосов повторило: «Мороженого!»
Наконец появился поднос, но стаканы на нем были пустые, так как прохладительное было расхватано по дороге. Чей-то громкий голос проревел:
– Здесь можно задохнуться, надо кончить поскорее и расходиться по домам.
Другой голос крикнул: «Сбор!»
И вся публика, задыхающаяся от жары, но все же весело настроенная, подхватила: «Сбор! Сбор! Сбор!..»
Шесть дам начали обходить скамьи, и послышался легкий звон серебра, падающего в кошельки.
Дю Руа показывал госпоже Вальтер знаменитостей. Тут были светские люди, журналисты, сотрудники больших газет, старых газет, относившихся к «Ви Франсез» свысока, с некоторой сдержанностью, проистекавшей от их опыта. У них на глазах уже столько погибло таких политико-финансовых газеток, основанных на подозрительных комбинациях и провалившихся вместе с падением министерств. Здесь были также художники и скульпторы, так как люди этих профессий обычно любят спорт, был поэт-академик, на которого все указывали, были два музыканта и множество знатных иностранцев, к фамилии которых Дю Руа прибавлял частицу рас (что означало «расканалья»), в подражание, по его словам, англичанам, которые ставят на своих карточках словечко esq.
Кто-то окликнул Жоржа:
– Здравствуйте, дорогой друг!
Это был граф де Водрек. Дю Руа извинился перед дамами и пошел с ним поздороваться. Возвратясь, он заявил:
– Этот Водрек очарователен. Как в нем чувствуется порода!
Госпожа Вальтер ничего не ответила. Она была утомлена, и грудь ее усиленно вздымалась при каждом вздохе, привлекая взоры Дю Руа. Время от времени он встречал взгляд жены патрона, смущенный, нерешительный взгляд, останавливающийся на нем и быстро убегающий в сторону. И он говорил себе: «Неужели, неужели… неужели я и эту поймал?»
Сборщицы закончили обход. Кошельки их были полны серебра и золота. На эстраде появился новый плакат с объявлением: «Грандиозный сюрприз». Судьи снова заняли свои места. Все ждали.
Появились две женщины с рапирами в руках, в фехтовальных костюмах, состоявших из темного трико, очень коротенькой юбочки, едва прикрывавшей бедра, и нагрудника, до того высокого, что им приходилось задирать голову. Они были молоды и красивы. Улыбаясь, они раскланялись с публикой. Им долго аплодировали.
Они встали в позицию среди одобрительного шума и произносимых шепотом шуток.
Любезная улыбка не сходила с уст судей, одобрявших удары дам коротким «браво».
Публике очень понравился этот номер, и она бурно выражала свое одобрение двум воительницам, зажигавшим желание в сердцах мужчин, а у женщин пробуждавшим природный вкус парижанок ко всем легкомысленным и немного вульгарным развлечениям, к поддельной красоте и поддельному изяществу, к печкам кафешантанов и к опереточным куплетам.
Каждый раз, когда одна из фехтующих делала выпад, в публике пробегало радостное оживление. Та из них, которая стояла спиной к публике, спиной довольно пухленькой, привлекала жадные взгляды, и зрители меньше всего следили за движениями ее руки.
Они были награждены бурными аплодисментами.
Затем последовало состязание на саблях, но никто на него не смотрел, так как внимание было поглощено тем, что происходило наверху. В течение нескольких минут слышался грохот передвигаемой мебели, которую волочили по полу, точно переезжали с квартиры. Потом вдруг над потолком раздались звуки фортепьяно, и ясно послышался ритмический топот ног, прыгающих в такт. Посетители наверху открыли бал, чтобы вознаградить себя за то, что им ничего не пришлось увидеть.
Сначала зрители в фехтовальном зале расхохотались, потом у женщин явилось желание потанцевать, они перестали обращать внимание на то, что происходило на эстраде, и принялись громко разговаривать.
Все находили забавным этот бал, устроенный опоздавшими. Они, вероятно, скучали. Каждому захотелось быть сейчас там, наверху.
Но вот вышли и раскланялись два новых бойца, начавшие бой с такой уверенностью, что все взоры невольно устремились на них.
Они делали выпады и выпрямлялись с таким эластичным изяществом, с такой рассчитанной силой, с такой уверенностью, с такой отчетливостью движений, такой корректностью приемов и таким чувством меры, что даже несведущая толпа была поражена и очарована.
Их спокойная живость, их искусная гибкость, их быстрые движения, до такой степени рассчитанные, что они казались медленными, привлекали и пленяли глаз своим совершенством. Зрители почувствовали, что перед ними прекрасное и редкое зрелище, что два великих артиста показывают им все, что может быть лучшего, все, что только могут показать мастера в искусстве физической ловкости, умения, хитрости и знания.
Все молчали, поглощенные зрелищем. Потом, когда после последнего удара они обменялись друг с другом рукопожатиями, раздались крики «ура!». Публика ревела, топала ногами. Имена выступавших были у всех на устах: Сержан и Равиньяк.
Всеми овладело возбуждение. Мужчины поглядывали на своих соседей, ища повода для ссоры. Случайная улыбка могла оказаться поводом к дуэли. Люди, никогда в жизни не державшие в руке рапиры, фехтовали тросточками, делая выпады и отражая нападения.
Мало-помалу толпа начала подниматься по маленькой лесенке наверх. Наконец-то можно будет выпить чего-нибудь. Каково же было всеобщее негодование, когда оказалось, что танцоры опустошили весь буфет и ушли, заявив, что нечестно было созвать двести человек и ничего им не показать.
Не осталось ни одного пирожка, ни капли шампанского, сиропа или пива, ни одной конфетки, ни одного яблока – ничего, решительно ничего. Разграбили, опустошили, уничтожили все.
Начали расспрашивать подробности у слуг, которые, стараясь принять грустный вид, еле удерживались от смеха. «Дамы старались еще больше мужчин, – уверяли они, – они ели и пили столько, что, наверно, заболеют». Можно было подумать, что слушаешь рассказ оставшихся в живых жителей города, разграбленного и разгромленного вторгшимся неприятелем.
Оставалось только уйти. Мужчины жалели о пожертвованных двадцати франках и возмущались, что посетители наверху попировали, ничего не заплатив.
Дамы-патронессы собрали больше трех тысяч франков. За покрытием всех расходов, в пользу сирот шестого округа осталось двести восемьдесят франков.
Дю Руа, сопровождавший семейство Вальтер, поджидал свое ландо.
По дороге, сидя против госпожи Вальтер, он снова поймал ее ласкающий, робкий, смущенный взгляд. Он подумал: «Черт возьми, кажется, клюет!» – и улыбнулся при мысли, что он, право, имеет успех у женщин, так как и госпожа де Марель после возобновления их связи казалась безумно в него влюбленной.
Он вернулся домой в прекрасном настроении духа.
Мадлена ожидала его в гостиной.
– У меня есть новости, – сказала она. – Дела в Марокко осложняются. Вполне возможно, что Франция пошлет туда через несколько месяцев экспедицию. Во всяком случае, этим собираются воспользоваться для свержения министерства, и Ларош не упустит случая захватить портфель министра иностранных дел.
Дю Руа, желая подразнить жену, притворился, что ничему не верит: они не будут настолько глупы, чтобы снова повторить тунисскую чепуху[35].
Она нетерпеливо пожала плечами:
– А я тебе говорю, что именно так оно и будет. Ты, значит, не понимаешь, что для них это серьезный денежный вопрос. В наше время, мой милый, разбираясь в политических комбинациях, следует говорить не «ищите женщину», а «ищите выгоду».
Желая ее позлить, он с презрительным видом произнес:
– Ба!
Она вспылила:
– Знаешь, ты так же глуп, как Форестье.
Она хотела его уязвить и ожидала, что он рассердится, но он улыбнулся и ответил:
– Как этот рогоносец Форестье?
Это ошеломило ее, и она прошептала:
– О! Жорж!
С дерзким и насмешливым видом он продолжал:
– А что? Разве ты не призналась мне тогда вечером, что Форестье был рогоносцем? – И тоном искреннего сожаления он добавил: – Бедный малый!
Мадлена повернулась к нему спиной, не удостоив его ответом, потом, с минуту помолчав, сказала:
– Во вторник у нас будут гости: госпожа Ларош-Матье приедет обедать с виконтессой де Персемюр. Пригласи, пожалуйста, Риваля и Норбера де Варенна. Я буду завтра у госпожи Вальтер и у госпожи де Марель. Может быть, приедет также госпожа Рисолен.
С некоторого времени она создавала себе связи в обществе, пользуясь политическим влиянием мужа, чтобы тем или иным способом привлечь в свой дом жен сенаторов и депутатов, нуждавшихся в поддержке «Ви Франсез».
Дю Руа ответил:
– Отлично, я беру на себя пригласить Риваля и Норбера.
Он потирал руки от удовольствия: он нашел хорошее средство, чтобы изводить жену и удовлетворять ту глухую злобу, ту смутную и грызущую ревность, которая зародилась в нем во время прогулки по Булонскому лесу. Отныне, говоря о Форестье, он решил всегда прибавлять к его имени эпитет «рогоносец». Он чувствовал, что в конце концов это должно взбесить Мадлену. В продолжение вечера он нашел случай раз десять упомянуть с добродушной иронией об этом рогоносце Форестье.
Он уже не сердился на покойного, он мстил за него.
Жена притворялась, что не слышит, и сидела против него улыбающаяся и равнодушная.
На следующий день, зная, что Мадлена собирается ехать приглашать госпожу Вальтер, он решил опередить ее и отправиться самому, с тем чтобы застать жену патрона одну и убедиться, действительно ли она увлечена им. Это забавляло его и льстило ему. К тому же… почему бы и нет… если это возможно…
Он явился на бульвар Мальзерб к двум часам. Его провели в гостиную. Он стал ждать.
Вошла госпожа Вальтер, протягивая ему руку с радостной поспешностью.
– Какой добрый ветер вас занес?
– Не ветер, а желание вас видеть. Какая-то сила повлекла меня к вам, не знаю почему; мне, собственно, нечего сказать вам. Я пришел, я здесь. Надеюсь, что вы простите мне этот ранний визит и откровенность моего объяснения?
Он сказал все это галантным и шутливым тоном, с улыбкой на губах, но с ноткой серьезности в голосе.
Она казалась удивленной, слегка покраснела и ответила, запинаясь:
– Но… право… Я не понимаю… Вы меня удивили…
Он прибавил:
– Это объяснение в любви веселым тоном – чтобы вас не испугать.
Они сели рядом. Она приняла все в шутку.
– Так, значит, это объяснение… серьезно?
– Разумеется! Уже давно я хотел вам признаться, очень давно… Но я не смел… Я столько слышал о вашей суровости, о вашей строгости…
Она овладела собой и спросила:
– Почему вы выбрали именно сегодняшний день?
– Не знаю. – Потом, понизив голос, прибавил: – Вернее, потому, что со вчерашнего дня я не перестаю думать о вас.
Она пробормотала, внезапно побледнев:
– Полно дурачиться, поговорим о чем-нибудь другом.
Но он упал перед ней на колени так неожиданно, что она испугалась. Она хотела встать, но он удержал ее силою, обняв за талию обеими руками и говоря страстным голосом:
– Да, это правда, я вас люблю, люблю безумно, люблю давно. Не отвечайте мне. Что же делать, я сумасшедший! Я вас люблю! О! Если бы вы знали, как я вас люблю!
Она задыхалась, старалась что-то сказать и не могла выговорить ни одного слова. Она отталкивала его обеими руками, ухватившись за его волосы, чтобы отклонить его губы, приближавшиеся к ее губам, и быстрым движением поворачивала голову то вправо, то влево, закрыв глаза, чтобы не видеть его.
