Ги де Мопассан
Милый друг
– Ты, видно, онемел? Не откусила ли тебе эта дама язык?
Тогда он сказал раздраженно, с гневным жестом:
– Как вы смеете со мной разговаривать? Уходите, или я прикажу задержать вас.
Тогда она заорала во все горло, со сверкающими глазами:
– А, ты вот как! Ах ты, негодяй! Если спишь с женщиной, то, по крайней мере, кланяйся ей после этого. Если ты сегодня с другой, так это еще не причина не узнавать меня. Стоило тебе хотя бы кивнуть мне, когда я проходила мимо, и я бы тебя оставила в покое. Но ты захотел чваниться – погоди же! Я тебе удружу! Ах вот как! Ты даже не считаешь нужным мне кланяться при встрече…
Она бы долго еще кричала, но госпожа де Марель открыла дверь ложи и пустилась бежать, проталкиваясь через толпу, растерянно ища выхода.
Дюруа бросился за ней, стараясь ее догнать.
Тогда Рашель, видя, что они убегают, завопила, торжествуя:
– Держите ее! Держите! Она у меня украла любовника!
В публике раздался смех. Двое мужчин, ради шутки, схватили бегущую за плечи и хотели ее увести, пытаясь поцеловать. Но Дюруа догнал ее, с силой высвободил и вывел на улицу.
Она вскочила в пустую карету, стоявшую у подъезда. Он прыгнул за ней и на вопрос кучера: «Куда ехать, сударь?» – ответил: «Куда хотите».
Карета медленно затряслась по мостовой. Клотильда в нервном припадке задыхалась, дрожала, закрыв лицо руками; Дюруа не знал, что сказать, что сделать.
Наконец, услыхав, что она плачет, он залепетал:
– Послушай, Кло, моя маленькая Кло, позволь мне тебе объяснить! Я не виноват… Я знал эту женщину давно… в первые дни…
Она вдруг открыла лицо и, охваченная бешенством влюбленной и обманутой женщины, вернувшим ей дар речи, заговорила быстро, отрывисто, задыхаясь:
– Ах, негодяй… негодяй… подлец!.. Возможно ли? Какой позор!.. Боже мой… Какой позор!..
По мере того как она приходила в себя, у нее появлялись новые мысли, она возмущалась все больше и больше:
– Ты платил ей моими деньгами, не так ли? И я давала ему деньги… для этой проститутки… О!.. Негодяй!..
В течение нескольких секунд она, казалось, искала более сильное выражение и не находила его, потом вдруг у нее вырвалось, точно плевок:
– О!.. Свинья, свинья… свинья… Ты ей платил моими деньгами!.. Свинья… свинья…
Не находя другого слова, она повторяла:
– Свинья… свинья…
Вдруг она высунулась в окно и, схватив кучера за рукав, крикнула:
– Стойте!
Потом отворила дверцу и выскочила на улицу.
Жорж хотел бежать за ней, но она закричала: «Я тебе запрещаю идти за мной!» – так громко, что вокруг стали собираться прохожие; и Дюруа не двинулся с места из боязни скандала.
Тогда она достала из кармана кошелек, стала искать деньги при свете фонаря, дала кучеру два с половиной франка и сказала дрожащим голосом:
– Вот… Получите… Я плачу… И отвезите этого скота на улицу Бурсо, квартал Батиньоль.
В собравшейся толпе послышался смех. Какой-то господин сказал:
– Браво, малютка!
А уличный мальчишка, примостившись у колес кареты, просунул голову в открытую дверцу и крикнул пронзительным голосом:
– Добрый вечер, Биби!
И карета тронулась, преследуемая возгласами и смехом.
VI
На следующий день Жорж Дюруа проснулся в дурном настроении.
Он медленно оделся, сел у окна и стал размышлять. Он чувствовал себя совершенно разбитым, точно накануне его избили палками.
Наконец необходимость во что бы то ни стало достать денег подстегнула его, и он прежде всего направился к Форестье.
Приятель принял его в кабинете, грея ноги у камина.
– Что это подняло тебя так рано?
– Важное дело. У меня долг чести.
– Карточный?
Он секунду поколебался, потом подтвердил:
– Да, карточный.
– Большой?
– Пятьсот франков!
Он должен был только двести восемьдесят.
Форестье спросил недоверчиво:
– Кому ты задолжал?
Дюруа не сразу нашелся что ответить:
– Одному… одному… господину де Карлевилю.
– Ага? Где же он живет?
– На улице… улице…
Форестье захохотал:
– На той улице, где лежит прошлогодний снег, не так ли? Я знаю этого господина, мой друг. Если ты хочешь двадцать франков, я, пожалуй, могу тебе их предоставить, но не больше.
Дюруа взял золотой.
Затем он отправился по всем своим знакомым, из дома в дом, и к пяти часам ему удалось набрать восемьдесят франков.
Так как ему еще не хватало двухсот, то он решил на этом остановиться и пробормотал, пряча собранные деньги: «Чепуха, не стоит расстраиваться из-за этой бабы. Отдам ей, когда смогу».
Исполненный самой твердой решимости, он в течение двух недель вел правильный, умеренный и целомудренный образ жизни. Потом вдруг его охватила жажда любви. Ему казалось, что он уже несколько лет не обнимал женщины, и он трепетал при виде каждой юбки, как трепещут моряки при виде твердой земли.
И вот однажды вечером он отправился в «Фоли-Берже», надеясь встретить там Рашель. И действительно, он увидел ее сразу же, как вошел, так как она проводила там все свое время.
Он подошел к ней, улыбаясь и протягивая руку. Она смерила его взглядом с головы до ног:
– Что вам от меня нужно?
Он попробовал засмеяться:
– Полно, не дурачься.
Она повернулась к нему спиной со словами:
– Я не веду знакомства с альфонсами.
Она выбрала самое грубое оскорбление. Он почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, и вернулся домой один.
Форестье, больной, ослабевший, постоянно кашлявший, отравлял ему жизнь в редакции; казалось, он специально выискивал для него самые неприятные поручения. Однажды, в минуту сильного раздражения, после мучительного припадка кашля, не получив от Дюруа нужной ему справки, он даже проворчал:
– Черт возьми, ты глупее, чем я думал.
Дюруа захотелось дать ему пощечину, но он сдержался и вышел, бормоча: «Погоди, я тебе отплачу». Внезапно у него блеснула мысль, и он прибавил: «Я тебе наставлю рога, дружище». И пошел, потирая руки, радуясь своему проекту. Он решил приступить к его осуществлению на следующий же день и отправился к госпоже Форестье с визитом, желая прозондировать почву.
Он застал ее лежащей на диване и читающей книгу. Не вставая, только повернув голову, она протянула ему руку и сказала:
– Здравствуйте, Милый друг!
У него было такое ощущение, словно он получил пощечину.
– Почему вы меня так называете?
Она ответила, улыбаясь:
– На прошлой неделе я видела госпожу де Марель и узнала от нее, как вас там прозвали.
Приветливый тон молодой женщины успокоил его. Впрочем, чего ему было бояться?
Она продолжала:
– Ее вы балуете! А вот ко мне заходите только тридцать шестого числа или вроде того…
Он сел возле нее и стал рассматривать ее с внезапно пробудившимся интересом – с интересом любителя-коллекционера. Она была очаровательна, блондинка с нежным и горячим тоном кожи, созданной для ласк, и он подумал: «Она лучше той, несомненно». Он был уверен в успехе. Стоит только протянуть руку, казалось ему, и сорвать ее, как зрелый плод.
Он решительно произнес:
– Я не приходил к вам потому, что так лучше.
Она спросила, не поняв его:
– Как? Почему?
– Почему? Вы не догадываетесь?
– Нет, нисколько.
– Потому, что я влюблен в вас… О! Немножко, совсем немножко… и не хочу влюбиться окончательно…
Она, по-видимому, не была ни удивлена, ни оскорблена, ни польщена; продолжая улыбаться своей безразличной улыбкой, она спокойно ответила:
– О! Вы все-таки можете приходить ко мне. В меня никогда не влюбляются надолго.
Ее тон удивил его еще больше, чем слова, и он спросил:
– Почему?
– Потому, что это бесполезно, и я сразу даю это понять. Если бы вы рассказали мне раньше о ваших опасениях, я бы вас успокоила и посоветовала бы, наоборот, приходить почаще.
Он воскликнул патетически:
– Разве можно приказывать чувствам!
Она повернулась к нему:
– Дорогой друг, для меня влюбленный вычеркивается из списка живых людей. Он глупеет, более того – он становится опасен. С людьми, которые в меня влюблены или притворяются влюбленными, я прерываю всякие отношения, во-первых, потому, что они мне надоедают, а во-вторых, потому, что я их боюсь, словно бешеных собак, с которыми всегда может случиться припадок. И вот я подвергаю их моральному карантину до тех пор, пока их болезнь не проходит. Запомните это. Я знаю, что для вас любовь – это нечто вроде телесного голода, для меня же, напротив, она могла бы быть средством… средством… общения душ, которого мужчины не признают. Вы понимаете ее в буквальном, а я в более высоком смысле… Ну… посмотрите-ка мне в глаза…
Теперь она не улыбалась. Лицо ее было холодно и спокойно, и она сказала, подчеркивая каждое слово:
– Я никогда, никогда не буду вашей любовницей, помните это. Поэтому совершенно бесполезно, даже вредно для вас упорствовать в этом желании… А теперь, когда… операция сделана… хотите, будем друзьями, настоящими, добрыми друзьями, без всяких задних мыслей?
Он понял, что всякая попытка будет безуспешна после этого безапелляционного приговора. Поэтому он сразу покорился ему и, восхищенный возможностью приобрести такую союзницу, от всего сердца протянул ей обе руки:
– Располагайте мной как хотите.
Она почувствовала искренность в его тоне и подала ему руки. Он поцеловал их одну за другой, потом, подняв голову, сказал просто:
– Честное слово, если бы я встретил женщину, похожую на вас, с какой радостью я бы на ней женился!
На этот раз его слова тронули ее: есть комплименты, которые доходят до женского сердца, и она бросила на него один из тех быстрых признательных взглядов, которые делают нас рабами женщины.
Затем, видя, что он не знает, как перейти к другой теме, она сказала ему мягко, дотронувшись пальцем до его плеча:
– И я немедленно приступлю к исполнению моих дружеских обязанностей. Вы недостаточно ловки, друг мой…
На мгновение она замялась и спросила:
– Могу я говорить с вами откровенно?
– Да.
– Вполне?
– Вполне.
– Так вот. Сделайте визит госпоже Вальтер, которая вас очень ценит, и постарайтесь ей понравиться. Вот там ваши комплименты будут уместны, хотя она порядочная женщина, поймите, вполне порядочная женщина. О, не надейтесь… сорвать там что-нибудь в этом отношении… Вы можете получить там нечто большее, если сумеете себя поставить. Я знаю, что положение ваше в газете пока очень скромное. Но не бойтесь ничего, они принимают всех сотрудников с одинаковым радушием. Послушайтесь меня, сходите туда.
Он сказал, улыбаясь:
– Благодарю вас. Вы ангел… мой ангел-хранитель.
Потом они заговорили о других вещах. Он сидел долго, желая доказать, что ему приятно быть с ней; и, уходя, спросил еще раз:
– Итак, решено? Мы друзья?
– Решено.
И так как он заметил действие комплимента, сказанного им раньше, он подкрепил его, добавив:
– Если вы когда-нибудь овдовеете, я выставлю свою кандидатуру.
И поспешно вышел, чтобы не дать ей времени рассердиться.
Визит к госпоже Вальтер несколько смущал Дюруа, так как он не был приглашен бывать у нее и боялся сделать неловкость. Патрон был к нему благосклонен, ценил его услуги, предпочитал его другим для трудных поручений; почему бы ему не воспользоваться его расположением для того, чтобы проникнуть к нему в дом?
И вот однажды утром он рано поднялся и отправился на рынок, где приобрел за десять франков два десятка превосходных груш. Старательно запаковав их в корзину, для того чтобы они имели вид привезенных издалека, он отнес их привратнику госпожи Вальтер вместе с визитной карточкой, на которой написал:
Жорж Дюруа
покорнейше просит
госпожу Вальтер
принять эти фрукты,
которые он сегодня утром
получил из Нормандии.
На следующий день он нашел в редакции, в своем ящике для писем, конверт с ответной карточкой госпожи Вальтер, «сердечно благодарившей господина Жоржа Дюруа и принимавшей у себя каждую субботу».
В ближайшую субботу он отправился с визитом.
Вальтер жил на бульваре Мальзерб в собственном доме, часть которого, как человек практичный, он отдавал внаем. Единственный привратник, помещавшийся между двумя входными дверями, отворял дверь и хозяину и жильцу, придавая обоим входам вид важного богатого особняка благодаря своей выправке церковного швейцара, белым чулкам, плотно обтягивающим жирные икры, и ливрее с золотыми пуговицами и ярко-красными отворотами.
Приемные комнаты находились на втором этаже; в них вела передняя, обтянутая материей, с портьерами на дверях. Два лакея дремали, сидя на стульях. Один из них взял у Дюруа пальто, другой завладел его палкой, отворил дверь, опередил гостя на несколько шагов и, прокричав его имя в пустую залу, отступил в сторону и пропустил его.
Молодой человек в замешательстве смотрел во все стороны, пока не заметил в зеркале несколько человек, сидевших, казалось, где-то очень далеко. Сначала он ошибся направлением, введенный в заблуждение зеркалом, потом, пройдя две пустые залы, вошел в маленький будуар, обтянутый голубым шелком с лютиками, где четыре дамы беседовали вполголоса, сидя вокруг круглого столика, на котором стояли чашки с чаем. Несмотря на самоуверенность, которую Дюруа приобрел благодаря жизни в Париже и в особенности благодаря своей профессии репортера, постоянно приводившей его в соприкосновение с важными лицами, он почувствовал себя смущенным обстановкой приема и странствованием по пустым залам.
Ища глазами хозяйку дома, он пробормотал:
– Сударыня, я позволил себе…
Она протянула ему руку, которую он, поклонившись, пожал, и сказала:
– Вы очень любезны, сударь, что пришли навестить меня.
И указала ему на кресло, в которое он почти упал, так как оно показалось ему значительно выше, чем было в действительности.
Некоторое время все молчали. Затем одна из дам возобновила начатый разговор. Речь шла о том, что стало холодно, но все же недостаточно для того, чтобы прекратилась эпидемия тифа или стало возможным кататься на коньках. И каждая высказала свое мнение о наступающих в Париже морозах; затем все стали обсуждать вопрос о том, какое время года предпочтительнее, приводя при этом те обычные банальные доводы, которые застревают в умах, словно пыль в комнатах.
Легкий стук отворяемой двери заставил Дюруа обернуться, и сквозь два стекла без амальгамы он увидел приближающуюся толстую даму. Когда она вошла в будуар, одна из посетительниц встала, пожала всем руки и вышла; и молодой человек следил взглядом, как удаляется через несколько комнат черный силуэт ее платья с блестящей отделкой из джета.
Когда движение, вызванное перемещением лиц, улеглось, разговор внезапно, без всякой связи с предыдущим, перешел к вопросу о Марокко, о восточной войне и о затруднениях Англии на юге Африки.
Обсуждая эти вопросы, дамы, казалось, разыгрывали хорошо выученную благопристойную комедию, принятую в свете и повторяющуюся очень часто.
Вошла новая гостья, маленькая завитая блондинка; появление ее вызвало уход высокой дамы средних лет.
Заговорили о Линэ и о его шансах попасть в академию. Вновь пришедшая была твердо убеждена, что его побьет Кабанон-Леба, автор прекрасной стихотворной переделки «Дон Кихота» для театра.
– Знаете, эта вещь будет поставлена в «Одеоне» этой зимой.
– Вот как! Непременно пойду посмотреть, как ему удался этот литературный опыт.
Госпожа Вальтер отвечала любезно, спокойно и бесстрастно, ни на минуту не задумываясь над своими словами, так как у нее обо всем было готовое мнение.
Заметив, что становится темно, она велела подать лампы, продолжая слушать разговор, журчавший, как ручеек, и думая о том, что она забыла зайти в литографию за пригласительными карточками на предстоящий обед.
Она была несколько полна, еще хороша собой, в том критическом возрасте, когда закат женщины уже близок. Она еще держалась, но только благодаря тщательному уходу за собой, гигиене и различным кремам для кожи. Она производила впечатление благоразумной, сдержанной и рассудительной женщины – одной из тех женщин, суждения которых напоминают ровный, подстриженный французский сад. Гуляя в нем, вы не встретите ничего неожиданного, но в этом есть своя прелесть. У нее был тонкий, тактичный и верный ум, заменявший ей воображение, доброта, самоотверженность и спокойная благожелательность ко всему и ко всем.
Она заметила, что Дюруа не произнес еще ни слова, что никто к нему не обращается и что он, по-видимому, чувствует себя не вполне свободно, и, так как дамы все еще были заняты академией – излюбленным предметом их беседы, – она спросила:
– Ну а вы, господин Дюруа, вы должны быть осведомлены на этот счет лучше, чем кто бы то ни было, за кого вы подаете голос?
Он ответил без колебаний:
– В этом вопросе, сударыня, я меньшее значение придаю заслугам кандидатов, всегда спорным, нежели их возрасту и состоянию здоровья. Я стал бы справляться не о их заслугах, а о болезнях, которыми они страдают. Я не стал бы требовать от них стихотворного перевода произведений Лопе де Вега, а позаботился бы навести справки о состоянии их печени, сердца, почек, спинного мозга. На мой взгляд, в тысячу раз важнее хорошее расширение сердца, хорошая водянка, а лучше всего – начало паралича, чем сорок томов рассуждений об идее отечества и о поэзии варварских народов.
Эти слова были встречены удивленным молчанием. Госпожа Вальтер, улыбаясь, спросила:
– Почему же?
Он ответил:
– Потому, что во всякой вещи я отыскиваю лишь то удовольствие, которое оно может доставить женщинам. Академия интересует дам только тогда, когда какой-нибудь академик умирает. Чем больше их умирает, тем это вам приятнее. Но для того чтобы они умирали скорее, нужно выбирать стариков и больных.
Так как собеседницы продолжали выражать удивление, он добавил:
– Впрочем, я и сам, так же как вы, люблю прочесть в парижской хронике о кончине академика. Я тотчас задаю себе вопрос: «Кто его заменит?» – и составляю свой список кандидатов. Это игра, милая игра, в которую играют во всех парижских салонах при кончине каждого «бессмертного»: «игра в смерть и в сорок старцев»[9].
Дамы, все еще не вполне пришедшие в себя от удивления, начали, однако, улыбаться – настолько верно было его замечание.
Он закончил, поднимаясь:
– Это вы, милостивые государыни, выбираете их, и выбираете только для того, чтобы они умирали. Назначайте же самых старых, самых дряхлых и не заботьтесь ни о чем остальном.
Затем он удалился, грациозно раскланявшись. Как только он скрылся за дверью, одна из дам заметила:
– Занятный молодой человек. Кто он такой?
Госпожа Вальтер ответила:
– Один из наших сотрудников. Он исполняет пока только мелкую газетную работу, но я не сомневаюсь, что он скоро выдвинется.
Дюруа весело, танцующей походкой, шел по бульвару Мальзерб, довольный своим удачным выступлением, и бормотал:
– Хорошее начало.
В тот вечер он помирился с Рашелью.
На следующей неделе произошли два важных события: он был назначен заведующим отделом хроники и приглашен на обед к госпоже Вальтер. Он сейчас же угадал связь между обоими этими событиями.
«Ви Франсез» была прежде всего коммерческим предприятием, так как патрон был человек коммерческий, для которого пресса и звание депутата служили только рычагами. Прикрываясь добродушием, он всегда действовал под веселой маской славного малого, но для дел своих, какого бы рода они ни были, он пользовался только такими людьми, которых он испытал, изучил, прощупал, людьми, которых он считал хитрыми, смелыми и ловкими. Дюруа в должности заведующего хроникой казался ему неоценимым.
До сих пор эту должность занимал секретарь редакции Буаренар, старый журналист, корректный, пунктуальный и робкий, как чиновник. В продолжение тридцати лет он перебывал секретарем в одиннадцати разных газетах, и это нисколько не отразилось на его взглядах или образе действий. Он переходил из одной редакции в другую, как переходят из одного ресторана в другой, едва замечая, что кушанья в них несколько разного вкуса. Ни политическими, ни религиозными вопросами он не интересовался. Он отдавался всей душой газете, какова бы она ни была, понимая свое дело, и был ценен своей опытностью. Работал он как слепой, который ничего не видит, как глухой, который ничего не слышит, как немой, который никогда ни о чем не говорит. В то же время он отличался необыкновенной профессиональной честностью и никогда не служил делу, которого не считал безусловно правильным, лояльным и корректным с точки зрения своего ремесла.
Вальтер хотя и ценил его, однако часто подумывал о том, чтобы передать отдел хроники кому-нибудь другому, так как этот отдел, по его словам, являлся сердцем газеты. Посредством хроники распространяются новости, рождаются слухи, влияющие на публику и на биржу. Нужно уметь вставить между заметкой о двух светских вечерах какую-нибудь важную новость, скорее подразумевающуюся, чем высказанную. Нужно одним намеком помочь угадать то, что требуется, опровергнуть слух так, чтобы он стал еще более достоверным, или утверждать так, чтобы никто не поверил тому, что утверждаешь. Нужно вести отдел таким образом, чтобы в хронике каждый находил ежедневно хоть одну интересную ему строчку, и тогда все будут ее читать. Нужно думать обо всем и о всех, о всех слоях общества, о всех профессиях, о Париже и о провинции, об армии и о художниках, о духовенстве и об университете, о должностных лицах и о куртизанках.
Человек, заведующий этим отделом и командующий целым батальоном репортеров, должен быть всегда начеку, всегда настороже; он должен быть недоверчивым, предусмотрительным, хитрым и ловким, он должен быть во всеоружии коварства и обладать безошибочным чутьем, чтобы моментально распознать ложный слух, чтобы уметь выбрать, что следует сказать и что следует скрыть, чтобы угадать, какое сообщение больше всего подействует на публику, и, кроме того, уметь преподнести его в такой форме, которая усиливала бы производимый им эффект.
Буаренару, несмотря на его многолетнюю опытность, не хватало ловкости и блеска; в особенности же ему не хватало природной пронырливости, необходимой для того, чтобы постоянно угадывать тайные мысли патрона.
Дюруа должен был поставить дело отлично, ибо он как нельзя больше подходил к составу редакции газеты, которая, по выражению Норбера де Варенна, «плавала по глубинам биржи и по мелям политики».
Вдохновителями и истинными сотрудниками «Ви Франсез» являлись с полдюжины депутатов, заинтересованных во всех спекуляциях, начинаемых или поддерживаемых ее издателем. В палате их называли «шайкой Вальтера» и завидовали огромным деньгам, которые они загребали вместе с ним, через его посредство.
Форестье, заведовавший политическим отделом, был только куклой в руках этих дельцов, исполнителем внушаемых ими проектов. Они давали ему материал для передовиц, которые он писал дома, в «спокойной обстановке», как он говорил.
Но для того чтобы придать газете литературный и парижский тон, были приглашены сотрудничать в ней два писателя, пользовавшиеся известностью каждый в своей области: Жак Риваль, составлявший текущую хронику, и Норбер де Варенн, писавший маленькие фельетоны, вернее, рассказы в новой манере.
Затем в толпе продажных писак на все руки подыскали по дешевой цене художественных, музыкальных и театральных критиков, специалиста по криминологии, специалиста по скачкам. Две дамы из общества под псевдонимами «Розовое домино» и «Белая лапка» поставляли великосветские новости, обсуждали вопросы моды, изящества, этикета, хорошего тона и сплетни из жизни высокопоставленных дам.
И «Ви Франсез» «плавала по глубинам и мелям», управляемая всеми этими разнородными кормчими.
Дюруа еще не перестал ликовать по поводу назначения его заведующим отделом хроники, когда получил маленькую визитную карточку, на которой значилось: «Господин и госпожа Вальтер просят господина Жоржа Дюруа пожаловать к ним на обед в четверг 20 января».
Эта новая удача, последовавшая так быстро за первой, так обрадовала его, что он поцеловал приглашение, точно это было любовное письмо. Затем он отправился к кассиру, чтоб уладить с ним важный денежный вопрос.
Заведующий отделом хроники обычно имеет особый бюджет, из которого он платит своим репортерам за те сообщения, хорошие или посредственные, которые они ему поставляют, как огородники поставляют свои овощи зеленщикам.
Для начала Дюруа были ассигнованы тысяча двести франков в месяц, из которых он рассчитывал удержать себе львиную долю.
Кассир, уступая его настойчивым требованиям, выдал ему наконец четыреста франков авансом. В первую минуту у Дюруа было твердое намерение отослать госпоже де Марель двести восемьдесят франков долгу, но он тотчас же рассчитал, что тогда у него останется на руках только сто двадцать франков – сумма, совершенно недостаточная для того, чтобы должным образом начать свою новую работу, – и отложил уплату долга на более отдаленные времена.
В продолжение двух дней он был занят своим новым устройством, так как получил особый стол и ящики для корреспонденции в огромной комнате, где помещалась вся редакция. Он занимал один угол комнаты, а в другом, склонившись над бумагами, сидел Буаренар, волосы которого, несмотря на его преклонный возраст, были черны как смоль.
Длинный стол посреди комнаты принадлежал «летучим» сотрудникам. Он обычно служил скамьей для сидения; на него усаживались, свесив ноги или же поджав их по-турецки. Иногда пять или шесть человек сразу сидели на корточках на этом столе в позе китайских болванчиков и прилежно играли в бильбоке.
Дюруа в конце концов тоже пристрастился к этому развлечению и делал в нем быстрые успехи благодаря руководству и наставлениям Сен-Потена.
Форестье, здоровье которого становилось все хуже, предоставил ему свое прекрасное новое бильбоке из антильского дерева, находя его немного тяжелым, и Дюруа, подбрасывая своей мощной рукой большой черный шар, привязанный к веревке, считал про себя: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть».
Как раз в этот день, когда ему предстояло пойти на обед к госпоже Вальтер, он впервые сделал двадцать очков подряд. «Счастливый день, – подумал он, – мне все удается». Умение хорошо играть в бильбоке действительно считалось среди сотрудников «Ви Франсез» признаком некоторого превосходства.
Он рано ушел из редакции, чтобы успеть переодеться, и шел по Лондонской улице, как вдруг увидел перед собой небольшого роста женщину, напоминавшую походкой госпожу де Марель. Он почувствовал, как его бросило в жар, и сердце его сильно забилось. Он перешел на другую сторону улицы, чтобы увидеть ее в профиль. Она остановилась, чтобы тоже перейти улицу. Он убедился, что ошибся, и вздохнул с облегчением.
Он часто задавал себе вопрос, как ему себя вести при встрече с ней. Поклониться или сделать вид, что он ее не видит?
«Я ее не замечу», – подумал он.
Было холодно, канавки были подернуты льдом. Тротуары высохли и казались серыми в свете газовых фонарей.
Вернувшись домой, молодой человек подумал: «Мне нужно переменить квартиру. Эта мне теперь не годится». Он чувствовал радостное возбуждение, готов был бегать по крышам и повторял вслух, прогуливаясь между окном и кроватью: «Удача пришла! Да, это удача! Нужно написать отцу».
Он изредка писал отцу, и письма его всегда вносили радостное оживление в маленький нормандский кабачок, стоявший там, у дороги, на вершине холма, с которого виден Руан и широкая долина Сены.
Изредка и он получал голубой конверт, надписанный крупным дрожащим почерком, и неизменно находил одни и те же строки в начале отцовского письма: «Любезный сын, сим уведомляю, что мы – я и мать твоя – здоровы. Особенных новостей у нас нет. Впрочем, сообщаю тебе…»
Он близко принимал к сердцу все деревенские дела, новости о соседях, состояние пашни и урожая.
Он повторил, завязывая перед своим маленьким зеркальцем белый галстук: «Надо завтра же написать отцу. Если бы старик видел меня сегодня вечером в том доме, куда я иду, вот бы он удивился! Черт возьми! Сейчас я отправлюсь на обед, какой ему никогда и не снился!» И ему вдруг представилась их темная кухня позади большой пустой комнаты для посетителей, кастрюли, отбрасывающие желтые отблески вдоль стен, кошка на печке, мордой к огню, в позе скорчившейся химеры, деревянный стол, жирный от времени и пролитых жидкостей, с дымящейся миской супа на нем, сальная свеча, горящая между двумя тарелками. Он увидел также мужчину и женщину – отца и мать, – медленно, по-крестьянски, хлебающих суп маленькими глотками. Ему знакомы были мельчайшие морщинки на их старых лицах, малейшие движения их рук и головы. Он знал даже и то, о чем они говорят каждый вечер, сидя за ужином друг против друга. Он подумал: «Следовало бы навестить их».
Окончив свой туалет, он погасил лампу и спустился вниз. На внешнем бульваре на него накинулись проститутки. Он отвечал им, отдергивая руку: «Оставьте меня в покое!» – с глубоким презрением, точно они его оскорбляли уже тем, что обращались к нему. За кого они его принимают? Эти шлюхи не умеют различать мужчин… Черный фрак, надетый, чтобы идти на обед к очень богатым, очень известным, очень влиятельным людям, вызывал в нем такое чувство, словно он стал новым человеком, человеком из общества, из настоящего светского общества.
Он уверенно вошел в переднюю, освещенную высокими бронзовыми канделябрами, и непринужденным жестом отдал палку и пальто двум подбежавшим к нему лакеям.
Все залы были ярко освещены. Госпожа Вальтер принимала во второй из них, самой большой. Она встретила его очаровательной улыбкой, и он пожал руку двоим мужчинам, пришедшим раньше его, господину Фирмену и господину Ларош-Матье, депутатам, анонимным сотрудникам «Ви Франсез». Ларош-Матье пользовался в газете исключительным авторитетом благодаря своему влиянию в палате. Никто не сомневался в том, что со временем он станет министром. Затем пришли супруги Форестье, она – восхитительная в своем розовом туалете. Дюруа поразился, заметив ее интимность с обоими депутатами. Она больше пяти минут тихо беседовала с Ларош-Матье, отойдя с ним к камину. У Шарля был изнуренный вид. Он очень похудел за последний месяц и беспрестанно кашлял, повторяя: «Мне следовало бы решиться провести конец зимы на юге».
Норбер де Варенн и Жак Риваль пришли вместе. Потом в глубине комнаты отворилась дверь, и вошел Вальтер в сопровождении двух взрослых девушек, на вид лет шестнадцати – восемнадцати. Одна была некрасива, другая хорошенькая.
Дюруа был изумлен. Он знал, что патрон был человек семейный, но о его дочерях он всегда думал так, как думают о далеких странах, которых никогда не придется увидеть. К тому же он представлял их себе совсем маленькими, а перед ним были взрослые девицы. Он почувствовал легкое внутреннее смущение, вызванное этой неожиданностью.
Они поочередно протянули ему руки, сели за маленький, предназначенный для них столик и начали перебирать катушки шелка в корзиночке.
Ждали еще кого-то, все молчали, чувствовалось то особенное стеснение, какое обычно предшествует званым обедам, где после различно проведенного дня сходятся люди, не имеющие никаких точек соприкосновения.
