Ги де Мопассан
Милый друг
Дюруа продолжал:
– О! Это для вас ужасный удар, это огромная перемена в вашей жизни, полный переворот в вашем сердце и во всем вашем существовании.
Она глубоко вздохнула и ничего не ответила.
Он добавил:
– Как грустно молодой женщине очутиться вдруг одной!
Он замолчал. Она ничего не ответила на его слова.
Он прошептал:
– Во всяком случае, помните о нашем договоре. Вы можете располагать мною как хотите. Я весь в вашем распоряжении.
Она протянула ему руку, бросив на него один из тех грустных и нежных взглядов, которые волнуют нас до глубины души.
– Благодарю вас, вы очень добры. Очень. Если бы я могла и смела сделать что-нибудь для вас, я бы тоже сказала: «Рассчитывайте на меня».
Он взял протянутую руку и задержал ее, сжимая в своей, со страстным желанием ее поцеловать. Наконец, решившись, он медленно приблизил ее к своим губам и прильнул долгим поцелуем к лихорадочно горячей надушенной коже.
Потом, почувствовав, что эта дружеская ласка становится слишком продолжительной, он сумел вовремя отпустить маленькую ручку, упавшую на колено молодой женщины. Она сказала серьезно:
– Да, я теперь одинока, но я постараюсь быть мужественной.
Он не знал, как дать ей понять, что он был бы счастлив, очень счастлив жениться на ней. Конечно, он не мог сказать ей это сейчас, здесь, перед этим трупом; но все же, казалось ему, он мог бы придумать одну из тех запутанных, двусмысленных и в то же время приличных фраз, которыми можно выразить все посредством умелых намеков и недомолвок.
Но этот труп, окостенелый труп, лежавший перед ним, стеснял его и, как преграда, стоял между ним и ею. К тому же он начал чувствовать в спертом воздухе комнаты подозрительный запах – запах гниения, исходивший из этой разлагающейся груди, первое дыхание падали, которое несчастные покойники посылают своим родным, бодрствующим над ними, ужасное дыхание, которым они вскоре наполнят внутренность своих гробов.
Дюруа спросил:
– Нельзя ли открыть окно? Мне кажется, что здесь тяжелый воздух.
Она ответила:
– Да, я тоже это заметила.
Он подошел к окну и открыл его. Ворвалась благоухающая прохлада ночи, всколыхнув пламя свечей, горевших возле кровати. Луна лила, как и накануне, свое яркое и спокойное сияние на белые стены вилл и огромную блестящую поверхность моря. Вздохнув полной грудью, Дюруа вдруг почувствовал себя окрыленным надеждами; трепещущая близость счастья овеяла его.
Он обернулся:
– Пройдитесь, чтобы немного освежиться; погода восхитительная, – сказал он.
Она спокойно подошла и облокотилась на подоконник рядом с ним.
Он прошептал ей тихо:
– Выслушайте меня и поймите хорошенько, что я хочу сказать. Главное, не возмущайтесь тем, что я говорю о подобных вещах в такой момент, ведь я покидаю вас послезавтра, а когда вы вернетесь в Париж, быть может, будет уже поздно. Послушайте… Я – бедняк, у которого ничего нет, у которого вся карьера еще впереди, вы это знаете. Но у меня есть настойчивость, некоторый ум, и я стою на дороге, на хорошей дороге. Когда имеешь перед собой человека, уже достигшего определенного положения, знаешь, что берешь; когда имеешь перед собой человека начинающего, никогда нельзя знать, до чего он дойдет. Это и плохо и хорошо. Словом, я вам однажды сказал, когда был у вас, что моя заветная мечта – жениться на такой женщине, как вы. Теперь я вам это повторяю. Не отвечайте мне сейчас. Позвольте мне продолжать. Я не делаю вам сейчас предложения. В данный момент и в данном месте это было бы безобразно. Я хочу только, чтобы вы знали, что вы можете осчастливить меня одним вашим словом, можете сделать из меня друга, брата, если захотите, мужа, что мое сердце и весь я принадлежу вам. Я не хочу, чтобы вы мне сейчас отвечали, не хочу, чтобы мы здесь возобновляли этот разговор. Когда мы встретимся в Париже, вы мне дадите понять ваше решение. До тех пор – ни слова. Хорошо?
Он проговорил все это, не глядя на нее, словно роняя свои слова в расстилавшуюся перед ним темноту ночи. Казалось, она ничего не слышала – так неподвижно сидела она, тоже глядя перед собой, устремив пристальный, но невидящий взгляд на широкий пейзаж, озаренный бледной луной.
Они долго еще стояли рядом, касаясь друг друга локтями, размышляя про себя.
Потом она прошептала:
– Становится холодно. – И, повернувшись, направилась к постели.
Он последовал за ней.
Подойдя к трупу, он убедился, что действительно труп начал пахнуть, и отодвинул свое кресло, так как не мог долго выносить этого зловония. Он сказал:
– Утром надо будет положить его в гроб.
Она ответила:
– Да-да, непременно; столяр придет около восьми часов.
Дюруа вздохнул:
– Бедняга!
Она тоже испустила скорбный вздох, полный покорности судьбе.
Они теперь реже взглядывали на него, уже свыкшись с мыслью о смерти, начиная мысленно примиряться с этим исчезновением, которое только что возмущало их, таких же смертных.
Они больше не разговаривали и продолжали сидеть у тела, из приличия стараясь не засыпать. Но около полуночи Дюруа заснул первым. Проснувшись, он увидел, что госпожа Форестье тоже спит. Тогда он принял более удобное положение и, проворчав: «Черт возьми! У себя в постели, право, гораздо удобнее», снова закрыл глаза.
Вдруг он вздрогнул от внезапного шума. Вошла сиделка. Было совсем светло. Молодая женщина, сидевшая против него в кресле, казалась не менее удивленной, чем он. Она была немного бледна, но, несмотря на ночь, проведенную в кресле, была все так же хороша, свежа, привлекательна.
Дюруа взглянул на труп и вскричал, задрожав:
– О! Борода!
За несколько часов она выросла на этом разлагавшемся теле так, как выросла бы на живом человеке за несколько дней. В испуге стояли они перед этим проявлением жизни, продолжавшейся в мертвеце; оно казалось им каким-то ужасным чудом, какой-то сверхъестественной угрозой воскресения из мертвых, какой-то страшной аномалией, от которой может помутиться человеческий рассудок.
Затем они оба отправились отдыхать до одиннадцати часов. После того как Шарля положили в гроб, они сразу почувствовали облегчение и спокойствие. За завтраком они сидели друг против друга, и в них пробудилось желание говорить о более утешительных, о более веселых вещах – желание вернуться к жизни, раз уж они покончили со смертью.
В открытое окно вливалась нежная весенняя теплота, несшая с собой душистый запах гвоздики, которая цвела перед дверью.
Госпожа Форестье предложила Дюруа пройтись по саду, и они принялись медленно прогуливаться по зеленой лужайке, с наслаждением вдыхая теплый воздух, насыщенный запахом пихт и эвкалиптов.
И вдруг она заговорила, не поворачивая к нему лица, совсем так, как он говорил ночью, наверху. Она произносила слова медленно, тихо и серьезно:
– Послушайте, мой дорогой друг, я обдумала… уже… то, что вы мне сказали, и не хочу, чтобы вы уехали, не получив от меня ни слова в ответ. Впрочем, я не скажу вам ни да ни нет. Мы подождем, посмотрим, поближе узнаем друг друга. Я хочу, чтобы и вы, со своей стороны, хорошенько обдумали этот шаг. Не поддавайтесь легкому, минутному увлечению. Если я говорю с вами об этом теперь, еще до того, как наш бедный Шарль опущен в могилу, то только потому, что после ваших слов для меня важно, чтобы вы знали и чтобы вы не питали ложных надежд в случае… если… окажется, что вы не способны меня понять и примириться с моим характером.
Постарайтесь же понять меня как следует. Брак для меня – это не путы, а свободный союз. Я подразумеваю под этим свободу, полную свободу во всех моих поступках, действиях, отлучках из дому. Я не перенесла бы ни контроля, ни ревности, ни критики моего поведения. Разумеется, я обязуюсь никогда не компрометировать имени человека, за которого я выйду замуж, никогда не ставить этого человека в ложное или смешное положение. Но и он, со своей стороны, должен видеть во мне равную, а не подчиненную, товарища, а не послушную и покорную жену. Я знаю, что мои взгляды разделяются далеко не всеми, но я от них не отступлю. Вот и все.
Я тоже добавлю: не отвечайте мне сейчас, это было бы и неуместно и бесполезно. Мы еще увидимся и, может быть, возобновим этот разговор позже.
Теперь погуляйте, а я вернусь к нему. До вечера.
Он медленно поцеловал долгим поцелуем ее руки и ушел, не сказав ни слова.
Вечером они встретились только за обедом. Потом разошлись по своим комнатам, так как оба изнемогали от усталости.
Шарля Форестье похоронили на следующий день, без всякой торжественности, на каннском кладбище. Жорж Дюруа решил уехать скорым поездом, отходившим в Париж в половине второго.
Госпожа Форестье проводила его на вокзал. Они спокойно прогуливались по платформе, ожидая отхода поезда и разговаривая о безразличных вещах.
Подошел поезд, очень маленький, настоящий экспресс, только из пяти вагонов.
Журналист занял в вагоне место, затем вышел, чтобы поговорить с нею еще несколько минут; при мысли о том, что он расстается с нею, его внезапно охватили грусть и сожаление, жгучее сожаление. У него было такое чувство, словно он терял ее навсегда.
Кондуктор закричал:
– На Марсель, Лион, Париж, занимайте места!
Дюруа вошел в вагон и подошел к окну, чтобы сказать ей еще несколько слов. Паровоз засвистел, и поезд медленно тронулся.
Молодой человек, высунувшись из вагона, смотрел на молодую женщину, стоявшую неподвижно на платформе и провожавшую его взглядом. И вдруг, перед тем как окончательно потерять ее из виду, он поднес к губам обе руки и послал ей воздушный поцелуй.
Она ответила таким же, только более робким, сдержанным, еле заметным движением.
Часть вторая
I
Жорж Дюруа вернулся к своим прежним привычкам. Устроившись в маленькой квартирке нижнего этажа на Константинопольской улице, он вел теперь благоразумный образ жизни, как и надо было человеку, готовящемуся к новой жизни. Его отношения с госпожой де Марель приняли супружеский характер, словно он заранее готовился к предстоящему событию. Его любовница, удивленная спокойной размеренностью их связи, часто говорила, смеясь:
– Ты еще скучнее моего мужа; право, не стоило менять.
Госпожа Форестье все не приезжала. Она задержалась в Канне. Он получил от нее письмо, в котором она извещала его, что приедет только в первой половине апреля, ни словом не намекая на то, что было при их расставании. Он ждал. Он решил жениться на ней во что бы то ни стало и пустить в ход все зависящие от него средства, если она начнет колебаться. Но он верил в свою счастливую звезду, верил в неотразимость своего обаяния, подчинявшего ему всех женщин.
Коротенькая записка предупредила его о приближении решительной минуты:
«Я в Париже. Зайдите ко мне.
Мадлена Форестье».
И только. Он получил это письмо утром, с девятичасовой почтой. В тот же день в три часа он явился к ней. Она протянула ему обе руки со своей прелестной приветливой улыбкой, и в течение нескольких секунд они пристально смотрели друг на друга.
Потом она прошептала:
– Как вы были добры, что приехали ко мне в те ужасные дни.
Он ответил:
– Я сделал бы все, что бы вы мне ни приказали.
Они сели. Она стала расспрашивать его о всех новостях, о Вальтерах, о всех сотрудниках, о газете. О ней она часто вспоминала.
– Мне очень недостает ее, – сказала она. – Я журналистка в душе. Что делать, я так люблю это ремесло.
Она замолчала. Ему показалось, что он уловил нотку призыва в ее улыбке, в тоне голоса, в словах. И хотя он дал себе слово не ускорять событий, он все-таки пробормотал:
– В таком случае почему бы вам… почему бы вам… не продолжать… заниматься… этим ремеслом под… фамилией Дюруа?
Сразу сделавшись серьезной, она положила руку на его плечо и прошептала:
– Не будем пока говорить об этом.
Но он понял, что она соглашается, и, упав к ее ногам, стал осыпать ее руки страстными поцелуями, повторяя прерывающимся голосом:
– Благодарю вас, благодарю… Как я люблю вас!
Она встала. Он тоже поднялся и заметил, что она сильно побледнела. Он понял тогда, что нравится ей, быть может, уже давно. Они стояли лицом к лицу; он обнял ее и поцеловал в лоб долгим, нежным, серьезным поцелуем.
Она освободилась из его объятий и продолжала серьезным тоном:
– Послушайте, друг мой, я еще не приняла никакого решения. Однако, может быть, я скажу «да». Но вы должны обещать мне хранить это в величайшей тайне, пока я не разрешу вам говорить.
Он дал слово и ушел, не помня себя от радости.
С этого дня во время своих посещений он старался быть возможно более сдержанным и не просил ее больше об определенном решении, тем более что в ее манере говорить о будущем, произносить слово «потом», в проектах, касающихся их обоих, таилось нечто более интимное и глубокое, чем в самом категорическом обещании.
Дюруа неутомимо работал, мало тратил, старался накопить немного денег, чтобы не оказаться без гроша ко дню свадьбы. Он сделался настолько же скуп, насколько прежде был расточителен.
Прошло лето, за ним осень; ни у кого не возникало ни малейших подозрений ввиду редкости их свиданий, носивших обычный светский характер.
Однажды вечером Мадлена сказала, не спуская с него пристального взгляда:
– Вы еще не сообщили о нашем намерении госпоже де Марель?
– Нет, мой друг, я обещал вам хранить это в тайне и не обмолвился ни словом ни одной душе.
– Ну, так теперь пора предупредить ее. Со своей стороны я сообщу об этом Вальтерам. Вы ей скажете на этой же неделе, не правда ли?
Он покраснел:
– Да, завтра же.
Она медленно отвела глаза, словно не желая замечать его смущения, и продолжала:
– Если вы ничего не имеете против, мы можем обвенчаться в начале мая. Это будет вполне прилично.
– Я во всем с радостью повинуюсь вам.
– Мне хотелось бы, чтобы свадьба была десятого мая, в субботу, потому что это день моего рождения.
– Прекрасно, десятого мая.
– Ваши родители живут около Руана, не правда ли? По крайней мере, вы мне так говорили.
– Да, около Руана, в Кантеле.
– Чем они занимаются?
– Они… мелкие рантье.
– Мне очень хочется познакомиться с ними.
Он колебался, очень смущенный.
– Но ведь они… они…
Потом он решился все сказать откровенно, как подобает человеку с характером:
– Дорогая моя, они простые крестьяне, держат трактир; они из кожи лезли, чтобы дать мне образование… Я их не стыжусь, но их простота… грубость… могут, пожалуй, смутить вас.
Госпожа Форестье очаровательно улыбнулась; все ее лицо осветилось нежностью и добротой.
– Нет, я буду их очень любить. Мы поедем к ним. Это мое непременное желание. Мы еще поговорим об этом. Я тоже из небогатой семьи… мои родители умерли. У меня нет ни одного близкого человека на свете… – Она протянула ему руку и прибавила: – Кроме вас.
Он почувствовал себя растроганным, взволнованным, покоренным; до сих пор ни одна женщина не вызывала в нем таких чувств.
– Я думаю об одной вещи, – сказала она, – но это трудно объяснить.
Он спросил:
– О чем же это?
– Видите ли, дорогой мой, у меня, как у всех женщин, есть свои слабости, свои недостатки: я люблю все блестящее, все громкое. Мне ужасно хотелось бы носить аристократическую фамилию. Не могли ли бы вы по случаю нашего брака… немножко… немножко облагородить свою фамилию?
Теперь она в свою очередь покраснела, словно считая свое предложение не совсем тактичным.
Он ответил просто:
– Я часто об этом думал, но нахожу, что это не так легко осуществить.
– Почему?
Он рассмеялся:
– Я боюсь показаться смешным.
Она пожала плечами:
– Какой вздор! Все это делают, и никто над этим не смеется. Разделите пополам вашу фамилию: Дю Руа[29]. Это будет великолепно.
Он возразил тоном знатока:
– Нет, нужно сделать не так. Это слишком простой, слишком банальный, слишком затасканный способ. Я хотел сначала взять для своего псевдонима название нашей деревни; потом постепенно начать прибавлять его к моей фамилии и затем уже разделить ее пополам, как вы только что предложили.
Она спросила:
– Ваша деревня называется Кантеле?
– Да.
Она задумалась.
– Нет, мне не нравится окончание. Нельзя ли немножко изменить это название… Кантеле?
Взяв со стола перо, она стала набрасывать на бумаге различные фамилии, взвешивая, как они выглядят. Вдруг она воскликнула:
– Я придумала, смотрите!
Она протянула ему лист бумаги, и он прочел: «Госпожа Дюруа де Кантель».
Он подумал несколько секунд, потом объявил торжественно:
– Да, это очень хорошо.
Она повторяла с восхищением:
– Дюруа де Кантель, Дюруа де Кантель, госпожа Дюруа де Кантель. Это великолепно, великолепно!
Она прибавила с убежденным видом:
– Вот увидите, как просто все отнесутся к этому. Но нужно пользоваться случаем, потому что потом будет поздно. С завтрашнего дня вы будете подписываться под хроникой: «Д. де Кантель», а под заметками просто «Дюруа». Это принято среди журналистов, и никто не удивится, что вы избрали себе псевдоним. Ко времени нашей свадьбы мы еще кое-что изменим, скажем нашим друзьям, что вы отказывались раньше от частицы «дю» из скромности, считаясь со своим положением, или даже совсем ничего не скажем. Как зовут вашего отца?
– Александр.
Она повторила несколько раз: «Александр, Александр», вслушиваясь в созвучие слогов; потом написала на чистом листке: «Господин и госпожа Александр Дю Руа де Кантель имеют честь просить вас на бракосочетание своего сына Жоржа Дю Руа де Кантель с госпожой Мадленой Форестье».
Она издали посмотрела на написанное и, в восторге от достигнутого результата, заявила:
– При некотором умении можно добиться всего, чего захочешь.
Когда он вышел на улицу, окончательно решив называться отныне Дю Руа и даже Дю Руа де Кантель, ему показалось, что он стал гораздо более важной особой. Он шел более молодцеватой походкой, выше подняв голову, более гордо закрутив усы, – шел так, как подобало идти дворянину. Ему хотелось радостно объявить всем прохожим: «Меня зовут Дю Руа де Кантель».
Но, вернувшись домой, он с беспокойством вспомнил о госпоже де Марель и сейчас же написал ей, прося у нее свидания на следующий день.
«Это будет нелегкое дело, – подумал он. – Придется выдержать основательную бурю».
Затем, со свойственной ему беспечностью, помогавшей ему равнодушно относиться к неприятным сторонам жизни, он сел писать маленький фельетон – проект введения новых налогов для укрепления государственного бюджета. Годовой налог на дворянскую частицу «де» он определил в сто франков, налог же на прочие титулы, начиная от баронского и кончая княжеским, от пятисот франков до пяти тысяч франков в год.
И подписался: «Д. де Кантель».
На другой день он получил от своей любовницы телеграмму, сообщавшую, что она придет в час.
Он чувствовал себя несколько взволнованным в ожидании ее прихода и принял решение сразу же, не откладывая, объявить ей обо всем; потом, когда острота волнения пройдет, убедить ее, доказать ей, что он не может оставаться холостяком всю свою жизнь и что, раз господин де Марель упорно продолжает жить, ему пришлось подумать о выборе другой, законной подруги.
Тем не менее он был взволнован. И, услышав звонок, он почувствовал, что сердце его сильно забилось.
Она бросилась в его объятия:
– Здравствуй, Милый друг!
Потом, почувствовав его холодность, она пристально посмотрела на него и спросила:
– Что с тобой?
– Садись, – сказал он. – Нам нужно поговорить серьезно.
Она села, не снимая шляпы, откинув только вуаль, и стала ждать.
Он опустил глаза, обдумывая, с чего начать. Потом медленно заговорил:
– Дорогая моя, я сейчас очень взволнован, опечален и расстроен тем, что должен тебе сказать. Я тебя очень люблю, люблю всем сердцем, и боязнь причинить тебе горе терзает меня еще больше, чем новость, о которой я сейчас тебе сообщу.
Она побледнела, начала дрожать и прошептала:
– Но в чем же дело? Говори скорей!
Он произнес грустным, но решительным тоном, с той притворной удрученностью, с какой всегда возвещают о радостных огорчениях:
– Дело в том, что я женюсь.
Она испустила вздох – вздох женщины, теряющей сознание, скорбный вздох, вырвавшийся из глубины души; потом начала прерывисто дышать, не в силах произнести ни слова.
Видя, что она не отвечает, он продолжал:
– Ты не можешь себе представить, сколько я выстрадал, прежде чем принял это решение. Но у меня нет ни положения, ни состояния. Я совсем одинок в Париже. Я нуждался в существе, которое утешало бы меня и поддерживало своими советами. Я искал подругу, союзницу – и нашел ее.
Он замолчал, надеясь, что она что-нибудь ответит, приготовившись к взрыву негодования, к оскорблениям, крикам.
Она приложила руку к сердцу, словно желая сдержать его биение, и продолжала тяжело, судорожно дышать; грудь ее трепетала, голова дрожала.
Он взял ее руку, лежавшую на ручке кресла, но она порывисто вырвала ее и прошептала словно в каком-то оцепенении:
– О боже мой!..
Он опустился перед ней на колени, не осмеливаясь, однако, коснуться ее, и, более смущенный ее молчанием, чем самой бурной вспышкой, прошептал:
– Кло, моя маленькая Кло, войди же в мое положение. Пойми меня. Для меня было бы величайшим счастьем, если б я мог жениться на тебе. Но ты ведь замужем. Что же мне остается делать? Подумай сама, подумай! Я должен занять положение в свете, а для этого мне нужно иметь свой дом. Если б ты знала!.. Бывали часы, когда мне хотелось убить твоего мужа…
Он говорил своим мягким, нежным, обольстительным голосом, звучавшим как музыка.
Он видел, как две крупные слезы выступили на глазах его любовницы, как они покатились по щекам, как вслед за ними две другие задрожали на ее ресницах.
Он шептал:
– Не плачь, Кло, не плачь, умоляю тебя! Ты разрываешь мое сердце.
Она напрягла все свои силы, желая со спокойным достоинством перенести удар, и спросила дрожащим голосом, каким говорят женщины, когда они вот-вот зарыдают:
– На ком же ты женишься?
Он помедлил секунду, но, сознавая, что это неизбежно, ответил:
– На Мадлене Форестье.
Госпожа де Марель вздрогнула всем телом, потом снова застыла в молчании и погрузилась в глубокое раздумье; казалось, она совсем забыла о том, что он стоит перед ней на коленях.
На ее ресницы беспрестанно навертывались прозрачные капли, стекавшие по щекам и появлявшиеся вновь.
Она встала. Дюруа понял, что она хочет уйти, не сказав ему ни слова, не упрекая, но и не простив его. Он почувствовал себя униженным и оскорбленным до глубины души. Желая удержать ее, он схватил руками ее платье, сжимая сквозь материю ее полные ноги, которые, как он чувствовал, сопротивлялись ему. Он умолял:
– Заклинаю тебя, не уходи так.
Тогда она посмотрела на него сверху вниз, посмотрела тем влажным, безнадежным, очаровательным и печальным взглядом, в котором выражается вся скорбь женского сердца, и прошептала:
– Мне… мне нечего сказать… Я… я ничего не могу сделать… Ты… ты прав… Ты… ты… сделал хороший выбор…
Она вырвалась резким движением и ушла; он больше не пытался удержать ее.
Оставшись один, он поднялся ошеломленный, точно его ударили по голове; потом, примирившись с обстоятельствами, прошептал:
– Ну что ж! Тем хуже или тем лучше! Во всяком случае, без сцен. И то хорошо.
С души его свалилась огромная тяжесть, и с облегчением, чувствуя себя свободным, предоставленным самому себе, готовым к новой жизни, он в каком-то опьянении начал бить кулаком в стену, точно вступая в единоборство с судьбой.
Когда госпожа Форестье спросила его: «Вы предупредили госпожу де Марель?» – он ответил спокойно: «Да, конечно».
Она испытующе посмотрела на него своим ясным взглядом.
– Это ее не расстроило?
– Нисколько. Наоборот, она нашла, что это очень хорошо.
Новость быстро распространилась. Одни изумлялись, другие уверяли, что предвидели это, третьи посмеивались, давая понять, что это их нисколько не удивляет.
Молодой человек подписывал теперь хронику – «Д. де Кантель», заметки – «Дюруа», а политические статьи, которые он изредка продолжал писать, – «Дю Руа»; большую часть дня он проводил у своей невесты, обходившейся с ним с братской фамильярностью, к которой примешивалась, однако, истинная, но тайная нежность, нечто вроде желания, скрываемого как слабость. Она решила, что свадьба совершится в полнейшей тайне в присутствии только необходимых свидетелей и что в тот же вечер они уедут в Руан. На следующий день они поедут навестить стариков-родителей журналиста и проведут у них несколько дней.
Дюруа пытался отговорить ее от этого намерения, но ему это не удалось, и в конце концов он подчинился.
10 мая новобрачные после короткого визита в мэрию – церковный обряд они сочли излишним, так как не пригласили никого, – вернулись домой, чтобы уложить свои чемоданы, и вечерний шестичасовой поезд умчал их с Сен-Лазарского вокзала в Нормандию.
Они не успели обменяться и двадцатью словами до той минуты, когда очутились вдвоем в вагоне. Почувствовав, что они уже в пути, они взглянули друг на друга и засмеялись, желая скрыть овладевшее ими смущение.
Поезд медленно выбрался из длинного Батиньольского дебаркадера и понесся по золотушной равнине, тянущейся от городских укреплений до Сены.
Дюруа и его жена время от времени обменивались несколькими незначительными словами, потом снова принимались смотреть в окно.
Когда они переехали через Аньерский мост, их охватило радостное волнение при виде реки, покрытой судами, рыбачьими лодками и яликами. Солнце, могучее майское солнце бросало косые лучи на лодки и спокойную реку, казавшуюся неподвижной, застывшей в жаре и блеске умиравшего дня. Посередине реки парусная лодка распустила с обеих сторон свои большие белые полотняные треугольники, подстерегая малейшее дуновение ветерка, и казалась большой птицей, готовой взлететь.
Дюруа прошептал:
– Я обожаю окрестности Парижа; у меня нет лучшего воспоминания, чем о здешней жареной рыбе.
Она ответила:
– А лодки! Как приятно скользить по воде в лучах заходящего солнца!
Он замолчал снова, не решаясь продолжать эти излияния, касавшиеся их прошлого, и каждый из них погрузился в свои мысли, быть может, наслаждаясь уже поэзией сожалений.
Дюруа, сидевший напротив жены, взял ее руку и медленно поцеловал.
– Когда вернемся в Париж, – сказал он, – мы будем иногда ездить обедать в Шату.
Она прошептала:
– У нас будет столько дел!
Ее тон, казалось, говорил: «Нужно жертвовать приятным для полезного».
Он продолжал держать ее руку, с беспокойством спрашивая себя, каким образом перейти к ласкам. Он не испытал бы ни малейшего смущения, если бы имел дело с невинной молодой девушкой, но острый и лукавый ум Мадлены, который он в ней угадывал, смущал его. Он боялся показаться ей глупым, слишком робким или слишком наивным, слишком медленным или слишком торопливым.
Он слегка пожимал ее руку, но она не отвечала на его призыв. Он сказал:
– Меня очень забавляет мысль, что вы – моя жена.
Она удивилась:
– Почему же это?
– Не знаю. Это кажется мне забавным. Мне хочется поцеловать вас, и меня удивляет, что я имею на это право.
Она спокойно подставила ему щеку, и он поцеловал ее так, как поцеловал бы сестру.
Он продолжал:
– В первый раз, когда я вас увидел, – помните, во время обеда, на который меня пригласил Форестье, – я подумал: «Черт возьми! Если бы я нашел такую жену!» И вот я нашел ее.
Она прошептала:
– Это очень мило. – И пристально поглядела на него со своей неизменной тонкой улыбкой.
Он подумал: «Я слишком холоден. Это глупо. Нужно действовать более решительно». И он спросил:
– Каким образом вы познакомились с Форестье?
Она ответила с лукавым вызовом:
– Разве мы для того едем в Руан, чтобы вспоминать о нем?
Он покраснел:
– Я глуп. В вашем присутствии я становлюсь неловким.
Это польстило ей.
– Неужели? Почему это?
Он сел рядом с ней, совсем близко. Она вскрикнула:
– Ах, олень!
Поезд проезжал Сен-Жерменским лесом, и она увидела испуганную козулю, которая одним прыжком перескочила аллею.
Пока она смотрела в открытое окно, Дюруа наклонялся к ней и прильнул к ее шее долгим поцелуем, поцелуем любовника.
Она не двигалась в течение нескольких секунд; потом подняла голову:
– Вы меня щекочете. Перестаньте.
Но он не отнимал своих губ и нежными, долгими, возбуждающими прикосновениями ласкал своими завитыми усами ее голую кожу.
Она отодвинулась:
– Перестаньте же.
Он обхватил правой рукой ее голову и, повернув к себе лицо, накинулся на губы, как ястреб на свою добычу.
Она продолжала вырываться, отталкивая его, освобождаясь из его объятий. Наконец это ей удалось, и она повторила:
– Да перестаньте же.
Он не слушал и снова обнял ее, целуя жадными дрожащими губами, стараясь опрокинуть ее на диван.
С большим усилием она вырвалась и быстро встала:
– О, перестаньте же, Жорж. Мы ведь не дети и отлично можем подождать до Руана.
Он сидел весь красный, охлажденный ее разумными словами. Потом к нему снова вернулось его хладнокровие, и он весело сказал:
– Хорошо, я буду ждать, но до самого приезда вы не услышите от меня и двадцати слов. Подумайте хорошенько – мы проезжаем сейчас только Пуасси.
Она ответила:
– Я буду говорить одна. – И спокойно села рядом с ним.
Она подробно изобразила ему, какая жизнь ждет их по возвращении. Они будут жить в той же квартире, где она жила со своим первым мужем; к Дюруа перейдут также обязанности и жалованье Форестье в редакции «Ви Франсез».
Впрочем, еще до свадьбы она с точностью делового человека договорилась с ним обо всех подробностях финансовой стороны их жизни.
Они вступали в союз на условиях раздельного владения имуществом, и все возможные случайности – смерть, развод, рождение ребенка или нескольких детей – были предусмотрены. Молодой человек, по его словам, имел четыре тысячи франков; но из этой суммы полторы тысячи были взяты в долг. Остальное было плодом сбережений, сделанных им за этот год в предвидении счастливого события. У молодой женщины было сорок тысяч франков, которые, по ее словам, оставил ей Форестье.
Упомянув о своем первом муже, она похвалила его:
– Это был очень расчетливый, очень аккуратный, очень трудолюбивый человек; он сумел бы быстро разбогатеть.
Дюруа не слушал ее больше, занятый другими мыслями. Иногда она умолкала, погрузившись в раздумье, потом продолжала:
– Через три или четыре года вы сможете зарабатывать от тридцати до сорока тысяч в год. Столько бы получал и Шарль, если бы он не умер.
Жорж, которому наскучили наставления, ответил:
– Мне кажется, мы едем в Руан не для того, чтобы вспоминать о Шарле.
Она слегка ударила его по щеке.
– Это правда. Я провинилась.
Она засмеялась. Он сложил руки на коленях как благонравный мальчик.
– У вас глупый вид, – сказала она.
Он ответил:
– Я играю роль, к которой вы сами меня только что обязали, и я из нее больше не выйду.
Она спросила:
– Почему?
– Потому что вы берете на себя управление всем домом и даже моей особой. Это, впрочем, подобает вам, как вдове.
