Ги де Мопассан
Милый друг
VII
Прошло два месяца со дня покорения Марокко. Франция, захватив Танжер, владела теперь всем африканским побережьем Средиземного моря до Триполи и гарантировала долг вновь присоединенной страны.
Говорили, что два министра заработали на этом до двадцати миллионов, и при этом почти открыто называлось имя Ларош-Матье.
Что касается Вальтера, то весь Париж знал, что он выгадал на этом деле вдвойне: заработал тридцать или сорок миллионов на займе и от восьми до десяти миллионов на медных и железных рудниках и на огромных участках земли, купленных за бесценок до завоевания и перепроданных колонизационным компаниям сразу же после французской оккупации.
В несколько дней он стал одним из тех властелинов мира, одним из тех всесильных финансистов, которые могущественнее королей, перед которыми склоняются все головы и немеют уста, которые вызывают на свет всю низость, подлость и зависть, таящиеся в глубине человеческого сердца.
Это уже не был еврей Вальтер, владелец подозрительного банка, издатель сомнительной газеты, депутат, подозреваемый в низких проделках. Это был господин Вальтер, богатый «израильтянин».
И он захотел показать это.
Зная, что князь Карлсбургский, владевший одним из прекраснейших особняков на улице Фобур-Сент-Оноре, с садом, выходившим на Елисейские Поля, находился в затруднительном положении, Вальтер предложил ему в двадцать четыре часа продать весь дом со всей обстановкой, не переставляя ни одного стула. Он давал ему за это три миллиона. Соблазненный этой суммой, князь согласился.
На следующий день Вальтер устроился в своем новом жилище.
Тогда ему пришла в голову другая мысль, настоящая мысль победителя, который хочет завоевать Париж, мысль, достойная Бонапарта.
В это время весь город ходил смотреть на большую картину венгерского художника Карла Марковича, изображавшую Христа, шествующего по водам, которая была выставлена у знатока картин, торговца Жака Ленобля.
Художественные критики были в восторге и объявили эту картину лучшим произведением нашего века.
Вальтер купил ее за пятьсот тысяч франков и перевез к себе, прекратив таким образом ежедневный поток любопытных и заставив говорить о себе весь Париж; одни ему завидовали, другие порицали, третьи одобряли.
Затем он объявил в газетах, что собирается пригласить к себе, как-нибудь вечером, всех видных представителей парижского общества посмотреть великое творение иностранного художника, чтобы никто не мог упрекнуть его в том, что он лишил всех возможности любоваться этим произведением искусства.
Двери его дома будут открыты для всех. Каждый сможет войти. Достаточно будет предъявить при входе пригласительное письмо.
Приглашение было составлено так:
«Господин и госпожа Вальтер просят вас почтить их своим посещением тридцатого декабря, между девятью и двенадцатью часами вечера, для осмотра “при электрическом” освещении картины Карла Марковича “Иисус, шествующий по водам”.
В постскриптуме мелким шрифтом было напечатано:
«После двенадцати часов танцы».
Таким образом, желающие смогут остаться, и из них Вальтеры составят новый круг знакомых.
Остальные посмотрят со светским любопытством – наглым или равнодушным – картину, особняк, хозяев и уйдут, как пришли.
Но старик Вальтер отлично знал, что впоследствии они снова придут к нему, как приходили к его собратьям евреям, разбогатевшим подобно ему.
Прежде всего нужно было, чтобы все титулованные особы, имена которых упоминались в газетах, посетили его дом; и он знал, что они его посетят, что они придут посмотреть на человека, который в полтора месяца нажил пятьдесят миллионов, придут посмотреть на тех, кто у него будет, придут, наконец, потому, что у него хватило умения и находчивости позвать их полюбоваться христианской картиной у себя, сына Израиля.
Казалось, он им говорил: «Смотрите, я заплатил пятьсот тысяч франков за религиозный шедевр Марковича “Иисус, шествующий по водам”, и этот шедевр останется у меня, останется навсегда в доме еврея Вальтера».
В свете, в обществе герцогинь и «Жокей-клуба» долго обсуждали это приглашение и решили, что оно, в сущности, ни к чему не обязывает. Каждый пойдет туда, как раньше ходил смотреть акварели в галерею Пти. Вальтерам принадлежит шедевр искусства; они на один вечер открывают свои двери всем тем, кто желает им полюбоваться. Что может быть лучше?
В течение двух недель «Ви Франсез» каждый день помещала какую-нибудь заметку об этом вечере 30 декабря, стараясь разжечь общее любопытство.
Успех патрона бесил Дю Руа.
До этого пятьсот тысяч франков, которые он получил вымогательством у своей жены, казались ему богатством, но теперь, сравнивая свое жалкое состояние с дождем миллионов, пролившимся рядом с ним, причем ему не удалось поймать хотя бы частицу этого, он считал себя бедняком, нищим.
Его завистливая злоба росла с каждым днем. Он был зол на весь мир – на Вальтеров, у которых перестал бывать, на жену, которая отговорила его от покупки марокканских акций, обманутая Ларошем, а главным образом на самого Лароша, который, воспользовавшись его услугами, надул его и продолжал у них обедать два раза в неделю.
Жорж служил ему секретарем, агентом, переписчиком, и, когда он писал под диктовку министра, им овладевало безумное желание задушить этого торжествующего фата. Как министр Ларош не имел успеха и, чтобы сохранить за собой портфель, должен был скрывать, что этот портфель туго набит золотом. Но Дю Руа чувствовал это золото во всем – в более высокомерном тоне этого адвоката-выскочки, в его манерах, ставших более развязными, в большей смелости его утверждений, в его самоуверенности.
Ларош царил теперь в доме Дю Руа; он занял место графа де Водрека, приходил обедать в те же дни, что и тот, и обращался с прислугой как второй хозяин.
Жорж едва выносил его и бесился, как собака, которая готова укусить, но не смеет. Зато он часто бывал груб и резок с Мадленой, которая пожимала плечами и обращалась с ним как с невоспитанным ребенком. Она удивлялась тому, что он всегда в дурном настроении, и повторяла:
– Я тебя не понимаю. Ты постоянно недоволен, а между тем твое положение прекрасно.
Он поворачивался к ней спиной и ничего не отвечал.
Он объявил сперва, что ни за что не пойдет на вечер к Вальтеру и что ноги его больше не будет у этого гнусного еврея.
В течение двух месяцев госпожа Вальтер ежедневно писала ему, умоляла его прийти, назначить свидание где угодно, чтобы дать ей возможность, как она говорила, передать ему семьдесят тысяч франков, которые она для него выиграла.
Он не отвечал на эти письма, полные отчаяния, и бросал их в огонь. Он и не думал отказываться от своей доли в общем выигрыше, но хотел измучить ее, извести своим презрением, растоптать ее. Она была слишком богата! Он хотел показать свою гордость.
Когда в день осмотра картины Мадлена стала доказывать ему, что он сделает большую ошибку, если не пойдет к Вальтерам, он ответил:
– Оставь меня в покое. Я останусь дома.
Потом, после обеда, он вдруг объявил:
– Придется все-таки отбыть эту повинность. Одевайся скорее.
Она этого ожидала.
– Я буду готова через четверть часа, – сказала она.
Одеваясь, он все время ворчал и даже в карете продолжал изливать свою желчь.
На парадном дворе карлсбургского особняка горели по углам четыре электрических фонаря, напоминавшие маленькие голубоватые луны. Дивный ковер покрывал ступени высокого крыльца, и на каждой ступени неподвижно, как статуя, стоял ливрейный лакей.
Дю Руа пробормотал:
– Какая безвкусица!
Он презрительно пожимал плечами, но в душе мучительно завидовал. Жена сказала ему:
– Молчи. Постарайся сам добиться того же.
Они вошли и отдали свои тяжелые меха подошедшим к ним лакеям.
Тут было уже много дам со своими мужьями, они тоже оставляли здесь шубы. Слышался шепот:
– Это очень красиво! Очень красиво!
Огромный вестибюль был обтянут гобеленами, на которых были изображены приключения Марса и Венеры. Справа и слева возвышались крылья монументальной лестницы, соединявшиеся во втором этаже. Перила из кованого железа были превосходной работы; старая, слегка потемневшая позолота их бросала бледные отблески на красный мрамор ступеней.
При входе в салоны две маленькие девочки – одна в воздушном розовом платьице, другая в голубом – раздавали дамам цветы. Все нашли это очень милым.
В залах собралось уже довольно много народу. Дамы в большинстве своем были в закрытых платьях: они хотели этим подчеркнуть, что пришли сюда как на всякую другую частную выставку. Те, которые собирались остаться на танцы, были декольтированы.
Госпожа Вальтер, окруженная приятельницами, сидела во второй комнате и отвечала на приветствия посетителей. Многие не знали ее и осматривали особняк, как музей, не обращая внимания на хозяев дома.
Увидев Дю Руа, она изменилась в лице и сделала движение, словно хотела подойти к нему. Но потом осталась сидеть, ожидая его. Он церемонно поклонился ей, Мадлена же осыпала ее любезностями и поздравлениями. Жорж оставил жену с хозяйкой дома, а сам смешался с толпой, стремясь услышать неприязненные толки, которые, несомненно, должны были раздаваться кругом.
Пять салонов следовали один за другим; они были обиты дорогими материями, итальянскими вышивками, восточными коврами всевозможных оттенков и стилей; на стенах висели картины старинных мастеров. Особенный восторг вызывала маленькая комната в стиле Людовика XVI, нечто вроде будуара, обитого бледно-голубым шелком с розовыми цветами. Низенькая мебель из золоченого дерева удивительно тонкой работы была обита тем же шелком.
Жорж узнавал знаменитостей: герцогиню де Феррасин, графа и графиню де Равенель, генерала князя д’Андремона, прекрасную маркизу де Дюн и всех тех, кого всегда встречаешь на премьерах.
Кто-то схватил его за руку, и юный радостный голос прошептал ему на ухо:
– Ах, вот и вы наконец, злой Милый друг. Почему вы не приходили к нам?
Это была Сюзанна Вальтер, смотревшая на него из-под облака кудрявых белокурых волос своими эмалевыми глазами.
Он очень обрадовался, увидев ее, и дружески пожал ей руку. Потом извинился:
– Я не мог, я был так занят эти два месяца, что почти не выходил из дома.
Она ответила серьезным тоном:
– Это очень, очень нехорошо. Вы нас огорчаете, ведь мы вас обожаем, мама и я. Я просто не могу жить без вас. Когда вас нет, я смертельно скучаю. Я говорю вам это откровенно, чтобы лишить вас права исчезать. Дайте мне руку, я сама хочу вам показать «Иисуса, шествующего по водам». Он находится в самом конце, за оранжереей. Папа поместил его там для того, чтобы гости должны были пройти через все комнаты. Удивительно, как папа носится с этим особняком.
Они медленно пробирались сквозь толпу. Все оборачивались, чтобы посмотреть на этого красивого молодого человека и эту очаровательную куколку.
Один из известных художников сказал:
– Вот красивая пара. Просто прелесть.
Жорж думал: «Вот на ком должен был бы я жениться, будь я действительно ловким человеком. А ведь это было возможно. Как я не подумал об этом? Как случилось, что я женился на той? Что за глупость? Всегда поступаешь слишком быстро, необдуманно».
И зависть, горькая зависть проникала ему в душу капля за каплей, словно яд, отравляя все его радости, делая существование невыносимым.
Сюзанна сказала:
– Приходите почаще, Милый друг. Теперь, когда папа так разбогател, мы будем веселиться как сумасшедшие.
Преследуемый все той же мыслью, он ответил:
– Теперь вы выйдете замуж. Вы выйдете замуж за какого-нибудь прекрасного принца, слегка разорившегося, и мы не будем больше видеться.
Она искренне вскричала:
– О нет, нет еще, я хочу, чтобы мне кто-нибудь понравился, очень понравился, совсем понравился. Я достаточно богата, за двоих.
Он улыбнулся насмешливой и высокомерной улыбкой и стал указывать ей в толпе тех, которые продали свои ветхие, ржавые титулы дочерям богатых финансистов, а теперь живут с женами или отдельно от них, свободно и беспутно, всеми чтимые и уважаемые.
В заключение он сказал:
– Не пройдет полугода, как и вы попадетесь на эту удочку. Вы станете маркизой, герцогиней или княгиней и будете смотреть на меня сверху вниз.
Она возмутилась, ударила его веером по руке и поклялась ему, что выйдет замуж только по любви.
Он насмешливо улыбнулся:
– Увидим. Вы слишком богаты для этого.
Она сказала:
– Но ведь и вы получили наследство.
Он ответил презрительно:
– Полноте, стоит ли об этом говорить? Какие-нибудь двадцать тысяч годового дохода. Это такие пустяки по нынешним временам.
– Но ваша жена ведь тоже получила наследство.
– Да. Миллион на двоих. Сорок тысяч годового дохода. При таких средствах мы даже не имеем возможности держать собственный выезд.
Они дошли до последнего зала, и перед ними открылась оранжерея – большой зимний сад, полный высоких тропических деревьев, давших у своего подножия приют клумбам с цветами редких пород. Здесь, под этой темной зеленью, сквозь которую свет проникал серебристой волной, чувствовалась легкая прохлада влажной земли и тяжелый аромат растений. От всего этого веяло каким-то странным, нежным и нездоровым очарованием, искусственным, возбуждающим и томительным. Между двумя рядами густых кустов были разложены ковры, казавшиеся мхом.
Вдруг Дю Руа увидел налево, под широким куполом пальм, бассейн из белого мрамора, такой просторный, что в нем можно было купаться. По краям его сидели четыре больших лебедя из дельфтского фаянса, и из их полуоткрытых клювов струилась вода.
Дно бассейна было усыпано золотым песком, и видно было, как там плавают какие-то огромные красные рыбы – странные китайские чудовища с выпуклыми глазами, с окаймленной голубым чешуей; эти мандарины вод, блуждающие или замершие на золотом дне, напоминали причудливые вышивки китайских тканей.
Дю Руа остановился с бьющимся сердцем. Он говорил себе: «Вот, вот где роскошь. Вот дом, в котором следовало бы жить. Другие достигли этого. Почему бы и мне не добиться того же?» Он думал о способах, необходимых для достижения этой цели, но ничего не мог придумать в эту минуту, и собственное бессилие раздражало его.
Спутница его молчала и казалась задумчивой.
Он искоса посмотрел на нее и подумал еще раз: «А ведь стоило только жениться на этой маленькой, живой марионетке».
Вдруг Сюзанна, словно очнувшись от сна, сказала:
– Внимание!
Она провела Жоржа сквозь толпу, загораживавшую им дорогу, и внезапно повернула направо.
Среди группы причудливых растений, протягивавших в воздухе свои трепетавшие листья, раскрытые, словно руки с тонкими пальцами, неподвижно, среди моря, стоял человек.
Эффект был поразительный. Картина, края которой терялись в живой зелени, казалась черной дырой, открывавшейся в фантастическую заманчивую даль.
Нужно было внимательно присмотреться, чтобы понять, в чем дело.
Рама перерезала лодку, в которой сидели апостолы, слабо освещенные косыми лучами фонаря, находившегося в руках одного из них; сидя на борту, он направлял свет на удалявшегося Иисуса.
Христос ступил одной ногой на волну, и видно было, как она сжалась, покорная, приниженная, кроткая, под попиравшей ее Божественной стопой. Все было мрачно вокруг Богочеловека. Одни только звезды сияли в небе.
Лица апостолов, освещенные бледным сиянием фонаря, бывшего в руках того, кто указывал на Спасителя, казалось, застыли от удивления.
Это было великое и неожиданное произведение настоящего мастера, одно из тех произведений, которые волнуют мысль и запоминаются на долгие годы.
Люди, смотревшие на картину, сначала стояли в молчании, потом отходили, погрузившись в задумчивость, и лишь некоторое время спустя начинали говорить о ее достоинствах.
Дю Руа, рассмотрев ее, сказал:
– Это недурно – иметь возможность приобретать такие безделушки.
Но так как его толкали и отстраняли другие, желавшие посмотреть на картину, он ушел, слегка пожимая маленькую ручку Сюзанны, продолжавшей опираться на его руку.
Она спросила:
– Не хотите ли выпить бокал шампанского? Пойдемте в буфет. Мы там найдем папу.
И они медленно пошли через все комнаты, где толпа все росла, шумная, нарядная толпа, толпа общественных праздников, чувствовавшая себя здесь как дома.
Вдруг Жоржу показалось, что чей-то голос сказал:
– Вон Ларош и госпожа Дю Руа.
Эти слова коснулись его уха, как отдаленный шум ветра. Кто их произнес?
Он оглянулся по сторонам и действительно заметил свою жену, проходившую мимо под руку с министром. Они тихо разговаривали с интимным видом, улыбаясь и глядя друг другу в глаза.
Ему показалось, что все перешептываются при виде этой пары, и у него явилось бессмысленное и животное желание броситься и убить их обоих ударами кулаков.
Она ставила его в смешное положение. Он вспомнил Форестье. И про него, быть может, говорят: «Этот рогоносец Дю Руа». Что она такое? Какая-то выскочка, довольно ловкая, правда, но, в сущности, не располагающая серьезными средствами. Ее посещали, потому что боялись его, потому что чувствовали его силу, но не особенно, должно быть, стеснялись, когда говорили об этой незначительной чете журналистов. Он никогда не пойдет далеко с этой женщиной, которая постоянно бросает тень на свой дом, которая постоянно себя компрометирует, все манеры которой выдают интриганку. Теперь она будет тянуть его только книзу. Ах, если бы он догадался раньше, если бы он знал! Он мог бы повести более крупную, более верную игру. Какую партию мог бы он выиграть, если бы поставил ставку на маленькую Сюзанну! Как мог он быть таким слепым и не понять этого раньше?
Они вошли в столовую, огромную комнату с мраморными колоннами, стены которой были обтянуты старинными гобеленами.
Увидев своего сотрудника, Вальтер бросился к нему и стал пожимать ему руки. Он был опьянен радостью.
– Все ли вы видели? Скажи, Сюзанна, ты все ему показала? Сколько народу, Милый друг, не правда ли? Вы видели князя де Герша? Он только что был здесь, выпил стакан пуншу.
Потом он бросился навстречу сенатору Рисолену, который вел свою растерянную жену, разряженную, как на ярмарке.
Сюзанне поклонился какой-то высокий и стройный молодой человек, немного лысый, с белокурыми бакенбардами, с теми изысканными светскими манерами, которые узнаешь повсюду. Жорж слышал, как кто-то назвал его: «Маркиз де Казоль», и его неожиданно охватила ревность к этому человеку. Давно ли она познакомилась с ним? Конечно, после того как разбогатела? Он угадывал в нем претендента на ее руку.
Кто-то взял его за руку. Это был Норбер де Варенн. Старый поэт с равнодушным и усталым видом выставлял напоказ свои жирные волосы и поношенный фрак.
– Вот что они называют весельем, – сказал он. – Сейчас будут танцы, потом лягут спать, и девочки останутся довольны. Выпейте шампанского, оно превосходно.
Он наполнил свой бокал, чокнулся с Дю Руа, который тоже взял бокал, и сказал:
– Пью за победу духа над миллионами. – Потом тихо прибавил: – Они мне не мешают в чужих карманах, и я не завидую миллионерам, нет, я протестую во имя принципа.
Жорж больше не слушал его. Он искал глазами Сюзанну, которая исчезла с маркизом де Казоль, и, внезапно покинув поэта, он пустился в погоню за молодой девушкой.
Густая толпа, стремившаяся к буфету, остановила его. Когда он наконец пробился сквозь нее, он очутился лицом к лицу с супругами де Марель.
С женой он виделся постоянно, но мужа не встречал уже давно. Де Марель бросился к нему и стал жать ему руки.
– Как я вам благодарен, дорогой мой, – сказал он, – за совет, который вы мне дали через Клотильду. На марокканском займе я выиграл около ста тысяч. Я этим всецело обязан вам. Вы просто бесценный друг.
Мужчины оглядывались на красивую и изящную брюнетку. Дю Руа ответил:
– В награду за мою услугу, дорогой мой, я отнимаю у вас жену или, вернее, предлагаю ей руку. Надо всегда разлучать супругов.
Де Марель поклонился:
– Это верно. Если я потеряю вас, встретимся здесь через час.
– Прекрасно.
Молодые люди стали пробираться сквозь толпу. За ними шел муж. Клотильда повторяла:
– Какие счастливцы эти Вальтеры! Вот что значит понимать толк в делах!
Жорж ответил:
– Что ж! Сильные люди всегда добиваются своего так или иначе.
Она сказала:
– Вот две девушки, у которых от двадцати до тридцати миллионов приданого у каждой. При этом еще Сюзанна хорошенькая.
Он ничего не ответил. Его собственная мысль, высказанная устами другого, возмутила его.
Она еще не видела «Иисуса, шествующего по водам». Он предложил проводить ее к картине. Они развлекались тем, что злословили, насмехались над незнакомыми лицами; Сен-Потен прошел мимо них с множеством орденов на лацкане фрака, это их очень рассмешило. У бывшего посланника, шедшего сзади, было гораздо меньшее количество орденов.
Дю Руа сказал:
– Какое смешанное общество!
Буаренар пожал ему руку; у него тоже была в петлице зелено-желтая ленточка, которую он надевал в день дуэли.
Виконтесса де Персемюр, огромная и разряженная, беседовала с каким-то герцогом в маленьком будуаре стиля Людовика XVI.
Жорж прошептал:
– Объяснение в любви.
Но, проходя через оранжерею, он снова увидел свою жену с Ларош-Матье. Они сидели рядом, почти скрытые зеленью растений, и, казалось, говорили: «Мы назначили друг другу свидание здесь, на виду у всех. Мы плюем на общественное мнение».
Госпожа де Марель нашла, что «Иисус» Карла Марковича изумителен. Они пошли назад. Мужа они потеряли из виду.
Он спросил:
– А что, Лорина все еще на меня сердится?
– Да, по-прежнему. Она не хочет тебя видеть и уходит, когда говорят о тебе.
Он ничего не ответил. Внезапная неприязнь этой девочки огорчала и угнетала его.
У дверей их остановила Сюзанна возгласом:
– А, вот вы! Ну, Милый друг, вы останетесь один. Я похищаю прекрасную Клотильду, чтобы показать ей свою комнату.
И обе женщины удалились торопливым шагом, пробираясь между толпившимися людьми теми волнообразными змеиными движениями, которыми женщины умеют так ловко пользоваться в толпе.
Почти сейчас же после этого кто-то прошептал:
– Жорж!
Это была госпожа Вальтер. Она сказала очень тихо:
– О, как вы бесчеловечно жестоки! Как вы меня заставляете страдать: я поручила Сюзанне увести женщину, которая была с вами, чтобы иметь возможность сказать вам несколько слов. Слушайте, я должна… я должна поговорить с вами сегодня вечером… или… вы не можете себе представить, что я сделаю. Пойдемте в оранжерею. Там налево вы найдете дверь и выйдете через нее в сад. Идите прямо по аллее. В конце ее вы увидите зеленую беседку. Ждите меня там через десять минут. Если вы на это не согласитесь, то, клянусь вам, я устрою скандал здесь, сию же минуту.
Он ответил высокомерно:
– Хорошо. Через десять минут я буду в указанном вами месте.
И они расстались.
Но Жак Риваль чуть не заставил его опоздать. Он взял его под руку и начал что-то без конца ему рассказывать с очень возбужденным видом. По-видимому, он только что вышел из буфета. Наконец Дю Руа сдал его на руки де Марелю, которого они встретили в дверях, и убежал. Ему надо было еще принять некоторые предосторожности, чтобы пройти не замеченным женой и Ларошем. Это удалось ему без труда, так как они, по-видимому, были очень увлечены разговором, и он вышел в сад.
Холодный воздух охватил его, как ледяная ванна. Он подумал: «Черт возьми, еще простужусь» – и повязал себе шею носовым платком наподобие галстука. Потом медленно пошел по аллее, плохо различая дорогу в темноте после яркого освещения зал.
Справа и слева виднелись ряды голых кустов, тонкие ветви которых, казалось, вздрагивали. Серые блики скользили по деревьям, блики от окон особняка. Посреди дороги он заметил перед собой что-то белое, и госпожа Вальтер, с обнаженными руками, с обнаженной шеей, прошептала дрожащим голосом:
– А, это ты! Значит, ты хочешь меня убить?
Он ответил спокойно:
– Прошу вас не устраивать сцен, иначе я сейчас же уйду.
Она обвила его шею руками и, почти касаясь губами его губ, сказала:
– Но что я тебе сделала? Ты держишь себя со мной как бесчестный человек. Что я тебе сделала?
Он пытался оттолкнуть ее:
– В последний раз, когда мы виделись, ты намотала свои волосы на мои пуговицы, и это чуть не привело меня к разрыву с женой.
Она некоторое время молчала, удивленная, потом отрицательно покачала головой:
– О, твоей жене это безразлично. Должно быть, одна из твоих любовниц сделала тебе сцену.
– У меня нет любовниц!
– Молчи! Но почему ты больше даже не приходишь к нам в дом? Почему ты отказываешься у нас обедать хоть раз в неделю? Я страдаю ужасно. Я так люблю тебя, что у меня нет ни одной мысли, которая не принадлежала бы тебе, я вижу тебя во всем, на что бы я ни смотрела, я боюсь сказать слово, чтобы не произнести твоего имени! Ты этого не понимаешь! Мне кажется, что меня кто-то держит в тисках, что меня завязали в мешок, я сама не знаю, что со мной! Воспоминания о тебе преследуют меня, сдавливают мне горло, разрывают что-то тут, в груди, у сердца, у меня подкашиваются ноги, и я не в состоянии двигаться. Я целыми днями сижу на стуле, как бессмысленное животное, и думаю о тебе.
Он смотрел на нее с удивлением. Перед ним была не та шаловливая, толстая девчонка, которую он знал раньше, а потерявшая голову женщина, отчаявшаяся, способная на все.
Какой-то неясный план зародился у него в голове. Он ответил:
– Милая моя, любовь не вечна. Люди отдаются друг другу, потом расходятся. Но когда эта любовь тянется так, как у нас, то становится страшной обузой. Я больше не хочу. Вот тебе вся правда. Но если ты можешь быть благоразумной, принимать меня и обращаться со мной как с другом, то я буду бывать у тебя, как раньше. Чувствуешь ли ты себя способной на это?
Она положила свои обнаженные руки на черный фрак Жоржа и прошептала:
– Я способна на все, чтобы только видеть тебя.
– В таком случае решено, – сказал он. – Мы друзья, и ничего больше.
Она прошептала:
– Да, решено. – Потом протянула губы: – Еще один поцелуй… последний.
Он мягко отказал ей:
– Нет. Надо держаться принятого решения.
Она отвернулась, вытерла слезы и, вынув из корсажа маленький пакет, перевязанный шелковой розовой ленточкой, протянула его Дю Руа:
– Возьми, это твоя доля выигрыша в марокканском предприятии. Я была так рада, что выиграла это для тебя. На, бери же…
Он хотел отказаться:
– Нет, я не возьму этих денег!
Тогда она возмутилась:
– Нет, ты не поступишь так со мной! Эти деньги твои, только твои. Если ты их не возьмешь, я их выброшу в мусорный ящик. Ты не поступишь так со мной, Жорж!
Он взял маленький пакетик и опустил его в карман.
– Надо вернуться, – сказал он. – Ты схватишь воспаление легких.
Она прошептала:
– Тем лучше! Если бы я могла умереть!
Она схватила его руку и страстно, безумно, с отчаянием поцеловала ее. Потом убежала в дом.
Он пошел назад медленно, погруженный в раздумье. Затем вошел в оранжерею с высоко поднятой головой и с улыбкой на губах.
Жены его и Лароша здесь уже не было. Народу стало меньше. Очевидно было, что многие не останутся на бал. Он увидел Сюзанну под руку с сестрой. Они подошли к нему и попросили танцевать первую кадриль с ними и с графом де Латур-Ивеленом.
Он удивился:
– А это кто еще такой?
Сюзанна ответила лукаво:
– Это новый друг моей сестры.
Роза покраснела и прошептала:
– Ты злая, Сюзи; он такой же мой друг, как и твой.
Сюзанна улыбнулась:
– Я знаю, что говорю.
Роза рассердилась и ушла.
Дю Руа фамильярно взял молодую девушку, которая осталась возле него, под руку и своим ласкающим голосом сказал:
– Слушайте, дорогая деточка, считаете ли вы меня своим другом?
– О да, Милый друг.
– Вы доверяете мне вполне?
– Вполне.
– Помните ли вы, о чем я вам говорил?
– По поводу чего?
– По поводу вашего брака или, вернее, по поводу человека, за которого вы выйдете замуж.
– Да.
– Так вот, обещайте мне одну вещь.
– Хорошо, но что именно?
– Обещайте советоваться со мной каждый раз, когда кто-нибудь будет просить вашей руки, и не давать никому согласия, не выслушав моего мнения.
– Хорошо, я согласна.
– Это должно остаться между нами. Ни слова об этом ни вашему отцу, ни вашей матери.
– Ни слова.
– Вы клянетесь?
– Клянусь.
Вбежал Риваль с деловым видом:
– Мадемуазель, ваш отец зовет вас танцевать.
Она сказала:
– Идемте, Милый друг.
Но он отказался, так как решил сейчас же уехать. Ему хотелось остаться одному, чтобы подумать. Слишком много нового ворвалось в его душу. Он стал искать свою жену. Вскоре он нашел ее в буфете, она пила шоколад с двумя незнакомыми мужчинами. Она им представила мужа, но не назвала их.
Через несколько минут он спросил:
– Поедем?
– Как хочешь.
Она взяла его под руку, и они пошли через комнаты, в которых публика уже поредела. Она спросила:
– А где же хозяйка? Я хотела бы попрощаться с ней.
– Не стоит. Она будет нас уговаривать остаться на бал, а мне все это уже надоело.
– Да, ты прав.
Всю дорогу они молчали. Но лишь только они вошли в спальню, Мадлена сказала ему, улыбаясь, даже не сняв еще вуали:
– Знаешь, у меня есть для тебя сюрприз.
Он сердито проворчал:
– Что такое?
– Догадайся.
– Не намерен ломать себе голову.
– Ну так вот! Послезавтра первое января.
– Да.
– Это время новогодних подарков.
– Да.
– Вот тебе подарок. Ларош мне только что его передал.
Она протянула ему маленькую черную коробочку, похожую на футляр для драгоценностей.
Он равнодушно открыл ее и увидел орден Почетного легиона.
Он слегка побледнел, потом улыбнулся и объявил:
– Я предпочел бы десять миллионов. Это ему недорого стоит.
Она ждала, что он очень обрадуется, и его холодность рассердила ее.
– Ты, право, стал невозможен. Ничто теперь не удовлетворяет тебя.
Он ответил спокойно:
– Этот человек мне платит только свой долг. И он еще много мне должен.
Удивленная его тоном, она возразила:
– А ведь это недурно в твоем возрасте.
Он ответил:
– Все относительно. Я мог бы теперь иметь больше.
Он взял футляр, положил его на камин раскрытым и несколько минут созерцал лежавшую в нем блестящую звезду. Потом закрыл его, пожав плечами, и лег в постель.
Действительно, в «Офисьель» от 1 января было напечатано, что журналист Проспер-Жорж Дю Руа получил за свои выдающиеся заслуги звание кавалера Почетного легиона.
Его фамилия была написана раздельно, в два слова, и это доставило ему больше удовольствия, чем сам орден.
Через час после того, как он прочел эту новость, ставшую теперь общественным достоянием, он получил записку от госпожи Вальтер, умолявшей его прийти к ней с женой обедать сегодня же, чтобы отпраздновать это событие. Он колебался несколько минут, потом, бросив в огонь ее письмо, написанное довольно двусмысленно, сказал Мадлене:
– Мы обедаем сегодня у Вальтеров.
Она удивилась:
– Как! Мне казалось, что ты решил не переступать порога их дома!
