Егор Мичурин
Офальд
Глава одиннадцатая. 21 год. Продолжение
Неав, Ивстаяр. Июнь – апрель
Езфой Майнон родился на одиннадцать лет раньше Телгира в утопающем в зелени и виноградниках городке Асефул, Нижний Ивстаяр. Этот низкорослый плотный йерев с маленькими черными глазками, округлым брюшком и окладистой бородой по профессии был чистильщиком меди, а по призванию – уличным торговцем. Он поселился в общежитии на Мьенделнам еще в январе, и, едва познакомившись, Офальд быстро сблизился с Езфоем на почве общих интересов: оба любили Римнагею, терпеть не могли Грубгабсов и вместо постоянной работы предпочитали споры о политике и будущем отечества. Кроме того, Майнон, благодаря своим связям с многими торговцами Неава, иногда продавал картины Телгира, беря за посредничество всего двадцать пять процентов, против пятидесяти, что приходилось отстегивать Шинаху. Правда, последнему удавалось назначить за работы Офальда лучшую цену, зато Езфой никогда не подгонял Телгира, не упрашивал его рисовать больше и поддерживал во всем, что бы тот не делал. Неудивительно, что уже к лету отношения между Хайдрольном и Офальдом испортились. Шинах ревновал приятеля к его новому другу, его раздражало, что он вынужден конкурировать с каким-то йеревом за внимание и, что было гораздо важнее, картины Телгира, которые долгое время были для всех троих единственным источником дохода.
После ссоры в читальне Хайдрольн и Офальд не виделись целых десять дней. Картину с ратушей Езфой продал за двадцать крон одному неавскому рамочнику, йереву Грантебелю, женившемуся на католической девушке, и открывшему несколько магазинов, торговавших произведениями искусства и рамами для картин, после чего Майнон и Телгир уехали в Шитапль, навестить прихварывавшую тетушку Ганиноа, в очередной раз спасшую племянника от нищеты. Она сильно страдала от диабета, и чувствовала себя настолько неважно, что Офальд на обратном пути в Неав признался Езфою:
– Я не верю, что мы еще когда-нибудь свидимся.
Через три недели после возвращения из Шитапля Майнон, давно уже собиравшийся покинуть Ивстаяр, отправился в Римнагею. Он звал с собой и Телгира, призывая того исполнить его мечту и воссоединиться с римнагской нацией на ее земле. Особенно Езфой напирал на вполне осязаемую вероятность, что Офальда могут призвать в ивстаярскую армию, чего тот сильно опасался, но страх срываться с едва насиженного места и менять только что устоявшийся уклад жизни на новый пересилил. Друзья расстались, обещав друг другу писать по мере возможности. На прощание Майнон познакомил Телгира с продавцом открыток пожилым йеревом Дрифзигом Ферлефлом, недавно поселившимся в общежитии и пообещавшим помощь в продаже картин и открыток.
Именно этот новый партнер Офальда, хорошо знавший и Шинаха, с которым они неоднократно пересекались у неавских торговцев, сообщил Телгиру, что его бывший друг самостоятельно занялся производством гравюр и картин, продавая их с переменным успехом. Мало того, рамочник, заказавший картину с ратушей, передал Офальду через Хайдрольна новый заказ, на модные тогда в столице силуэты из золотой фольги на стекле, который Шинах присвоил себе. Телгир закатил бывшему партнеру страшный скандал, в результате которого тот съехал из общежития, прихватив с собой две картины Офальда, которые не успел продать.
* * *
– Что нового в общежитии?
В начале августа Ферлефл случайно повстречал Хайдрольна в магазине Грантебеля. Первый продавал хозяину работы Офальда, второй – свои. Покончив с делами, конкуренты вышли на улицу, и Шинах решил завязать дружескую беседу, но получил яростный отпор.
– Ничего нового. Все по-прежнему обсуждают, как некий Рифц Ретавль обокрал Офальда Телгира.
– Что-о-о? – возмутился Хайдрольн, которого в Мьенделнаме действительно знали исключительно под вымвшленным именем. – Что за бредни ты несешь?
– Какие бредни? – презрительно скривил рот Дрифзиг и сплюнул через редкие черные зубы прямо под ноги собеседнику. – Каждая собака в Неаве знает, что ты украл у Телгира две картины и продал их крон за сорок. Разве не так?
– Послушай, ты, – Шинах схватил своего визави за грудки и как следует встряхнул щуплое тело, так, что с непомерно большой головы Ферлефла слетела вытертая до дыр шляпа мышиного оттенка. – Я не посмотрю, что ты уже старик, и как следует оттаскаю тебя за бороду, если ты не прекратишь пороть чушь про воровство и Офальда, понял?
Но Дрифзиг, которому в трущобах Неава не раз ломали нос, ребра, выбили несколько зубов и навсегда нарушили работу почек, не испугался.
– Вор! – кричал он на всю улицу. – Ты обокрал сироту!
Хайдрольн, не помня себя от ярости, наотмашь ударил Ферлефла, который повалился на колени.
– Заткнись, ты, грязный йерев! Этого не было, вы все только и делаете, что слушаете сказки этого бездарного мазилы, картины которого еле покупают за сущие копейки. Да ты и сам это знаешь! Сколько лавок в день ты обходишь, чтобы продать хотя бы одну его акварель?
Дрифзиг с трудом поднялся на ноги и попытался оттолкнуть Шинаха.
– Если бы картины Офальда были так плохи, ты бы не присосался к нему, чтобы торговать его рисунками по всему Неаву!
Хайдрольн легко увернулся от слабых худых рук Ферлефла и размахнулся.
– Стоять! – послышался грубый голос. Противники разом обернулись. К ним быстрыми шагами подходил полицейский.
В участке выяснилось, что у Шинаха нет при себе документов, и его задержали до выяснения личности. После запроса в неавский отдел регистрации в распоряжении полиции оказалась выписка, согласно которой в середине июля в мужском общежитии на улице Цервулисегас зарегистрировался Рифц Ретавль. Когда Хайдрольна спросили, зачем он воспользовался чужим именем, он с великолепным апломбом заявил, что, зная о лености и вспыльчивости Офальда, боялся, что того выгонят из Мьенделнама, он найдет Шинаха и тут же сядет на шею, свесив ноги. На вопрос, зачем, в таком случае, Хайдрольн воспользовался вымышленным именем, прекрасно известным Телгиру, допрашиваемый ответить не смог.
Тем временем Ферлефл, все еще кипевший от негодования, написал на Шинаха официальное заявление. В полицейском протоколе значилось: "Дрифзиг Ферлефл, торговый агент иногородней фирмы, проживающий по адресу Мьенделнам, 27, сообщает: От одного художника в мужском общежитии я узнал, что задержанный продал его картины и присвоил себе деньги. Я не знаю имени художника, знаю его только по мужскому общежитию, где он всегда появлялся в компании задержанного".
Дрифзиг не хотел, чтобы в полиции стало известно о его тесных – прежде всего, деловых – связях с Офальдом, поэтому он притворился, что знает о происшествии с картинами чуть ли не понаслышке.
На следующий день Телгир явился в районный комиссариат и дал показания, бесстрастно зафиксированные в очередном протоколе. "Офальд Телгир, живописец, род. в Анубару, свидетельство уроженца Инцла, католик, холост, проживающий по адресу Мьенделнам, 27, сообщает: Это неправда, что я посоветовал Шинаху зарегистрироваться под именем Рифц Ретавль, я и знал его только как Рифца Ретавля. У него не было средств к существованию, и я давал ему свои картины, чтобы он их продавал. От выручки он всегда получал пятьдесят процентов. Вот уже около трех недель Шинах не появляется в общежитии, присвоив себе мою картину "Парламент" стоимостью 50 крон и акварельный рисунок стоимостью 9 крон. Единственный документ, который я у него видел, – это не вызывающая доверия трудовая книжка на имя Рифца Ретавля. Я знаком с Шинахом по приюту в Линдамге, где я его однажды встретил".
Хайдрольн в свое оправдание заявил, что расценки, названные Офальдом, смехотворны. Картину с изображением ивстаярского парламента он якобы продал всего за 12 крон – имени покупателя Шинах так и не назвал – и половину тут же отдал Телгиру. Что же касается второго рисунка, то он, по словам обвиняемого, существовал разве что в воображении Офальда. После недолгого разбирательства Шинаха приговорили к недельному заключению и незначительному штрафу, с которым тот легко справился.
Позже Ферлефл выяснил, что покупателем обеих картин Телгира был рамочник Нарейр. Хайдрольн отказался называть его имя, поскольку Нарейр сразу после покупки сделал большой заказ на полтора десятка рисунков, доставшийся не Телгиру, а Шинаху.
После допроса в комиссариате Офальд окончательно решил, что настало время продавать свои работы самому, чтобы не делиться ни с кем прибылью и не попадать в неприятные истории, тем более такие, когда его имя упоминается в официальных документах. Этого Телгир, по-прежнему боявшийся призыва в ивстаярскую армию, старался избегать всеми возможными способами, что удавалось ему как нельзя лучше на протяжении осени и зимы. Офальд рисовал и продавал картины, преодолевая робость и лишь изредка пользуясь услугами Ферлефла, однако цену ему предлагали невысокую, а торговаться или настаивать на прибавке он не решался. Дочь Грантебеля, бойкая четырнадцатилетняя девочка по имени Деаль, однажды, не стесняясь неряшливого и постоянно смотрящего в пол молодого человека с нестрижеными усами и бородой, громко сказала одному из приятелей, что картины Телгира – это самые дешевые из всех их товаров, которыми интересуются только туристы, высматривающие грошовые неавские сувениры. Подавив вспышку гнева – Грантебель был одним из немногих постоянных его покупателей – Офальд выбежал из магазина, но уже через три дня вернулся, чтобы продать хозяину картину с изображением очередной неавской церкви.
Телгир никогда не рисовал с натуры, предпочитая делать копии с эстампов, гравюр, открыток или просто иллюстраций в альбомах с видами Неава. Несколько таких альбомов ему по дешевке продали в лавке старьевщика, еще один или два стояли на полке в читальне общежития. Офальд рисовал свои копии аккуратно и старательно, однако художественной ценности они практически не представляли и расходились по цене всего в два-три кроны за штуку.
* * *
Благодаря инфляции и стремительному росту цен в Ивстаяре, обитатели мьенделнамского общежития в качестве рождественских подарков получили уведомление о повышении недельной платы за ночлег. За право обладать крошечной спаленкой с дверным замком и электрическим освещением теперь полагалось платить три с половиной кроны. После взрыва возмущения и нескольких весьма оживленных митингов в обоих залах читальни, постояльцы смирились. Из более, чем пятиста жильцов, съехали всего пятнадцать, и их места пустовали недолго. Телгир вместе с остальными протестовал против увеличения квартплаты с десяти до четырнадцати крон в месяц, и вместе со всеми смирился с ним. После июньской поездки в Шитапль, где он провел шесть дней у постели хворавшей тети Ганиноа, та время от времени посылала ему по 30–40 крон. Вместе с сиротской пенсией и деньгами за картины (пусть и небольшими после августовских событий) выходила сумма, достаточная для хорошего трехразового питания в мьенделнамской столовой (где цены тоже заметно подросли), покупки книг и принадлежностей для рисования.
А потом наступил март.
Еще в начале месяца Телгир получил письмо от второй его тетушки, Зиреяте, сообщавшей, что Ганиноа совсем плоха. Она уже несколько недель не могла вставать с постели, мучилась постоянными болями и не обходилась без услуг сиделки, на оплату услуг которой уходили все ее сбережения. Офальд написал пространный ответ с извинениями, что никак не может вырваться в Шитапль, поскольку последний год учебы в Академии отнимает все его время – Телгир так и не сообщил родственникам, что дважды провалился на экзаменах и вовсе не является студентом Неавской Академии искусств. На самом деле, помимо немаленькой суммы, требовавшейся на дорогу, Офальд просто не мог себе позволить появиться перед тетушками в тех обносках, в которые превратились его одежда и обувь, полинявшие и расползавшиеся от бесконечных стирок и дезинфекций. Денег на то, чтобы приодеться, у него не было.
В конце марта Ганиноа скончалась, завещав жалкие остатки наследства, которое три сестры когда-то получили от матери, Леагне и Улапе. Телгир искренне горевал о еще совсем молодой тетушке – ей не было и сорока девяти – но на похороны выезжать даже не собирался, все по тем же причинам. Однако, вскоре его ждал еще один удар, гораздо более чувствительный, чем потеря родственницы, и даже чем потеря ее нередких денежных подарков.
Двадцатисемилетняя Леагна, к тому времени овдовевшая (Офальд узнал о смерти Еола через третьи руки и тут же выкинул эту новость из головы), на крайне скромную чиновничью пенсию была вынуждена растить трех своих детей и содержать сводную сестру, Улапу, которой уже исполнилось пятнадцать лет. Девочка училась в инцлском лицее и в свободное время подрабатывала помощницей секретаря в страховой конторе. Преждевременно состарившаяся фрау Аурлабь, получив крошечную сумму в наследство, изучила расходные книги Ганиноа и обнаружила многочисленные денежные переводы Офальду, вот уже три года не желавшему общаться с сестрами. Рассвирепев, Леагна немедленно обратилась к опекуну детей Илосы Телгира, Реймахфору, и потребовала прекратить высылать Офальду его сиротскую пенсию, после чего обратилась в имперско-королевский суд Инцла с прошением передать в распоряжение Улапы Телгир всю ежемесячную пенсию, до этого делившуюся между братом и сестрой. На первом же заседании судом было установлено, что "Офальд Телгир с целью изучения искусства живописи получал от своей тети Ганиноа Льепцль крупные суммы, таким образом оказываясь в более выгодном положении, нежели его сестра." Легенда о студенчестве проникла и в судебный протокол.
После некоторых проволочек, занявших почти месяц, Телгира вызвали в неавский окружной суд, где состоялся обстоятельный допрос, по итогам которого в Инцл направился официально составленный по всем правилам документ. В нем черным по белому было написано: "Я, нижеподписавшийся Офальд Телгир, могу содержать себя самостоятельно и согласен на передачу сиротской пенсии сестре Улапе в полном объеме". Уже через несколько дней Леагна, Улапа и Реймахфор получили официальное решение инцлского суда. Сиротская пенсия в полном объеме выплачивалась пятнадцатилетней Улапе Телгир. Кроме того, опекуну надлежало "использовать удержанные до данного момента ежемесячные выплаты по пенсии Офальда Телгира в пользу его сестры".
Сразу после оглашения судебного решения Улапа отправила брату поздравительную открытку и приложила к ней письмо, в котором просила о примирении, предлагала приехать повидаться и писала, что очень хотела бы возобновить общение. Офальд выбросил письмо сестры, не читая.
На следующий день ему исполнилось двадцать два года.
Глава двенадцатая. 23 года
Неав, Ивстаяр. Май – апрель
Дрожа от холода, Офальд быстро шагал по скупо освещенной редкими фонарями улице Ташдранрессон, сжимая в кулаке несколько монет, только что полученных им от дочери Грантебеля за три открытки и небольшую акварель. Май в Неаве выдался на редкость холодным, и ледяной воздух беспрепятственно пробирал Телгира до самых костей, ничуть не сдерживаемый преградой в виде прохудившегося дырявого пальто, накинутого прямо на голое тело. Ноги промокли насквозь, в горле саднило, и Офальд уныло думал, что простыл окончательно. Завтра ему предстояло внести оплату за ночлег, после чего денег на еду не оставалось вовсе. Это означало, что отлежаться в постели – больным в общежитии разрешалось находиться в спальнях и днем – у Телгира не получится: надо было рисовать очередную картину, чтобы заработать хотя бы на ужин. Офальд ускорил шаг, чувствуя ломоту во всем теле. Нет, он определенно заболел. Оставалось лишь надеяться, что Нохиш не откажется напоить его горячим чаем и поможет с едой, чтобы Телгир смог поболеть один день. Только один день, без красок, кистей, опостылевшего стола в читальне, унижений перед торговцами, назначавшими смехотворные цены за его работы и без этого собачьего холода, когда в начале мая в зеленеющем Неаве выпал самый настоящий снег. Телгир хлюпнул носом и закашлялся, подходя к общежитию. Решено: он подарит себе этот день. И плевать на все остальное. Офальд решительно вошел в большое здание и, споткнувшись, растянулся на мраморном полу вестибюля. От его правого башмака отлетела подошва, обнажив костлявую ступню в мокром дырявом носке.
* * *
После потери сиротской пенсии и отъезда из Мьеделнама его верного помощника Ферлефла (он отправился на родину помочь семье и вернулся в Неав лишь через полтора года) Офальд несколько месяцев жил впроголодь, с трудом перебиваясь мизерными заработками от продажи картин и открыток, пока не познакомился с соседом по общежитию Ларком Нохишем, другом Мильвельга Ньяки из Аровияма, который был на два года младше Офальда и работал конторщиком. Нохиш представил Телгира нескольким знакомым торговцам-ехчам, и тем самым сильно расширил круг его потенциальных покупателей. Цены на работы Офальда немного повысились, и он, рисуя по картине в день, мог худо-бедно обеспечивать себя самым необходимым. Однако с одеждой и обувью у молодого человека по-прежнему было туго. Даже если бы у Телгира были свободные деньги, ни в музей, ни в театр, ни, тем более, в оперу его бы попросту не пустили. Целыми днями он сидел в читальне, закутанный с головы до ног в серо-желтую накидку, в старой мягкой шляпе без ленты, и перерисовывал иллюстрации из книги "60 лет Неава", которую несколько лет назад мэрия разослала во все школы, приюты и общежития по случаю юбилея императора Цфарна Фиоси. Этот богато иллюстрированный изображениями самых известных зданий и видов ивстаярской столицы фолиант на долгие месяцы стал главным источником дохода Телгира, который переносил изображения одно за другим на свои холсты. Рукава пальто и штанины брюк Офальда украшали огромные прорехи, волосы доходили до самых плеч, усы срослись с неухоженной спутанной бородой, дыры на подошвах перевязанных веревкой башмаков были заклеены кусками картона. В помещении, даже сильно натопленном, он никогда не снимал пальто или накидку. Когда Нохиш однажды его спросил, почему Телгир не хочет раздеться, тот признался, что у него нет рубашки. Мильвельг и Ларк, сами жившие крайне небогато, нередко делились с Офальдом кусками хлеба и обрезками жира с ветчины, которые среди самых бедных обитателей Мьеделнама считались чуть ли не деликатесом.
Через три месяца после двадцатитрехлетия к физическим страданиям Телгира добавились нравственные. В общежитии вновь появился Хайдрольн Шинах, продолжавший заниматься тем же, что и Офальд – то есть, рисовать картины и открытки, продавая их торговцам по всему Неаву. Бывшие приятели часто пересекались в читальне. Лишь завидя один другого, соперники невольно распрямляли спины, их лица принимали злобное выражение, руки сами собой сжимались в кулаки. Телгир быстро закрывал или переворачивал незаконченные работы, если видел, что к нему приближался Шинах. Сам Хайдрольн не упускал случая громко обсудить со всеми желающими художественные достоинства собственных картин, постоянно сравнивая их с "другими, откровенно слабыми поделками". Вражда усугублялась тем, что главным клиентом обоих по-прежнему оставался Грантебель, в магазинах которого конкуренты пересекались с пугающей регулярностью.
Шинах никак не мог забыть историю с полицией, когда Телгир и Ферефл фактически отправили его в тюрьму. Офальд жаловался Нохишу, что он подозревает Хайдрольна в подготовке какой-то интриги против него, и просил друга по возможности избегать конкурента и любого общения с ним. Ларк успокаивал Офальда, хоть и был уверен, что его впечатлительный приятель, отличавшийся повышенной возбудимостью и частой сменой настроений, попросту накручивает себя на пустом месте.
– Вот скажи мне, – говорил Нохиш другу, сидя за пустым чаем в столовой. – Что этот паяц может тебе сделать?
Офальд, нахохлившись, упрямо мотал головой.
– Ты его не знаешь. Я чувствую, что он готовит мне какую-то пакость.
– Не переоценивай старину Хайдрольна, – беззаботно махал рукой Нохиш. – Все прекрасно знают: единственное, что у него работает сносно – это его неплохо подвешенный язык. А вот все остальное явно дает сбои.
Но Телгир не собирался поддерживать игривый тон приятеля, кутался в свою накидку и беспокойно щипал себя за бороду, то и дело оглядываясь по сторонам, будто ежеминутно ждал нападения коварного Шинаха. Ларк смотрел на него с улыбкой и переводил разговор на другую тему.
Однако вскоре Нохишу стало не до смеха. Дождливым октябрьским утром в его спаленку ворвался Офальд с зажатой в кулаке бумагой официального вида. Его лицо было перекошено, длинные нечесанные волосы спадали на лицо, губы дрожали.
– Видишь! – закричал он, переполошив весь этаж, – я был прав! Это Шинах, это точно он, как я тебе и говорил!
Он упал на узкую кровать и затрясся всем телом. Нохиш привстал, с трудом разжал пальцы приятеля и взял сильно измятый лист. Это была повестка в районный аксмосириат.
– Я не пойду, – бормотал Телгир, поправляя волосы. – Сейчас дождь, а у меня даже нет подходящей обуви. Я не пойду.
– Послушай, Офи, – увещевающим тоном заговорил Ларк, протирая заспанные глаза. – Тебе нечего волноваться. Ты ничего не украл, не нарушил, ты просто художник, рисующий картины. Наверняка от тебя просто попросят какого-нибудь свидетельства или чего-то в этом роде.
– Нет-нет, – запальчиво возразил Офальд, – вот смотри: тут приказано явиться для дальнейших разбирательств по поводу заявления – заявления! Кто-то написал на меня донос, и этот кто-то – точно Шинах!
– Но в чем тебя могут обвинить? Ты ни в чем не виноват. Сходи и оправдай себя, что бы про тебя там не написали.
– Я не пойду, – заявил Телгир и порывисто вскочил. – У меня есть веская причина не идти, и я не пойду!
Он схватил повестку и бросился вон из комнатки. Нохиш, привыкший к порывистости товарища, пожал плечами и снова лег спать: до колокола, возвещавшего, что обитателям общежития надлежит покинуть спальни, оставалось еще целых два часа.
Через три дня к Офальду, сидевшему на своем обычном месте в зале для некурящих в читальне, подошел помощник управляющего Дарфнем, унылый сутулый немолодой человек с нервным тиком и заиканием.
– Офальд Т-т-телгир, управляющий п-п-просит вас к себе.
Юноша затравленно оглянулся на Мильвельга, сидевшего за соседним столом, и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Он встал, поправил свою накидку и отправился вслед за Дарфнемом в уютный кабинет герра Рубеха, управляющего мьеделнамского общежития. Это был круглый небольшого роста человечек с очаровательными ямочками на щеках и аккуратной бородкой, чрезвычайно доброжелательно относившийся к своим постояльцам. Ходили слухи, что подобное отношение к молодым жильцам в мужском общежитии имеет под собой весьма неприглядные основания, довольно распространенные в некоторых порочных кругах Неава, но ни желавших о чем-либо рассказать свидетелей, ни доказательств каких-либо неблаговидных поступков Рубеха не существовало. Войдя в хорошо обставленную комнату, Офальд стянул с головы шляпу и поклонился. Управляющий, сидевший за массивным столом темного дерева, ответил на приветствие Телгира коротким кивком. Он выглядел опечаленным. По другую сторону в большом кресле сидел молодой полицейский. В руках у него был какой-то документ.
– Добрый день, Офальд, – сказал герр Рубех своим высоким голосом, над которым посмеивалось все общежитие. – Я попросил вас зайти, поскольку в полиции лежит заявление с обвинениями в ваш адрес.
Полицейский мрачно кивнул, не сказав ни слова. Его голубые глаза смотрели на неряшливо одетого Телгира холодно и твердо, тяжелая нижняя челюсть с выбритым до синевы подбородком едва заметно ходила из стороны в сторону.
– Господин полицейский утверждает, что вы получили повестку с просьбой явиться в комиссариат для допроса, но проигнорировали ее.
– Прошу прощения, герр Рубех, – хрипло сказал Офальд и откашлялся, – дело в том, что у меня не было подходящей обуви, чтобы выйти на улицу в такой дождь.
Полицейский встал, продемонстрировав во всей красе свой огромный рост, широкие плечи и выпуклую грудь, перетянутую блестящей портупеей. Глядя на Телгира сверху вниз с едва скрываемым презрением, он вынул из кожаной папки с гербом, которую держал в руках, какой-то документ.
– Герр Офальд Телгир, – начал он звучным голосом. – На вас поступило анонимное заявление, где говорится, что вы самовольно присвоили себе звание выпускника Неавской Академии искусств, где даже не учились. Представляясь подобным образом, вы нарушаете закон Ивстаяра. Доношу до вашего сведения, что, если подобное произойдет вновь, вам грозит наказание в виде штрафа или, за неимением средств для выплаты такового, заключение в тюрьму на срок, который определит суд. Все ли вам ясно?
Офальд кивнул. Рубех с сочувствием посмотрел на него и сказал:
– Вы прекрасно можете рисовать свои картины и без ложных званий, Офальд.
Полицейский нахмурился.
– В мои обязанности не входит давать вам советы, молодой человек, но все же примите один. Найдите себе нормальную работу, хотя бы для того, чтобы купить себе хорошую обувь. А живописью можно заниматься и по вечерам, в свободное время. Распишитесь вот здесь.
Телгир поставил свою подпись под каким-то документом, который даже не прочитал: в глазах у него было темно от злости. Он выдавил из себя пожелание доброго дня полицейскому с управляющим, и поспешил покинуть уютный кабинет. Офальд точно не знал, кто написал на него заявление, но все знавшие историю его с Шинахом взаимоотношений были уверены: Хайдрольн мстит за историю с похищенной картиной. К счастью, через полтора месяца после Рождества Шинах в очередной раз съехал из общежития. Ходили слухи, что он вообще покинул Неав. К тому времени Телгир, который уже на протяжении нескольких лет не мог обходиться без преданного компаньона, охладел к Нохишу (с ним он, правда, продолжал поддерживать хорошие отношения) и сблизился с новым другом.
* * *
У Офальда Телгира и Лорьфуда Слейхора было много общего. Оба родились в семьях таможенных чновников с деспотичными властными отцами и тихими, обожавшими их матерьми, и не окончили школу, перебиваясь случайными заработками. Но если Илоса Телгир умер, когда его сыну не исполнилось и четырнадцати, то Слейхор-старший благополучно здравствовал, чтобы увидеть, как его лоботряса-отпрыска вышибли из школы за хулиганские выходки, от которых уставали как учителя, так и товарищи Лорьфуда. В день восемнадцатилетия герр Слейхор выгнал непутевого сына из дому, заявив, что ему достаточно четверых детей, радовавших отцовское сердце: старший брат Лорьфуда учился в Университете и жил в съемной комнате, чтобы находиться поближе к университетской библиотеке, младшие братья и сестра были отличниками в лицее и гимназии. Мать Слейхора-младшего, Даи, все еще красивая пятидесятилетняя женщина из семьи ивстаярских аристократов, жалела сына и приглашала его в дом каждый раз, когда отец отлучался по делам. Она кормила и одевала Лорьфуда, собирала ему огромные продуктовые посылки с собой в общежитие и снабжала деньгами.
Офальд познакомился с этим несуразным хулиганом, носившим пенсне и говорившим с сильным неавским акцентом, в читальне мьенделнамского общежития, через несколько дней после того, как тот заселился в одну из спален на пятом этаже. Лорьфуд поступил в обучение к аптекарю в нескольких кварталах от улицы Мьенделнам, 27, и вечера коротал за чтением книг в зале для некурящих. Девятнадцатилетний ученик аптекаря и двадцатитрехлетний художник быстро подружились, и уже через неделю Слейхор пригласил Телгира на ужин в отчий дом, красивый особняк на улице Зермогесамс – откуда как раз на два дня уехал отец семейства. Лорьфуд одолжил другу свои ботинки, которые немилосердно жали, и ссудил двумя кронами на баню и бритье со стрижкой, так что перед Даи Офальд предстал во всей красе, выглядя вполне прилично в одолженном у Нохиша пиджаке и в белоснежной рубашке, без спроса взятой у Мильвельга. Во время обильного ужина в великолепно обставленной гостиной Телгир старался есть без жадности, хотя уже много месяцев не сидел за таким великолепным столом. Он велеречиво рассуждал об архитектуре, живописи, музыке, похвалил одну оперу и пожурил другую, окончательно очаровав фрау Слейхор, решившую, что ее непутевому сыну пойдет на пользу дружба с таким благовоспитанным и тонким молодым человеком.
С тех пор Офальд стал частым гостем в доме Даи, хотя они с Лорьфудом появлялись там исключительно в тех случаях, когда отец семейства был в отъезде. Хозяйка дома с удовольствием перенесла часть своей заботы с сына на его товарища, и с тех пор оба никогда не голодали, с удовольствием поедая многочисленные блюда, заботливо приготовленные и упакованные Даи "мальчикам с собой". На карманные деньги Лорьфуда приятели ходили в оперу, где Телгир познакомил своего молодого товарища с музыкой Ренгава, посещали театры и музеи. Офальд по-прежнему ходил в одежде с чужого плеча, но он привел в порядок прическу, снова был сыт и наслаждался своей ролью наставника при Слейхоре-младшем, для которого стал непререкаемым авторитетом и чуть ли не заменил отца, несмотря на небольшую разницу в возрасте. Приятели старались проводить вместе все свободное время, и все чаще Телгир заговаривал об отъезде из Неава, о котором грезил уже не первый месяц. Он убежденно говорил, что настоящие римнагцы, даже если они и родились в Ивстаяре, должны жить только в великой Римнагее, сплоченным и единым народом. И коль скоро лоскутная империя Грубгабсов решила окончательно себя уничтожить смешением многих рас, душащих главную, римнагскую, не стоит ждать ее неминуемого падения.
Подобные речи Офальд вел не только наедине со Слейхором: он часто присоединялся к горячим дискуссиям в читальне мьенделнамского общежития, где со временем даже образовалось что-то вроде небольшого кружка его почитателей. В него входили Нохиш, Мильвельг, Лорьфуд и даже ехч Негрю Галн, разделявший неприязнь Телгира к Грубгабсам, а также недавно вернувшийся в общежитие Ферлефл. Главным оппонентом Офальда во время вечерних жарких споров в читальне был Сулак Цульше, ратовавший прежде всего за реформы, соглашавшийся с необходимостью перемен, но категорически не признававший идей объединения Ивстаяра с Римнагеей или насильственного отделения разных рас и национальностей друг от друга. Телгир и Цульше порой спорили до хрипоты, отстаивая каждый свою точку зрения, и большинство слушателей было неизменно на стороне Сулака, хотя все присутствовавшие в читальне и признавали, что Офальд мог быть чертовски убедительным, когда, вскочив на рояль, так и сыпал аргументами в пользу своей точки зрения, раскачиваясь с пятки на носок и рассекая воздух резкими движениями рук. Даже сам Цульше, обессиленный после очередного жаркого противостояния, нередко хлопал Телгира по спине и высказывал ему свое восхищение. Лорьфуд, гордый своей ролью оруженосца при столь великолепном ораторе, во всех красках описывал эти словесные баталии за обеденным столом в семье Слейхор, и фрау Даи благосклонно улыбалась воодушевленному сыну и его скромному приятелю, никогда не распространявшемуся о собственных заслугах. Но не только мать семейства посматривала на Телгира. Еще одна пара карих глаз, обрамленных длинными пушистыми ресницами, не могла оторваться от бледного лица Офальда с аккуратно подстриженными усами и непокорной прядью волос, картинно спадавшей на лоб.
