Егор Мичурин
Офальд
– А, – сказал он приветливо, подходя к мольберту, – это вы, архитектор? Снова к нам? – и отошел, посмеиваясь в пышные усы.
Телгир едва ответил, поглощенный работой. Порельнахц посоветовал выбрать на экзамене по композиции темы, где можно раскрыть не только умение Офальда рисовать здания, улицы и пейзажи. Поэтому сейчас юноша трудился над сюжетом из Писания о Всемирном потопе, а впереди его ждала "Женщина, рассказывающая сказку". Но шесть часов спустя экзаменатор огорошил молодого человека.
– Простите, юноша, – говорил Грекернипль, сочувственно глядя на яркие неровные пятна румянца, выступившие на бледных впалых щеках соискателя. – Мы не можем принять вас в этом году. Кажется, ректор Намлаль рекомендовал вам год назад подумать об архитектуре? Мне остается только повторить вам эту рекомендацию. Вы изображаете людей безжизненными, это не божьи создания, а пустые куклы. Когда я смотрю на ваши работы, я не верю, что эти куклы могут жить, двигаться, говорить, и уж тем более что-то чувствовать. Вы неплохо освоили техническую сторону живописи, но ваши рисунки мертвы, холодны, они похожи на безликие дагерротипы.
Увидев крупные капли пота на лбу Офальда, старый профессор перегнулся через стол и похлопал его по руке.
– Юноша, вы действительно можете стать неплохим архитектором. Вам ничего не мешает прямо сегодня отправиться к герру Краиснелту и поговорить с ним о требованиях для зачисления в школу архитектуры.
– Да-да, – выдавил из себя Телгир и вымученно улыбнулся. – Спасибо, герр Грекернипль.
Он резко развернулся, подхватив пухлую папку со своими работами, который должен был представить на суд комиссии во втором туре, если бы – если бы! – прошел во второй тур, и вышел из красивой комнаты в коридор огромного здании, куда мечтал попасть три долгих года. Дорога в архитектурную школу по-прежнему лежала через строительные курсы, где по-прежнему требовался аттестат зрелости, которого у Телгира по-прежнему не было. Большие деньги, потраченные на уроки Порельнахца, оказались потраченными впустую, выплаты отцовского наследства прекратились, поскольку закончилось само это наследство, от материнского капитала осталось только воспоминание. Тетушка не отказалась помочь племяннику, дав ему в долг 924 кроны – но оба понимали, что этот долг никогда не будет возвращен.
Соискатель-неудачник вылетел из Академии и быстро зашагал по направлению к Университетской библиотеке, рядом с которой в муниципальной столовой можно было получить тарелку горячего супа буквально за копейки. Из-за сильного волнения юноша не чувствовал голода, но знал, что, если сейчас не поест, вечером может упасть в голодный обморок: такое уже случалось. В висках в такт шагам стучало: "Ты-не-станешь-художником! Ты-не-станешь-художником!" Глотая густую чечевичную похлебку, щедро сдобренную чесноком (в недавние времена ресторанов и ежедневных походов в театры Телгир бы даже не прикоснулся к подобному вареву), юноша мрачно смотрел перед собой. Что делать дальше? Как и чем жить? Будущее представлялось Офальду одним черный расплывчатым пятном, без намека на просвет в вязком душном болоте, в которое грозили окунуться его дни, недели и месяцы. Но постепенно, бешеный ход его мыслей успокаивался, пока не принял, наконец, одно, более-менее спокойное и ровное направление. Юноша пришел к решению, которое давно искал.
Офальд Телгир, сидя в убогой столовой, пропахшей чесноком и потом, говорил сам себе, уставившись невидящими глазами в стену напротив, сначала мысленно, потом, забывшись, начал бормотать вслух: "Неав, эта столица империи, великий город искусств, один из центров мира, предал меня. Весь гнилой и дряхлый режим Грубгабсов с помощью нескольких сотен импотентов, заседавших в так называемом парламенте, сделал все, чтобы унизить, растоптать, уничтожить меня, простого человека, посмевшего – нет, просто попытавшегося! – дотянуться до своей мечты. За этим ослепляющим блеском роскошных фасадов, несметных сокровищ в музейных залах, десятками пудов золота, которым украшены тысячи потолков, набриолиненными макушками изысканных кавалеров в оперных ложах, брильянтовыми булавками в галстуках йеревских дельцов и банкиров слишком плохо маскируется другая, настоящая, истинная жизнь. Здесь рождаются, барахтаются в нищете, торгуют своим телом, теряют зубы, волосы, ногти, плодятся и дохнут в дерьме, клопах, вшах и грязи сотни тысяч маленьких, простых людей, на сифилитичных, исхудавших, морщинистых телах которых, как на глинянных ногах колосса, покоится Ивстаярско-Гирявенская империя. Их вытаскивают из небытия только политические стервятники, обогатившиеся за счет их же страданий, чтобы организовать очередную демонстрацию, стачку, митинг, достичь своих целей и затем снова ввергнуть их в пучину страданий. Здесь растет все: цены, налоги, безработица, бесконечные поборы на армию, количество депутатов в парламенте, не растет только благосостояние простого народа. Что ж, Неав, я принимаю правила твоей игры. Я любил тебя, восхищался тобой, но ты оказался химерой, красивым миражом, нарядной повязкой на гниющей ране, в которой копошатся черви. Отныне я знаю тебя, Неав!"
Последние слова Телгир почти прокричал, дрожа всем телом от возбуждения и не обращая внимания на недоуменные взгляды остальных посетителей убогой столовой. Мотнув головой, Офальд вскочил, опрокинув легкий стул, и, не доев, вышел на улицу, с наслаждением вдохнув полной грудью прохладный осенний воздух. Погода окончательно испортилась, моросил легкий дождь, но молодой человек не обращал на него никакого внимания. Он отправился на Геспашемтурс, попросил у недавно вернувшейся из очередной поездки к родственникам фрау Искарц иголку с ниткой и, тщательно пересчитав купюры, зашил большую часть доставшихся от Ганиноа денег за подкладку пиджака. Пришло время жесткой экономии. В ближайшие две недели Телгир распродал большую часть своих любимых книг, уничтожил целую кипу набросков и эскизов, и даже попытался всучить йеревскому старьевщику свой цилиндр – но в итоге просто обменял его на стопку писчей бумаги и чернила в соседней лавке.
Бекучик еще в августе выслал свою часть платы за комнату, как и было оговорено до его отъезда. Офальд оставался в их пропахшем керосином обиталище до конца октября, рассчитался с опечаленной квартирной хозяйкой, сетовавшей, что ей уже никогда не найти таких приличных молодых людей в качестве жильцов, и съехал, не оставив другу ни письма, ни нового адреса: он не желал сообщать Глустю (а через него и своей семье) о провале на вступительных экзаменах, чтобы не вызвать очередную волну упреков и просьб найти себе работу и отказаться от сиротской пенсии. Молодой человек перебрался в район вокзала Станвохбеф, где за восемь крон в месяц (цены в столице постоянно росли) снял койку в квартире номер 16 дома 22 по улице Расельфешбретс. Это был четырехэтажный дом муниципальной застройки, которые одиннадцать лет назад начали вырастать в Неаве то тут, то там, благодаря стараниям бургомистра Рэюгела. В небольшой, но неплохо обставленной комнате с добротной удобной мебелью, помимо Офальда, жили еще два студента-медика откуда-то из Верхнего Ивстаяра, вечно сонные, с припухшими веками, в первой половине дня с головой погруженные в свою учебу, а во второй – в развлечения, которые Неав с удовольствием предоставлял многотысячной студенческой армии.
К этому же племени отнес себя и Телгир, отрекомендовавшись хозяйке квартиры, благообразной старушке по имени Елнеах Ильдр, в качестве студента Академии Искусств Неава. Пока у него оставались тетушкины деньги и пенсия, Офальд мог вести практически прежний образ жизни, ограничив себя в еде и походах в оперный театр, но не заботясь о поиске работы. В муниципальной столовой он, будучи девятнадцатилетним юнцом, с детства ощущавшим свое особое предназначение, принял решение, которому собирался неукоснительно следовать всю оставшуюся жизнь.
Офальд Телгир собирался заняться самообразованием.
Глава деcятая. 21 год
Неав, Ивстаяр. Июнь
В просторном зале для некурящих читальни мужского общежития на улице Мьенделнам, 27, было, как и обычно в обеденное время, тихо. Офальд, сидевший за письменным столом темного дерева у самого окна, где летнее солнце давало самый яркий свет, сосредоточенно рисовал акварельными красками. Перед его глазами, укрепленная на специальной маленькой подставке, прибитой к настольному мольберту, была небольшая открытка с видом на неавскую ратушу. Ее Телгир и перерисовывал, тщательно выписывая детали на небольшом холсте. Из двух десятков столов заняты были всего четыре. Помимо Офальда, здесь трудились Иамоих Дьешнел, йерев средних лет из Гирявена, который слыл одним из лучших переписчиков нот во всем Неаве, Мильвельг Ньяка, студент из Аровияма, учившийся с грехом пополам на инженера и подрабатывавший каллиграфией, и тридцатилетний Негрю Галн из Ялисеиза, чахоточного вида ехч, занимавшийся изготовлением открыток. Еще несколько обитателей общежития, расположившись в удобных креслах вдоль стен, читали книги и журналы. Из зала для курящих доносился гул голосов – там было ненамного больше народа (днем подавляющее большинство жителей мьенделнамского муравейника были на работе), но какая-то тема вызвала горячее обсуждение, в которое включились все присутствующие. Офальд прислушался. Общий неровный шум то и дело взрезал резкий визгливый голос Сулака Цульше, задиристого маленького йерева, бывшего при этом римнагским националистом, и постоянно нападавшего на ехчей, которых особенно не любил. Вот и сейчас, при обсуждении новостей об очередном смягчении политики империи в отношении ехчского большинства в Аровияме и Емигоябе, Цульше не сдержался.
– Государство в пределах своих границ должно стремиться к созданию единого общества! – визжал он так, что его голос проникал, вибрируя, в соседний зал. – Ивстаяр не может себе позволить и дальше разбрасываться гуманностью и демократией. Нам нужна железная воля, железный кулак, иначе…
Его заглушили нестройные возражения, которых в зале для некурящих было уже не разобрать. Дьешнел, не отрываясь от работы, усмехнулся.
– Эк его разбирает, – сказал он хриплым низким голосом. – Как бы пуп не сорвал.
В ответ раздалось несколько смешков. Офальд нахмурился.
– По сути, он прав, – сказал юноша, отложив кисть и пристально посмотрев на Иамоиха. – Без железной руки и жестких мер по объединению множества наций в одну никакое государство долго не выстоит. Примеров в истории множество.
Дьешнел пожал плечами.
– По мне, так это не нашего ума дело, юноша.
– А чьего же? – резко спросил Телгир. – Желаете оставить империю на откуп меньшинствам, только ослабляющим ее влияние в Повере? Над Ивстаяром и так уже смеются в некоторых странах. Это недопустимо!
– Послушайте, молодой человек, – вмешался Галн, неприязненно посмотрев на собеседников, – давайте отложим политическую дискуссию до вечера. Хотите поспорить – отправляйтесь в соседний зал. А здесь вы мешаете, у меня срочный заказ.
Ньяка одобрительно хмыкнул, Дьешнел ухмыльнулся и в комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь гулом и отдельными выкриками из соседнего зала. Офальд набычился и повернулся к своей акварели. Он презирал этих мягкотелых вялых и никчемных людей, которых интересовало лишь сколько крон им заплатят за работу, да когда в пивную напротив завезут свежее пиво. Телгир с удовольствием присоединился бы к дискуссии в зале для курящих, но ему нужно было закончить картину: Хайдрольн Шинах несколько раз повторил, что заказ срочный. Со вздохом Офальд вернулся к готической башне ратуши, сосредоточенно обрисовывая черный циферблат часов с белыми цифрами.
* * *
С Шинахом Телгир познакомился в самый мрачный период своей, пока еще короткой жизни. Весной прошлого года хозяйка квартиры на Расельфешбретс умерла, а ее сын тут же поднял плату за койку до двенадцати крон. Деньги, выданные Ганиноа, закончились к осени, а сиротской пенсии не хватало и на еду, и на жилье. В больнице милосердных сестер неподалеку от улицы Геспашемтурс, где Офальд прожил с Бекучиком несколько месяцев, давали бесплатный суп. Однажды, стоя в очереди за водянистой похлебкой, Телгир увидел на другой стороне улицы фрау Искарц, семенившую куда-то по делам. Она также заметила юношу, и не сдержала тихого вскрика. Когда-то аккуратный и хорошо одетый бывший жилец выглядел не лучшим образом. Костюм истрепался, башмаки потрескались, волосы и усы неряшливо отросли. Юноша кивком головы поприветствовал бывшую хозяйку и быстро отвернулся.
В сентябре Офальду пришлось съехать из комнаты, когда он не смог внести плату за следующий месяц. Несколько вечеров, пока у него оставалось еще пара крон, он провел в дешевой кофейне на Шактайзресерс, а потом ему пришлось ночевать на скамейках в парке, откуда юношу постоянно гоняли полицейские. На четвертый день голод вынудил его просить милостыню, но первый же хорошо одетый господин, у которого Офальд попросил несколько геллеров на еду, ударил его тростью по руке, пригрозив вызвать полицию, если тот немедленно не уберется прочь. Рука распухла и болела неделю. Наконец, Телгир, которому один старый нищий предложил попытать счастья в приюте для бездомных, оказался в неавском районе Лимданг, где за год до того столичные власти под предводительством бургомистра Ларка Рэюгела открыли огромный приют, который мог одновременно принять тысячу бездомных – хоть это и была капля в море, поскольку в блестящем Неаве, четвертом по величине городе мира, на улице ночевали десятки тысяч оборванцев. Лимдангский приют был желанным пристанищем для любого из них. В первую же зиму перед входом в массивное здание собирались очереди до полутора тысяч человек. Работники приюта почти каждое утро находили на ступенях крыльца один-два трупа: те, кому не хватило места, засыпали прямо у входа в вожделенный чертог и замерзали насмерть. Город обычно игнорировал подобные случаи, а газеты разражались гневно-скорбными статьями только когда среди замерзших был ребенок – то есть не больше двух-трех раз в месяц.
Порядки в лимдангском приюте были строгими. На входе каждого из новоприбывших встречали два дюжих мужчины, выдававших бездомным пропуска в помещение для дезинфекции и мытья. Пока те мылись, одежду тщательно обрабатывали средством от насекомых, из-за чего уже после нескольких таких процедур она становилась мягкой и скользкой на ощупь, теряя первоначальный цвет. Темно-синий в полоску костюм Телгира всего за два месяца бродяжничества превратился в одноцветный лиловый. После мытья больным оказывали врачебную помощь, а все остальные получали тарелку горячего супа и кусок хлеба. Поев, новые обитатели приюта получали пропуск на ночлег и отправлялись в спальни, забитые двухэтажными нарами и открывавшиеся по удару колокола ровно в восемь вечера. Утром здание следовало покинуть не позднее, чем в девять утра. Бесплатно в ночлежке можно было находиться не больше недели.
В спальнях лимдангского приюта, помимо сна, можно было купить табак, водку, мыло, бритвенные принадлежности, за небольшую плату починить одежду и обувь или составить официальное прошение. Более опытные бездомные обучали новичков, где и как просить милостыню, куда обращаться за бесплатной едой, в каком еще приюте переночевать или у кого подработать день-другой. Самым ходовым товаром в Лимданге были пропуска на ночлег, которыми прямо в очереди у входа приторговывали особо ловкие субъекты, занимавшие очередь в приют, но ночевавшие при этом в другом месте. Именно в такой многолюдной очереди Телгир и повстречал Хайдрольна Шинаха, бродягу из небольшого городка в Емигоябе, который представлялся то художником, то лакеем, то торговцем, и предпочитал называться Рифцем Ретавлем из Вальгрюнда. Молодые люди (Шинах был старше Телгира на три года) быстро сблизились. Хайдрольн обладал располагающей к себе внешностью, ухитрялся выглядеть более-менее прилично, тратя немалую часть скудных заработков на то, чтобы костюм, шляпа и прическа выглядели опрятно, а также говорил на инбрелском диалекте, вследствие чего его принимали за уроженца столицы Римнагеи – и относились с уважением. Позже выяснилось, что Шинах действительно провел какое-то время в Инбреле – отсидев в тюрьме девять месяцев за подделку документов и кражу.
Офальд и Хайдрольн решили объединиться в борьбе за выживание в неприветливом Неаве, собирая сведения обо всех местах, где можно было получить бесплатный обед или ужин, посещая благотворительные мероприятия, на которых богатые неавцы (в основном, йеревы) раздавали еду и одежду, и перебираясь из приюта в приют.
– Главное, – говорил Шинах, – не попасть под землю.
Телгир кивал, соглашаясь. В то время в канализации Неава жили не меньше восьми тысяч человек, обитая в основном в каналах под Гастрешринс, улицей, построенной на месте старой крепостной стены ивстаярской столицы. Они, словно крысы в лохмотьях и струпьях, предпочитали не показываться на глаза жителям города, влача жалкое существование в постоянном полумраке.
Еще одной большой категорией бездомных были "кирпичники", получившие свое прозвище из-за места их обитания – большого заброшенного кирпичного завода на окраине города, который местные власти собирались снести уже лет десять. Здесь, в зависимости от времени года, жили от одной до двух тысяч человек. Они спали в грязи, подложив под голову два кирпича, накрытых шляпой, и раздевшись до пояса, чтобы спастись от вездесущих вшей.
Во всех приютах Неава действовало железное правило: бездомные не могли оставаться здесь больше недели, и должны были ежедневно покидать ночлежку не позже девяти утра. Офальд и Хайдрольн, выйдя из очередного приюта, посвящали свои дни поискам работы. Несмотря на красноречие и приличный вид Шинаха, приятелям редко удавалось заработать хотя бы несколько крон. Телгир, бледный и исхудавший, со сбитыми ногами и ввалившимися глазами выглядел словно призрак. Он попытался устроиться на стройку, но бригадир презрительно плюнул, завидев такого задохлика в очереди желающих подработать. Хайдрольна взяли на несколько дней на рытье траншей, пока Офальд работал носильщиком на вокзале Станвохбеф, где всего шестнадцать месяцев назад навсегда распрощался с Бекучиком. С наступлением зимы Шинах нанялся чистить снег, но Телгир, у которого не было зимнего пальто, кашлял так сильно, что не справлялся и с этой работой. В середине декабря, когда друзья стояли в очереди в лимдангский приют, Офальда окликнул проходивший мимо студент.
– Эй, Телгир! Как дела, дружище?
Это был один из двух медиков, с которыми юноша делил комнату на Расельфешбретс. Не обращая внимания на гримасу, исказившую лицо Офальда, студент, бывший явно навеселе, продолжал тараторить:
– Ты как, Телгир? Все рисуешь? Мы с Нюгтером давно съехали от этого держиморды Ильдра, снимаем сейчас отличную квартирку на Серштранофте, совсем рядом с тем милым кафе, куда так часто ходили обедать цыпочки из консерватории – ну, ты меня понимаешь! – Он залился дурацким смехом и подмигнул. – Да и хозяйка смотрит сквозь пальцы, если мы возвращаемся домой не одни!
Телгир с досадой глядел на этого балабола, раскрасневшегося, довольного собой и думал, как бы его спровадить, но студент, до которого, наконец, дошло, почему его бывший сосед дрожит от холода, стоя в потрепанном костюме в очереди у приюта для бездомных, скис и быстро ретировался. Офальд повернулся к Шинаху вне себя от злости.
– Ненавижу это! – выпалил он, клацая зубами. – Я этого вертопраха не знаю и знать не хочу, а он лезет ко мне как репей к дворовой собаке!
– Так ты рисуешь? – задумчиво спросил Шинах, пропустив мимо ушей гневную тираду своего друга. – Я хочу сказать, действительно умеешь рисовать?
Офальд смешался.
– Ну да, умею, – мрачно ответил он после паузы.
– Слушай, так может тебе рисовать открытки с видами Неава? Они будут отлично расходиться в гостиницах и на рынках, я сам видел, как такие вещи охотно раскупаются в столице!
– Нет-нет, – запротестовал Телгир. – Этого делать я не буду.
– Боишься, что мастерства не хватит? – прищурился Хайдрольн.
– Причем тут мастерство? – ощерился, тут же клюнув на провокацию, Офальд. – Посмотри на меня, кто купит открытку у такого оборванца? И где мне взять разрешение на торговлю? Меня же сразу сцапает полиция.
– Что ж, эту проблему могу решить я, – самодовольно погладил себя по холеным усикам Шинах.
– Ты? И как же, позволь спросить?
– Я буду продавать все, что ты нарисуешь. А прибыль поделим пополам. Годится?
– Звучит отлично, но мне нужны деньги на бумагу, краски и эстампы для образцов. Пенсию мы проели еще неделю назад, и до января поступлений не предвидится.
– Хм, – промычал Хайдрольн, лихорадочно обдумывая новую проблему. – Быстро я столько не заработаю, а с твоим кашлем не стоит и пытаться наниматься на физическую работу, все равно не возьмут. Тебе совсем не у кого попросить или занять немного деньжат?
– Совсем не у кого. Разве что…
– Разве что?
– У тетушки Ганиноа. Она помогла мне прошлым летом и может быть у нее получится что-то подкинуть мне и сейчас. Но у меня нет ни почтовой бумаги, ни чернил, чтобы написать ей.
– Об этом не волнуйся. На такое письмо несколько геллеров мы наскребем.
Уже через неделю Телгир получил перевод из Шитапля. Ганиноа послала племяннику пятьдесят крон. Половину Офальд потратил на принадлежности для рисования, еще тринадцать крон – на еду, а на оставшиеся деньги купил себе зимнее пальто в государственном ломбарде. Уже через два месяца самый страшный период в жизни Телгира закончился. Друзья переехали в мужское общежитие на Мьенделнам, 27.
* * *
Представительное шестиэтажное здание, выкрашенное в белый цвет, было гордостью столичных властей, содержавших общежитие вместе с благотворительными фондами богатых неавских йеревов. Оно располагалось в одном из промышленных районов Неава, и распахнуло свои двери для молодых холостых постояльцев, работавших на окрестных предприятиях, за пять лет до того, как Офальд и Хайдрольн впервые переступили его порог. Здесь получали вполне сносный кров и приличную пищу, как материальную, так и духовную, 544 человека, и на места в общежитии всегда была очередь: никто не хотел покидать это гостеприимное здание, выгодно отличавшееся от каких-нибудь забитых квартир, где рабочий снимал койку в тесной комнате.
Войдя в массивную дверь общежития, посетитель попадал в роскошный вестибюль с мраморным полом и массивной деревянной стойкой с самым настоящим портье. На первом этаже располагалась столовая с облицованными бледно-зеленым кафелем стенами. Готовили здесь простую, но сытную пищу: супы, котлеты и сосиски, свиное жаркое с гарнирами. Цены были значительно ниже средних по городу. Так, комплексный обед обходился постояльцу в полкроны, суп с хлебом можно было поесть всего за десять геллеров (билет на трамвай стоил в полтора раза дороже). Таким образом, обитатели общежития могли обойтись сорока кронами в месяц, получив комфортабельный ночлег и хороший стол. Тем, кто хотел готовить самостоятельно, предоставлялись в аренду газовые плиты. Телгир, едва переехав, решил попробовать сделать верхнеивстаярский суп по материнскому рецепту, но Шинах, едва попробовав варево, решительно отставил свою тарелку. На этом кулинарные эксперименты Офальда закончились, и друзья питались исключительно приготовленной поварами Мьенделнама едой. На том же этаже была и гордость коменданта общежития – читальня, разделенная на два зала, для курящих и для некурящих, где можно было почитать свежую прессу, журналы, художественную литературу. Здесь стояли письменные столы со стульями и удобные кресла, у одной из стен на небольшом возвышении расположился недурной рояль. За читальней в маленькой комнатке всех желающих принимал врач, причем лечение было бесплатным. В подвале можно было почистить или починить одежду и обувь, оставить велосипед или вещи на хранение. На втором этаже жили комендант общежития и обслуживающий персонал, а на этажах с третьего по шестой были спальни жильцов.
Плата за одно спальное место на Мьенделнам составляла всего две с половиной кроны в неделю (желающие остановиться здесь на одну ночь платили 60 геллеров), при этом постоялец получал в свое распоряжение не койку и не место на нарах, а небольшую спаленку площадью полтора на два метра, в которую искусно втискивались кровать, вешалка, крошечный столик и зеркало. Комнатка запиралась на замок, так что постояльцы могли без боязни оставлять в ней ценные вещи, а постельное белье постоянным жильцам меняли раз в неделю. Освещение было электрическим, отопление – паровым. Офальд впервые в жизни поселился в комнату, которую можно было освещать поворотом электрического выключателя, и вскоре каждый свободный дюйм поверхности его спальни заполонили книги – их он читал в основном по ночам.
Телгир с Шинахом оказались в этом "чуде красоты и дешевизны", как расписывали мьенделнамское общежитие газеты, через два месяца после получения денег от Ганиноа, прождав в очереди на получение вожделенной комнатки семнадцать дней. Купив принадлежности для рисования, Офальд погрузился в работу, рисуя открытки в кофейнях (в забитых полутемных приютах и ночлежках это было невозможно), а Хайдрольн целыми днями рыскал по городу, успешно пристраивая свой товар. Постепенно он оброс связями, и приятелям стали поступать серьезные заказы на тот или иной столичный вид, копии известных картин или открыток. После переезда в общежитие Шинах, увидев хороший потенциал в их маленьком бизнесе, пытался заставить Телгира рисовать больше, но тот не собирался перетруждаться, выдавая по одной картине в два-три дня. Все остальное время Офальд посвящал чтению газет, самообразованию, прогулкам и участию в горячих дискуссиях, постоянно вспыхивавших в читальне по вечерам и выходным. Он держался в стороне от пирушек и совместных развлечений, по-прежнему практически не употреблял алкоголь и не курил, и тратил все деньги на книги, принадлежности для рисования и еду. На обувь и одежду выручки не хватало, поэтому Телгир, в отличие от Шинаха, выглядел крайне непрезентабельно.
* * *
Покончив с центральной башней ратуши, Офальд решил сделать перерыв и открыл книгу о "весне народов" доктора Храбстуга Меркшевса, которую начал читать накануне, конспектируя самые интересные места – подчеркивать и делать заметки на полях в книгах, принадлежащих общежитию, строго воспрещалось. Телгир обладал фотографической памятью, умел запоминать огромные куски текста, цитируя их чуть ли не дословно, и чаще всего вовсе не нуждался в конспектах, делая их скорее для того, чтобы занять руки механической работой, пока новая информация усваивалась и обрабатывалась в голове. Помимо книг, напрямую или косвенно связанных с политикой, мифологией, национальным самосознанием и даже психологией, Офальд ежедневно глотал, практически не пережевывая, все газеты, до которых только мог добраться, а также брошюры, воззвания и листовки большинства партий и сообществ, существовавших в Ивстаяре. Он поглощал это огромное море информации, непрерывно отсеивая все ненужное и складывая остальное, будто мозаику, в свою собственную картину, в свое видение окружающего мира, его славного прошлого, ненавистного настоящего и будущего, которое, по его мнению, следовало строить железной рукой.
В читальню влетел Хайдрольн, отвесил общий полушутовской поклон, сорвав с головы щегольскую шляпу, и, не дожидаясь ответных кивков, быстрыми шагами направился к Офальду.
– Закончил? – не размениваясь на приветствия спросил он отрывисто, заглянул за мольберт и помрачнел. Телгир раздраженно захлопнул книгу.
– Нет, – резко ответил он. – Я что, кули?
– Мы договаривались на сегодня. Обойщик с Зайрека обещал тридцать пять крон за эту акварель, если заказ будет выполнен сегодня. А ты, вместо того, чтобы рисовать, почитываешь свои книжки!
– Хватит меня подгонять! – взвился Телгир. Его ноздри раздувались, глаза метали молнии. – Я закончу, когда сочту нужным, а пока катись к черту со своим обойщиком и не мешай мне учиться!
После этого в читальне наступила гробовая тишина, нарушаемая взрывами хохота из соседнего зала, где политическая дискуссия перешла в дружескую беседу. Дьешнел, Ньяка и Галн с преувеличенным вниманием склонились над своей работой, не глядя на ссорившихся партнеров. Шинах зло смотрел на Офальда и мял в руках свою великолепную шляпу, превращая ее в бесформенное воронье гнездо.
– И когда же ты закончишь учиться? – спросил Хайдрольн, издевательски выделив последнее слово.
– Когда сочту нужным, – более спокойным голосом ответил Офальд, поджав губы. – У меня много незаконченных дел.
Шинах стиснул челюсти, его желваки ходили взад-вперед. Посверлив приятеля надменным взглядом еще с полминуты, Телгир демонстративно отвернулся и снова открыл книгу, бросив через плечо:
– Ты еще здесь? Я сообщу тебе, когда закончу ратушу. Завтра к вечеру, скорее всего.
Хайдрольн резко развернулся на каблуках и пошел к выходу, но замер, когда Офальд окликнул его.
– На следующей неделе меня не будет. Мы с Езфоем хотим отдохнуть от работы.
Не сказав ни слова, Шинах вышел из зала для некурящих, громко хлопнув дверью.
