Егор Мичурин
Офальд
Глава пятнадцатая. 25 лет. Продолжение
Рип, Егильяб. Декабрь
Войдя в блиндаж, где действительно было гораздо теплее, чем в окопе, Телгир устроился на своем привычном месте в углу и открыл кожаный планшет. Вооружившись огрызком карандаша, мужчина продолжил зарисовку, начатую им накануне, и изображавшую полуразрушенную церковь, виденную им в пригороде Рипа три дня назад. Офальд уже набросал контуры здания, а сейчас перешел к деталям, тщательно прорисовывая обгоревшие балки, торчащие из рам осколки витражей и обломанный ствол дерева у входа в церковь. Остальные солдаты практически не обращали внимания на всегда нелюдимого, предпочитавшего держаться особняком художника, никогда не жаловавшегося на тяготы военной службы, не ругавшего холод, грязь, вшей, бестолковое командование и отсутствие шоколада в пайках. Телгир с удовольствием менялся с ними полагавшимся ему табаком, получая взамен запаянные жестянки с джемом, рисовал по их просьбе открытки и участвовал в оживленных разговорах о будущем Римнагеи и предполагаемом исходе Великой войны, однако большую часть времени проводил в одиночестве, сидя в своем углу, рисуя, читая или просто размышляя. Товарищи посмеивались над его страстными высказываниями в те редкие моменты, когда речь заходила о политике, но чаще всего в солдатском кругу обсуждались победы над женщинами и во всех подробностях смаковались их стати – тема, явно противная Офальду, над чем тоже не раз смеялись его однополчане. Телгир, с его большими усами с воинственно подкрученными вверх кончиками, бледным вытянутым лицом и оловянным взглядом напоминал персонажа анекдотов о тупом служаке-римнагце, особенно, когда стоял в строю, вытянувшись во фрунт, или сидел в своему углу, уставившись в стену в глубокой задумчивости. Правда, стоило Офальду заговорить, впечатление сразу менялось: он оказывался совсем неглупым, речь его была правильной, а мысли – острыми. Кроме того, никто не мог отрицать, что нелюдимый ефрейтор был едва ли не самым дисциплинированным, мужественным и хладнокровным солдатом во всей роте. Представивший его к Бронзовому стягу второго класса начальник штаба Бутеф писал в сопроводительном письме: "Он неутомим в службе, всегда готов прийти на помощь. Не было такой ситуации, чтобы он не вызвался добровольцем на самое трудное и опасное дело, демонстрируя постоянную готовность пожертвовать своей жизнью ради других и ради покоя родины. Я восхищаюсь его беспримерной любовью к родине, порядочностью и честностью во взглядах".
Закончив набросок церкви Офальд отправился спать, с удовольствием растянувшись на жесткой походной койке в тесном темном помещении за штабом, где сильно пахло табаком, ламповым маслом и сыростью.
* * *
Над старинным городом плывут редкие облака, ненадолго закрывая ласковое майское солнце. По красивым чистым улицам идут люди с открытыми, радостными, счастливыми лицами. Они одеты в праздничную одежду, некоторые из них несут флаги и плакаты, другие просто шагают, улыбаясь, с пустыми руками. Быстрая тень стального аэроплана будто гладит идущих по головам, и люди обращают лица вверх, приветственно кричат и машут гигантской птице, пролетающей над их городом. Они ускоряют шаг, и людские ручейки, текущие с разных концов города, вливаются в одно большое, живое, колышущееся море, едва касающееся кромки летного поля. Аэроплан легко приземляется, и с невысокого трапа сходит Он, оставив позади немногочисленную свиту. Люди с восторгом встречают Его криками, улыбками и приветственными жестами. Все тянутся за рукопожатиями, которые тут же получают, матери протягивают к Нему грудных детей, и забирают их, осчастливленные Его поцелуем на лбах их чад, дети постарше восторженно визжат, стараясь подставить голову, чтобы Его рука коснулась их волос. Море взволнованно дышит, подернутое рябью, но нет излишней суматохи, нет давки, и никто не пытается протиснуться к Нему без очереди: все знают, Его хватит на всех, кто Его достоин.
Наконец Он доходит до своего автомобиля, вновь поворачивается к счастливым от одного Его присутствия людям, говорит своим звучным голосом, при первых звуках которого над морем повисает тишина, несколько приветственных слов, благодарит за теплую встречу и признается в любви жителям города и всей страны. Он садится в автомобиль, и тогда над людским морем нарастает волна аплодисментов, будто миллиарды крупных капель барабанят по бескрайней поверхности воды. Его машина трогается с места, провожаемая этими овациями, и Он машет толпе из открытого окна, одарив ее последней улыбкой.
* * *
Телгиру редко снились красочные связные сны. Несмотря на вялый, кажущийся со стороны почти богемным образ жизни, который он вел последние годы, мозг Офальда был в постоянном напряжении, запоминая, сравнивая, сопоставляя, сортируя и отбрасывая за ненадобностью невероятный объем данных из газет, журналов, книг, брошюр, речей и выступлений. Молодой человек привык работать по ночам и обходиться несколькими часами отдыха, когда его сознание отключалось практически полностью, получая насущную передышку. Но на войне все изменилось. Поток информации, неизменно питавший деятельное сознание Телгира, практически иссяк, и он все чаще погружался в себя, перебирая и анализируя свой богатый интеллектуальный архив, накопленный за несколько лет и сохранившийся в целости благодаря невероятной памяти Офальда. Теперь во время привалов, ожидания команды к выступлению, передышек между штабными заданиями он кирпичик за кирпичиком выстраивал собственную концепцию мира, основываясь на богатом багаже знаний и выводов, собранных им за последние годы. Эта мозговая деятельность была менее утомительной, чем довоенная, и поэтому, несмотря на постоянную физическую усталость и частый недосып, Телгир стал видеть сны, нередко путавшиеся с реальностью, особенно когда их взвод поднимали ночью по тревоге – настолько достоверными были картины, возникавшие в мозгу спящего ефрейтора. Он с удивлением и недоверием относился к этим вывертам собственного сознания, которые тем более пугали его, что, в отличие от синематографа, который Офальд очень любил, были слишком реальными: цветными, с запахами, вкусами и, главное, звуками.
Несколько раз он даже рассказывал об этих видениях одному из немногих однополчан, с которым он поддерживал отношения, похожие на приятельские. Это был фельдфебель Камс Наман, уроженец Хеннюма на два года младше Телгира, работавший до призыва в армию в магазине отца. Круглолицый улыбчивый Камс находил общий язык со всеми однополчанами, и с удовольствием выслушивал пространные рассуждения Телгира, которому, как и в случае с Бекучиком или Лорьфудом нужна была такая отдушина, чтобы как следует выговориться. К концу декабря, когда между противоборствующими сторонами наступило Рождественское перемирие, Наман и Офальд окончательно сблизились на почве сильного неприятия этого неофициального прекращения боевых действий. Ланиягцы и римнагцы украсили окопы свечами и еловыми гирляндами и пели во все горло рождественские песни, поздравляя друг друга с праздником. На нейтральной полосе между двумя линиями траншей в районе Рипа даже произошел обмен подарками: взамен шнапса римнагцы получили виски, а ланиягцы унесли с собой колбасу, оставив неприятелю традиционный пудинг. Солдаты обменивались открытками, рисунками и даже пуговицами с мундиров. Телгир был в ярости от всего происходящего.
– Эти молодчики шпигуют вас свинцом, – раздраженно выговаривал он пирующим на Сочельник товарищам, – а вы пьете их виски, курите их табак и едите их отвратительное месиво из хлеба и сала. Мы на войне, а не на благотворительном международном балу!
– Подождите, они вскоре поздравят вас огнем из пушек и шрапнелью, – вторил Офальду Наман. – Вы братаетесь с лживыми трусливыми ублюдками!
Приятели не прикоснулись к еде, которую передали для римнагцев их враги, и ели только то, что получили в посылках к празднику: Камсу собрала множество деликатесов мать, а Телгиру небольшую продуктовую посылку отправила Аблетэзи Опп. В ответ он послал несколько собственноручно сделанных открыток для каждого из Оппов, включая детей, которым часто покупал сладости, когда жил в квартире портного в Хеннюме.
– Это черт-те что, – шипел Офальд, хмуро поедая нежно-розовую ветчину из посылки фрау Наман, – это не укладывается ни в какие рамки. Когда это война за наше отечество успела превратиться в прогулку учеников воскресной школы на лужайке? Вместо того, чтобы как можно быстрее рассчитаться с этими бандитами, чего бы это ни стоило, они меняются с ними подарками к Рождеству!
Камс Наман соглашался с ним во всем.
* * *
Старинный город просыпается на рассвете, радостно искрясь под первыми лучами солнца: Он прибыл. Горожане встречают новый день улыбками, готовясь к торжественному и волнующему событию. В этот день кафе, магазины и мастерские открываются всего на пару утренних часов: никто не хочет пропустить самого главного. Люди собираются на улицах, приветствуют друг друга, обнимаются и обмениваются улыбками. Они начинают стягиваться в городской парк, специально расчищенный от деревьев и клумб, задолго до начала великой церемонии, но ожидание никого не тяготит. Это часть великого праздника Его присутствия, когда все горожане на несколько дней становятся единомышленниками и братаются в едином порыве. Наконец, когда людское море заполняет до отказа отведенное ему пространство в виде правильных четырехугольников на огромной территории, появляется Он. Воздух дрожит, наэлектризованный невероятными эмоциями всех собравшихся. Его соратники ведут свои речи, пока Он скромно стоит позади, оглядывая гигантскую толпу, и каждый человек в этой толпе чувствует на себе это взгляд, от которого на секунду замирает сердце, и по всему телу проходит мгновенная теплая волна. После нее становится легче и слаще дышать, а глаза начинают гореть, различая даже мельчайшие черточки Его лица.
Когда Его соратники заканчивают говорить, все присутствующие уже дышат в унисон, получив свой заряд Его взгляда. Он делает два шага вперед, останавливается у края трибуны, и десятки тысяч человек замирают в тишине. Ни одно Его слово не будет пропущено. Ни один звук, вылетевший из Его рта, не останется неуслышанным. Он коротко улыбается, и толпа единовременно вздрагивает от возбуждения, как только Он начинает свою речь. На протяжении всего времени Его выступления горожане остаются в тишине. Но вот Он, тяжело дышащий, с каплями пота на лбу и усталой полуулыбкой отступает назад. Речь окончена, и в самом центре толпы начинается клокотание, мгновенно охватывающее все бескрайнее людское море, и взрывающееся овациями, будто невиданное извержение вулкана. Шум оглушает Его соратников, едва не сбивая их с ног своей силой и неожиданностью, но Он даже не покачнулся, с отеческой улыбкой глядя на гигантское скопление людей, бьющееся в истерике от обожания. Он поднимает руку вверх и удостаивается еще одной вспышки ликования. Это Его город. Это Его страна. Это Его дети.
* * *
Серое подслеповатое утро накрыло траншею пластами густого тумана, стелившегося вдоль рощи, за которой неприятель разместил артиллерийскую батарею. Промозглый холод пробирался через зимнее обмундирование, но Офальд не двигался с места, презрительно оглядывая венок из еловых ветвей, который кто-то из его товарищей украсил картинками с жестяных ланиягских спичечных коробков и повесил у входа в блиндаж. Его коробило от любого проявления доброй воли к врагу, которого следовало побеждать с оружием в руках, а не с добрыми намерениями в сердце.
– Эй, Офи! – окликнул его кто-то. – Ты чего здесь? Мы выдвигаемся через десять минут.
Телгир обернулся. К нему подходил, оскальзываясь на мерзлой утоптанной земле Ральбатаз Бандреймар, каменщик из Верхнего Вабаяри, в паре с которым они чаще всего выполняли штабные поручения. Обычно веселое лицо Ральбатаза было мрачно, высокий лоб с ранними залысинами перерезали глубокие морщины, усы печально обвисли. Он подошел к Офальду и тоже уставился на венок, но мысле его были явно далеко от этих неуклюже украшенных еловых лап.
– Скажи, Телгир, – сказал Бандреймар сипло, и закурил. – А ты любил когда-нибудь?
– Я и сейчас люблю, – спокойно ответил Офальд. – Я люблю свою родину и свой народ, за которые сражаюсь на этой войне.
– Да я не об этом, – махнул рукой Бандреймар, давно привыкший к высокопарным высказываниям товарища по оружию. – Ты когда-нибудь любил женщину?
– Послушай, у меня никогда не было времени на подобные глупости, и я уверен, что и в будущем оно вряд ли появится.
– Да, – хмуро согласился Ральбатаз, глубоко затягиваясь, – ты прав. Это глупости и ничего больше. Я получил письмо из дому, которое отлично это доказывает. Моя Рамта оказалась… А, тебе не понять!
Офальд почти не слушал его, как всегда пропуская мимо ушей все, что касалось противоположного пола и погрузившись в свои мысли, но тут из блиндажа выглянул Наман.
– Офи, Рали, давайте сюда. Пакеты готовы.
При штабе состояло от восьми до десяти посыльных, состав которых в случае необходимости (другими словами, ранении или смерти) постоянно обновлялся. В середине ноября во время особенно жестокого боя с рифаянцами трое посыльных погибли и один был тяжело ранен. Телгир лишь оцарапал лицо и руки, пробираясь через густой кустарник, чтобы доставить срочную депешу. Но даже сейчас, во время относительного затишья, была велика вероятность наткнуться на вражескую засаду или снайпера, поэтому особенно важные послания копировались и доставлялись двумя разными посыльными, чтобы пакет с документами дошел до адресата даже в случае потери одного из отправленных штабом солдат. Телгир и Бандреймар не один раз доставляли послания подобным образом, и всегда возвращались в свою роту вдвоем, целые и невредимые.
Получив от полковника Нитапса, нетерпеливого чернобрового старика с прокуренными желтыми зубами и впалыми щеками с кустистыми бакенбардами плотно запечатанные пакеты, посыльные отправились в путь, как всегда, разными маршрутами. Им предстояло преодолеть около шести километров до временной штаб-квартиры командующего полевым генеральным штабом, и западным фронтом в частности, бывшего министра Айканфенхля. Ходили слухи, что сам командующий вот-вот должен был прибыть в Егильяб, чтобы лично перепроверить первые результаты позиционной войны, но, по мнению многих, это была всего лишь дезинформация для доверчивых ланиягцев. Путь посыльных частично пролегал по открытой местности, и лишь небольшой отрезок его проходил в непосредственной близости от неприятельских позиций, однако в округе рыскали разведывательные отряды обеих сторон, то тут, то там были разбросаны наблюдательные пункты, и угроза оказаться в руках вражеских солдат была вполне реальна.
Телгир быстро передвигался на юго-восток под прикрытием густого пролеска, а затем, когда деревья закончились, круто повернул на запад, укрываясь в придорожной канаве. Разведчики докладывали, что неприятель устроил наблюдательный пункт в разбитом крестьянском подворье, поэтому Офальд обогнул опасный участок, сделав большой крюк, и снова сменил направление, устремившись прямо к крошечной деревушке Нитс-Лойе, за которой и была штаб-квартира командования фронтом. Миновав несколько постов с часовыми и успешно выполнив свою задачу, продрогший Телгир уселся с кружкой горячего чая в небольшой комнатке деревенского дома, выполнявшей роль приемной при штабе, дожидаясь Ральбатаза: если командование не решит, что донесение из 16-го полка требует немедленного ответа, обратно товарищи должны были вернуться вместе. Но когда Бандреймар не появился в приемной и через час, Офальд отправился обратно, решив пройти той же дорогой, которой должен был добраться до Нитс-Лойе второй посыльный, несмотря на возможную засаду.
Всего в километре от римнагских позиций Телгир нашел тело Ральбатаза, лежащее на боку в овраге на слое подернутой инеем слежавшейся листвы. Темная кровь, вытекшая из раны в груди, почти сливалась по цвету с коричневыми листьями. Офальд, случайно заметивший Бандремайра благодаря его светлым волосам – фуражка Рали откатилась в сторону – быстро осмотрел тело, настороженно поглядывая по сторонам. Крови было немного: пуля попала прямо в сердце. Нахмурившись, Телгир похлопал Ральбатаза по мундиру и вытащил нетронутый пакет с донесением. Офальд привстал, вновь внимательно осмотрел окрестности и склонился над трупом, аккуратно перевернув его на спину. Рядом с правой рукой Бандремайра лежал его пистолет марки Зейред, от дула сильно пахло порохом. В кулаке левой потрясенный Телгир нашел крепко зажатый клочок бумаги, на котором неровным прыгающим почерком было написано: "Не могу больше. Простите".
Офальд, забыв об осторожности, отпрыгнул от тела Рали, на его лице читалось нескрываемое отвращение. Самоубийство? Из-за какого-то письма, полученного из дому? Из-за… девки?! Телгир стоял, стиснув челюсти, пальцы непроизвольно сжимались и разжимались, мысли лихорадочно метались в голове. Он не мог себе представить, что кто-то из его товарищей способен покрыть себя таким несмываемым позором, не выполнив важного задания и попросту застрелившись, как последний трус, вместо того, чтобы сражаться за свою родину, очищая ее от внешних и внутренних врагов. Лишь когда начало смеркаться Офальд встрепенулся и принялся действовать с невероятным хладнокровием. Он вынул из специально сшитого бокового кармана трофейный ланиягский револьвер Луэби, который наряду со своим Герюлом всегда носил с собой, отошел на несколько шагов и несколько раз выстрелил Бандремайру в ногу, руку и голову, постаравшись чиркнуть пулей по лбу по касательной. Взяв пакет с донесением, Телгир провел им по ранам, испачкав в густой тягучей крови, и сунул за пазуху, расстрелял все патроны, которые нашел у Рали, а затем взвалил тело Ральбатаза на плечи и понес, сгибаясь под его тяжестью, по направлению к штабу полка.
В донесении на имя Нитапса Офальд описал героическую гибель ефрейтора Ральбатаза Бандремайра, наткнувшегося на вражеский разведывательный отряд и отстреливавшегося до последнего патрона, будучи несколько раз раненым. Судя по следам, обнаруженным Телгиром, Бандреймару удалось обратить неприятеля в бегство до того, как он потерял сознание и умер от тяжелейших ран, сохранив в неприкосновенности пакет с важнейшим донесением. В личной беседе с полковником Офальд выразил уверенность в победе Римнагеи, обладающей такими храбрыми солдатами, как героически павший в неравном бою посыльный штаба 16-го пехотного Вабаярийского полка Ральбатаз Бандремайр.
Глава шестнадцатая. 27 лет
Монпер – Равнев, Рифаянц. Апрель – июнь
– Может, ты все же сможешь рассказать о себе немного больше?
Роталашт грациозно изогнулась на высокой крестьянской кровати и посмотрела на Офальда с обольстительной улыбкой. Ее темные кудрявые волосы, придававшие ей сходство с цыганкой, разметались по подушке с желтоватой наволочкой, большие карие глаза смотрели озорно, губы, которые обольстительница время от времени покусывала, налились кровью. Роталашт была полностью обнажена и наслаждалась смущением Телгира, смотревшего на ее смуглое, немного чересчур округлое тело лишь искоса. Ефрейтор сидел на стуле в кальсонах и нательной рубашке, и выглядел слишком смущенным для мужчины, которому только что исполнилось двадцать семь, и который неплохо проявил себя в постели, хоть и готовился к любви не без странностей: заставил плотно закрыть ставни и погасить свет в мансарде, и отказался полностью раздеться. Только когда все было кончено строптивый любовник позволил ей зажечь лампу, но по-прежнему дичился той, с кем только что делил ложе. Роталашт сменила позу на еще более вызывающую, согнув совершенной формы правую ножку в колене и чуть отставив в сторону левую, чтобы даже у самых робких взглядов ее кавалера был шанс оценить абсолютно все ее прелести, без остатка. Офальд заерзал на своем стуле и, кажется, покраснел. На макушке его темные, чуть более длинные, чем положено по уставу, волосы встопорщились, образовав очаровательный хохолок, очень шедший его голубым глазам и длинному носу, делая солдата похожим на щегла. По мнению Роталашт, его аристократичное лицо портили только эти ужасные большие усы, и она дала себе обещание уговорить любовника сбрить их – а уговаривать она, несмотря на довольно юный возраст, умела превосходно.
Девушка быстро привстала и пригладила Телгиру хохолок. Ее полные груди слегка мазнули трефойера по лицу, от чего тот отшатнулся так резко, что чуть не опрокинулся вместе со стулом. Роталашт упала на кровать и залилась хохотом.
– Неужели ты меня настолько стесняешься, глупый? – спросила она, отсмеявшись. – Или их? – она приподняла груди обеими руками так, что торчашие темные соски уставились Офальду в лицо.
– Прикройся, – проговорил Телгир голосом, в котором послышались стальные нотки, и набросил на девушку одеяло, лежавшее в изножьи кровати. – Я не люблю подобные разговоры и подобные шутки.
Роталашт молча укуталась в одеяло. В ее взгляде не было и тени обиды, скорее, в нем читалось уважение и любопытство.
– Так все же, – сказала она, помолчав. – Расскажи мне о себе хоть чуточку. Я о тебе совсем ничего не знаю.
– Что же ты хочешь узнать? – спросил Офальд. Когда девушка прикрыла свою наготу, он явно расслабился и готов был поддержать разговор.
– А что ты хочешь, чтобы я узнала? – вопросом на вопрос ответила Роталашт. – Говори обо всем, что сам считаешь нужным, я люблю слушать.
В доказательство своих слов она приняла полусидячее положение, не забыв придержать одеяло так, чтобы не обнажились даже плечи, оперлась спиной о спинку кровати и заинтересованно посмотрела прямо в глаза Телгиру. Тот пересел со стула на край постели, не делая, однако, ни малейшей попытки дотронуться до девушки.
– Я родился в маленьком городке на границе Ивстаяра и Римнагеи, – начал он размеренным голосом. – Отец был государственным чиновником, мать занималась домашним хозяйством и делила свою заботу и любовь между всеми детьми. – Офальд помрачнел. – Их обоих давно нет в живых.
– А твои братья и сестры? Что с ними?
– Они в порядке, – уклончиво ответил Телгир. – Не перебивай, коль скоро ты любишь слушать.
Роталашт премилым жестом накрыла сочный рот узкой ладонью, словно напрашиваясь на поцелуй, который сдвинул бы эту пгерраду с красиво очерченных губ, но Офальд даже не посмотрел в ее сторону.
– В детстве мы часто переезжали из-за службы отца, а когда осели на одном месте, и я пошел в школу, мне стало ясно, что я могу быть только художником.
– Ты умеешь рисовать? – воскликнула девушка и тут же прикусила язык.
– Отец был против, – рассказчик никак не отреагировал на ее реплику, – и мы с ним не раз отчаянно спорили по этому поводу: ведь он хотел видеть меня чиновником. Так продолжалось несколько лет, пока он, еще крепкий и нестарый человек, внезапно не умер от удара. Я закончил гимназию и, совсем как отец за 50 лет до этого, уехал в Неав, чтобы учиться там на художника.
Офальд замолчал, погрузившись в свои мысли, но Роталашт услышала достаточно.
– Офи, – сказала она просительно. – А ты можешь меня нарисовать?
* * *
Семнадцатилетняя Роталашт Жалубо (через три недели ей должно было исполниться 18) приехала в небольшой городок Монпер, ставший тыловой базой римнагской армии, расположенный в сорока километрах к востоку от линии фронта, погостить у родственников. Она родилась в деревушке Рекюсбон в семье мясника Илу, и воспитывалась родителями в довольно странном для рифаянцских крестьян антирелигиозном духе. С детства ей была предоставлена полная свобода действий, из-за чего в родной деревне Роталашт прослыла сорвиголовой, а став немного постарше, вовсю принялась пользоваться женскими чарами, благо приятные округлости ее фигура приобрела очень рано, да и привлекательностью природа девушку не обделила. В результате, уже к шестнадцати годам дочь Илу Жалубо познала радости плотской любви – что, в общем-то, было не редкостью в терпимом к общепринятым нормам морали Рифаянце – а также не чуралась выпивки, причем, исключительно в мужской компании. Родители забеспокоились слишком поздно, когда их попытки повлиять на сорвавшуюся с цепи дочь были уже бесполезны. Роталашт много помогала матери по дому, не отказывалась от тяжелой работы у отца, но досуг свой проводила с размахом, прежде невиданным в провинциальном Рекюсбоне. В Монпер она поехала от скуки, поскольку по всей округе разнеслась весть, что там остановился резервный полк римнагцев, прибывший на месячный постой.
Многие рифаянцские и егильябские женщины не имели ничего против отношений с вражескими солдатами. Во время наступления римнагцев все деревни и городки эвакуировали, но спустя месяц-другой жители возвращались в свои дома, и нередко налаживали дружеские (а противоположный пол и романтические) отношения с неприятельскими войсками. Римнагцы квартировали в крестьянских усадьбах, с удовольствием гуляли по окрестностям, знакомились с местными жителями и, истосковавшись по женскому теплу, готовы были красиво ухаживать и хорошо платить – в зависимости от того, какой тип женщин им попадался. Большая часть съехавшихся в Монпер девушек была проститутками, но среди этого очаровательного десанта находились и просто искательницы приключений, одной из которых оказалась Роталашт.
С Телгиром девушка познакомилась в доме своих родственников, где, согласно договоренностям с местным управлением, столовались трое посыльных штаба полка. В те дни, когда солдаты находились в глубоком тылу и служба не отнимала много времени, Офальд, пересевший к тому времени на велосипед, купил переносной мольберт и с удовольствием колесил по окрестностям, делал множество зарисовок, сопровождал штабных офицеров на охоте и нередко беседовал с местными жителями на неплохом рифаянцском. Он даже нарисовал несколько портретов, в том числе двух женщин, любовниц солдат его полка, которым потом и подарил эти картины.
Увидев за обедом смешливую Роталашт, очаровывавшую мужчин своей пышной женственностью, Офальд мгновенно воспылал к ней страстью. Его опыт с женщинами по-прежнему был крайне скуден и ограничивался платонической любовью к Нифстеан, потерей девственности с неавской проституткой и не слишком удачной связью с одной официанткой из Хеннюма. Телгир терпеть не мог обычных солдатских разговоров о победах на амурных фронтах, достоинствах и статях всех виденных ими женщин и прочих пошлостей. Его никогда не видели с противоположным полом, он с отвращением отказывался от предложений продажной любви и нетерпеливо переводил разговор на другую тему, едва кто-то спрашивал у него о его девушке, невесте или жене. Из-за всего этого товарищи нередко называли его монахом, а те, кто его недолюбливал, утверждали, будто он и вовсе гомосексуалист. Офальд не был ни тем, ни другим, но иногда он и сам не понимал, что заставляет его раз за разом отстраняться от всего, связанного с противоположным полом. Ему нравилась плотская любовь, однако общее отношение к женскому полу по-прежнему оставалось крайне неоднозначным. Из-за сильной любви к матери, которая постепенно превратилась в общее отношение ко всем женщинам, Телгир много лет воспринимал всех виденных им девушек, даже очень красивых, отстраненно, будто членов собственной семьи, и вожделения к ним испытывать не мог просто физически. Со временем, когда зов плоти стал невыносимым, Офальд воспользовался услугами проститутки, о чем никогда и никому не рассказывал. Телгир не хотел разбираться в сложной смеси испытанного тогда отвращения и наслаждения, и вновь замкнулся в своем монашеском нежелании иметь хоть какие-то сношения с женщинами, пока уже в Хеннюме в одном из своих любимых кафе не встретил официантку по имени Елахен и не уступил ее более, чем настойчивым притязанием на его мужские достоинства. Эта бурная, но краткая связь на фоне всеобщего воодушевления перед началом Великой войны оставила у Офальда стойкое ощущение гадливости: официантка была груба, патологически алчна, цинична и не слишком умна. Наслаждение от постельных утех сменялось отвращением, и Телгир быстро порвал с Елахен, а вскоре и вовсе ушел добровольцем в армию.
Однако в этот раз все было по-другому. Трефойер буквально пожирал глазами смуглую кудрявую девушку, сидевшую напротив, хотя всегда выступал против отношений римнагских солдат с рифаянцскими женщинами, и с изрядной долей смущения чувствовал напряжение в чреслах. Он участвовал в оживленном разговоре, заставляя себя говорить легко и непринужденно, и даже заставил собеседницу несколько раз рассмеяться, хотя никогда не умел шутить, и вообще плохо понимал юмор.
После трапезы Телгир робко попробовал поухаживать за Роталашт, и к своему крайнему удивлению в тот же вечер обнаружил себя вместе с ней в постели на втором этаже крестьянского дома, в котором квартировал. Девушка отдалась Офальду с таким страстным пылом, что тот поначалу едва не сгорел от смущения. Роталашт, угадав его состояние, превратилась в очень мягкую и нежную любовницу. Каждое ее движение, каждый жест, каждое слово или звук, были для Телгира чем-то новым, доселе неизведанным и постыдным, однако удивительно сладким и приятным. Он вступил на новый для себя путь, с каждым шагом открывая все новые и новые горизонты, удивляясь, как много в себе скрывает такая, как ему раньше казалось, пошлая малость, как телесная близость между мужчиной и женщиной.
* * *
– Так что же, Офи? – не сдавалась Роталашт. – Когда ты меня будешь рисовать?
В тот первый раз он ей отказал, несмело предложив другое, более интересное занятие, после чего одеяло мгновенно полетело на пол, а вокруг его шеи обвились две полные смуглые руки. Но с тех пор прошла уже неделя, а Телгир все еще не решался приступить к портрету, о котором просила девушка. Она предложила с десяток вариантов (два были совсем неприличными), и от них он отказался, однако сейчас, кажется, собиралась всерьез обидеться. Наконец, чтобы не расстраивать Роталашт, он пообещал приступить к работе уже назавтра, после чего, едва успев затушить лампу, получил свою порцию пылкой благодарности.
Офальд изобразил любовницу в образе крестьянки с вилами за спиной, накинув ей на голову красный платок с белым узором (ему никогда не давались волосы на портретах), отбрасывающий тень на лицо. Роталашт была в белой расстегнутой блузке, открывающей обнаженную грудь, и лукаво смотрела прямо на художника с приоткрытым в полуулыбке ртом.
Портрет Телгир с большой помпой преподнес девушке в день ее восемнадцатилетия, когда они отправились в Рекюсбон на праздничный обед в дом Илу и Арим Жалубо. Родителям Роталашт понравился избранник дочери, хотя они и не были в восторге от того, что это римнагский солдат. Но Офальд умел быть приятным собеседником и казаться образованным человеком. Он расположил к себе родителей Роталашт, и через день уже покидал их дом, будучи принятым в семейный круг. Девушка вернулась в Монпер вместе с ним и ждала возлюбленного каждый раз, когда его отправляли с какими-то служебными поручениями, из-за которых он, бывало, отсутствовал по два-три дня кряду.
