Егор Мичурин
Офальд
– Офальд, дорогой, ты как раз вовремя! – улыбнулась ему мать. – У нас гости, и я приготовила твое любимое жаркое.
Она подняла крышку, и ноздрей мальчика коснулся аромат мяса.
Офальда вырвало прямо на Еола Аурьлаба.
Глава четвертая. 15 лет
Инцл – Трайш, Ивстаяр. Сентябрь – февраль
Мрачное осеннее небо давило плотной лапой на островерхие крыши Инцла. Рудэад Юмхер, обычно любивший утренние пешие прогулки, неохотно шагнул на тротуар с крыльца аккуратного домика на улице Хафнейсрогт, где занимал второй этаж с мансардой, и отправился на работу. Настроение у учителя было никудышним. Утром его жена Ласуру, морщась и потирая низ живота вновь сообщила ему, что надежды оказались ложными – а значит, с долгожданным наследником семье Юмхер придется подождать еще какое-то время. Пара усердно работала над продолжением рода, однако все их (довольно приятные, надо отметить) попытки оставались бесплодными – во всех смыслах. Рудэаду все сложнее было сдерживать ядовитые намеки своих многочисленных родственников, среди которых особенно выделялась тетушка Лядуика из рифаянцкой ветви раскидистого древа Юмхеров-Рьепе, которая во время семейных обедов с истинно рифаянцской бесцеремонностью и развязностью громогласно интересовалась, "не пуста ли та погремушка", недвусмысленно поглядывая на тонкую талию фрау Юмхер. Бедняжка бледнела, краснела, а после горько плакала в уютной спальне, пока Рудэад шипел на безмятежно потягивавших вино гостей. Они с Ласуру безрезультатно пытались завести ребенка вот уже девять лет, но сдаваться пока не собирались.
Учитель с полупоклоном пропустил элегантный экипаж герра Агикена, с которым был шапочно знаком, и, помахивая зонтом, свернул на Драстанлерш, одну из главных улиц Инцла. Он придирчиво осмотрел себя в зеркальной витрине (ради которой и сделал этот крюк по дороге в школу), уделив особенное внимание пробору, за которым очень следил. Сверкнув пенсне, герр Юмхер отправился дальше. Еще одной причиной его плохого настроения была предстоящая переэкзаменовка одного из учеников третьего класса, Офальда Телгира. Тот завалил весенний экзамен по рифаянцскому, и должен был явиться на пересдачу. Но два дня назад Юмхер получил распоряжение от директора Снага Мекодамна ни в коем случае не переводить мальчика в четвертый класс инцлской гимназии.
– Нам здесь не нужен этот бездельник, – заявил герр Мекодамн, удобно устроившись в широком кожаном кресле у кофейного столика в своем кабинете и жуя песочное печенье. – Посмотрите на его табель, Рудэад, это же черт знает, что такое!
Пухлые пальцы брезгливо протянули сложенную вдвое бумагу цвета кофе с молоком с бордовой печатью. Юмхер осторожно взял, хотя и так знал, каковы успехи одного из самых нерадивых его учеников. Плохие результаты по математике, римнагскому, рифаянцскому, и постоянные жалобы учителей на лень, дерзость и неусидчивость Офальда сопровождали его классного наставника последние два года.
– На послезавтрашней переэкзаменовке примите у него рифаянцский, – продолжал Мекодамн, цапнув с красивого керамического блюда еще одно печенье, – выставьте "удовлетворительно", выдайте табель на подпись матери и пусть идет себе с миром в другую школу. Даже с его успехами в рисовании, и относительной любви к истории с географией, инцлская гимназия заинтересована в несколько других учениках, – тут Снаг доверительно понизил голос, – а не этих… из "крестьян".
Рудэад понимающе кивнул. Телгир по-прежнему сторонился одноклассников, преимущественно из зажиточных инцлских семей, и они платили ему той же монетой, видя чужака в мрачном вспыльчивом подростке.
– Будет сделано, герр Мекодамн, – сказал учитель и слегка поклонился, искоса взглянув на блюдо.
– Угощайтесь, герр Юмхер, – спохватился директор, – не откажите в любезности. Это очень вкусное печенье, его испекла моя… мммм… фрау Мекодамн, лично.
Рудэад взял одно печенье, поблагодарил, спрятав невольную улыбку, и вышел из кабинета. Вся школа знала, какая вертлявая худосочная особа печет Снагу печенье, а представить себе дородную, одетую с иголочки супругу директора, месящую тесто или хлопочущую у плиты, мог только человек с очень богатой фантазией.
Мысленно усмехаясь при этом воспоминании, несколько поднявшем ему настроение (печенье действительно было вкусным, с мускатным орехом и кленовым сахаром), Юмхер свернул на улицу Сенташайгс, и решительно вошел в ворота гимназии. Он намеревался исполнить неприятную миссию также, как и старался идти по жизни: твердо, уверенно, добросовестно, не теряя чувства собственного достоинства. Последнее, учитывая огромное количество насмешников в его собственной семье, давалось Рудэаду нелегко: ему доставалось за все, от выбора профессии и пробора, до пенсне и строгих костюмов. Поднимаясь по лестнице, учитель думал об Офальде.
Телгир представлялся ему неглупым и в достаточной меред одаренным юношей, хотя его одаренность распространялась на довольно узкий круг предметов. При этом он был крайне раздражительным, часто дерзил одноклассникам и даже учителям, презирал школьные правила, и вообще не любил прикладывать хоть какие-то усилия для изучения того или иного предмета. Офальд мог бы учиться на "хорошо" и отлично", если бы желал развивать свои несомненные способности, однако сложно было найти менее прилежного ученика, чем сын бывшего государственного служащего Илосы Телгира. Рудэад вздохнул и решительно вошел в классную комнату, где скромно сидевший за крайней левой партой Офальд тщетно пытался придать своему несколько надменному лицу виноватое и смущенное выражение.
Через час все было кончено. После мучительного для экзаменатора и экзаменуемого сражения с неправильными рифаянсцкими глаголами (слово "бить" мальчик склонял с особенно ужасным произношением), небольшого диктанта на правописание артиклей (4 ошибки) и устного рассказа на заданную тему (учитель несколько раз непроизвольно поморщился, когда ученик безмятежно ставил предлоги перед днями недели и произносил не требовавшую озвучивания "с" в окончаниях слов), оба вымотались. На верхней губе мальчика выступило несколько капель пота, а его визави позволил себе на секунду помечтать о большой, запотевшей от долгого пребывания на леднике кружке пива – хотя час для возлияний был слишком ранним – по любым меркам.
Вместе с табелем и свидетельством об успешном окончании третьего класса инцлской гимназии Офальд Телгир получил от Рудэада Юмхера письмо для матери и настойчивую рекомендацию сменить школу. Мальчик воспринял это на удивление спокойно, лишь в глазах полыхнула холодная молния, да поджались бескровные губы. Ученик вежливо попрощался со своим теперь уже бывшим учителем и вышел за дверь, навсегда покинув заведение, в котором провел четыре сложных, нервных, полных внутренних метаний года. Рудэад задумчиво смотрел вслед Телгиру. Ему на секунду показалось, что в комнате стало легче дышать с уходом ученика. Впрочем, это наверняка от того, что Офальд, открыв дверь, впустил в помещение немного свежего воздуха из продуваемого сквозняками коридора, решил герр Юмхер, и приказал себе перестать думать о мальчике и его дальнейшей судьбе. Учитель совсем недавно прочел труд молодого ученого Ракла Рошлесса из соседней с Ивстаяром Шрайвицеи, где тот весьма убедительно доказывал, что лишние мысли о предметах, которые стоит оставить в прошлом, способствуют раннему старению, морщинам, седине и выпадению волос, чего Юмхер боялся больше всего на свете. Как только вы начинаете думать о прошлом, которое нельзя изменить, писал Рошлесс, возникают сожаления о потерях, бесплодные желания отмотать время вспять и изменить свою судьбу, а это, в свою очередь, приносит неудовлетворенность настоящим и неуверенность в будущем, что неизменно вызывает меланхолию, и, как следствие, раннее старение. Поэтому Рудэад решительно выкинул из головы Офальда Телгира с его отвратительным рифаянцским, ленью, вспыльчивостью и горящим взглядом, искренне поверив, что избавился от этого юноши раз и навсегда.
* * *
Всего через неделю директор гимназии небольшого городка Трайш, тезка Телгира-старшего Илоса Баедел, с интересом рассматривал стоявшего перед ним юношу с высоким, немного чересчур покатым лбом, длинным острым носом, четко очерченным подбородком и небрежно причесанными темными волосами. Герр Баедел преподавал в школе физкультуру, и обнаружив оценку "отлично" по своему предмету в табеле нового ученика, на остальные отметки уже не смотрел, возомнив Офальда будущей гордостью своей школы. Директор пребывал в этом приятном заблуждении вплоть до следующей осени. Сам же Телгир безразлично изучал скромный кабинет Баедела, терпеливо ожидая, когда ему можно будет покинуть очередное заведение, взявшееся за непростую задачу выучить не желающего учиться юношу. После небольших формальностей директор отпустил Офальда, задумчиво посмотрев ему вслед. Перевод из большого шумного Инцла в их сонную обитель выглядел несколько странно, однако Илосе понравился живой, осмысленный взгляд мальчика и его плавная, хорошо поставленная речь.
Трайш был типичным городком Верхнего Ивстаяра, расположившимся в живописной долине между невысоких холмов. До Диноглена, где в приходящем в упадок отцовском доме по-прежнему жили мать с Улапой и Ганиноа (Леагна уже год как переехала к мужу), было далековато – больше сорока километров – поэтому Офальд заранее предупредил Ралку, что видеться они будут нечасто. Сразу после перехода в трайшскую гимназию, юноша нашел себе жилье. Это была скромная, но уютная комнатка на площади Гнаркмютр, 19, в доме судейского чиновника Окнарда Ицихни. Здесь Телгир поселился вместе со студентом по имени Тугавс из крошечного городка Нохенфой, с которым они познакомились в поезде, там же договорились о совместном проживании и практически не общались на протяжении долгих месяцев. Оба аккуратно вносили ежемесячную плату за жилье – Офальд из высылаемых матерью денег, Тугавс, подрабатывавший в типографии, из своей зарплаты – не шумели, не возвращались заполночь, не водили в свою комнату друзей и, тем более, девушек.
Заправляла в доме жена Окнарда, пышная 34-летняя блондинка по имени Ролнелепта, относившаяся к квартирантам с большой заботой. Самого Окнарда молодые люди практически не видели и не слышали – этот щуплый мужчина с большой окладистой бородой, лет на пять старше жены, пропадал на заседаниях, после которых оставался в конторе допоздна, готовясь к следующим. Дома он держался тихо и скромно, в основном читая газеты или журналы, и вливая в себя помногу чашек крепкого кофе. Квартирных хозяек по тогдашней моде называли "мамочками". Фрау Ицихни была идеальной "мамочкой", любившей своих студентов как близких родственников, но без малейших намеков на любой другой вид отношений. Вместе с тем, она относилась к мужу с заметной прохладцей, которую даже не пыталась скрывать от своих квартирантов. Ролнелепта изводила его язительными замечаниями, не оставляла самые вкусные блюда, отдавая лучшие куски Офальду и Тугавсу, а однажды, обозлившись на что-то, заперла дверь и не впускала беднягу в дом несколько часов. Он униженно просил ее открыть, обращался и к квартирантам, на что те, посмеиваясь, отвечали, что "фрау запрещает". Оба терпеть не могли чиновника и недоумевали, как живая, веселая, прекрасно готовившая Ролнелепта могла жить с таким червяком. Особенно зло прохаживался на его счет Офальд, вообще ненавидивший всех госслужащих из-за того, что его много лет упорно подталкивали к этому поприщу.
Дом Ицихни стоял неподалеку от реки и мог похвастаться небольшим задним двором, на котором, правда, постоянно кишели крысы. Ронелепта специально держала у черного хода заряженое ружье, и Офальд с Тугавсом то и дело палили по зловредным грызунам, которых очень боялся хозяин дома. После таких охотничьих рейдов "мамочка" усиленно благодарила жильцов, готовила им что-то вкусненькое, и обрушивалась на мужа, не терпевшего оружие, с очередной лавиной насмешек, чрезвычайно злых и нередко даже интимных. Так, однажды она сравнила его страх перед крысами и нежелание взять в руки ружье с мужским бессилием на супружеском ложе, после чего покрасневший Офальд (Тугавс был на работе) поспешно ретировался в свою комнату, и не выходил оттуда до самого утра.
Один-два раза в месяц выбираясь из сонного Трайша в Диноглен, повидаться с родственниками, Телгир неизменно пользовался этой возможностью, чтобы улизнуть в Инцл, где с удовольствием посещал оперу, ходил в музеи и на выставки, или просто бродил по городу. Нередко он просился переночевать у кого-то из бывших одноклассников, или просто спал на улице, чтобы не возвращаться домой или в Трайш, и пропускал день или два учебы, которую ненавидел, считая пустой тратой времени. При этом, благодаря свое великолепной памяти и неплохим способностям, Офальд умудрялся довольно прилично писать контрольные работы и сдавать экзамены. Он никогда не тратил времени на зубрежку, не конспектировал лекции и не сидел над книгами. Ему достаточно было пару раз пробежать глазами по нужной главе в учебнике или конспекту более усидчивого одноклассника, чтобы получить примерное представление о том, что будет спрашивать преподаватель. Это часто выводило из себя однокашников, в большинстве своем благонравных зубрил, примерно готовившихся к чиновничьей карьере. Офальд нередко выставлялся перед ними, занося конспект или книгу, и нарочито бодро приглашая на прогулку. Услышав в ответ, что им еще надо заниматься, он громко хохотал и уходил. Благодаря многокилометровым прогулкам, Телгир был неплохо развит физически, иногда играл в футбол, любил теннис и неизменно удостаивался похвал от преподавателя физкультуры, директора гимназии Илосы Баедела. Остальные учителя его недолюбливали: Офальд относился к их предметам с явным пренебрежением, нередко дерзил на уроках и систематически не выполнял домашних заданий.
Денег юноше постоянно не хватало: Ралка выкраивала содержание сына из не слишком большой пенсии, оставшейся после Илосы, а большой дом с садом обходился значительно дороже, чем могла себе позволить семья Телгиров. Сестре помогала Ганиноа, часть расходов покрывала очередная квартирантка, но Ралка все равно не могла себе позволить отправлять сыну большие суммы. Офальд, тем не менее, и думать не хотел о том, чтобы найти себе работу в Трайше, как это делали многие студенты и ученики гимназии. Его переполняла энергия другого рода: он много рисовал, писал скверные стихи, отвергнутые парочкой журналов, и даже сочинил либретто к опере обожаемого им Ренгава, музыку которого он столько раз с восхищением слушал в Инцле. Юноша наедался впрок за обильным столом фрау Ицихни и в отцовском доме, а потом день или два мог вообще не есть, отложив деньги на билеты в оперу и на дорогу.
Так прошло полгода.
* * *
В середине февраля, по окончанию второго семестра, однокласники Офальда решили как следует отметить получение школьных аттестатов с оценками за полугодие. Пирушка намечалась в деревенском трактире, куда ученики добирались небольшими группками, чтобы не привлекать к себе внимания: руководство гимназии пристально следило за учащимися, которым запрещалось пить, курить, посещать увеселительные заведения и находиться вне дома после одиннадцати вечера. Все эти запреты Телгир и его однокашники собирались нарушить ясным февральским вечером в деревушке Сартенг под Трайшем. Старший брат одного из нарушителей, Нагела, договорился с трактирщиком, что он закроет заведение для остальных посетителей, заплатив ему солидный аванс, на который пришлось скидываться всем заговорщикам (Офальд одолжил денег у Тугавса). Вся компания человек в сорок собралась в полутемном зале с низким закопченым потолком после восьми вечера. Многие, и Телгир в их числе, впервые попробовали крепкий алкоголь. Все много пили и курили, громко разговаривали, выкрикивая порой довольно хамские и крамольные вещи в адрес Грубгабсов и Ивстаяра, некоторых рвало. Офальд чувствовал себя превосходно, пускал колечки сизого дыма, кричал едва ли не громче всех, лихо чокался, и сказал залихватский тост, почти полностью повторив один из самых любимых пассажей доктора Тешпа об избранности римнагской нации и подобающем ей месте в современной Повере. Ему аплодировали, и Телгир снова пил, кричал, смеялся над скатившимися под стол товарищами, и ощущал себя чуть ли не героем. Окончания вечера он не запомнил.
Очнулся Офальд от чьего-то прикосновения. С трудом разлепив запекшиеся глаза, он с удивлением вперил мутный взгляд в дебелую женщину с прядью русых волос, выбивающуюся из-под белой косынки.
– Вставай, парень, – безмятежно сказала она, растягивая слова на южно-ивстаярский манер. – Простудишься еще. Ты и так вон, бледный и худой какой.
Офальд с трудом повернул голову и осмотрелся. Серенький день только начинался, и вокруг было еще полутемно. Юноша лежал на скомканной шапке прямо на обочине сельской дороги, небрежно накрытый собственным пальто. Ему было очень холодно, в пересохшем рту болтался сморщенный вонючий язык, перепачканная грязью и рвотой одежда была измята. Телгира передернуло, он сел вновь уставился на женщину, спокойно оглядывавшую юношу с ног до головы. Насмотревшись, она развернулась и подошла к двуколке, со смирно ждавшей крупной темно-коричневой лошадью. Что-то звякнуло, и женщина вернулась с грубой глиняной крынкой, протянув ее Офальду.
– На, парень, глотни, – сказала она. Тот сделал несколько глотков ледяного жирного молока, и ему сразу стало легче. Он встал, и благодарно поклонился: язык все еще не слушался.
– Пей, пей, – засмеялась молочница. – Тоже мне, нашел перед кем кланяться.
Офальд допил, вернул крынку и торопливо оделся. Он знал, что согреется от быстрой ходьбы, и, торопливо попрощавшись с доброй женщиной, припустил рысцой в сторону Трайша, до которого было не больше получаса. "Мамочка", увидев растерзанного, грязного, вонючего квартиранта, ахнула.
– Господи, Офальд, что с вами?
Он пробормотал что-то, глядя перед собой.
– Вы ужасно выглядите, милый мой. Я нагрела воды для стирки, но вам она явно нужнее. Немедленно отправляйтесь в ванную!
Через двадцать минут Телгир сидел за столом с кружкой горячего черного кофе.
– Что ж, – сказала Ролнелепта, – показывайте ваш аттестат, получение которого вы так рьяно отмечали. Очевидно, там должны быть исключительно превосходные оценки, – с улыбкой добавила она, прекрасно зная отношение жильца к учебе в гимназии.
Мрачный Офальд, уже успевший провести тщательный обыск в карманах пальто и штанов, сжался на стуле.
– У меня его нет.
– Куда же он мог деться? – удивленно спросила "мамочка". Офальд хотел было соврать, что показывал табель кому-то на улице, а его унесло ветром, но промолчал.
– Послушайте, вам же вечером ехать домой, в Диноглен. Что вы покажете матери?
– Не знаю, – промямлил юноша. Его сильно тошнило, голова продолжала болеть, глаза слезились, руки тряслись. – Может быть, кто-то взял?
– Тогда вот что: берите пять крон – я знаю, у вас не осталось денег – идите в школу и просите выдать вам дубликат. Вы не можете остаться без аттестата.
Офальд благодарно ссыпал в карман монеты, поцеловал потрепавшей его по макушке Ролнелепте руку и отправился в гимназию. Школьный секретарь, тощий сухопарый педант Рутар Банур по кличке Сопля, попросил его подождать в приемной. Мимо ходили преподаватели, дверь в кабинет директора то и дело открывалась, но герр Илоса Баедел не спешил звать к себе виновато понурившегося ученика. Наконец, после почти часового ожидания Сопля пригласил Офальда зайти.
Баедел сидел за своим столом, и был мрачнее тучи.
– Вы? – отрывисто сказал он. – Садитесь!
Телгир устроился на жестком неудобном стуле и попытался с вызовом ответить на испепеляющий взгляд директора, но быстро стушевался.
– Позвольте полюбопытствовать, – после минутной паузы начал директор, – где и как вы провели вчерашний вечер?
Офальд открыл было рот, однако быстро прикусил язык, не сказав ни слова.
– Молчите? Что ж, на вашем месте, Телгир, я бы тоже не знал, как объяснить свое поведение. Вы и ваши друзья нарушили такое количество школьных правил, что не будь это безобразием, в котором вы все, поголовно, приняли самое деятельное участие, речь бы непременно шла об исключении! К сожалению, я не могу выгнать сразу несколько десятков учеников, но мне бы этого очень, очень хотелось!
Баедел распекал Офальда подобным образом еще несколько минут, после чего скептически осведомился, зачем тот осчастливил своим лучезарным появлением недостойную такого блистательного учащегося школу.
– Герр директор, я хотел попросить выдать мне дубликат полугодового аттестата, – хрипло проговорил юноша. – Видите ли, я показывал свой табель на улице соседу по комнате, но внезапно налетел сильный порыв ветра, и…
– Хватит! – крикнул Илоса и шлепнул массивной ладонью по столу. – Я прекрасно знаю, каким красноречивым вы можете быть, Телгир, однако сейчас ваше вранье никому не поможет. Что вы сделали с аттестатом?
– Я… я… не знаю, герр директор, он просто пропал из моего кармана, – отчаянно проговорил Офальд.
– Куда пропал?
– Не знаю, утром его там не было.
– То есть, вы утверждаете, что пошли спать с аттестатом в кармане, а проснувшись, обнаружили, что карман пуст?
Телгир уставился в пол и пожал плечами.
– А хотите, я вам скажу, где ваш аттестат? – вкрадчиво спросил директор, открывая ящик стола и брезгливо вытаскивая что-то, завернутое в грубую ткань. – Он здесь, у меня. А знаете, как он у меня оказался?
Офальд смотрел на сверток, ничего не понимая.
– Я вам скажу, Телгир. Это, – он указал на сверток, поморщившись от отвращения, – принес мне слуга из трактира, где вчера вечером несколько десятков учащихся моей школы творили непотребные вещи. Он нашел эти четыре обрывка рядом с отхожим местом на заднем дворе, и решил, что, несмотря на их состояние, они должны оказаться в гимназии, поскольку тут еще можно разобрать печать школы и мою личную подпись. А теперь скажите мне вы, Телгир, – Илоса, говоривший все это довольно спокойно, неожиданно заорал так, что Офальд взрогнул и вскочил на ноги. – Как в вашу безмозглую, пьяную, идиотскую голову пришла идея использовать школьный аттестат в качестве туалетной бумаги?!
Буря, разразившаяся вслед за этим, бушевала никак не меньше получаса. На ее исходе, когда Офальд несколько раз поклялся всеми святыми, что больше никогда не будет пить, а директор собственноручно исправил в новом табеле оценку за поведение с "примерное" на "неудовлетворительное", Баедел сказал:
– Теперь отправляйтесь домой, Телгир, покажите матери ваш аттестат и попросите ее очень внимательно прочесть мое письмо о вашем поведении. Благодарите бога, что вы не исключены из гимназии, но, если вы не исправите свои оценки до осени, мы с вами распрощаемся. И, будьте добры, – директор кивнул на сверток, – заберите это и выбросьте по дороге в урну. Всего доброго.
Офальд вновь пробормотал извинения, неловко поклонился, попрощался, не получив ответа, и вышел из кабинета, не глядя на ухмыляющегося Соплю. "Мамочке" он кратко сказал, что дубликат получен, еще раз поблагодарил и подчеркнул, что с алкоголем в его жизни покончено. Ролнелепта, расчувствовавшись от явного раскаяния Телгира, дала ему в дорогу огромный кусок яблочного пирога и попросила ни о чем не расстраиваться.
– Не давайте обещаний, которые вы не в силах выполнить, милый мой, – мягко сказала она на прощание. Кто из нас не был молод, и не предавался некоторым безумствам в силу этого волнующего, неповторимого времени? Просто знайте свою меру и живите полной жизнью, пока можете!
– Я клянусь вам, как поклялся герру Баеделу, – очень серьезно ответил Офальд, – что с алкоголем и табаком в моей жизни покончено раз и навсегда.
Юноша быстро собрал вещи, бережно уложил аттестат в свой небольшой дорожный саквояж, и отправился на вокзал, чтобы успеть на поезд в Диноглен. Гордиться ему было нечем: помимо поведения, "неуды" стояли по рифаянцскому, римнагскому, математике и стенографии. Все остальные предметы, кроме рисования и физкультуры ("отлично" и превосходно"), оцененивались на "удовлетворительно". В особой графе было отмечено, что у учащегося скопилось за полгода двадцать восемь дней пропусков без уважительной причины. Офальду предстояла очередная тяжелая беседа с матерью, которая наверняка будет плакать, просить сына взяться за ум, подумать о будущем и перестать настолько наплевательски относиться к школе.
Поезд покачивался, унося Телгира все дальше от ненавистных Трайша, гимназии, Баедела. Ритм колес складывался в простые и ясные слова. Их когда-то прокричал ему в лицо отец, во время вечного спора о том, кем быть мальчику, художником или чиновником. Он ненавидел спокойную, размеренную жизнь конторских крыс, пропадавших в присутствии с утра до вечера, зарабатывая геморрой и нездоровый цвет лица. Он очень хотел стать художником. Но теперь, когда разбитый Телгир-младший ехал к матери с отвратительным аттестатом в саквояже, слова отца болезненно стучали у него в висках: "Тебе-не-стать им-ни-ког-да, тебе-не-стать им-ни-ког-да, тебе-не-стать им-ни-ког-да, тебе-не-стать им-ни-ког-да".
Лишь под конец короткого пути Офальда сморил спасительный сон, из-за которого он проспал свою станцию.
