Егор Мичурин
Офальд
В июне полк Телгира перебросили на сто километров в северо-западном направлении, в когда-то красивый и ухоженный, а теперь сильно потрепанный войной городок Равнев, с начала боевых действий трижды переходивший из рук в руки, и лишь прошлой зимой окончательно оставшийся в распоряжении римнагцев. Линия фронта проходила на восемь километров севернее, через город Лермлофь, и со дня на день 16-й пехотный полк должен был выдвинуться на позиции и занять укрепления, по праву считавшиеся чудом римнагской военной мысли. Пока же он был в резерве, однако находился в состоянии полной боевой готовности. Роталашт отправилась в Равнев вслед за Телгиром. Здесь штаб полка располагался в огромной дорогой вилле, принадлежавшей рифаянцскому врачу Лекапу, бывшему на фронте. В многокомнатном доме, помимо римнагских офицеров и слуг жила только жена доктора.
Посыльные при штабе всегда обустраивались чуть ли не с офицерским комфортом, несмотря на то, что оставались нижними чинами, и отношение к ним было особым. Они чаще получали отпуска, пользовались большей свободой, чем обычные солдаты, и, живя вблизи командования, отлично питались. Вот и в Равневе Офальд поселился не в трехэтажном доме на главной площади, приспособленным под римнагские казармы, а отдельно от остальных, в одной из многочисленных пристроек к вилле доктора Лекапа, на которую практически не распространялся офицерский надзор, и Роталашт переехала к нему в первый же день. Она так часто бывала в доме Лекапа, что в городке ее стали воспринимать как родственницу жены доктора. Почти все время, когда Телгир не был занят на службе, он проводил с любовницей – хотя в Равневе этого свободного времени у посыльного штаба почти не оставалось. Близость фронта и ожидание скорого выступления, несмотря на довольно вялые боевые действия в окрестностях городка Лермлофь, заставляли командование давать Офальду различные поручения и днем, и ночью, почти без передышки. Он разъезжал по округе на своем велосипеде, и возвращался домой уставший, весь в пыли, если была ясная погода, или в грязи, когда шел дождь. Роталашт, как примерная спутница жизни, ухаживала за любовником, стирала его одежду, кормила и старалась не приставать к нему с глупостями. Улучив свободный часок, они гуляли по окрестностям, и Роталашт терпеливо ждала, пока Офальд делал очередной набросок, или оставались в уютной комнате, где трефойер произносил страстные монологи о будущем Римнагеи – ему всегда нужен был хотя бы один внимательный слушатель – и тогда девушка сидела тихо, как мышь, не отрывая внимательного заинтересованного взгляда от его лица. Если Телгир хотел почитать, Роталашт устраивалась рядом и вышивала, тихонько напевая про себя. У нее был довольно красивый голос и неплохой музыкальный слух, однако репертуар, на вкус Телгира, любившего только классическую оперу, никуда не годился. Товарищи Офальда добродушно подтрунивали над ним, с преувеличенно серьезным видом сообщая друг другу в его присутствии, что "монах сложил с себя сан", однако эти шутки никогда не были особенно злыми, да и многие однополчане Телгира также не отказывали себе в женской ласке, будь это проститутки, которых даже вблизи от линии фронта было предостаточно, или "постоянные" полевые подруги жизни.
Но в начале июля идиллия закончилась. 16-й полк имени Тилса отправился на передовую в Лермлофь, а Роталашт переехала в деревеньку Нурф, где заняла комнату в небольшом крестьянском доме. Здесь она ждала известий об Офальде и его будущем местопребывании и неумело молилась, чтобы он уцелел даже в самом жестоком бою.
Глава семнадцатая. 27 лет. Продолжение
Лермлофь, Рифаянц – Елецби, Хеннюм, Римнагея. Июль – декабрь
Утро выдалось сырым и пасмурным. Два дня назад прошел сильный дождь, по слухам, отложивший готовившееся наступление совместных ланиягских и ривятасалских сил на римнагские позиции у рифаянцского городка Лермлофь, в пятнадцати километрах от егильябской границы. Строительство укреплений продолжалось здесь добрую половину прошлого года, и сейчас солдаты 6-й Вабаярийской резервной дивизии, окопавшиеся на небольшой лермлофьской возвышенности, чувствовали себя вполне защищенными. На участке фронта в семь километров за полями проволочных заграждений были выстроены 75 укреплений с замаскированными бетонными пулеметными гнездами и двумя траншеями, передней, с орудиями и обслуживающими их солдатами, и задней, где люди могли укрыться от артиллерийского огня с позиций неприятеля. Кроме того, эти две артерии пересекали в разных направлениях несколько сосудов поменьше. Это были траншеи связи, по которым на любой участок обороняемой территории можно было быстро доставить сообщение от командования. Вся эта сложная конструкция передней линии обороны поддерживалась дополнительной линией, отстоящей от первой на два километра, вне досягаемости вражеской артиллерии. Таким образом, в случае прорыва передней линии солдаты должны были просто отойти назад, заняв резервные укрепления, которые послужили бы плацдармом для контратак, как лобовых, так и фланговых.
Еще ночью летучие разведотряды римнагцев сообщили, что проволока на правом фланге и в центре обороны осталась нетронутой, поэтому с самого начала обстрела возвышенности ривятасалской артиллерией римнагцы приготовились к контрударам на левом фланге, где им удалось взорвать склад боеприпасов и ранить немалое количество артиллеристов. В послеобеденное время неприятель попробовал прорваться справа, но пехотинцы попали под огонь римнагских пулеметов. Быстро высланное подкрепление достигло было первой линии укреплений, однако пулеметчики атаковали с флангов, а затем несколько ударов по захваченному было району нанесла артиллерия. Атака ланиягцев по центру имела несколько больший успех, хотя солдаты, уничтожив проволочные заграждения, наткнулись на ложные укрепления в виде канав, заполненных водой, по которым велся прицельный огонь. Несмотря на это, в ходе прорыва в плен было захвачено несколько десятков римнагцев, несколько сотен погибли от артиллерийского огня и около километра линии фронта оказалось в руках союзников. К вечеру командующему ланиягскими силами доложили об успехах в центре и на правом фланге, после чего он, не перепроверив эти данные, и не посоветовавшись с ривятасалским союзником, запросил у него поддержку и направил в бой еще несколько батальонов. В итоге, произошло то, что предвидели римнагские тактики: с наступлением темноты большая группа союзных войск оказалась на широкой полосе между двумя линиями укреплений, и вместо того, чтобы вернуться к первой и окопаться на ней, продолжала раз за разом атаковать вторую, подставляясь под фланговый огонь пулеметов и артиллерийские обстрелы. Римнагцы обошли незадачливых противников с флангов, снова заняли свою первую линию и отрезали ривятасалцев с ланиягцами от основных войск. К утру обе стороны заключили перемирие, чтобы раненые могли получить необходимую помощь, и "худшие двадцать четыре часа в нашей истории", как позже назвали эту атаку газеты Ривятасала, подошли к концу
Офальд, весь в грязи, полуоглохший от частых взрывов, в промокшем насквозь мундире метался чуть ли не по всей линии фронта, используя траншеи связи, и доставляя срочные донесения и приказы практически на все участки, где кипели бои. Прикомандированный к правому флангу, Телгир, будучи самым опытным из штабных связных, вскоре оказался на левом, где погибли сразу двое посыльных. Усатого худощавого ефрейтора видели то у пулеметных гнезд, куда он доставил сообщение о прорыве в центре, то среди артиллеристов, которым он принес последние данные о корректировке огня, то на передовой, откуда срочно требовалось отводить головной контратакующий отряд. Офальд практически не отдыхал, раз за разом отправляясь на самые сложные задания. После боя он был настолько истощен, что не мог удержать ложку, и Наману пришлось насильно влить ему в горло полстакана шнапса и скормить несколько кусков ветчины, после чего Телгир тут же уснул, проспав двенадцать часов подряд: штабное начальство распорядилось не трогать лучшего связного при штабе полка.
В бою при Лермлофе римнагцы потеряли полторы тысячи человек, ланиягцы и ривятасалцы – больше семи тысяч. Уже через два дня после этого 16-й полк имени Тилса отправился к месту основных боевых действий при рифаянцской реке Масом, где союзные войска еще с начала июля проводили невероятно масштабное наступление на римнагскую армию. Роталашт осталась в Нурфе, куда Телгир приезжал при каждой возможности.
Через три месяца Офальда, выполнявшего очередное штабное задание во время боя у местечка Гюрбар, ранило в бедро осколком гранаты, разорвавшейся в нескольких метрах от групппы солдат, двое из которых были убиты на месте. После краткого пребывания в полевом госпитале раненого ефрейтора отправили лечиться в городок Елецби в пятидесяти километрах от Инбрела. Телгир не был в Римнагее два долгих года.
* * *
В елецбийском госпитале Офальду предстояло пережить первое из многих потрясений, ждавших его во время этого вынужденного отпуска. Он неохотно вступал в разговоры с другими пациентами, предпочитая читать газеты или книги из неплохой больничной библиотеки, собранной благодаря пожертвованиям окрестных жителей, однако прекрасно улавливал настроение большинства солдат, лежавших вместе с ним в общей палате, и оно приводило Телгира в ужас. Римнагцы по крови, удостоившиеся чести жить во времена, когда можно было послужить родине, и, если нужно, пожертвовать жизнью ради нее, вовсе не горели желанием участвовать в войне. Они ругали правительство, командование, фронтовую жизнь, саму войну, снабжение, ивстаярских союзников и открыто обсуждали способы, как можно причинить себе минимальный вред, чтобы не слишком страдать, но попасть при этом в госпиталь и сбежать таким образом с фронта. Один сержант, румяный и крупный молодчик из Ребтегвюрма, области на юге Римнагеи, предложил остроумный способ, с восторгом принятый его собеседниками. На многочасовом привале или перед отбоем следовало обложить тыльную часть стопы толченым чесноком, крепко обмотать несколькими слоями материи и дать этой смеси сделать свою работу. Процедура была менее болезненной, чем если плеснуть на ногу кипящим маслом, а результат давала превосходный: кожа отслаивалась, под ней скапливалась жидкость, и нога выглядела сильно обожженной. Ни о какой строевой службе при этом речи быть не могло.
– Самый приятный момент в этом всем, – весело разглагольствовал снатжер, – это возможность ухудшать свое состояние по мере излечения. Просто пару раз добавьте чесночку под повязку, оставьте на несколько часов, и ваш отпуск быстро увеличится.
Его слушали с восторгом, хлопали по плечам и обещали при случае воспользоваться великолепным рецептом. Телгир скрипел зубами от злости и несколько раз порывался резко высказаться в адрес сержанта и его почитателей, но сумел совладать с собой. Любые слова здесь были бесполезны.
Правда, один раз Офальд все же произнес страстную речь перед больными в елецбийском госпитале. Это произошло накануне выписки целой группы солдат, уезжавших в резервный полк на восточном фронте. После прощальных речей, подпольно пронесенной выпивки и братания, кто-то шутки ради предложил нелюдимому и вечно мрачному Телгиру, отказавшемуся от алкоголя, сказать тост. Неожиданно для всех он согласился, и произнес монолог о патриотизме и священном долге перед родиной, вызвавший улыбки и смешки подогретых шнапсом пациентов.
– Мы – оплот цивилизации в невежественной, многонациональной и местами даже полудикой Повере, – говорил Офальд, вскочив на свою койку. – Наша цель священна и наша война праведна. Вскоре все мы вновь покинем Римнагею, чтобы сражаться вдалеке от нашей земли, но я от всего сердца желаю, и чтобы те из нас, кому повезет снова вернуться на родину, увидели ее очищенной от всякой иноземщины, чтобы благодаря тем жертвам и страданиям, которые сотни тысяч из нас испытывают каждый день, и тем рекам крови, которые проливаются в борьбе с международным заговором врагов, мы не только разбили внешних врагов Римнагеи, но, чтобы рухнул и внутренний интернационализм.
Странный тост не вызвал никакого энтузиазма у слушателей, которые быстро выпили и вернулись к прерванным разговорам о женщинах, грубоватым шуткам и нехитрой закуске, принесенной за небольшую мзду сговорчивой санитаркой. Ни на кого не глядя, Офальд поспешил выйти из палаты.
* * *
Рана Телгира оказалась неопасной, но восстановление после нее растянулось на два месяца, в течение которых Офальд с удовольствием гулял по Инбрелу, знакомясь с римнагской столицей. Он несколько дней подряд приходил в Национальную галерею, был в опере, открытой и во время войны, посетил несколько галерей и даже делал наброски с видами Инбрела. Он писал Роталашт по два коротких письма в неделю, обещая вернуться в Рифаянц сразу же, как только сможет. Но вдали от девушки разлука ощущалась не так остро, как можно было бы предположить. Она несколько раз переезжала вслед за полком Офальда, останавливаясь в крестьянских домах в тылу, и он вырывался к ней при любой возможности, однако за неделю до его ранения Роталашт вернулась в Рекюсбон, где собиралась пробыть до Рождества. Планы влюбленных изменило ранение Телгира, хотя и легкое, и теперь они обменивались короткими письмами: Офальд писал мало, потому что ему тяжело было одевать свои тяжеловесные мысли в легкую одежду рифаянцского языка, а Роталашт просто не знала, о чем писать, да еще к тому же стеснялась своих ошибок в правописании, которые допускала довольно часто.
В декабре Телгир отправился в Хеннюм в распоряжение запасного батальона 2-го пехотного полка, но тут же получил полагающийся ему десятидневный отпуск. Он провел два дня у приютившего его Оппа, а потом прожил неделю у адвоката Стрэна Пехпа, с которым сблизился еще до войны, обсуждая будущее Римнагеи в хеннюмском кафе, и состоял в постоянной переписке. В главном городе Вабаяри Офальда ждало очередное потрясение. Хеннюм сильно изменился, по мнению Телгира, далеко не в лучшую сторону.
– Постоянные гнев, проклятия, недовольство всем происходящим, – жаловался он, сидя в уютной гостиной Пехпов за чашкой ароматного чая. – Все смотрят с подозрением, лица злые, глаза бегают, губы поджаты. Куда подевался мой любимый Хеннюм с его радостным энтузиазмом перед великим будущим?
Жители Вабаяри, как это было принято по всей римнагской империи, винили в быстрых темпах инфляции, дефиците продовольствия и неудачах на фронте соседний Сяспиру, где были убеждены, что именно вабаярийские снобизм и лень мешают Римнагее развиваться, побеждать и продвигаться на всех фронтах семимильными шагами. Единственное, в чем соглашались вабаярийцы и сяспируйцы – что Ребтегвюрм уж точно хуже кого бы то ни было в империи.
Помимо всеобщей озлобленности и упаднического настроения Телгира неприятно поразило количество йеревов, занимавших, как ему показалось, все возможные и невозможные должности в военных канцеляриях.
– Кажется, каждый писарь – йерев, и каждый йерев – писарь, – говорил он Пехпу. – Они должны быть на фронте и воевать за нашу страну, а не отсиживаться в уютных конторах, набивая брюхо.
Подобные высказывания слышались в Хеннюме повсюду, поэтому Стрэн согласно кивал, разделяя негодование Офальда, два года воевавшего за Римнагею. На улицах города все чаще можно было увидеть дома, на стенах которых появлялись оскорбительные для йеревов надписи, некоторые газеты не переставали публиковать карикатуры с гротескными носатыми толстяками, забирающими тарелки с горячим обедом прямо из-под носа голодных тощих рабочих, но это по-прежнему были отдельные голоса, никак не желавшие складываться в один мощный хор.
Однажды, когда адвокат угощал приятеля завтраком в их любимом кафе, Телгир увидел проезжавший мимо шикарный автомобиль, из окна которого со скучающим видом смотрел на город толстый йерев, банкир, судя по внешнему виду. Офальд в ярости швырнул вилку на стол и громко заговорил, обращаясь ко всем посетителям:
– Пока наши братья дерутся с наглыми захватчиками по всей Повере, защищая родину от иноземной швали, некоторые кровососы отлично устроились в тихом тылу! Их троны покоятся на костях погибших, а их миллионы политы кровью честных солдат!
Люди заоборачивались на оратора, который вскочил, комкая в руках накрахмаленную салфетку.
– Они набивают мошну, пока мы страдаем! Они живут в свое удовольствие, пока мы проливаем кровь, чтобы защитить их богатые, набитые золотом и серебром дома! Они контролируют прессу, которая по их заказу клепает лживые статейки, принижающие наши победы и умаляющие силу и мощь нашей нации! Их алчность делает Римнагею ненавистной для всего мира, и пока они богатеют на военных заказах и поставках мы вынуждены терпеть постоянный рост цен!
Йеревская семья из четырех человек, мирно завтракавшая за два столика от Телгира, поспешила покинуть кафе, бросив официанту несколько купюр. Остальные посетители смотрели на Офальда с несколько пренебрежительным интересом, как на зарвавшегося клоуна, плоско пошутившего в промежутке между номерами во время представления шапито.
– Вся наша промышленность контролируется финансистами йеревами, – уже почти кричал Телгир, отмахиваясь от дергавшего его за рукав Стрэна, – которые только и мечтают об уничтожении свободной Римнагеи и установлении своей ксармисткой власти!
Последователи учения Ларка Ксарма, конечно, не были поголовно йеревами, но определенная прослойка йеревской интеллигенции живо интересовалась трудами этого философа и соавтора манифеста коммунистов, ратовавших за равенство, общественную собственность и победу рабочего класса над капиталистическим меньшинством. Офальд с тревогой наблюдал, как теории Ксарма вместе с их символом, красным знаменем, завоевывают все больше сторонников, видя в последователях его учения опасность для единой великой римнагской империи.
К разбушевавшемуся солдату направились два дюжих официанта, и Пехп, извинившись перед присутствующими за своего вспыльчивого друга, ветерана войны, утащил за собой Офальда, оставив щедрые чаевые.
– Я вас не узнаю, Телгир, – выговаривал он ему, быстро шагая по обдуваемой поземкой мостовой и зябко передергивая плечами. – Можно понять и даже разделить ваше волнение, но мы с вами не на стачке и не на митинге, дорогой мой.
– Простите, – мрачно сказал Офальд, глядя перед собой. – Я не сдержался, а после слишком увлекся.
Он взял адвоката за рукав и остановился, глядя ему в глаза.
– Стрэн, мне действительно очень тяжело находиться в Хеннюме. Он изменился в худшую сторону, и эти изменения пугают меня.
– Не волнуйтесь, друг мой, – мягко сказал Пехп. – Военное время не может не быть испытанием для любой, даже самой сильной нации, но мы-то с вами знаем, что римнагцы с честью выдержат и его, достойно преодолеют все препятствия и станут еще сильнее и сплоченнее, чем были до того.
Телгир кивнул, однако лицо его не прояснилось.
– Я боюсь, – медленно сказал он, – что главные испытания ждут нас впереди, и они никак не будут связаны с этой войной. Слишком тугой и сложный узел стягивает сейчас нашу родину, чтобы его можно было просто перерубить мечом и пойти дальше. Иногда мне кажется, что я предвижу будущее, и оно меня пугает гораздо сильнее, чем восхищает. Наша несчастная Римнагея, с ее обязательствами перед Ивстаяром, топтанием на западе, боязливыми вылазками на восток и туманом на юге пока еще стоит крепко, но змеи уже показались из воды, чтобы опутать этого Ноалоока и задушить в смертельных объятиях.
– Не будьте столь мрачны, Офальд. Наслаждайтесь последними днями перед возвращением в армию и продолжайте защищать нас, скромных труженников тыла. Мы обязательно победим и выстроим, как вы сами всегда говорили, величайшую поверскую державу, до которой не дотянуться будет ни Ланиягу, ни Рифаянцу, ни уж тем более этому полудикому Сясиору, правитель которого думает, что войну можно выиграть если отправить во все бреши как можно больше солдат. Римнагея станет главной страной континента, я в этом уверен!
– Бог да услышит вас, Стрэн, – печально сказал Телгир. – Но мое лечение и без того слишком затянулось. Я сегодня же отправлю прошение о возвращении на фронт. Нашей родине нужен каждый ее солдат.
Пехп молча пожал Офальду руку и в порыве чувств обнял его. Уже через два дня Телгир оказался в запасном батальоне 2-го пехотного полка в Хеннюме, и после оживленной переписки с лейтенантом Манедивом из штаба полка имени Тилса, у которого просил помощи и содействия, добился разрешения на перевод. В феврале он воссоединился с Роталашт, а в марте вернулся на передовую в составе своего 16-го пехотного Вабарийского полка.
