Егор Мичурин
Офальд
– Я знаю, что ты готов его поддержать во всем, – махнула рукой Ралка и сгорбилась на своем стуле, глядя в окно. – Я просто очень волнуюсь за его будущее.
– Не переживайте, – неубедительно сказал Бекучик, вставая. – Все будет хорошо, вы увидите.
Он ушел, поспешно попрощавшись и захлопнув за собой дверь. Телгир, снедаемый очередным приступом депрессии, вновь отправился бродить по лесам вокруг Инцла, не предупредив и не взяв со собой друга. Васгут не понимал, что происходит с его приятелем: тот был явно рад, когда они наконец встречались, но отмахивался в ответ на любые расспросы. Они по-прежнему ходили на Шестрандалс, чтобы встретить Нифстеан, однако недавняя поездка сильно изменила Телгира.
Офальд вернулся в Инцл через полтора месяца после поспешного отъезда в столицу, уже влюбленный в Неав, но не желающий впрягаться в ярмо учебы в Академии. Молодой человек выбрал еще один год свободы. Он заверил Бекучика и мать, что поедет поступать следующим летом, а пока как следует подготовится к экзаменам. Впрочем, вместо систематической подготовки Офальд вновь заполнял свои дни шатаниями по Инцлу и его окрестностям, чтением газет, журналов и книг по истории и древнеримнагской мифологии, разработкой архитектурных проектов. Один из них, касающийся перестройки здания концертного зала, юноша, находясь под впечатлением неавских театров, даже отправил в городской совет, не получив никакого ответа. Телгир записался в инцлскую библиотеку, брал уроки игры на фортепиано, ходил в кинотеатр. В нем копилась нерастраченная энергия, которую он пока не мог направить в правильное, нужное русло, поскольку он сам не понимал, как его отыскать. Офальд стал более раздражительным, его мучили приступы тяжелого гнева, а по ночам стали сниться кошмары. Чувства к Нифстеан, нежелание огорчать мать, презрение к рамкам и условностям учебы в Академии, страх перед грядущими экзаменами, уверенность в своей исключительности, категорическое отвращение к какой бы то ни было работе смешались в юноше. Этот тугой горячий комок давил и распирал его изнутри. В течение нескольких месяцев Телгир, внешне казавшийся свободным, был накрепко заперт в своей собственной внутренней тюрьме. Его кипучая энергия сменялась апатией, пешие прогулки становились все дольше, но физические упражнения не помогали ему избавиться от противоречивых чувств, ощущений и желаний, растаскивавших на части эту мятущуюся душу. Однажды он признался Васгуту, что подумывает о двойном самоубийстве – ведь как было бы прекрасно броситься вместе с Нифстеан с моста через Науйд в черную пучину вечности! В другой раз, встав рано утром, он шел быстрыми шагами восемь часов подряд без передышки, в конце концов упав на мерзлую – дело было в конце ноября – землю, не в силах даже вздохнуть, и только чудом к нему не вернулась легочная болезнь, от которой Офальд с таким трудом избавился чуть больше года назад. Но после этого кризиса Телгир пошел на поправку.
В начале зимы он уже вновь стал видеться с Бекучиком каждый день, любовался издали Нифстеан, уверенно говоря, что она его дождется из Неава, стал чаще и охотнее говорить с матерью и Улапой, которых раньше избегал. Офальд убедительно говорил о своем будущем, о желании учиться в Академии и стать хорошим художником. Иногда при этих беседах присутствовал Васгут, который поддерживал друга перед его семьей, заряжая постоянно волновавшуюся о будущем сына фрау Телгир. Еще в сентябре Ралка переехала в небольшой, но уютный домик в Фаруре, на улице Селюбестанг, 9, где заняла трехкомнатную квартиру на втором этаже. Хозяйка дома была хорошей приятельницей семьи Илосы Телгира, и как только прежние жильцы освободили лучшую квартиру в доме, она сообщила об этом Ралке и уговорила ее переехать. Здесь у Офальда была большая комната, в которую мать (не без помощи Ганиноа, обожавшей племянника) купила фортепиано и чертежный столик. Улапа пошла в хорошую школу недалеко от дома. Всего в десяти кварталах отсюда жила Нифстеан с матерью и братом.
Эти безмятежные дни и недели омрачались для Офальда только волнениями из-за неуклонно ухудшающееся самочувствия матери. Фрау Телгир сильно сдала после смерти мужа. Ей едва исполнилось сорок шесть, но светлые, когда-то горевшие, как у сына, глаза, давно потускнели, лицо избороздили глубокие морщины, спина горбилась, руки безвольно обвисли, и вся она стала похожа на пыльную оплывшую свечу, забытую на полке в кладовой. Ралке часто нездоровилось, ее беспокоили боли в груди, и в январе хирург Нураб сделал ей операцию.
В истории болезни значился диагноз: саркома малой грудной мышцы.
Глава седьмая. 18 лет
Неав – Фарур, Ивстаяр. Сентябрь – декабрь
Квартира в грязно-сером доме на неавской улице Геспашемтурс, 31 (подъезд 2 во флигеле, второй этаж, дверь номер 17) выходила окнами во двор, и пасмурное сентябрьское утро с трудом рассеивало полумрак в небольшой спартански обставленной комнате с полосатыми обоями. Тощая стопка книг на массивном столе соседствовала с раскрытой потертой кожаной папкой, из которой выглядывала кипа рисунков. Офальд нетерпеливо мерил комнату шагами. Его глаза горели, губы были раздвинуты в улыбке, лихорадочное дыхание с громкими всхлипами вырывалось из груди. Он встал очень рано, снедаемый нетерпением, но его квартирная хозяйка, фрау Искарц, бесцветная худенькая женщина лет пятидесяти, уже хлопотала на кухне. Жилец почти неделю без умолку твердил о том, насколько важен для него этот день, и женщина, уважавшая сына государственного служащего, без пяти минут студента, пообещала ему приготовить обильный завтрак и сварить чуть ли не целую кастрюлю кофе. Телгир перестал, наконец, метаться по комнате, тщательно оделся и вышел к столу. Его переполняла нервная энергия, требовавшая выхода, но усилием воли юноша заставил себя успокоиться, поесть, выпить кофе и обменяться несколькими ничего не значащими фразами с фрау Искарц. Наконец, не в силах больше терпеть, Офальд отрывисто поблагодарил хозяйку, слегка поклонился в ответ на пожелание удачи, подхватил папку с рисунками и вылетел из квартиры. На больших напольных часах в салоне стрелки едва перевалили за семь утра, экзамен был назначен на половину девятого, а идти от Геспашемтурс до Цилшлерлап, на которой располагалось монументальное четырехэтажное здание Академии, было не больше тридцати минут. Но Телгир, снедаемый нетерпением, больше не мог оставаться в четырех стенах, и решил как следует проветрить голову. В своем успехе он, впрочем, не сомневался.
Во второй раз Офальд приехал в Неав в конце августа, после того как Ралка заверила, что чувствует себя гораздо лучше, и вполне может позаботиться о себе и об Улапе. Восемнадцатилетний юноша с одной стороны тяготился своей ролью нахлебника, сидевшего на шее матери – хотя при этом не собирался работать, – с другой, он устал от бесплодности своих чувств к Нифстеан и считал, что вдали от нее будет лучше справляться с собой. Кроме того, ему не терпелось услышать мнение о своем даровании от профессоров неавской Академии. Мимолетные страхи перед поступлением и сомнения в собственном таланте, возникшие у юноши во время походов по столичным музеям, уже улетучились. Телгир много рисовал, был уверен, что сильно улучшил свою технику рисунка, и даже взял несколько частных уроков у лучшего инцлского художника – к которому, при этом, относился довольно презрительно, постоянно вспоминая работы столичных живописцев, виденных им в неавских галереях. Денежный вопрос снова решился как нельзя лучше: Офальд съездил в Диноглен, вооружившись письмом от Ралки, и поговорил с опекуном, убедив его, что часть отцовского наследства должна пойти на его образование. Реймахфор, тщетно пытавшийся уговорить своего строптивого подопечного поступить в ученики к местному пекарю, скрепя сердце выделил юноше 50 крон, еще 25 дала племяннику Ганиноа, а мать должна была отправлять сыну по 20 крон ежемесячно. Таким образом, Телгир не должен был бедствовать даже в таком дорогом городе, как Неав: комната в получасе ходьбы от центра обходилась юноше всего в десять крон в месяц. Еще одним ярым противником планов Офальда был Еол Аурлабь, муж Леагны. Он приходил к Ралке когда молодого человека не было дома и пытался убедить ее запретить юноше уезжать в столицу, упирая на то, что профессия художника не прокормит Телгира. Леагна не смела выступать против мнения супруга и предпочла занять нейтральную позицию. Об этих визитах Офальду рассказала Улапа, после чего случился страшный скандал. Молодой человек в ярости бросился в дом сестры, наговорил Еолу дерзостей, упомянув его страсть к азартным играм и медленное продвижение по служебной лестнице, после чего запретил ему появляться у Телгиров, угрожая спустить с лестницы. Аурлабь был трусоват и перестал сопровождать жену, которая навещала мачеху раз в неделю. Больше препятствий на пути Телгира в Неав не оставалось. В день отъезда Ралка, Улапа и Офальд плакали, обнявшись, сидя на софе в салоне, но на вокзал Телгира по его просьбе провожал один лишь Васгут. Больше всего Офальд не любил демонстрировать свои чувства на людях и знал, что в момент прощания с матерью не удержится от слез.
До Академии Искусств на Цилшлерлап юноша добирался кружным путем, через район Регтеманар, но все равно оказался у нужного здания всего через сорок пять минут. У входа уже толпились несколько десятков юношей с мечтательными, одухотворенными лицами, и в это небольшое людское озерцо поминутно вливались все новые ручейки. Большинство соискателей выглядели взволнованными, и с тревогой переглядывались друг с другом, изредка вступая в тихие разговоры. Телгир внимательно осмотрел присутствующих, отметив, что большинство из них довольно дорого одеты, успел заметить несколько красивых экипажей и автомобилей, из которых выходили расфранченные юноши, и поспешил повернуть за угол, не желая стоять рядом с соперниками. Оставшееся до экзамена время он провел у подножия памятника великому римнагскому поэту Илшерлу, стоявшему в небольшом сквере напротив Академии. Он бездумно смотрел по сторонам, считал арочные окна красивого величественного здания, куда так стремился попасть, и мысленно считал от одного до шестидесяти, каждый раз начиная сначала. Услышав зычный голос, призывающий экзаменуемых собраться у южного входа, Офальд встрепенулся и порысил к Академии, куда уже начали заходить соискатели.
Всего в тот день на вступительных экзаменах между собой соревновались 113 абитуриентов. Полный высокий мужчина средних лет с пышными бакенбардами и неожиданно высоким голосом объявил, что кандидатов на поступление в неавскую Академию Искусств ждут два основных этапа отбора. В первый и второй дни абитуриенты должны были сдавать экзамен по композиции. Лишь те, кто успешно выдержал это испытание могли предоставить принесенные с собой работы на суд приемной комиссии, которая решала, достоин ли кандидат обучаться в Академии. Юношей быстро разделили на несколько классов и дали им список из 24 тем ("Охота", "Весна", "Изгнание из рая", "Пастухи", "Расставание"), из которых следовало выбрать две. Телгир, не любивший рисовать людей и никогда не прибегавший в своих работах к религиозным мотивам, остановился на темах "Лунная ночь" и "Зима". На выполнение каждого из заданий отводилось три часа. Экзаменатором Офальда был приземистый человек с одутловатым лицом нездорового желтого цвета, который представился как профессор Фрольду Берах. Он тихонько покашливал в платок, которым то и дело вытирал пот со лба, его тонкие редкие волосы взмокли на загривке, а воротничок выглядел несвежим. "Йерев," – подумал Телгир и мысленно поморщился. Профессор Берах коротко позвонил в колокольчик и негромко предложил абитуриентам начать работу.
Шесть часов спустя Офальд вышел из величественного здания на Цилшлерлап окрыленным и не чувствовавшим усталости. Герр Берах благосклонно отнесся и к "Лунной ночи", и к "Зиме", сделав несколько несущественных замечаний. На второй день первого этапа соискатели вновь выбирали из более чем двух десятков тем, заметно более сложных, чем вчерашние. Телгир отмел слишком неосязаемые "Музыку", "Молитву", "Мир" и "Ночь", не привлекли его и "Нищие", "Солдаты", "Рыбаки". Поколебавшись, он все же решил поработать над темами "Несчастный случай" и "Прогулка", решив сосредоточиться на внешних деталях и уделить меньше внимания человеческим фигурам. Экзаменатором был все тот же покашливающий Фрольду Берах, который и объявил Офальду по окончании экзамена, что тот успешно прошел первый этап и приглашается на завтра на четверть десятого утра представить свои работы приемной комисии, возглавляемой ректором Академии – тем самым полным мужчиной с высоким голосом, которого звали Гмузнид Намлаль. Телгир дождался, пока плюгавый человечек с жиденькой бородкой не вывесил списки прошедших на второй этап и с удовлетворением отметил, что строгий отбор не прошли 33 кандидата.
Тем вечером Офальд был невероятно оживлен, с большим аппетитом ел приготовленный фрау Искарц по случаю великого дня ужин – по правде говоря, такой же блеклый и пресный, как и она сама, но оплаченный Телгиром отдельно – много говорил и даже позволил себе сделать глоток вина, первый с памятной пирушки в деревенском трактире под Трайшем. Перед сном он вновь перебрал свои рисунки, убедился, что действительно привез из Инцла только лучшие работы, и лег спать со счастливым вздохом. Завтра он станет студентом неавской Академии Искусств, блестяще закончит ее, вернется в Инцл за Нифстеан и увезет ее с собой. Ему даже не приходило в голову, что девушка и не подозревает о его чувствах к ней, не знает его имени и не представляет себе, какие планы бродят в голове ее молчаливого поклонника. Перед отъездом в Неав Телгир отправил любимой письмо, где написал, что уежает в столицу поступать в Академию, и что она должна терпеливо ждать, когда он вернется и женится на ней. Письмо было без подписи: Офальд был уверен, что Нифстеан и без того знает, от кого оно. Переполняемый волнующими мыслями, заснул юноша далеко заполночь.
* * *
– Этот фарисей, этот выродок, ублюдочный сын жалкой суки, он… он… – кричал, заикаясь, Офальд, вцепившись тонкими пальцами в дверной косяк. С него лило ручьями, будто прежде, чем ворваться в мастерскую Бекучиков он окунулся в темную воду Науйда прямо в одежде. – Этот гнилой, мерзкий йерев заявил, что это неизлечимо! – выплюнул наконец он слово, которым давился, не в силах его произнести.
Васгут стоял, остолбенев, чувствуя, как холодеет спина вдоль позвоночника.
– Он хочет сказать, что в сорок семь лет человек уже может быть неизлечим? Да он просто не может ее вылечить, бездарность! – Телгир сделал шаг вперед и голос его осекся. – Вонючий йерев, – проговорил он уже без прежнего запала.
– О ком ты?
– О докторе Хлобе, о ком же еще, – устало сказал Офальд и потер мраморно-белый лоб. – Я только что от него.
Доктор Рудэад Хлоб был известным в городе врачом, услугами которого семья Телгиров пользовалась уже два года.
– Мне написала Леагна. Ей скоро рожать, и она уже не может ухаживать за матерью, а той стало хуже. Я приехал сегодня днем и сразу пошел к Хлобу, – глаза Офальда засверкали. – А этот мерзкий докторишка заявил мне своим гнусавым голосом, что она неизлечима! Ей всего сорок семь, Глусть. Всего сорок семь!
Он вытащил правую руку из кармана промокшего насквозь пальто и сжал пальцы в кулак.
– Он сказал, что советовал ей лечь в больницу в мае и в сентябре, когда ей становилось хуже. Но она каждый раз отказывалась и запрещала Улапе и Леагне писать мне. А теперь она даже не может встать с кровати, – пальцы разжались, на белой ладони остались красные следы от ногтей. – Ладно, теперь уже не о чем говорить.
– Я могу тебе чем-то помочь? – спросил его Бекучик, нарушив повисшее в комнате, заваленной обрезками материи и уставленной разномастной мебелью в различных стадиях готовности, тяжелое липкое молчание.
– Чем ты мне можешь помочь, Глусть? – одним уголком рта усмехнулся Телгир.
– Но что ты собираешься делать?
– Буду помогать матери здесь, в Фаруре, – отрезал Офальд и, стремительно развернувшись, вышел на улицу, где бушевал сильный ноябрьский дождь. Васгут бросился за ним, прихватив два старых плаща, свой и отцовский, висевшие на сломанной вешалке в виде оленьей головы.
Друзья редко переписывались после отъезда Телгира в Неав. Отец Бекучика загрузил того работой в мастерской, а в свободное время юноша играл в симфоническом оркестре, поэтому времени на пространные эпистолярные упражнения у него не оставалось. Офальд тоже писал редко и скупо, ни слова не говоря о том, что делает в Неаве, и лишь спрашивая о Нифстеан. Он не привык к поражениям и уж тем более не хотел делиться их горечью с другими, но два прошедших месяца были одними из худших за все восемнадцать лет его жизни.
В тот ясный сентябрьский день он явился в Академию к четверти десятого и предстал перед приемной комиссией, в которую входили его экзаменатор Фрольду Берах, руководитель отделения общей живописи Нитахирс Грекернипль и сам ректор Гмузнид Намлаль. Офальд подал трем профессорам объемистую папку со своими рисунками и вышел за дверь ждать вердикта. Его позвали через десять минут. Говорил, в основном, Берах, подчеркнувший, что юноша с честью прошел первый этап отбора, но его работы, предоставленные комиссии на втором этапе, довольно однообразны.
– Вы совсем не пишете портретов, – негромко сказал Берах. – Ваши пейзажи неплохи, городские зарисовки даже можно назвать превосходными, мы все обратили внимание на отличную прорисовку деталей улиц и очень уверенное владение перспективой и композицией в изображении зданий. Но ваши работы безжизненны, на них практически нет ни людей, ни животных, а любой редкий человек, встречающийся на ваших рисунках, выглядит, словно застывший в витрине лавки портного манекен. Посмотрите, вот здесь у вас гуляющая по набережной пара. Вы могли бы сделать ее центральным объектом вашей работы, но предпочли вот этот угол дома, мост, тротуар, береговую линию. А мужчина и женщина изображены настолько небрежно и схематично, как будто это они являются декорацией, а не все то, что я только что перечислил.
Грекернипль и Намлаль степенно кивали.
– В общем, юноша, – заключил Фрольду Берах, – я вынужден с сожалением сообщить вам, что вы не приняты в неавскую Академию Искусств.
Оглушенный, раздавленный, окаменевший до звона в ушах Офальд не мог вымолвить ни слова.
– Послушайте, Телгир, – заговорил ректор Намлаль. – Ваши здания выглядят очень неплохо. Мы считаем, что ваши способности применятся наилучшим образом в школе архитектуры, а не в школе живописи. Позвольте порекомендовать вам подать документы именно в архитектурную школу. Нам кажется, что именно в этой области вы найдете свое призвание.
Он протянул папку Офальду и попрощался.
Через несколько дней молодого человека ждал новый удар. Для того, чтобы поступить в архитектурную школу студентам требовалось пройти обучение в строительном техникуме, куда не принимали без аттестата об окончании гимназии. Телгир, сознательно отказавшийся продолжать обучение в средней школе и оставшийся без столь нужного ему диплома, был вынужден оставить мысли о поступлении в Академию Искусств. Офальд никому ничего не сообщил, и вместо того, чтобы вернуться в Инцл, остался в Неаве, целыми днями слоняясь по улицам и тратя деньги матери на музеи и театры. Сорваться с места его вынудило только письмо Леагны.
* * *
Вернувшись в Фарур, чтобы ухаживать за больной матерью, Телгир из самолюбивого вспыльчивого дерзкого юноши в мгновение ока превратился в образцовую сиделку. Он мыл полы, готовил, стирал белье и с неослабным вниманием следил за учебой Улапы, которая поклялась перед кроватью больной исправить все свои неудовлетворительные оценки. Брат с сестрой на глазах у матери держались друг с другом с большой теплотой, нередко брались за руки или обнимали друг друга, но едва оказавшись за дверью комнаты фрау Телгир тут же расходились в разные стороны. Офальда тяготили его обязанности по отношению к Улапе, которая казалась ему слишком инфантильной для своего возраста, и, к тому же, была по его мнения явно глуповата. Сестра, в свою очередь, недолюбливала старшего брата, от которого еще два-три года назад нередко получала затрещины и тумаки, и о котором Леагна отзывалась как о лентяе, сидящем на шее больной матери. Но сама Ралка ничего не замечала. Она была счастлива и с удовольствием принимала заботу сына о себе. По утрам они советовались, что стоит приготовить на обед, а по вечерам вся семья собиралась в комнате больной и часами беседовала о событиях прошедшего дня, планах на завтра и прочих нередко пустяковых вещах.
Несмотря на невероятную заботу волшебным образом преобразившегося Телгира, Ралке становилось все хуже. Если в первые две недели после приезда Офальда она еще могла встать с кровати, сделать несколько неуверенных шагов по комнате или перебраться в кресло у окна, то к середине декабря фрау Телгир совсем сдала. Ее мучали постоянные боли, она плакала и кричала по ночам, и морфий, инъекции которого делал ей ассистент доктора Хлоба, участливый плохо одетый человек по фамилии Нейшт, уже не помогал. Офальд терпеливо сносил все тяготы своего положения, лишь на пару часов в день позволяя сиделке взять на себя заботу о матери. Ралка оставалась в сознании до самого конца, и беспрестанно благодарила сына за заботу, заклиная его позаботиться о своем будущем.
– Ради меня, дорогой, ради Улапы, и ради себя самого, – еле слышно шептала она. – Я должна быть спокойна за вас.
– Все будет хорошо, мама, обещаю, – спокойно отвечал сын, пожимая бледную, похожую на птичью лапу руку, и по истончившимся губам больной пробегала мимолетная улыбка.
За три дня до Рождества фрау Телгир умерла.
Офальд отказался от помощи родителей Бекучика, мать которого очень сочувствовала "бедному сироте", и взял на себя все хлопоты, связанные с похоронами. Последним желанием Ралки было упокоение на диногленском кладбище, рядом с мужем, поэтому Телгир назначил церемонию на девять часов утра накануне сочельника, чтобы потом перевезти тело матери в Диноглен. Офальд встречался с владельцем похоронного бюро герром Рабуэ, договаривался об аренде экипажей, ездил в типографию, чтобы отпечатать извещение о смерти и сосредоточенно занимался множеством других неизбежных вещей, сопровождающих уход близкого человека. Он не плакал, ничего не ел и почти не спал, сухие глаза припухли, рот был сжат в узкую короткую линию, обычно ухоженные ногти обгрызены до мяса. В разосланном родственникам и близким извещении говорилось:
В день похорон потеплело, выпаший несколько дней назад снег начал таять, а с реки поднялся клочковатый тяжелый туман. В дом на улице Селюбестанг пришли десятка полтора человек: Васгут с родителями, соседи по дому и несколько инцлских знакомых Ралки. Из Тишапля приехали сестры усопшей, Ганиноа и Зиреяте. Одиннадцатилетняя Улапа рыдала, не переставая, Офальд по-прежнему не плакал. Священник благословил покойную, тело уложили в гроб и спустили вниз, поставив на катафалк. За гробом рядом с Телгиром, похожим на белое привидение, облаченное в черное пальто, перчатки и цилиндр, шли Еол Аурлабь и Улапа, меся темную грязно-снежную кашу под ногами. Леагна, которая была на девятом месяце беременности, ехала в закрытом экипаже позади процессии, с ней была Ганиноа. После отпевания в небольшой церкви на улице Гурсетапшаст кортеж двинулся по главной улице Фарура в сторону моста через Науйд. Звон колоколов сопровождал печальную процессию, и одно из окон на втором этаже красивого пепельно-жемчужного дома открылось. Прямо на Офальда смотрела Нифстеан. На мгновение их взгляды встретились, девушка сочувственно кивнула, но Телгир уже отвернулся, глядя прямо перед собой. У моста кортеж ждал второй экипаж, в который сели Улапа и Офальд. Еол присоединился к жене и ее тетке. Процессия отправилась в Диноглен, где тело Ралки Телгир, урожденной Льепцль, было предано земле.
На следующий день в осиротевшем доме Телгиров между Еолом и Офальдом состоялся тяжелый разговор. Зять сообщил шурину (оба презирали друг друга в равной степени), что Улапа поселится в семье Аурлабь. Ее брату чиновник явственно дал понять, что ему в их доме места не найдется. Офальд, тут же уловивший этот более, чем прозрачный намек, мрачно сообщил, что даже не рассчитывал на подобную милость, и что он уедет в Неав, как только уладит все дела, связанные с наследством. Паузу, повисшую после этого заявления, не хотел прерывать ни один из собеседников, сидевших у разных концов большого тяжелого стола. Наконец, Еол поднялся и взялся за шляпу. На холодное приглашение разделить с Еолом и Леагной рождественский ужин юноша ответил грубым отказом, и, выругавшись сквозь зубы, герр Аурлабь вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.
Через одиннадцать дней Леагна родила девочку Ликагену.
