Егор Мичурин
Офальд
Глава восьмая. 19 лет
Неав, Ивстаяр. Июль
Офальда разбудили звуки рояля. Васгут, встававший ни свет, ни заря, перед уходом в консерваторию решил немного попрактиковаться. Телгир со стоном натянул на голову одеяло и повернулся к стене, но его друг не сбился, с точностью метронома выводя затейливую мелодию Революционного этюда Ношепа в до миноре. Лишь доиграв до последних нот и сыграв их, как и было предписано в листе, "аппассионато", Глусть встал, залпом допил молоко из стеклянной бутылки, стоявшей на столе, схватил половину булки с маслом, и, жуя, вышел из комнаты. Офальд тщетно жмурился под колючим одеялом, пытаясь вернуть безвозвратно потерянный сон, но, поняв бессмысленность этих попыток, приподнялся на локте и вяло оглядел десятки тысяч раз виденную картину: большой рояль у окна, гардероб, рукомойник, две кровати, два стула, стопки книг вдоль стен, буфет и стол, заваленный блокнотами, эскизами, набросками и карандашами с красками. На небольшом островке посреди всего этого стояла пустая бутылка и лежал телгиров завтрак: половина булки, щедро намазанная маслом. Рядом стояла полная кружка молока – Васгут никогда не позволил бы себе доесть или допить последнее. Друзья уже пятый месяц жили на квартире у фрау Искарц, снимая пополам за 20 крон большую комнату, в которой раньше жила сама хозяйка. Бекучик учился в неавской консерватории и давал частные уроки, Офальд, так и не рассказавший приятелю, что не поступил в Академию Искусств, был предоставлен сам себе.
В январе, вскоре после смерти матери, Телгир поехал к своему опекуну Реймахфору, где вместе с ним составил прошение в королевское управление финансов от лица Офальда и Улапы, сирот служащего императорской таможни, с просьбой о назначении им пенсии. Согласно ивстаярским законам, дети государственных служащих младше 24 лет в случае смерти обоих родителей могли получать ежемесячное пособие, размер которого составлял немногим меньше половины вдовьей пенсии. Уже через две недели благодаря хлопотам Реймахфора, простого диногленского крестьянина, который очень сочувствовал брату с сестрой, прошение удовлетворили. Офальд и Улапа теперь получали от государства по 25 крон каждый месяц. Наследство, оставшееся от отца, давало юноше еще 48 крон ежемесячно в течение полугода. Похороны матери Телгир оплатил из ее сбережений, заказав самый дорогой гроб из всех, что были у герра Рабуэ, и покрыв услуги доктора Хлоба, с которым, несмотря на вспышку гнева сразу после приезда из Неава, он очень сблизился за несколько недель, ухаживая за матерью. Оставшиеся деньги Офальд разделил с Улапой. Его доля составила триста крон. Помимо этих денег, у брата с сестрой была довольно внушительная сумма в банке, составлявшая больше двух тысяч крон. Досталась она им так.
Среди родственников матери, живших в Тишапле, к которым Офальд ездил оправляться после легочной болезни, была Грубьлава Телгир, крестьянка, вышедшая замуж за трудолюбивого фермера, нажившая неплохое состояние и скончавшаяся два года назад, пережив мужа на десять лет. Детей у пары не было, поэтому все свое имущество двоюродная бабушка Офальда и Улапы завещала своей сестре Ганиноа, а в случае ее смерти наследство следовало разделить между тремя племянницами Грубьлавы: Ралкой, Ганиноа, названной в честь матери, и Зиеряте. Мать Ралки умерла всего год назад, и солидное наследство ее сестры, согласно завещанию, было разделено на три части. Таким образом, после смерти Ралки Офальд и Улапа получили еще и эти деньги, оставшиеся лежать в банке в качестве вклада под проценты, составлявшие около ста десяти крон в год.
В начале февраля Офальд ехал в Неав довольно обеспеченным молодым человеком с тремястами кронами в кармане и ежемесячным доходом в 75 крон (учитель гимназии с десятилетним стажем получал примерно столько же). За комнату Телгир платил десять крон в месяц, а остальные деньги тратил так, как ему хотелось. Васгуту, приехавшему к Офальду через две недели и поселившемуся с ним в одной комнате, приятель о своем финансовом положении не рассказывал, с удовольствием уписывал домашние продукты, которые фрау Бекучик посылала сыну раз в месяц, и завтракал скромно: хлебом с маслом, иногда с сыром или ветчиной, пил молоко. Друг Телгира получал от родителей тридцать крон в месяц, из которых двадцать отдавал за комнату и аренду рояля, а на остальные жил, пробиваясь частными уроками и подработкой в различных оркестрах, уверенный, что Офальд живет едва ли не скромнее его. Тот же редко себе в чем-то отказывал. Он по-прежнему практически не пользовался городским транспортом, предпочитая ходить по столице пешком, но раз или два в неделю позволял себе пообедать в хорошем ресторане, тогда как Бекучек питался исключительно в муниципальных столовых, покупал одежду, книги, газеты, с удовольствием посещал оперу, кинотеатры, выставки, городские театры и музеи. Неудивительно, что деньги у Телгира таяли с невероятной скоростью, и дня за три до поступления очередных выплат он оставался на мели, действительно живя чуть ли не впроголодь. В мае юноше пришлось опустошить свою часть банковского счета: он не желал пропускать ни одной оперы, продолжал хорошо одеваться, а кроме того на протяжении полутора месяцев платил довольно большие деньги за частные уроки.
Несмотря на такую внешне беспорядочную жизнь, Офальд много, хоть и непоследовательно, работал над собой. Сразу после приезда, вооружившись рекомендательным письмом от хозяйки фарурской квартиры на Селюбестанг, он отправился к профессору Лерролу, известному йеревскому театральному художнику, преподававшему в Неавской школе художественных промыслов. Тот посмотрел рисунки молодого человека, сделал несколько ценных замечаний, и направил его к скульптору Порельнахцу, прекрасному педагогу, у которого юноша несколько недель брал уроки искусства. Порельнахц исправлял работы Телгира, помогал ему с выбором цвета и композиции, учил изображать людей и работать над абстрактными понятиями в живописи. Он также заметил у молодого человека тягу к архитектуре, и рекомендовал ему как следует подумать, не стоит ли в дальнейшем связать свою жизнь именно с этой областью искусства. Офальду и самому казалось, что он нашел наконец свое призвание. Помимо учебы у скульптора Телгир очень много читал, писал пьесы и новеллы, самостоятельно учил ненавистный когда-то рифаянцский, интересовался политикой и старался не пропускать утренних газет.
Юноша встал с кровати, лениво потянулся и пошлепал умываться. Надоевшее молоко он выплеснул за окно, лениво пожевал булку и принялся одеваться, тщательно, как всегда. Сегодня он собирался на утреннее заседание парламента, к которым пристрастился еще прошлой осенью, когда после провала в Академии бродил по городу и случайно оказался на верхней галерее для публики. Постепенно Телгир выучил порядок заседаний, начал узнавать особенно активных депутатов и проникся большим презрением к законодательной власти в огромной Ивстаярско-Гирявенской империи. Министры сидели с надутым и скучающим видом за спинами у без остановки работавших подвижными пальцами стенографистов, председатель парламента, по мнению Офальда, редкий болван, невпопад звонил в свой колокольчик, а депутаты между прениями предпочитали пить кофе и читать газеты в фойе. Во время заседаний звучала ехчская, римнагская, алиятская, гирявенская, пьолашская речь, причем ораторов не слишком заботило, понимают ли их слушатели. Во время прений депутаты орали во все горло, хлопали крышками пюпитров и не обращали никакого внимания на звон колокольчика председателя.
Телгир вышел на Геспашемтурс и повернул на улицу Фохцльшам, по которой деловито сновали неавцы, торопившиеся по своим делам. Это были, в основном, рабочие и студенты: до самых красивых улиц центра ивстаярской столицы от этого довольно дешевого района надо было добираться минут двадцать. Офальд ускорил шаг, решив завернуть по дороге в кофейню на улице Герсикесахн, где подавали великолепные пироги с маком и удивительно ароматный кофе, шагнул за угол и резко остановился как вкопанный. За перекрестком, у универмага "Рогсгренс", стоял лоточник, из восточных йеревов, в своем длинном кафтане и сапогах. На его широком деревянном лотке, висевшем на шее, были разложены пуговицы, подтяжки, шнурки, булавки и прочие мелкие товары. Около йерева стояло несколько праздных зевак, громко и лениво обсуждавших жалкий ассортимент торговца. По ивстаярским законам лоточникам запрещалось просить подаяние, однако этот мужчина, с длинной полуседой бородой и в большой шляпе, из-под которой виднелись мокрые от пота редкие волосы, стоял с протянутой рукой. Какая-то сердобольная горожанка в элегантном желтом платье и кружевным зонтиком того же оттенка только что подала попрошайке несколько мелких монет и неспешно продолжила свой моцион, тот униженно закланялся, благодаря, но вдруг выпрямился и застыл: со стороны площади Шнибезтрен к нему быстрыми шагами направлялся полицейский в темно-зеленом мундире с желтым аксельбантом. Пышные усы этого плотного невысокого мужчины лет сорока воинственно топорщились, смазанные маслом портупея, сапоги и подсумок с гербом империи блестели на солнце. Завороженный предстоящим зрелищем Офальд подошел поближе, краем глаза заметив, что двое зевак удалились быстрыми шагами, а несколько студентов, стоявших поодаль, наоборот, придвинулись к лоточнику. Монеты давно исчезли в одном из объемистых карманов долгополого кафтана, но зоркий страж закона, прекрасно рассмотрев издали протянутую руку торговца, уже требовал от того документы, удостоверяющие личность и разрешение на торговлю. Бумаги у йерева оказались в порядке, он плакал и повторял, что живет только продажей своего товара. Тогда полицейский брезгливо взял его под руку и спросил хриплым низким голосом у собравшейся вокруг кучки людей человек в десять:
– Кто видел, как вот этот господин просил милостыню на улице великого Неава?
Офальда, обычно уклонявшегося от всеобщего внимания, как будто что-то толкнуло в спину.
– Я, герр полицейский, – сказал он, сделав шаг вперед и прикоснувшись к полям шляпы. На йерева Телгир не смотрел.
Тот благосклонно оглядел аккуратно одетого худощавого юношу с ухоженными черными усами.
– Соблаговолите проследовать за нами в участок, чтобы засвидетельствовать ваши показания. Это недалеко, всего три квартала, и не займет много времени.
Офальд кивнул, и полицейский размашистыми шагами отправился вниз по улице, крепко ухватив лоточника за локоть. Прежде, чем юноша отправился вслед за ним, кто-то из зевак одобрительно похлопал молодого человека по плечу, а другой презрительно сказал вслед удаляющейся парочке:
– И это великий римнагский Неав? Вы молодец, юноша!
В участке с Офальдом обращались почтительно, предложив на выбор воду, кофе или чай. Немолодой дежурный офицер быстро взял у него свидетельские показания и попросил присутствовать на досмотре торговца. В кафтане лоточника нашли тысячу крон, зашитых под подкладку. Телгир вышел из участка в глубокой задумчивости. Он уже опоздал к началу заседания парламента, да ему и не хотелось сейчас находиться в шумном людном месте. Юноша развернулся и направился на юго-запад, к своей излюбленной скамейке в укромном уголке великолепного парка Нунбренш, где располагалась резиденция императора. Офальду было, о чем подумать.
* * *
Завтра Васгуту предстояло отправиться в Инцл, где он собирался погостить у родителей до осени, а затем его ждали восьминедельные военные сборы. Повестка пришла ему прямо на Геспашемтурс, что сильно встревожило Телгира, не желавшего и думать о том, чтобы служить презираемым им Грубгабсам в ивстаярской армии. Он даже уговаривал Васгута разорвать повестку и бежать от призыва в Римнагею, но тот отверг подобный план, ставивший крест на его музыкальной карьере. Посоветовавшись с родителями, Бекучик решил, что служба – это меньшее из зол, и покорно явился на призывной пункт, пройдя медицинское освидетельствование и заполнив все необходимые бумаги. Вскоре Бекучика зачислили в резерв ивстаярской армии, куда, согласно императорскому указу двадцатилетней давности, должен был угодить и Офальд – только, будучи младше своего друга, через год. Они часто говорили об этом, и Телгир не раз повторял, что служить дряхлым импотентам Грубгабсам, защищая их грязную лоскутную империю – позор для настоящего римнагца, которым юноша себя считал с детства. После смерти матери Офальд стал более раздражительным, на него часто находили приступы неконтролируемого гнева, во время которых он мог наорать на Васгута, швырнуть в стену книгу или стопку бумаг, изо всех сил хлопнуть дверью. Однажды, разозлившись из-за шумевшей на улице компании подвыпивших ехчей, оравших какую-то песню на своем языке, Телгир сломал свою любимую трость, которую покупал еще в Инцле. Бекучик во время подобных вспышек своего друга вел себя тихо, отмалчиваясь или миролюбиво переводя разговор в другое русло. Иногда это помогало, иногда бесило Офальда еще больше.
Проведя в Нунбренше почти полдня и перекусив яблочным пирогом с кофе, Телгир отправился домой, чтобы переодеться к вечернему спектаклю в городском театре и поговорить с Васгутом о предстоящей разлуке. Накануне друзья обсудили все детали с фрау Искарц. Бекучик уезжал в Инцл, вернув арендованный рояль в магазин музыкальных инструментов на улице Есилнигеанс, но обещал аккуратно платить свою часть квартирной платы все время, что он будет в отъезде. Вернуться в Неав Васгут должен был во второй половине ноября. Сама хозяйка тоже собиралась уехать на неделю-другую к родственникам, а затем должен был настать черед Офальда, который собирался в Тишапль, с двумя целями: озвученной – навестить родственников матери, и тайной – попросить денег у тетушки Ганиноа, больной диабетом горбатой сестры Ралки, слишком любившей племянника, чтобы оставить его в беде. Фрау Искарц очень обрадовалась, что не потеряет таких идеальных со всех точек зрения жильцов: молодые люди, в отличие от многих других студентов (хозяйка считала Офальда студентом) не пили, не курили, не водили в дом девушек и выглядели очень сосредоточенными на своей учебе. Звуки рояля глуховатой фрау Искарц не мешали. Друзья тоже не собирались лишаться удобной квартиры, главным достоинством которой была ее дешевизна, а на главные недостатки – сильный запах керосина и клопов в мебели – они старались не обращать внимания.
Вернувшись домой после шести, измотанный двумя уроками подряд с туповатой уроженкой Верхнего Ялисеиза Бекучик обнаружил на редкость благодушно настроенного Офальда, сидевшего за их коченогим столом, на котором было непривычно пусто, и читавшего толстенный том с золоченым тиснением на темно-бордовой обложке. Это была одна из любимых книг Телгира, "Римнагские мифы и легенды", кропотливое исследование профессора Кояба Ребве, с великолепными иллюстрациями и пространными рассуждениями о взаимосвязи прошлого и будущего в развитии нации. Васгут снял шляпу, бережно поставил в угол футляр с альтом, на котором играл в оркестре при консерватории, и упал на ближайший стул, с удивлением глядя на столешницу, с которой пропали многочисленные эскизы, наброски, заметки и прочие бумаги, которыми Офальд захламлял комнату. Вместо этого на столе появились хлеб, масло, небрежно порезанные сыр и колбаса, несколько кусков пирога с маком, фрукты и пыльная открытая бутылка дорогого с виду вина.
– Привет, Глусть! – весело воскликнул Телгир, с шумом захлопнув книгу и бросая ее на свою кровать. – Я тебя уже заждался!
– Привет, – отозвался тот и шумно сглотнул слюну: постный гороховый суп, съеденный несколько часов назад, желудок, казалось, и не заметил. – А по какому поводу торжество?
– Глусть, ну какой ты тюфяк. Мы же завтра расстаемся на целых четыре месяца, не забыл? Это стоит отметить, да так, чтобы было, о чем вспомнить! А потом мы напьемся, ты мне сыграешь, я тебе прочту Илшерла, – это наша ночь, Глусть!
Васгут ничего не понимал. Телгир при нем никогда не оживлялся при виде еды, или, тем более, выпивки. Его могли раззадорить разговоры о политике, судьбе Ивстаяра и Римнагеи, неавской архитектуре, опере Ренгава, картине Нофталя или книге Мрига, но чревоугодие в число тем, волнующих Офальда, никогда не входило. Голод быстро взял верх над удивлением, и Бекучик набросился на хлеб с колбасой.
– Проголодался? – хитро прищурился Телгир. – Ешь, ешь, у меня еще есть.
– Откуда? – проговорил Васгут с набитым ртом. – Ты же вроде на мели?
– Да вот, разжился тут кое-какими деньгами, – неопределенно ответил Офальд. – К черту их, это все неважно.
Он разлил вино по стаканам, и друзья чокнулись.
– Давай выпьем за нашу будущую встречу, – предложил Васгут, с удовольствием глядя на очередной бутерброд, ждавший его на тарелке. – Я почти уверен, что мне удастся получить ангаженемент в Неавском симфоническом оркестре на будущий год, так что с деньгами у нас все будет хорошо.
Офальд не ответил. Он задумчиво смотрел на рубиновую жидкость в своем стакане. Слабый луч света керосиновой лампы – в их комнате было полутемно даже днем – проходя через вино бросал на бледное, немного вытянутое лицо Телгира тень цвета крови, отчего он казался персонажем античной трагедии. В неавских театрах на театральные фонари накидывали пурпурную ткань в сценах смерти, окрашивая сцену в цвета, подобный тому, что лежал сейчас на лице Офальда, смотревшего невидящими глазами сквозь вино.
– Эй, ты меня слышишь? – тихо позвал Васгут. Его друг встрепенулся, заморгал и залпом осушил свой стакан.
– Конечно слышу, Глусть. Мы пьем за нашу встречу в ноябре, ведь так? Давай-ка, пей, и не забывай закусывать, а не то уснешь прямо за столом, слабак!
Утром полусонные Офальд и Васгут распрощались на платформе вокзала Станвохбеф, пообещав друг другу писать если не часто, то обстоятельно. Бекучик запрыгнул в вагон и в последний раз оглянулся на прямую спину Телгира, пробиравшегося через толпу.
Он видел своего друга в последний раз.
Глава девятая. 19 лет. Продолжение
Неав, Ивстаяр. Июль – октябрь
Через две недели с этого же вокзала Офальд отправился в Тишапль, на встречу с тетушкой Ганиноа, которая привыкла проводить лето у самой зажиточной из трех сестер Льепцль – Зиеряте, в замужестве Дшимт. В переписке с тишапльскими родственниками Телгир осторожно выяснил, что ни Леагна, ни Улапа в гости к ним не собираются – и только после этого отправился в кассу за билетами. Отношения с сестрами у Офальда окончательно испортились. Леагна еще до его отъезда в Неав потребовала, чтобы юноша нашел себе в столице работу и отказался от причитавшейся ему части сиротской пенсии в пользу Улапы. Работать Телгир не собирался, рассчитывая, что денег ему хватит до поступления в неавскую академию, а там уже выручит стипендия (около 800 крон в год). После обмена несколькими гневными письмами общение с инцлскими родственниками прекратилось окончательно. Тетя Ганиноа, жившая вместе с Леагной, продолжала жалеть племянника и заняла его сторону в этом конфликте, но чета Аурьлаб и даже Улапа больше не написали ему ни строчки. Телгир не слишком переживал по этому поводу.
Пока поезд с умеренной скоростью нес молодого человека на северо-запад, он изучал политическую брошюру, которую Офальду в вокзальной суете сунул прямо в руку какой-то немолодой неавец, с клочковатой бородой, светлыми прищуренными глазами и в пиджаке с сильно истрепавшимися обшлагами. Он что-то бормотал себе под нос, подчеркнуто вежливо раскланивался с римнаггцами, не обращал внимания на ехчей и пьялошцев, с преувеличенным презрением шарахался от йеревов. Двое полицейских, призванных следить за порядком, лениво посматривали в сторону этого маленького винтика в огромной машине пропаганды партии бургомистра Неава, Ларка Рэюгела. Общенациональные выборы в неавский парламент должны были состояться только в феврале, но подготовка к ним (как и к торжествам по поводу очередного юбилея стареющего императора), началась еще в мае. Ивстаярская столица, несмотря на весь свой космополитизм и всеобщее признание истинным центром искусств Поверы, была чрезвычайно политизированным городом. Демонстрации, стачки, публичные речи лидеров разного калибра, стихийные митинги и прочие приметы неспокойного времени для многонациональной империи, чуть ли не ежедневно сотрясали Неав. Телгир живо интересовался политикой и с большим интересом читал газеты, изучал воззвания, слушал речи и быстро составил свое мнение обо всем происходящем в Ивстаяре.
Брошюра, попавшая к нему в руки, была сборником высказываний известных членов популярной в стране Католико-Социалистической партии, широко представленной в парламенте. Офальду нравились некоторые идеи католик-социалистов и их лидера Рэюгела: они отлично умели вести за собой народ, объединив крестьян, ремесленников, рабочих, и выступали за тотальную национализацию и решение с ее помощью множества экономических проблем. Они искренне верили, что процветанию Ивстаяра мешает засилие мирового капитализма, яркими представителями которого, по их мнению, были йеревы, сосредоточившие в своих руках огромные деньги и угнетавшие чуть ли не все слои населения. Они боролись против "продажных и подкупных либералов" и открыто поддерживали создание профсоюзов для ремесленников и рабочих. Сам бургомистр в одной из своих речей призвал посадить всех неавских йеревов на корабль, вывезти в открытое море и утопить, после чего сторонники вынесли его из зала на руках. Однако, на вкус молодого человека, Рэюгелу не хватало радикального взвешенного подхода к сложностям, возникающим из-за многонациональности империи, политик был против объединения Ивстаяра и Римнагеи, чего искренне желал Офальд, да и религия, в качестве объединяющего фактора, не слишком привлекала Телгира.
Ему были ближе идеи панримнагцев, крошечной партии, идеологом которой был Рогег Ершнере, политический наставник Рэюгела, от которого, впрочем, будущий бургомистр быстро отмежевался. Эти люди с крайне радикальными взглядами пошли еще дальше в антийеревской риторике, заявляя, что "свинство в природе этой расы" и предлагая запретить йеревскую иммиграцию в Ивстаяр, установить особые законы для йеревов, уже проживающих в империи и назвав идею антийеревства главной опорой национальной идеи. Сторонников йеревов предлагалось считать предателями народа и дезертирами римнагской нации. Почитатели Ершнере ратовали за введение в Ивстаярско-Гирявенской империи единого государственного римнагского языка, с понижением статуса прочих языков до "местных диалектов", презрительно относились к религии, считая ее инструментом для оболванивания народа и пропагандировали культ древнеримнагских богов, считая свою нацию прямыми их потомками. Высшей целью партии было объединение Римнагеи и Ивстаяра в единую римнагскую державу. Сам Ершнере обожал великого композитора Ренгава, которым восхищался Телгир, и неоднократно подчеркивал, что римнагское искусство должно "объединиться против искажения и обйеревывания". Но именно радикализм панримнагцев привел к тому, что партия захирела, и была вынуждена влиться с еще несколькими объединениями в Велико-римнагскую народную партию. Офальд чувствовал, что, если бы Ершнере был более настойчив, гибок, уделял больше времени строительству мощного партийного аппарата и воинственной антийеревской пропаганде (к примеру, одним из громких лозунгов Рогера был "через чистоту – к единству" – чем не идеология?), его идеи нашли бы больший отклик в массах.
Юноша считал, что Римнагская империя, соседствовавшая с Ивстаяром, совершает огромную ошибку, поддерживая и сохраняя власть Грубгабсов в непрочно сшитом многонациональном государстве. С его точки зрения Римнагее давно стоило принять в свой состав все десять миллионов ивстаярских римнагцев и навсегда очистить эту нацию от прочих, слишком тесно сплетавшихся с ней в дряхлеющей империи Грубгабсов. Союз Римнагеи и Ивстаяра по мнению Офальда был искусственным, неживым и насквозь фальшивым, таким же, как блеск неестественно белых зубов между раздвинутых в улыбке губ императора Цфарна Фиоси, когда он два раза в день проезжал по неавской улице Фаельхириарм, утром направляясь из Нунбренша в город по государственным делам, а вечером возвращаясь обратно. Телгир не понимал, как римнагцы в обеих империях не осознают истинного положения вещей и считал их слепыми воронами, не замечающими, что ветка, на которой они так уютно устроились, насквозь прогнила и вскоре сломается.
Таким образом, идеальным с точки зрения молодого человека политическим объединением была бы партия, соединявшая идеи Ершнере и Рэюгела. Но первый уже фактически отошел от политики, а второй, несмотря на большую популярность, был не готов к радикальной расовой революции в Ивстаяре. Офальд зашелестел дешевой желтоватой бумагой, на которой католик-социалисты печатали высказывания своих лидеров и поморщился. Эта крестьянская партия просто не уважает своих лучших людей. Пробежав глазами парламентскую речь Ригенха Ори, активно критиковавшего правительство за отсутствие внятных реформ, Телгир покивал. Он понимал популярность подобной риторики. В конце речи Ори обрушился на "систему привилегий для славянских народов и дискриминацию римнагцев": "Никогда раньше права римнагцев в том, что касается допуска на государственную службу и продвижения по служебной лестнице, не ущемлялись настолько сильно в пользу славян, и никогда еще требование римнагского народа вести в римнагских областях делопроизводство только на римнагском и допускать к рассмотрению дел в суде только римнагских судей не отодвигали в сторону так презрительно и непристойно". Офальд, задумавшись, рассеянно посмотрел в окно. Ори был в чем-то прав: правительство Ивстаяра крайне (чересчур, по мнению многих) щепетильно относилось к национальному вопросу. К примеру, одной из претензий партии Рэюгела был закон о назначении на государственные посты в областях, где проживали ехчи, только представителей ехчской национальности. Более того, соискатели должны были в совершенстве знать их квохчущий язык, и даже сдавали специальный экзамен. Получается, что раз подобные меры не принимаются в римнагских областях тарепиормии, налицо явная дискриминация римнагцев, у которых уж точно должно быть побольше прав, чем у каких-то ехчей! Телгир прочел окончание речи: "Нашим героям войн и в страшном сне не могло присниться, что оплот свободы, в борьбе за который они проводили годы в застенках, проливали кровь, рисковали жизнью и свободой, окажется таким слабым и чахлым, каким он стал сегодня. Ивстаяру угрожает абсолютное главенство васлянов, а римнагцы будут играть роль рабов, платящих налоги". Высказывания перемежались цитатами из Писания, внизу на каждой странице брошюры петитом было отпечатано: "Вы не прочтете этого в неавской йеревской прессе!"
Квартирка Офальда и Бекучика на Геспашемтурс располагалась совсем рядом с типографией панримнагской газеты "Лойчадесь Благтабт", выходившей небольшим тиражом и существовавшей благодаря скудной партийной кассе и пожертвованиям сочувствующих. Здесь печатали без сокращений речи политиков, давали рецензии на новые оперы и спектакли, публиковали многочисленные карикатуры, была и литературная страничка. Офальд как-то даже отнес в газету свою новеллу, посвященную древнеримнагскому мифу о спасении красавицы принцессы могучим рыцарем, но ее забраковали. Заголовки газеты не отличались изобретательностью: "Наглость йеревов", "Зачем нам ехчское будущее", "Прислужники славян". Подобные заметки были написаны хлестким развязным языком, от которого коробило даже разделявшего взгляды редакции Телгира. Год назад бывший директор неавской оперы йерев Релам, ставивший оперы с Лерролом, которому Офальд когда-то показывал свои рисунки, перебрался за океан, в Маарике. Новый директор, панримнагец Нарвейтнерг, тут же уволил многих протеже Релама, следил за тем, чтобы йеревы не получали ангажемента и сократил прежние постановки Леррола, из-за чего прямо во время спектаклей случались скандалы. Так, например, "Лойчадесь Благтабт" описывала столкновение йеревов, недовольных сокращением партитуры одной из опер Ренгава, с римнагскими студентами: "Кривоносые судари, славные дурачки (тупицы), премиленько украшенные черной шерстью, решили, что могут устроить шумную демонстрацию. Но эти чертовы отродья просчитались: едва они раскрыли пасть и начали рычать, как тут же схлопотали пару смачных оплеух от питомцев муз, телесные силы которых весьма развиты благодаря занятиям фехтованием. За несколько минут бравые студенты разукрасили все йеревские лица и выкинули за дверь прилагающиеся к ним кости; все прошло так гладко, что даже дирижер Бехкер ничего не заподозрил и принял удары распаленных гневом студентов по непочтенным йеревским лицам за аплодисменты толпы, восхищенной гением Ренгава".
Подобная разухабистость претила Телгиру, однако он с большим вниманием изучал всю печатную продукцию, выходящую из немногочисленных панримнагских типографий, и кое-что даже конспектировал, используя потом в своих пространных рассуждениях, когда ночами напролет втолковывал бессловесному Бекучику, как стоит изменить Ивстаяр и Неав, чтобы жизнь простого народа переменилась к лучшему.
Поезд замедлил ход и Офальд встал, подхватив саквояж и оставив брошюру валяться на грязном полу вагона, куда она соскользнула, пока юноша пребывал в глубокой задумчивости. Он вышел из поезда, прошел через широкое низкое здание вокзала, оказался на крошечной площади, обрамленной маленькими одноэтажными домами, и осмотрелся. Из ближайшего кафе одуряюще сильно пахло кофе и свежими булочками. От вокзала небольшого городка Гнюдм юноше предстояло прошагать по проселочным дорогам не меньше двадцати километров до Тишапля: последние деньги ушли на оплату комнаты и билета на поезд, и Телгир ничего не ел со вчерашнего дня, если не считать засохшей корки хлеба, которую он обнаружил утром в буфете. Оставалось лишь надеяться, что, как это уже не раз бывало, его подвезет какой-нибудь крестьянин на своей телеге, запряженной волами. Офальд вздохнул, перехватил поудобнее ручку потертого саквояжа (пара смен белья, два костюма, альбом для этюдов, несколько книг), с тоской взглянул на кофейню и решительно зашагал по узкой улочке на юго-запад.
Крестьянин, неспешно двигавшийся в нужном направлении, встретился ему только через два часа.
* * *
Хмурым сентябрьским утром Офальд Телгир вновь стоял перед знакомым монументальным зданием на Цилшлерлап. Вокруг снова гомонили соискатели с одухотворенными лицами, из нарядных экипажей выходили богато одетые юноши, а зычный голос призывал кандидатов на поступление в неавскую Академию Искусств заходить внутрь. Здесь молодых людей (барышни в этот храм не допускались) привычно распределили по классам. Экзаменатором Офальда на этот раз был руководитель отделения общей живописи Нитахирс Грекернипль, который прекрасно помнил Телгира.
