– Тот ты, – громогласно проговорил идол. – Знаю я. Клянись и преломи клятву тут же, ибо не услышу я ее. – Глаза его погасли, уста сомкнулись. Он стал глух и нем.
– Чего умолк? Клянись, – подошел к Рыбаку торговец.
Нагдин, теряясь и страшась, договорил побелевшими губами клятву и, скосившись, недобро глянул на старика-конубла.
***
Тридцать два массивных весла, покрытые побуревшей от времени красной краской мерно опускались в воду, вспенивая ее, толкая корабль вперед с быстротой, с какой могут ходить только военные суда. Из-под палубы слышался мерный звук барабана и многоголосое «оф».
Парус на одной из двух мачт был поднят, но ни один порыв ветра не запутался в нем, и материя свисала книзу бесполезной плащаницей. Оттого удивительнее был вид корабля, летящего по морской глади словно птица.
Борта корабля неравномерно поднимались над водами моря. Верхняя палуба была намеренно раздвинута шире для того, чтобы разместить на ней и гребцов, и мачты, и пространство для прохода
На палубе, между гребцами, сидевшими на небольших скамеечках, по двое на каждой, прохаживалось несколько воинов. Они были одеты в легкие кожаные доспехи и приглядывались к новым гребцам. Это недоверие всегда имело место быть, когда набиралась команда.
Корма корабля была покрыта просмоленными досками, положенными на края надпалубных бортов. Эта своего рода корабельная постройка служила одной единственной цели: отделить пребывание купца в море от пребывания рядом с них набранных гребцов и матросов.
Помещеньице, получившееся внутри постройки было небольшим, но тепло обставленным. Едва Нагдин оказался в нем, к нему пришло осознание, что торговец был старым волком, любил море и отдал ему большую часть своей жизни.
Рыбак оказался призван в каюту уже на второй день плавания. Он поразился не роскоши, которая наличествовала в помещении, но тому, насколько обжитой была каюта. Казалось, будто члены семьи купца вышли погулять и вот-вот должны были вернуться.
В каюте он застал самого купца и невысокого полнотелого холкуна, левый глаз которого вытек и на его месте зиял неприятный кожный провал.
Толстого купца все называли за глаза Водоглот, а в лицо «привысокий». Более никто и никак о нем не говорил. Водоглот был рассудителен, расчетлив и пил исключительно воду. Много воды, потому что страдал хворью, заставлявшей его потеть в любых погодных условиях.
Холкун рядом с ним представился Морским скороходом. В его единственном глазе читалась длинная нескончаемая мысль. Но о чем он думал, понять было невозможно. Это был рассеяно-задумчивый взор, словно бы присутствие Нагдина в каюте было нежелательным, но вынужденным, и холкун додумывал те мысли, ход которых нарушил Рыбак.
– Глянь на него, Скороход, – подошел к реотву и встал рядом Водоглот. – Он говорил мне, что гур. Правильно я говорю? – Он обернулся на Нагдина. Тот кивнул.
– Как же ты так? – спросил Морской скороход, нехотя выходя из своей задумчивости.
Рыбак отмолчался.
– Перестань думать об этом, сынок. Предоставь богам заботиться о нас. Это теперь их дело. Мы в достатке воздали им в храме Семи Столпов, – проговорил конубл и посмотрел на Рыбака. – Ты не знаешь наших тревог. Скажи нам, получится ли?
– Получится, – уверенно кивнул Нагдин. Купец улыбнулся.
– Он никак не может перестать, – всплеснул торговец руками и сдвинул брови. – Скороход, погляди мне в глаза. Видишь их?
– Вижу…
– Слушай меня. Это… как тебя зовут? Этот реотв по прозвищу Рыбак сказал мне и поклялся перед Моребогом, что он гур. Раздели нашу ношу и с ним тоже.
– Где ты ходил? – спросил Рыбака Морской скороход.
– У Красного и Длинного Столпа. Прибрежье холмогорское и у Холведской гряды знаю.
– Хорошо знаешь?
– Хорошо. Очень хорошо. Я там вырос.
– Ты из тех, кто бежал, когда… – холкун запнулся и отвернулся. Он подошел к столу и склонился над ним.
– Подойди и ты, – тихо шепнул реотву старик и подтолкнул его к холкуну.
Когда Нагдин подошел к столу, то едва не задохнулся от волнения. Перед ним простиралась карта Великих вод и часть побережья Владии. Были видны и Столпы Брура.
«Та карта», – подумал он. – «Большая». – Он незаметно повел глазами и узрел еще несколько кусков, которые лежали в стороне, отделенные от той части карты, которую они разглядывали сейчас.
– Нам нужно сюда, – указал на одну из выпуклых линий Скороход.
– Это не у Прибрежья, – проговорил Нагдин.
– Все то же Прибрежье, – проговорил недовольно холкун, – но места саарарские. Их вотчина. А это и вовсе владения оридонцев. Десница Владыки, – он указал на выпуклую линию. – Будет лучшим для нас, ежели ты проведешь нас. Земли саарарские, – обратился Скороход к купцу.
– Нет, даже и думать о таком брось. Никто и никогда не согласится. Коли известие о… нас дойдет до ушей… не наших, и подавно спасения не будет нам. Тихо идти надобно, – зашикал на него купец.
В каюте повисла долгая пауза.
– Что мы везем? – спросил Рыбак.
– Тебе того знать не надо, – резко обернулся на него Скороход.
– Не надо, – подтвердил за спиной реотва Водоглот. – Почему спросил?
– Хотел предложить сухим путем идти. Но, ежели так говорите, то…
– Посуху не пойдем. Не вспоминай даже о таком. Не надо оно нам, – сказал купец. Он подошел к карте. – Мы здесь вот. – Он ткнул пальцем, закованным в твердь двух золотых перстней в карту. – Сюда нам нужно. – Палец конубла пролетел над Великими водами, слегка задел Прибрежье у Холведской гряды, перемахнул через Синие Равнины и замер на Деснице Владыки.
– Страшат нас гуркены, которые саарары выставляют здесь и вот тут, – наконец заговорил с Нагдином, как со своим, и Скороход. – Здесь стоят вместе с ними оридонцы.
Мысленные отметки, которые делал реотв, следя за полетом пальца холкуна, стали негустой, но непроходимой сетью покрывать тело карты. По всему выходило, что количество саарарских и оридонских военных кораблей в водах у Десницы Владыки было настолько большим, что проскользнуть мимо них не представлялось возможным.
– Можем уйти дальше в Великие воды, а опосля свернуть сюда, – заговорил торговец.
– Ничего оно нам не даст. Не услужит нам, – замотал головой холкун. – У берега все равно уткнемся в саарарские и оридонские гуркены.
– То правда, – со вздохом согласился купец.
Нагдин склонился над картой и внимательно ее разглядывал. Он впитывал карту в себя. Ее странные названия. Пометки на ней. Все, что могло иметь хоть какое-то значение.
– Чего посоветуешь нам, Рыбак? – спросил Водоглот.
– У Крикливого острова, – заговорил Нагдин, – множество лодок рыбачьих есть. Груз можем в лодки переложить, а саарарам с гуркенов сказать, что порожние идем. За товаром… да вот хоть сюда, к Желтой реке. Они рыбаков не смотрят. Знаю.
– Так-так-так-так?! – придвинулся и едва не лег на стол купец. Он всматривался своими подслеповатыми глазами в палец реотва, бродивший по карте.
– Лодок будет не много нужно, – пробубнил Скороход.
– Четыре хватит? – спросил купец. Холкун пожал плечами, не знаю.
– Остров Большой рыбы мы можем обойти со стороны Темных земель. Ежели за нами погонятся, то далеко бежать можно. Остров высокий. Одна скала. Далеко его видно.
– Лодки с собой тащить думаешь? – спросил холкун.
– Можно и с собой, коли нужда, – ответил вместо реотва Водоглот. Он громко сглотнул пересохшим горлом, отошел в угол каюты и так же громко напился.
– Грохочущую твердь мы с Темных земель обойдем, – навалился на стол Скороход, – а здесь попробуем, как ты и сказал, – он посмотрел на Нагдина, – рыбаками прикинуться.
– Еще я так делал, – Рыбак неотрывно смотрел на карту. – Когда нужно было, то расписки брал у купцов близлежащих деревень. Ими отбивался от морской стражи.
– Такое сможем сделать? – поднял голову на купца холкун.
– Нам нужно сюда зайти, – постучал пальцем Водоглот по карте с надписью, – здесь, может, смогу и такое сделать.
– Арлторм? Далеко. В Брурторме нет у тебя?..
– Нет. Такого, что надо, нет.
– Порешили с этим, – выдохнул холкун.
– У… – реотв пригляделся к названию на карте, – Кхоторма свернуть можем. Река это?
– В холкунские земли не пойду, – замотал головой купец.
– Дурные вести пришли до меня из тех земель, – сказал Нагдин. – Война. На руку это нам… вам… Гуркен некому останавливать будет. Не будут ждать там гуркен.
– Война-война, – мечтательно причмокнул пухлыми губами Водоглот.
– То правда, – согласился Морской скороход. – Немало там гуркенов будет. За добычей военной наши конублы потянутся. Добра холкунского повывести. Всегда так.
– Тем более, затеряемся, – улыбнулся примирительно саарарский купец. – Верно реотв говорит. Оплывать нам Агрторм слишком опасно. Переход у него из Оридонии во Владию. Охраняется он шибко. По Поющей реке через холкунские земли самый раз будет. У Онеларга река кончается для гуркена. Далее через Куупларг по Черному тракту до самого обиталища оридонского у Жертвенной заводи дойдем. От нее до Десницы Владыки рукой подать. Дадим знать, так нас ждать будут. Они в своих вотчинах сильны. С них даже оридонцы спрос не берут. Мы…
Рыбак больше не слышал того, что говорил купец. Широко открытыми глазами он смотрел на Водоглота. Видел движения его глаз, шевеление губ, но ничего не понимал. Холкун и саарар были слишком заняты расчетами, чтобы заметить странный взгляд своего находчивого наемника. Как пьяный вышел реотв из капитанской каюты.
Едва Нагдин оказался на палубе, как прохладный ветерок, налетевший со стороны Крикливого острова на юге, дыхнул ему в лицо. Паруса оказались спущены за ненадобностью, а весла все так же, под монотонный грохот барабана, продолжали вспенивать воду за бортом. «Оф!», задышал, казалось, корабль.
«Жертвенная заводь существует!» – носилась по кругу в сознании Нагдина одна и та же мысль. До этого момента он до конца так и не верил в то, что голос в его голове был реален. Теперь же все изменилось. – «Жертвенная заводь, что у Десницы Владыки, подле обиталища оридонцев. Она на другом краю Владии. Как далеко меня зовут!..»
– Люблю пустынность вод, – оглушил его справа тихий голос. Он ворвался в сознание Нагдина подобно буре, вышвыривая его в реальность. Рыбак вздрогнул и обернулся.
Рядом с ним стоял Палон по прозвищу Хрящеед. Он обладал той разновидностью внешности, которая делала его своим в любой части Владии. Ничем не примечательное лицо, покоилось на ни чем не примечательном теле. Лишь слегка длинноватые ноги можно было бы счесть за особенность, если бы их длинноту не покрывал привычный в этих местах обвислый живот.
– Не видел тебя на клятве… ты как здесь? – промямлил Нагдин, с трудом фокусируя взгляд на Палоне.
– В последних я был. Нас двое. Последними взошли… – улыбнулся тот, явив взору Нагдина ряд ровных крупных зубов. – Ты не страшишься, как Увеен прознает про это, – он широким жестом обвел корабль и Великие воды. – Предал ты его.
Рыбак усмехнулся.
– Про то говорю, – продолжал Палон, – что наслышаны мы, дебов ты ему привез много, а теперь утек. Плохо, что ли, было тебе?
– Нет.
– А чего?
– Ушел и все.
– Жадный он, про то всем известно, да?
– Жадный, – согласился Нагдин, обрадованный тем, что не надо придумывать отговорку. – Ты кем сюда пришел?
– Вперед глядящий я по этим водам… а еще кен… Лица на тебе нет, Рыбак. Чего случилось-то?
– Нехорошо мне что-то.
– От чего так?
– Не знаю. Нехорошо и все. – С этими словами Нагдин повернулся и пошел прочь. Его и впрямь шатало. Голова стала такой тяжелой, словно в нее влили ковш грязи с Сизых болот. Перед глазами изредка появлялись разноцветные круги. Они крутились, дезориентируя.
Уже к концу первого дня все вновь прибывшие ощутили атмосферу корабля. Среди членов старой команды чувствовался страх. Тщательно сокрытый ужас неизвестно перед чем или кем, находившимся на борту гуркена. Едва один из знакомцев Рыбака завел разговор со старожилом корабля, как тот осекся, смущенно спрятал глаза и старательно, но неумело перевел разговор на другую тему.
Нагдин также заметил это, но из-за плохого самочувствия не придавал наблюдению столь большого значения. Он лежал в гамаке под палубой, закрыв глаза, и пытался думать. Получалось это плохо, но он не оставлял попыток. Постепенно, очень медленно и неохотно его память собирала воедино картину произошедшего с ним за последнее время.
Когда Рыбак открыл глаза, то взгляд его был ясен. Он будто бы проснулся только что и еще некоторое время молча лежал, вперившись в покрытые зеленоватой плесенью палубные балки. Неожиданно губы его тронула улыбка. После он и вовсе рассмеялся.
Была глубокая ночь. Корабль дрейфовал. Поскрипывал якорный канат. Где-то на баке пели металлом бухты сложенных цепей.
Рыбак поднялся на ноги и, осторожно ступая, выбрался на палубу. Ночь была лунная и, как часто бывает у Столпов Брура, спокойная. Нагдин сладко потянулся, подошел к кичке – возвышению на баке, взгромоздился на нее и полу лег на бушприт. Под наклонной балкой на носу корабля, где он лежал, Нагдин заприметил яркое свечение. Сначала он не придал ему значения: планктон часто расцвечивает Великие воды в разнообразные цвета. Однако это свечение, все же, привлекло его внимание. Оно исходило от глаз ростры в виде идола Моребога, который был искусно вырезан и надет под носом гуркена. Глаза Моребога отливали бирюзой и, скосившись, внимательно наблюдали за бывшим капитаном.
Рыбак в ужасе попятился, кубарем скатился на бак, разбудив одного из матросов, и на четвереньках пополз обратно в трюм. Там он забился в самый дальний угол, и весь остаток ночи просидел тише корабельной крысы, закрыв голову руками и дрожа всем телом.
***
Никто так до конца и не смог понять, откуда налетел ураганный ветер. Буря в мгновение ока разразилась всюду, куда хватало глаз. Море бушевало. Огромные валы с темно-серыми буравчиками, словно живые тянулись к небесам. Небо, грозное и черное, разверзлось долу потоками ливня. Молнии сверкали так часто, что движения олюдей на палубе гуркена казались неестественно-резкими, порывистыми.
Искаженные страхом лица; напряженные физиономии, как перед гибелью; широко открытые глаза, рты, из которых вырывались никому не слышимые крики, судорожные хватания за такелаж, невероятные видения гнущейся под тяжестью морских валов грот-мачты, – все это сливалось в немую какофонию, над которой пели заунывную песнь тугие струны сарбры, которую так любит бог Брур. Каждый моряк, каждый капитан знал эту песнь. Ее называли гимном смерти. Она представала перед обреченными в разных образах, но неизменно под гром этого гимна.
Водные валы перекатывали через гуркен, цепляясь за нерасторопных и унося их в море. Корабль охватило настоящее безумие. Никогда в этих местах у Крикливого острова в начале лета не было подобных штормов.
В каюте Водоглота все ходило ходуном. Множество прекрасных произведений искусства, да и просто занимательных вещиц, которыми тешил себя купец, перекатывалось, по ходящего из стороны в сторону полу каюты, разбитое вдребезги.
Подобно сумашедшему торговец носился по помещению, держась за голову, и дико кричал: «Они узнали!» Морской скороход сидел здесь же. Он молчал. Ни один мускул на его лице не выдавал в нем волнения. Лишь сомкнутые над переносицей брови показывали, что и для него вся эта ситуация стоит душевных мук.
Они почти не обратили внимания на то, что дверь в каюту открылась, и кто-то, не прячась вошел к ним.
– Гибель! Гибель нам, Скороход! – визжал купец. – Я знал. Знал, что не следует подобное принимать…
– Жадность твоя, – прохрипел ему в ответ капитан.
– Сделай же что-нибудь! Я молю тебя… спаси нас!!!
Холкун слишком поздно поднял глаза. Он лишь мельком увидел нависший над ним черный силуэт. В следующую секунду мощный удар обрушился на его голову. Морской скороход привстал, но тут же обмяк и повалился на пол.
Старик, пребывавший во власти животного ужаса, ничего не видел и ничего не слышал. В тот момент, когда его капитан валился на пол, купец выползал из-под скамьи, куда его загнал резкий удар в корпус судна очередной волны.
– Скороход, – тихо звал он, ясно понимая, что его никто не слышит. С трудом он добрался до стола и снова в ужасе отпрянул. – Карта! Где карта?! – Глаза его, водянисто поблескивавшие при вспышках молний, казалось, провалились внутрь глазниц. – Свершилось… – пролепетал он одними губами, дико закричал, охнул, схватившись за сердце, и упал замертво.
Среди всеобщей паники и бессмысленных метаний по палубе гуркена особо выделялись две фигуры, недвижимо застывшие подле румпеля. Они во всем друг другу противоречили. Первая была небольшого, по сравнению со второй, роста и хилого, опять же, в сравнении со второй, телосложения. Широко расставив ноги, обе фигуры крепко держали румпель.
– Готов ли был я к этому? Не знаю. Может и был! – закричала одна из фигур, та, которая была выше. Вторая отмолчалась. – Не охота все же… но коли уж…
– Держи крепче, Хрящеед, – проговорила вдруг небольшая фигура. – Навались…
Оба, и Палон, и Нагдин – а это были они – навалились на румпель, отводя его вправо. В этот момент ветер налетел с невообразимой силой.
– Преломило! – заорал Хрящеед, когда оба матроса почувствовали, как рукоятка корабельного руля свободно поддалась нажиму их тел. Они повалились ниц.
Волна, ударившая в борт корабля, прокатилась по нему и едва не смыла Рыбака с палубы. В последнее мгновение он успел зацепиться рукой за выпиравший из палубы такелажный крюк и повис на одной руке. Палона в это время оттащило в другую сторону отступавшей водой.
Когда Рыбак глянул вниз, он невольно закричал, ибо отчетливо увидел, что корабль не идет по Великим водам, но парит в воздухе, стремительно куда-то направляясь.
– Держи, – закричали ему сверху и протянули большую руку. Нагдин ухватился за пятерню и уже через несколько мгновений повалился на грудь Палона.
Ливень не давал им отдышаться. Вода быстро заливала рот и нос.
– Пойдем… прочь… все уж… – отфыркиваясь, прокричал Рыбаку Хрящеед. Они проползли к краю надстройки и свалились на палубу внизу. В этот момент, жалобно заскрипев, грот-мачта разломилась у основания и выпала за борт, унося с собой еще нескольких моряков.
– Боги… боги!.. – прокричал кто-то из матросов, пробегая мимо. Звук его голоса тут же поглотил скрежет струн Брура.
– Не качает, – неожиданно осознал Палон. Он удивленно посмотрел на Нагдина. – Стоим. Как такое… – Он не договорил потому, что палуба вдруг накренилась, встав к небесам почти под прямым углом, и корабль рухнул в черную бездну.
Руг из Давларга
Лезвие топора глубоко вонзилось в плоть дерева. Руки ощутили дрожь растения, которую передал топор. Трепещущая плоть всхлипнула или ему показалось, что она всхлипнула. Кисти онемели от перенапряжения, предплечья ломило от усталости, а спина была будто набита густой затвердевающей глиной. Ног он уже давно не чувствовал. С тех самых пор, когда мышцы на ляжках свело длинной судорогой от того, что приходилось часами стоять, полуприсев и раскачиваясь, холкуну казалось, что время замерло навеки, и ни один сторонний звук не проникал в его сознание.
С водянистым всхлипом топор отсосался от ствола дерева и тут же всей тяжестью навалился на руки. Пришлось в который раз перехватывать его прямо у лезвия, вскидывать себе на плечо, подбрасывать плечом, ловко заносить над собой и изо всех сил бить вновь. Второй удар, а может быть уже двухсотый, он потерял счет, был точно таким же, как и первый. Самый первый, который он нанес по стволу безвестного дерева много больших лун тому назад.
Он помнил свой первый день здесь. Еще тогда ему приглянулось подходящее словечко для этого места – поле битвы. И впрямь, не было более подходящего названия для картины, которая открывалась за много полетов стрелы отсюда и вплоть до то места, где он сейчас стоял. Поле битвы, где вместо павших воинов лежали павшие исполины. И оттого ужаснее представлялся вид. Смерть пасмасов и даже холкунов примелькалась в этих краях, но смерть гигантов, коими были свидиги, твердокаменные деревья меки, фразаны, балинасы и йордоны – коли привидится такое, то уж никогда не выкинешь прочь из памяти.
Они и сейчас лежат всюду вокруг него: где целы, а где уже расчленены на части и растащены в стороны. Печальный вид. Жуткий. Величие, какое всегда навевало Чернолесье, было раздавлено и растоптано кучкой муравьеподобных дровосеков пасмасов и холкунов. Это ли или что иное подействовало на него угнетающе, но в тот момент, в первый день, ему почудилось, что жизнь его кончилась, подошла к страшному завершению. Что дальше этого ада не будет ничего, потому что и не может быть.
То, что он увидел, не может быть описано, ибо невозможно описать панораму и изобразить чувства, которые она навевала на вновь прибывшего.
Всюду, куда хватало глаз лежали измолотые в щепы деревья. Они предваряли собой громадные ямы, заполненные слизистой грязью с Сизых болот, от которых исходил тошнотворный запах тлена. Тут же лежали горы почерневших останков тех деревьев, которые уже побывали в грязи и были вытащены из нее, превратившись в черные кристаллы. Между этими смрадящими и подавляющими своей величиной кучами ходили скелеты, бывшие ранее пасмасами или холкунами. Они потеряли олюдский облик, выглядели так, словно бы сами Сизые болота породили их из своей утробы. Лишь глаза их, еле живые глаза выдавали жизнь, теплящуюся в изможденных телах.
Стражники, маячившие в отдалении, не ходили промеж дровосеками, не опасались и топоров на их плечах. Рабство, в котором пребывали все эти несчастные, было намного ужаснее обыкновенного рабства, ибо оно было добровольным. Истощение и смерть были платой за возможность получить несколько серых дебов, на которые скелеты покупали похлебку, чтобы прокормиться всей семьей. Так жили здесь все.
Он понял, что и ему суждено стать одним из этих ходячих мертвецов. Теперь он видел, что также как они безвольно держит руки, потому что от часов беспрерывной работы они устают и атрофируются. Его, как и этих приговоривших самих себя к смерти, часто мучают боли в спине и ломота в шее.
Очередной удар топора отозвался в его теле такой невыносимой болью, что дровосек заскрипел зубами, побледнел и, застонав, медленно осел в грязь.
Пошел дождь. Это было тем удивительнее, что он знал – в этих местах летом не бывает дождей. Но это был дождь. Он точно знал. Это не были его слезы, хотя от боли и они выкатились на щеки. Это был дождь.
– Не завалим его сегодня, – проговорил рядом с ним слабый голос. Он сливался с шумом дождя. – Меньше получим, чем надобно. Фуа-а-а! – Худой как щепка пасмас присел рядом с ним и слизывая с губ капли воды раздумчиво уставился на глубокую рану на стволе дерева. – Не завалим, – снова повторил он.
– Еще немного, – простонал дровосек.
– Нет. Много еще. Завтра бы управиться.
– Еще немного.
– Нет, – начал было пасмас, но, взглянув на дровосека, осекся и понял, что не о том он.
– Чуть-чуть осталось… немного. – Дровосек зажмурился и весь как-то сжался, превратившись в комок костей, обтянутых кожей.
Пасмас приобнял его и поцеловал в макушку.
***
Дорога, по которой они шли в поселок дровосеков, раскисла, и им приходилось протискиваться сквозь глубокую грязь, поминутно оседая и падая в нее.
– Останемся здесь, может? – спросил пасмас. Он говорил отрывисто, задыхаясь от усталости.
– Еще немного, – процедил сквозь зубы дровосек. – Нельзя здесь. Не проснемся поутру.
Ливень принес с собой холод. Исхудавшие тела дрожали под струями дождя, подгоняемого ветром, и оттого хлеставшего по лицу и груди подобно плети.
– Не ведал я, что такое выдержать смогу, – прохрипел пасмас, останавливаясь и обнимаясь с дровосеком. Они грели друг друга, ибо оба вдруг ощутили окоченение, которое поднималось снизу вверх, словно бы мать-сыра-земля призывала их прилечь и отойти к ней.
– Сила есть, пока вера есть, – проговорил тот в ответ. – Веру мы имеет, оттого и сила.
– Верно сказал. Пойдем?
Они снова пошли.
Лишь глубокой ночью удалось им добраться до становища, представлявшего собой несколько сотен полу шалашей полу завалившихся хатенок, плававших в густой непролазной хорошо унавоженной обитателями жиже. Вонь стояла такая, что с непривычки можно было задохнуться. Однако припозднившиеся путники, ничего подобного не замечая, с трудом пробрались в одну из хатенок, ввалились в нее и пали прямо у входа.
Они тут же забылись тем сном, который более походит и не на сон вовсе, а на каменную плиту, придавливающую грудь погребеного на кладбище. Полу сон полудрема были беспокойными, тяжелыми и изматывающими.
Гул барабанов, доносившийся со стороны ворот, побудил их одновременно, но очнулись лишь их веки, известив мир об этом легким своим шевелением. Все остальное тело подниматься никак не желало.
– Поешь, Руг, – толкнули в бок дровосека.
Он с трудом приоткрыл веки.
– Подними меня, – прошептал он, и когда его подняли, привалился без сил к заплесневелой стене хибарки.
– Чего слышно? – расслышал он шепот пасмаса и увидел его спину, за которой скрывались несколько изможденных лиц других пасмасов.
– Донесли, что они Давларг и Раделарг взяли, а у стен Палларга побили их. Оттого злоба великая на них напала, и порубили они всех, кто в Раделарге был. Боле этого ничего не слыхивали.
– А по нам чего? – спросил еще один голос.
– А ничего. Никому не надобны мы. Делаем свое дело и всем от того хорошо. Они сюда только нового привысокого прислали. Саарарец он. Не знаю, почем кличут.
– И на том спасибо.
– Эхе-хе-е-е! Кабы у меня семья там не была, – взмах руки в сторону холкунского города, – тогда и я бы «спасибо» да поклон им отослал. А так… эхе-хе!
– И чего им приспичило это?
– А ничего… оттого… отчего и всегда…
– Не беленись, Мокрица. Умолкни. Горластый больно поутру ты. Уймись!
– Да все уж. Унялся. Больно это.
– Здесь полно таких, как и ты. Я тоже ничего не знаю про своих.
– Не легче мне от этого, Саам. Не легче.
– Терпи. Успокоится вскоре все это. Прилипнут обратно к своим тронам. Упьются кровь нашей и властью своею и прилипнут. Тихо будет.
– Да когда будет-то?
– Когда-нибудь и будет. Когда боги решат про то. Не твое дело. Жри. – Звякнула гулко глиняная миска, ударившаяся о пень-стол.
– Боги-боги, разуверился…
– Заткнись! Ежели еще хоть слово скажешь, придавлю!
– Чего ты сам-то разошелся. Он всего лишь сказать хотел…
– Я и без тебя то понял. Не смейте богам сквернословить. Сейчас година такая, что коли не на богов, то не на кого и надежду возложить. Уймитесь.
– Разуверился я.
– Коли так, дело твое. Другим душу не трави. Молчи.
– Молчу… коли уж… на то и молча я… и все мы молчи…
Стало тихо. Слышалось лишь сопение и чавканье.
– Поешь, – подполз к Ругу пасмас. – Лицо с тебя сошло вчера.
– Не хочу. Ничего не хочу.
– Живы они. Ты не думай плохого. Живы.
– Когда про саарарцев говорят, что не щадят они никого, как же живы?! – Дровосек уронил голову на трясущиеся ладони. У него не было сил даже чтобы заплакать. – Зачем я с Фийоларга их вывез?! Зачем?! – Он сокрушенно замотал головой. – Виноват я… виноват!..
– А ты не думай о таком. Живы и все. Супротив всех дум твоих черных. Живы, думай, живы!
– Ты так же о своих думаешь?
– Нет, мне похуже. Мне уж не думать так.
– Почему?
– Сам схоронил. Давно. Потому тебе такое говорю. Коли стерпишь, все, что задумали, свершим.
– От него не было вестей?
– Спросил сейчас только. Не было.
– Не выдержу я, кажется мне. Невмоготу.
– На работы пошли, – заглянул к ним надсмотрщик-холкун. Он был загорелым, упитанным, полным сил и уверенности в себе. Он был весел.
– Прикончить бы его, а? – послышалось в хибарке.
– И я бы… – прошептал дровосек. – Всему время свое…
***
Если кто-нибудь из Фийоларга вдруг по какой-нибудь причине оказался бы на извилистой широкой тропе, продавленной с обеих сторон колеей от телег, и увидел бы нестройную колонну полу скелетов полу олюдей бредущих по щиколотку в грязи; если бы этот неизвестно кто был бы глазастым и обладал хорошей памятью на лица; если бы даже предположить, что он когда-либо знал весь род Поров от мала до велика до седьмого колена, то и тогда наверняка этот некто не узнал бы среди полу скелетов одного из самых многообещающих отпрысков из рода Поров.
Никто, даже сама Теллита, мать Каума не узнала бы ни его, ни трех других своих детей среди истощенных серых лиц медленно шествовавших по дороге.
Когда бы кто-нибудь из прорицателей предсказал Быстросчету, что его ожидает вне стен Фийоларга; когда он услышал бы, что произойдет с ним по окончании похода в огромном караване, сулившего большую прибыль, – прослышав про такое, наверняка, Каум бы простился навсегда с мыслью и о походе, и о караване, и о деньгах, и о своей мечте о покупке дома на другом конце улицы.
С тех самых пор, как Мукомол известил его о том, что за караваном гонятся не саарарские разбойники, но саарарская боевая конница, Быстросчет понял, что жизнь его изменится до того круто, что зигзаг этот невозможно будет никак ни просмотреть, ни хотя бы представить. Было решено разделить караван на многие мелкие части, большая доля которых, наверняка, сгниет на просторах Синих равнин. Но коли огромная опасность неотвратимо надвигалась сзади, то даже маленькая надежда на одиночное спасение на равнинах казалась очень заманчивой.
Часть каравана принадлежавшая роду Поров, пасмасу Илло и те животные, которых отобрали у разбойников Желтого быка и заманенных в ловушку саараров Варогон и Цитторн, были разумно сведены в единый караван. Оказалось, что животных в нем много больше, чем груза, а потому Каум, сохранявший в ту пору толику уверенности в себе, предложил хитроумный ход.
Торговцам, кои обладали слишком большим грузом и малым количеством животных предложили обменять излишки товара на животных. Уже к середине следующего дня караван оказался до отказа нагруженным тюками с товаром. Остались довольны и мелкие торговцы, потому как у них было на чем уносить ноги.
Но на этом план Каума не оканчивался. Свою долю товара он сгрузил во чисто поле, потратив некоторое время, чтобы закопать его настолько, чтобы тюки не привлекали внимание со стороны дороги. Тут ему пригодилось умение наемников. Они сокрыли торговые сокровища с таким умением, что с двух шагов невозможно было определить богатство, покоящееся в земле.
Солнце в ту пору еще ярко и жарко светило, но заходило за горизонт с быстротой стрелы, пущенной вдаль.
Сообразив, что животные без тюков и без седоков пойдут быстрее, чем саарарская конница, Каум приказал Варогону с наемниками уводить стадо прочь настолько быстро, насколько это возможно. Сами братья из рода Поров, пасмасы Илло и Мавуш Мукомол, оказавшийся неожиданно полезным своими неисчислимыми хитростями, двинулись к Давларгу. Идти пешком было тяжело и неудобно, но к третьему дню пути они окончательно убедились, что погоня ушла вслед за наемниками.