Анатолий Никифорович Санжаровский
Репрессированный ещё до зачатия
Краткость – чья сестра-то?
Я искал работу.
Куда ни залечу на пуле – мимо, мимо, мимо…
Нечаянно меня занесло в одну странную редакцию. Это был какой-то вестник для пенсионеров. Я летел по коридору. Меня как-то шатнуло к двери, на которой я и не успел толком прочитать табличку, и ломанул в ту дверь.
Старичок-сверчок.
Слово за слово.
– Вам, – говорит он, – у нас делать нечего. А вот у меня есть хороший знакомый. В секретариате «Правды» правил бал. Кинули в ТАСС. На укрепление. Собирает команду. Может, сбегаете на Тверской, десять-двенадцать?
– Нам бегать не привыкать.
– ТАСС. Главный редактор редакции союзной информации. Колесов Николай Владимирович. Мне кажется, ему вы можете подойти.
Колесов полистал-полистал мою трудовую, спросил, знаю ли я редактора Кожемяку, с которым я когда-то работал в «Рязанском комсомольце». Позже Кожемяко уехал от «Правды» собкором по Дальнему Востоку. По работе в «Правде» Колесов и знал Кожемяку.
Я ответил утвердительно.
Через два дня я подошёл.
А раз подошёл, так мне выдали удостоверение.
На печати в слове агентство не хватает первой тэ. Экономия-с! Ну чего это ещё разбазаривать буквы? Чего по две одинаковые запихивать в одно слово? Можно обойтись одной!
И долго обходились. Экономили!
Все про эту заигранную тэ жужжали на всех углах. Однако печать не спешили менять. Хватит и одной тэ!
Или забыли, что краткость – сестра таланта?
Тассовская изюминка!
Правда, народная молва уверяет, что Лев Николаевич Толстой любил объяснять Антону Павловичу Чехову:
– Краткость – сестра недостатка словарного запаса.
Один мой день
Политику совка определяет веник.
А.Петрович-Сыров
Никто не делает чего-либо втайне, и ищет сам быть известным; если Ты творишь такие дела, то яви Себя миру.
(«Новый Завет»)
В какое непростое время мы живём!
Особенно с девяти до восемнадцати ноль-ноль.
В.Антонов
Ночью я просыпался.
Сплю я чутко и слышу даже когда мышь на мышь ползёт и от удовольствия попискивает. Я слышу этот писк и просыпаюсь.
Сегодня меня среди ночи разбудил Анохин. Я снимаю у него в ветхом частном недоскрёбе в Бусинове угол.
Я лежу на койке, он на диване у окна. Холодно.
– Ну не дом у меня, а форменная расфасовка![88] – ворчал Николай Григорьевич.
Он вставал в два ночи и засыпал в печь уголь. При этом бормотал:
– Где тут дождаться маленького Ташкента? Боженька тепла не подаст, если сам ведро угля не саданёшь в печку.
В маленькой проходной комнатке горел свет. Студент Горкин приехал из Алма-Аты. У него кончились каникулы. Теперь он ночами читает и спит при свете, который пробивается ко мне по углам двух матерчатых створок вместо дверей в дверном проёме. Свет мешает мне быстро заснуть после того как я проснусь.
Николай Григорьевич пытался среди ночи зажечь мою электроплитку. Он кряхтел, сопел, дул на неё. Но она не загоралась.
Просыпался я за ночь раза три. Потому и проспал.
Слышу, за стеной детей в сад собирают и требуют от них не хныкать.
Я кричу Анохину, заживо самопогребённому под ворохом одеял, пальто, фуфаек:
– Па-адъё-ём!
Он вскакивает и выговаривает мне:
– Ты специально меня поздно разбудил!?
– Я сам только что проснулся.
Холодина. Нет спасу.
На прошлой неделе у нас потекли трубы при тридцатиградусном морозе. Анохин кликнул каких-то леваков. Я с ними лазил на чердак оттаивать форсункой лёд в трубах. За образцовое моё прилежание Анохин обещал купить мне в подарок тёплые шерстяные носки ко дню рождения.
Бежим по Бусинову с Анохиным к электричке. Холодно. Ветер. Небо чистое.
– Хор-рошо! – кричит Анохин. – От ветра краснеют щёки.
Он розов. На ресницах наледь.
На платформе к нам приближается девушка.
– Распрямитесь! – приказываю я Анохину. – Красавица к нам идёт!
Проскочил красный ленинградский экспресс, свирепо угоняя за собой сердитые клубы московской снежной пыли, и следом явилась электричка.
Трудно открылась дверь. Народу невпрокрут.
С разбегу мы рывком вжимаемся в тепло.
Женщина машинист объявляет:
– Товарищи! Поддерживайте в вагонах порядок. Чего только нет в вагонах! И семечки, и хлеб, и бумага от мороженого. И не забывайте хоть свои вещи при выходе!
От метро я настёгиваю по Герцена к своей конторелле. На этом отрезке я поймал себя на том, что почти всегда меня несёт за теми кадрессами, у которых красивые ножки. Плотные, тугие. Мне приятно на них смотреть. Пышные девичьи ноги я отождествляю с благополучием всей страны. Прочней колени – праздничней на душе. Я за державу не переживаю. Спокоен. Прочно стоим! Твёрдо шагаем вперёд! Значит, прекрасно живём! Меня охватывает чувство гордости. Я никогда не обгоню толстоножку. Зачем же себя обделять?
В двадцать я смотрел девушкам в лицо, в двадцать пять – на их пилястры,[89] а сейчас, в тридцать, – на колени. Моё любопытство к юной особе не подымается выше её праздничных, картинных ах ножек. Вот такая жестокая и сладостная деградация. И во мне гремит гимн соблазнительным королевским женским коленям.
Без четверти девять.
Я всегда стараюсь прошмыгнуть мимо милиционера до девяти. Иногда на опоздунов устраиваются облавы. У прибежавших после девяти милиция отбирает пропуска под расписку. А там такое начнётся… Сущий воспитательный марафон! Затаскают по кабинетам с объясниловками.
Сунул я под нос милицианту своё удостоверение и к лестнице. В лифт я никогда не вхожу. Всегда подымаюсь только по ступенькам.
Вот лифт набился под завязку, тяжко пополз вверх. Дунул и я по лестнице. Наперегонки. Кто быстрей выскочит на четвёртый? Лифт или я?
Ну, конечно же, я!
По глухому коридору иду к себе в 411 комнату. В редакцию промышленно-экономической информации.
Тут всё без перемен.
Пять столов в ряд слева, пять столов справа.
Боком у огромного окна – друг против друга столы Медведева и Новикова. Наши-с боссы-с. У них столы двухтумбовые, а у нас, у мелюзги, однотумбовые. Вот в чём разница между начальником и подчинённым.
По-прежнему первой от Медведева сидит Аккуратова. За её могучей спиной – я. С полмесяца назад за мной сидела Хорева. Теперь Петрухин. Дальше Бузулук. Боком у двери стол Игоря Лобанова.
На стенах – огромные четыре карты. Живые памятники! На них уже вписаны имена всех доблестных труженичков нашей комнаты. Да не по разу!
Все в комнате тайком считают, что все населённые пункты на земле, все реки, все вершины, все ямки, все бугорочки носят именно их имена. Вотчина Медведева – пятьдесят населённых пунктов от Медведкова в Москве до Медвежьих островов в Ледовитом океане и до урочища Медвежья Ляга на Севере. А Медвежка? А Медведь? А Медвежа? А Медвежанка?.. Все названы в честь дорогого Александра Ивановича.
У Новикова всё скромней. Всего чёртова дюжина мелконьких населённых пунктиков с его фамилией.
У прошмыгни Бузулука – отрастил пузень, за ремень переливается – есть в Оренбургской области целый город Бузулук. Есть ещё посёлушки: Бузулук-Привокзальный, Буздяк, Буздюк, Бузовка.
Обозревателю Артёмову (обозреватель выше завредакцией) отведено 26 пунктов от Артёма до Артёмовского.
А у Аккуратовой – жирный прочерк. Нет ни одного местечка с её именем. У Махровой наличествует лишь одна Махровка, у Хориной – Хорево.
На долю Петрухина выпало лишь одно Петрунькино. Судьба к Саше несправедлива. Он должен бы иметь побольше. За этого красавца мужчину просто обидно. Он курирует московский дворец пионеров. И, естественно, охотней курирует очаровашек пионерок. И очень плотненько. В угарном служебном порыве он, разведчик эрогенных зон,[90] нечаянно то ли спионерил, то ли скоммуниздил звёздочку[91] у цесарки. А «за райские наслаждения полагаются адские муки». И он их стоически принял. Месяц назад его женили на этой пострадавшей семнадцатилетней янгице. Ка-ак он, бедняжка, брыкался! Но выбора, увы-с, не было.
Силы были явно неравны. У Саши в загашнике ничего другого не было кроме пылкой страсти к молодому роскошному телу. А у папки янгицы, у большого генерала… Я молчу про заряженную пистолетку. Этого не было. И не было того, чтоб генерал плотно тыкал заряженной керогазкой Саше в родной висок. У генерала было другое. Пострашней. Обломный нажим по различным каналам, после чего Саша трупно склеил лапки. В момент спёкся. Согласен! Согласен! Со всем согласен, дорогой папа! Только ж невиноватый я агнец!
Но Саша не смирился с судьбой. Он вздыхает, вспоминая японские нравы. Хорошо в Японии. Там молодые целый год живут, пристреливаются друг к дружке, только потом регистрируются. А если не понравятся друг дружке и наживут ребёнка? Ну и что? Сойдёт за пробного. Я б там, мечтает Саша, никогда б не расписывался, а только бы стажировался, стажировался, стажировался…
Не пойму, почему Бузулук с ухмылочкой навеличивает Саню иногда Александром Моисеевичем.
Саня всё равно разведётся. Исполнится ребёнку год и подаст Саша на развод. Только целый год жди!
– А ты придумай повод для развода, – советуют ему. – Ну что она холодна к тебе.
– Да, холодна! – с сарказмом фыркает он. – Лошадь горяче-жгучая!
– Саня! Всё равно есть выход. Вспомни дорогих тебе япоников. У них муж имеет право потребовать развода, если заметит, что супруга спит некрасиво.
– Она красиво спит!
– Кто докажет? Свидетели, фотографии есть?
– Нет.
– То-то!
Однако женитьба не сломала его вольный дух. Он по-прежнему опыляет своим вниманием лишь пионерочек.
Саша в возрасте Христа, но выглядит на все двадцать. Он высок. А «чем выше рост, тем мозг находится от греха подальше». Он чопорно одет. Важно, с достоинством лорда носит свою единственную голову. Походка уверенная, спокойная. В разговоре всегда конкретен и ясен. Как-то по телефону он сказал новой своей пионерочке:
– Чтобы победить врага, надо его знать. Я хочу вас победить. Где это можно сделать?
У Саши большой чёрный портфель. Без него он был бы ничто. Однажды над ним, над Саней, пошутили: положили в портфель четырёхтомный справочник населённых пунктов, политехнический словарь. Всего десять кило. Саша три дня таскал эти грузы и не догадывался о недозволенных вложениях. Саша ж считает, чем тяжелей портфель, тем весомей, солидней он сам.
Ближе к вечеру Саша забивается в коридоре в будку и начинает телефлиртовать. В эти минуты особенно ярко горят у него блестящие глаза французского обольстителя. Но вот гордый нос, сосед глаз… Нос был бы совсем хорош, если б его пик – кончик – был острым, а не плоским, как высокогорное плато. Правильные черты лица, превосходный рост, строен… Все задатки безотбойного обольстителя.
Игорь Лобанов побогаче представлен на карте. У него и Лобаниха, и Лобань, и Лобаново…
Однако всех выпередил я. У меня больше своих мест, чем у всех трударей нашей комнаты, вместе взятых. Триста пятнадцать моих городов начинаются на Сан! Сан – первый слог моей фамилии. И состоит он из первых букв фамилии, имени, отчества. Да я и расписываюсь вон как. Можете справа посмотреть.
Так что все города в мире, начинающиеся на Сан, я спокойно могу считать своими.
Сверх того. У меня у одного на весь ТАСС два своих персональных телеграфных агентств. Анатолийское![92] Это в Турции.
И сирийское агентство САНА!
Плечом я упираюсь в Монголию, где в войну бывал мой Николай Григорьич. Монголия ему запомнилась тем, что там он невзначай крепенько натянул антенну одной монголочке. Муж-разведчик как-то опрометчиво отлучился на боевое задание Родины. И наш пострел к моменту поспел. Природа ж не терпит пустоты.
– Всю маклёвку от боли сипела узкоглазка, – котовато припомнил Николай Григорьич.
У всех на столах лампы. На потолке два ряда «жуков». Когда включают дневной свет, сверху слышно шуршанье, будто жуки в банке дерутся.
На стене справа – огромные уличные часы.
Потолок у нас белый, стены коричневые.
– У наших соседей, у крестьян, – Медведев постучал ногтем в стену, за которой арабила редакция сельскохозяйственной информации – прошёл ремонт. Скоро будет и у нас. Каждый напротив себя покрасит стену в какой желает цвет. Интересно будет. Комната – зебра.
Конечно, Александр Иванович говорил в шутку.
Александру Ивановичу уже пятьдесят пять. Худ. Одни мослы. На затылке лысинка. Тёмные волосы с проседью. Среднего роста. В очках. Типичный рабочий-интеллигент.
На нём серый пиджак в тёмную клеточку сидит как на палке. Тугодум. Всё, что выходит за пределы его ума, считает крамольным. Бузулук называет его тихим неврастеником. Неврастеник в себе. Только когда уже в себе не может что носить, так нелепость перехлёстывает через край по временам и тут кое-что достаётся нам с его стола убогости.
Александр Иванович очень подозрителен. Страшно боится, как бы его в чём не обошли. Мужик себе на уме.
Как-то Аккуратова опоздала на десять минут.
– Честно. Проспала, – покаялась она.
– Пишите объяснительную.
Этот службист номер один может всякий пустяк раздуть в мировую проблему. Всё может так бюрократски обставить, что только ахнешь.
В редакции его никто не любит. Зато все заискивают перед ним, прикидываются овечками.
Он это чувствует и лепит за глаза:
– Горды до первой необходимости. Как со своей заметкой кто подходит – все заискивают!
Он знает силу своей твердолобости, стоит непоколебимо.
Однако он ни разу не уходил в отпуск на весь месяц. Обязательно делил отпуск на два куска по две недели.
– Уйдёшь! А тут заговор и захват рукпоста![93] И ты свободен! Вон как Хрущёв!
Медведев долго был в парткоме, замещал секретаря. Этот высокий идейный пост позволил ему слегка обжулить родной ТАСС. По документам он мог рассчитывать только на однокомнатную квартиру. Он же спартайгенносил, скоммуниздил двухкомнатную… Обежал тайной тропкой закон. А бдительные стукачики тук-тук-тук. Настучали в партбюро. Эту весть доставил уже в редакцию в зубах сияющий панок Бузулук.
Все считают Медведева тяжёлым человеком. А он попросту с дуплом. В ТАССе четверть века. Всё меряет на свой кривой аршин. Ненавидит живое слово. Как кто скажет в заметке о чём-то образно, он тут же хаять:
– Распустился народ! Не хотят подумать. Вот и дуют образы. Вон сидит у нас корреспондентом в Херсоне Пробейголова. Всё выкрутасничает! Иногда такое загнёт, что вся редакция не в силах разогнуть. И чего гнать пургу? Ведь для всего ж есть свои готовые формулировки. Ну и пиши по-человечески.
Эти топоры и делают тут погоду. Тот-то тассовские заметки рубятся примитивно. Мне твердили, что до ТАССа надо дорасти. А может, совсем напротив? Надо опуститься?
Медведев молчалив. Угрюм.
Он чувствует себя нормально, когда тиранит кого-нибудь. И тут дело нельзя пускать на самотёк. Жди, когда кто-нибудь оступится. Надо самому раскинуть ловушки!
Он подсиживает своих сотрудников на опозданиях. Часы в нашей комнате перевёл на пять минут вперёд. Придёшь после девяти – косится. Два раза опоздаешь на минуту – обвинит в недисциплинированности.
Но меня поймать трудно. Я причаливаю всегда в восемь пятьдесят. И вовсе не из боязни. Мне не хочется первым с ним здороваться. И он вынужден сам первым здороваться со мной.
И как он подносит себя в качестве образцово-показательного борзовитого труженичка пера?
Жена Тамара ближе к вечеру приносит ему яблоко, завернутое в газету. Кладёт в верхний ящик стола.
Тут же Медведев никогда к яблоку не притронется. Он показушно съест его ровно в шесть ноль-ноль, когда кончится рабочий день. Понимай так и бери пример! Медведев дисциплинирован, дорожит рабочим временем. Будь, мол, и ты таким!
Я торопливо вошёл в свою комнату и кинул глаз на часы на правой стене.
Девять ноль одна!
– Здравствуйте! – ясно сказал я.
– Здр, – выглянула поверх газеты Аккуратова в белом свитере, с косынкой на шее.
И больше никто ни звука.
Все уткнулись в газеты.
Редакция получает все центральные газеты. На столе Татьяны их целый ворох. И день у нас начинается с просмотра газет. Обязательного! Надо же знать, как мы сработали вчера. Что нашего дали газеты. Что не дали.
На мое приветствие Медведев лишь сердито взглянул на часы, молча покосился на меня и сильней обычного плюнул на щепотку и дальше листает страницы.
– Да-а… Нашего ничего, – слышен его скрипучий голос.
И снова молчание.
Тишина. Все завесились газетами.
В комнате свежо. Медведев всегда с утра проветривает. Он и дома сидит при холоде.
Вот он наткнулся на занятную заметку и восклицает:
– О! Зажигалки! Чёрт знает для чего их делают. Разве спичек не хватает?
В знак одобрения этого замечания Татьяна выдаёт своё:
– «Русский смех». Ну и заголовочек!
Лягается в газетах всё, что может не понравиться товарищу Медведёву, как частенько за глаза называет своего начальника Танька.
Медведев всегда стоя просматривает газеты и до сблёва противно посвистывает. Обсасывает зубы. Вылавливает утреннее мясо?
Татьяна принесла ему книжку «Квартира и убранство»:
– Александр Иванович, посмотрите, как сделать домашнюю лестницу.
– Вот пойду на пенсию. Займусь.
– Сейчас хорошо. Потолки высокие. А то были… Переодеваюсь – обязательно огрею люстру рукой. А вам лестницу сделать надо. Вы ж с неё не упадёте. Вы ж не алкоголик, как установлено.
– Установлено и подписано! – мрачно хохотнул Медведев.
В марте он поедет в Лейпциг на весеннюю ярмарку. Собирает все бумаги. Его подозревали в алкоголизме. Сейчас подозрение снято.
Заговорили о высоких чиновниках.
– Я с одним учился в ВПШ,[94] – хмыкнул Медведев. – Он на экзаменах трёсся больше меня. Шпаргалки везде совал. Сейчас секретарь ЦК профсоюза металлургов. На активе увидел меня, рванул вбок. Испугался. Будто я у него пятёрку попрошу. Это говорит об отсталости, недалёкости ума. Уходя вверх, умные признают прежних друзей…
От приоткрытого окна несёт свежаком.
Татьяна передёргивается:
– Ну и ветрище у нас у университета. Вчера ветром на пустыре меня сдуло. Грохнулась! Думала, лбом землю проломлю. Загудела земля…
– Не голова?
– Не разобрала.
Сидеть слушать утренний пустой перебрёх грустно и я подхожу к Медведеву.
– Александр Иванович, заметки есть посмотреть?
– Сейчас.
Он важно перебирает ворох бумаг. Не спеша. Обстоятельно. А ты стоишь ждёшь. Как милостыньку. Ему это доставляет наслаждение, потому он не торопится. Не тороплюсь и я.
Я поторчал пенёчком минуты две, взял с его стола газету и пошёл на своё место писать дневник.
Ему не нравится, что я занимаюсь чем-то своим.
Если б я сидел без дела, а это угнетает всякого, он бы наслаждался втихомолку – неврастеник в себе! – он бы и не давал работы. А тут этот архарка чего-то своё исподтишка карябает. Надо отвлечь от безобразия! Загрузить!
– Анатолий, – подносит он мне заметку. Я встаю навстречу. – Сделай эту. «Удачный эксперимент».
С заметкой я выхожу в коридор и бреду в его глухой конец. К четырём телефонным будкам.
Хоть у нас на каждом столе стоит по параллельному телефону, звонить из редакции нежелательно, если разговор предстоит обстоятельный.
Ответить на звонок – пожалуйста. Но если предстоит длинный разговор, а тем более, когда надо переговорить по личным делам – пожалуйте в коридор. Там вы никому не будете мешать.
Я консультируюсь в рыбном министерстве.
– Есть здесь что-то новое?
– Абсолютно ничего! Сельдь ловят разноглубинными тралами уже лет десять. Какой же это эксперимент? Что ж тут нового?
Заметку я забраковал и вернул Медведеву.
– Погода с ума сошла, – жалуется Татьяна. – В Алма-Ате тридцать два мороза!
– Сильно за Алма-Ату не переживай, – успокаивает её Александр Иванович. – Надо бы узнать в министерстве речного флота о дне актива.
– Ха! – восклицает Татьяна. – Я могу позвонить начальнику мореплавания Грузинову. Я познакомилась с ним в Архангельске, когда он, Грузинов, был капитаном, а мне было всего-то двадцать два сладких годочка. Только кончила журфак. За критику на вступительном экзамене советских романов меня, медалистку, чуть не приняли в МГУ. Ой… Ну… Было… От «Труда» поехала в первую командировку в Архангельск. Весна. Начиналась навигация. Приходило первое судно. Слетелась куча столичных корреспондентов. Все мужики. Одна я баба. Боялась напутать в материале. Помнила поговорку «Вечёрка» и «Труд» всё переврут. Как-то… Не пойму… Провалилась я в прорубь и проболела в Архангельске две недели. Капитан этого первого судна Грузинов поил меня ямайским ромом. Приятный, не пахнет духами. Теперь Грузинов в министерстве. Так что я ему позвоню. А вы, извините, на планёрку не опоздаете?
Медведев смотрит на настенные часы и хорохорится:
– Ещё три минуты до боя Богов на Олимпе.
Олимпом у нас называют планёрку заведующих редакциями у Колесова.
Звонит местный телефон.
Трубку взяла Татьяна:
– Его нет. Он давно ушёл!
И кивает Медведеву:
– Вас вызывает Таймыр!
– Я понял. Я давно уже там!
Медведев кладёт ей и мне по заметке:
– Ну, я пошёл, – говорит он так, будто вплавь отправляется пересечь океан.
Татьяна постучала ногтем по заметке:
– Что за новостюху подвалил мне товарищ Медведёв? – и поворачивается к входившему Новикову: – А ты где пропадал, тов. Новиков?
– По очень важному делу.
– И у меня не менее важное. Пойду-ка стрельну папироску.
Странное дельце. В нашей комнате не курит ни один мужчина. Зато курят одни женщины. Хорева с Аккуратовой. Курит даже заходящая к Владимиру Ильичу законная супружница Лидочка, редактриса из отдела культуры.
Татьяна накурилась. Ждёт Медведева, чтоб отпроситься на кофе.
Питьё кофе, обед – очень важные и ответственные мероприятия. О них начинают говорить с утра. С десяти часов прилежно ждут открытия буфета и столовой и говорят о них с таким вожделением, что, кажется, они сюда приходят не работать, а только попить кофе и отобедать.
Без медведевского согласия Татьяна не решается двинуться в буфет. Преданно ждёт начальника.
По радио – здание радиофицировано – объявили об общем собрании в конференц-зале по случаю выдвижения кандидатов.
Кончилось собрание, а Медведева, как и пушкинского Германа, всё нет.
– Сколько они там заседать будут? – ворчит Татьяна. – Офонарели, что ли? Пойду-ка я трахну с горя кофейку!
И она решительно уходит.
А Медведев вернулся только через полтора часа.
– Что так долго? – с вызовом выкрикивает ему навстречу Татьяна.
– Медленно работаем. Побыстрей надо шевелиться.
– А чем мы виноваты? – вскидывает руку Ия. – Мы выдаём нормально…
Медведев бухтит под нос:
– Заколебал всех этот принцип новой метлы…
Это камешек в огород Колесова. Не нравятся Медведеву навязываемые новшества «новой метлы». Не нравятся, но говорит Медведев о них чуть ли не шёпотом.
Медведев быстро надевает бледно-коричневое пальто, шапку-ушанку:
– Володь! Я поеду на площадь Борьбы в седьмой диспансер. За справкой.
– Между прочим, там проверяют шофёров, – говорит часто болеющий дедушка Кошельков с выпуска Б. – Я рядом там живу.
И он переводит взгляд на окно, расписанное морозом.
– Любуетесь зимним пейзажем? – улыбается ему Ия.
– Я на больничном. Пришёл погреться. А то дома холодно…
Выходя, Медведев начальственно, с подкриком советует:
– Работать! Работать надо!
Держащий нос по ветру Бузулук уставился на Новикова:
– Слушай, Володь! Ты наравне с Медведевым протираешь штаны. Почему вы не даёте ходу старшим редакторам Аккуратовой и Сану? Два дня в неделю надо давать им возможность бывать на объектах. Пусть пашут. Пусть показывают нам, как надо писать. Переймите опыт соседней, крестьянской редакции. У Бори Бажанова нет зама. Боря держит на месте лишь одного редактора, он перелопачивает всю шизофрению телетайпного потока. А второй редактор у Бори бегает по объектам и делает конфетки. Разве у нас так нельзя?
Обо всём этом Колесов только что твердил на планёрке. Бузулук обеими лапками за:
– Ну чего мы стадом сидим на корреспондентском самотёке? Один-двое спокойно справятся!
– Ну, лектор, проквакал – брысь с трибуны! – машет Татьяна на Олега. – Меня больше беспокоит, чего такой злюкой сидит Лобанов. Игорь, ты чего такой злой? У меня зуба нет, желудок пустой, и я не такая злая, как ты.
– А как не злиться? – ворчит Игорь. – Только что Медведь угробил мою тему об оснащённости геологов. Говорит: нет повода. А что ты, говорит, нового скажешь? Будет День геолога, тогда и дашь свою статью. Я говорю: «Напишет статью член коллегии министерства геологии» – «Он скучно напишет». – «Я за него напишу. Он подпишет».
Татьяна выставляет свой довод:
– Ты сделай статью. А потом и говори.
Я впихнулся в разговор:
– Чужую беду пальцем разведу, а свою и пятернёй не растащу… Игорь не день и не два вынашивал свою тему. И без согласия бугра пиши? Глупо. Не до каждого всё сразу доходит. В минуту всё не укладывается в Медведе.
– В его голове ничего не укладывается! – говорит Татьяна. – Плюй на всё. Спокойно делай. Выдашь через редакцию науки или Бориса Прохоровича. Злой… Тебе тоже надо в психдиспансер. Иди догони тов. Медведёва и топайте вместе!
Да… Стоит начальнику отлучиться в психарню – начинается крутая критика. Не глядят на то, что Медведев вытиран (ветеран) ТАССа.
Татьяна и Игорь уходят в столовую.
Звонит Калистратов:
– Гоните Бузулука на выпуск. Волосы будем выдирать!
Пять минут назад Бузулук сиял. Сейчас он мрачен.
Наполеон побит!
– Этот Калистрат-кастрат… – опало шепчет Олег. – Я ему сколько надиктовал. А он дал только десятую часть. Посчитаемся мы с Севушкой… Ничего… Обкашляем это дельце в свете бутылки…
Бузулук бежит на калистратовский эшафот. Приглашён срочно!
Входят Татьяна с Игорем.
– Вот, – отдаёт она мелочь Игорю, – получи. Ты ж меня кофе поил… А теперь… – Она берёт со своего стола какой-то листок, треплет им. – Где этот Бузулучина. Я без него соскучилась. Материал есть, Бузулука нет. Гм…
Она подходит к Новикову:
– Володь, а Володь! Дай таблицу умножения с твоей тетрадки. А то я забываю, сколько будет пятью пять. Положу себе на стол под стекло…
Татьяна ликующе суёт мне под нос таблицу:
– Глянь, что у меня есть. Таблица!
Отредактированную заметку я несу в машбюро.
Тамара, жена Медведева, мне говорит:
– Сколько вы носите заметок! Вороха! От вас к нам надо проложить трубу. Положил, дунул – заметка у нас! А раньше была труба имени Вишневского. Был такой заместитель генерального директора. По трубе материалы летели с выпуска на четвёртом этаже на первый этаж, где стояли телетайпы. Трубу убрали. Сейчас заметки курьеры носят.
Потягиваясь, Татьяна спрашивает:
– Ребя! Где достать шестьдесят рублей?
Бузулук выворачивает карманы:
– Я сейчас пустотелый.
Свой вопрос Татьяна бросает и входившему Беляеву.
Он расшибленно разносит руки в стороны:
– Какие деньги у гулёны? Первый же день на работе после отпуска.
– Нет денег. Так зато как вы загорели!
– Ну да. На лыжах ходил. Подгорел.
– И ещё вас интересно постригли.
Беляев осмотрелся и душевно выговорился Татьяне:
– Стригла меня старая клизма в доме отдыха. Стригла не глядя. Говорю ей: «Вы хоть посмотрите». – «Я чувствую». Начувствовала… Ребята! Всех велено свистать наверх. В конференц-зал. Будем всем собором выдвигать кандидатов в депутаты райсовета. От вашей комнаты будет выступать ваш товарищ Новиков.
Через пять минут Новиков заунывно пробубнил с трибуны:
– Я предлагаю выдвинуть Пименова Василия Сергеевича. Вы все его знаете. Он секретарь парткома ТАССа. Честный в работе. Неплохой семьянин.
По залу пробежался в разминке ехидный смешок.
Поддержал кандидатуру ещё живой обозреватель Романов. Говорил с места. Из рядов:
– Я хорошо знаю Пименова. И он меня знает. Вместе бултыхаемся в ТАССе двадцать лет.
Потом молодой патлатик выдвинул какого-то Лёшу.
Шум из рядов:
– Лёша! Покажись народу! Какой ты, наш избранничек?
К подножию сцены, к микрофону направляется Лёша.
Он ещё не взял в руку микрофон, а из зала уже кричат:
– Ничего малый. Стройный. Не горбится. Пройдёт!
– Молодой. Холост ли?
– Четвёртый раз женат.
– Не мучайте. Отпустите человека. И так видно. Отличный!
Потом выбирали народных заседателей. Список был готов. То и дело поднимали и опускали руки.
Устал я и с тоски чуть не заснул.
Собрание скоро закончилось, мы спустились к себе.
Тут как раз вернулся из бегов Медведев. Смотрит затравленным волком.
Володя интересуется:
– Александр Иванович! Как дела с психдиспансером?
Медведев на срыве:
– Это ж идиотизм высшей марки! Такое может быть только у нас!
Тамара, жена Медведева, оказавшаяся в комнате, снисходительно улыбается:
– Слова-то какие! Всё иносранные!
Медведев знай распаляется:
– И-искал, и-искал этот диспансер! За четыре часа еле нашёл! Очередь к врачу – двадцать человек! В час – одного! Завтра с утра пойду.
Володя сочувственно кивает головой:
– Да, Александр Иванович! В щепетильную ситуацию вас затёрло. Артёмову, когда он ездил в ГДР, просто списали с карточки, что не псих. И не бегал к врачу.
– Мою карточку не нашли.
– У вас же отличная характеристика РК КПСС, что вы нормальный, не пьяница. А если врачи дадут обратное заключение?
Звонят с выпуска А, спрашивают, есть ли события на завтра.[95]
Медведев сердито отрубил:
– Нет ничего. Не хотим вас загружать.
Поговорил Медведев с выпуском – звонит череповецкий корреспондент Тихомиров:
– Пускаете домну? – переспрашивает Медведев. – Хоррошо! Давайте в приподнятом настроении. Говорите, будет митинг? Это повод. Чтоб мы не были голыми фиксаторами факта, назвать фамилии задувщиков печи. Напишите как-то понеобычней. А то корреспонденты не очень-то думают. Благовещенская заметка похожа на читинскую. Штамп, тупость, глупость в информациях.
Заглянул Ахметов. Вчера он написал для Медведева заметку. Дали многие газеты. Ахметов сияет:
– Александр Иванович! Всё пашете!?
– Да, мы вечно пашем. Это у вас одни симпозиумы.
Как всегда, ровно в четыре пятнадцать жена принесла Медведеву яблоко, завернутое в газету. Положила в верхний ящичек стола.
Ровно в восемнадцать ноль-ноль Медведев начинает есть яблоко. Его хруп служит сигналом, что трудовой день окончен. В рабочее время он не может есть яблоко и одновременно читать поступающую информацию. Он должен sosредоточить всё внимание исключительно на информации и ни в коем случае не переключать его на яблоко. Он же председатель народного контроля по сектору «Как используем рабочее время?»
Сегодня я вёл книгу записей информации, полученной редакцией. Пришло 25 заметок. Семнадцать забраковали. Брак я несу в секретариат, кладу в папку «Текущий отсев».
Подобьём игого. За день восемь лбов выдали лишь восемь заметок. По штуке на нос. Не густо-с. Да если ещё учесть, что писали эти заметки на местах не любители, а профессиональные журналюги, становится совсем не по себе. В безделье протираем трусики и штанишки.
Вот какой компот выскакивает.
Под медведевское хрумканье с чувством свято исполненного долга я тоскливо собираю свои тряпочки и в обрат, домой.
По пути взял хлеба, сметаны и на электричку.
На платформе столпотворение.
Идёт посадка.
К какому вагону ни подлечу – не вжаться даже бочком.
Добежал до первого вагона – не войти.
