Анатолий Никифорович Санжаровский
Репрессированный ещё до зачатия
Шестьдесят два года моей незаконной репрессии
Россия!
Тяжело в твоих пределах
Самим собою выживать сейчас:
Повыбили и смелых и умелых
У нас в роду.
Когда бы лишь у нас!
Олег Бузулук
Утро в калаче
За галопными воспоминаниями быстро отлетела чёрная калачеевская ночь.
Уже плотно расцвело, когда вышел я из почты.
Уютный, смирный городок ещё спал.
Калач…
Если смотреть сверху, он и впрямь на калач похож. Невесть откуда на безбрежной равнине вздыбился, будто хлеб при выпечке, невысокий холмок. На вершинке меловой карьер. Он припудривает всё окрест. На склонах – дома, дома, дома. По-за дворами окраины, будто стыдясь шумливых улиц, тихонько льётся сонливая речушка Подгорная.
Безмятежный русский городок.
Я бродил по сонным улочкам и ненароком выбрел к гостинице, где в ночь меня отогнал от ворот жестокий лай.
И сейчас, снова оказавшись у знакомых ворот, я вздрогнул, когда из-под калитки ко мне степенно вылился пёс. Я хотел было уже отскочить, да не успел. Пёс не спеша, солидно подошёл ко мне и державно подал лапу.
Комок подступил к горлу, я пожал её.
Он укорно посмотрел на меня, как бы говоря:
«Человек ты вроде хороший. Да чего лезть к нам в ночь? Чего мешаешь покою?»
– Я тоже шёл к покою…
Он зевнул:
«Так приходил бы раньше и я б не шумел…»
Мало-помалу городок просыпался. Редкие прохожие в поклоне здоровались со мной. С незнакомцем.
Этот чудный русский обычай привечать незнакомца тронул меня. Я подумал, может, не такой уж я тут и чужак?
Кто ж чужой у себя на Родине?
На остановке мне охотно расписали, как добраться до моей тётушки.
Подпылил мой автобус.
Однако я не сел в него. Вдруг нарешил сперва заскочить в архив узнать, что ж такого известно о корнях нашего рода.
На площади я скобкой обогнул Ленина с протянутой рукой, усердно уработанной голубями. Голуби не забыли и про его голову.
В администрации района архив ютился на первом этаже.
Я ожидал чего угодно, только не этих ледяных строк из чёрно-грязного пыльного талмуда о том, что нас в тридцатые годы кулачили. В Новой Криуше было раскулачено 424 человека!
Но разве это полный «расход»? В одном лишь в тридцатом году был расстрелян 191 человек по «списку ликвидированных кулаков как класса по Ново-Криушанскому сельсовету».
Основание: Ф. 20, Оп. 1, Д. 2, Лл. 10-13, 15-18, 23.
По «списку кулаков по Ново-Криушанскому с/с по состоянию на 1 мая 1931 года значится 56 глав семей и 175 членов семьи».
Основание: Ф. 20, Оп. 1, Д. 5, Лл. 1-4.
В 1916 году в Криуше было 1105 дворов, жило в них 7524 человека. В январе двадцатого было 8624. А в двадцать девятом проживало уже более 10 тысяч! Но к январю 1941 года уцелело лишь восемь тысяч.
То постоянно шёл рост населения. А тут такой спад… Куда подевались остальные криушане? Репрессивная коллективизация сожрала?
И это лишь в одном-единственном селе!!!
А по стране?
На стук в калитку из сарайки выскочила тётушка.
Увидев меня, она на пол-Калача раскинула для объятий длинные крепкие мужицкие руки – была она высокая, костистая, какая-то громоздкая – и, качая головой, враспев затянула:
– Та хто ж цэ к нам приихав!?.. Сам Толик! Ты ли, чё ли! О дела!.. Та проходь! Проходь! Ты не к чужим приихав – к ридной тётке! Ты чё не написав? Я б тебя встрела не у калитки. К самим к вагонным порожкам прибигла б с расписным половичком та с гармошкой!
– Как не написал? – опешил я. – Ещё полмесяца назад!
– Хотешко…
Тётушка покосилась на ржавый почтовый ящичек на ветхой калитке и детски просияла:
– Та вон же оно в дырочки выглядае-смиеться!
Она открыла низ ящичка. Моё письмо в паутине выпало ей в блёсткую от мотыги широкую ладонь.
– Мне никто не пише, – пожаловалась тётушка. – Я в ящичек и не заглядую… Вот так у нас! Как мы по-стахановски молотим! Сначалу встречаем. А потом получаем просьбицу встретить. Раньше письма встрела!
– Да-а… – усмехнулся я.
– А шо? Не совстрела? Я кого только шо обнимала-цилувала? Некупаного таракана соседского?.. Ну, покандёхали[281] у хатынку.
По тропке между грядками лука, чеснока, огурцов тащимся к халупке, откуда только что выпихнулась тётушка.
– Конешно, у меня не кремлёвски хоромищи. Летний дождюху таки переждать можно… Лиса вон под бороной дождь пережидала и никому не жаловалась.
– Лиса если не в поле, так в лесу…
– А мы не в лесу? Люди – дрему-учий лес… Толкнут со скалы, а потом говорят – сама свалилась… Я баба здорова и свою хаточку сама гандобила. Тогда я с Алёшкой в разбеге була… Где шо выпросю, где шо бросове подберу… Я ни копейки в свою хатюшку не воткнула! Сама как могла слепила. Вотонько и царюю. Алёшка назадки уже на готовенькое приполз…
На нутряном свином жиру тётушка нажарила огромную сковородищу картошки. Жиру она так много положила, что картошка не жарилась, а варилась в нём.
– Ну как там Москва? Шикуе?
– Да-а…
– Зараз хоть шо из продуктов явилось… А то… Ну бесновати коммуняки! За семьдесят годив зробылы нам полную голодную жизню. Выкинут ли прелое пшено иля вонючую ливерку – очередяки ну! Драки! Штурм Зимнего!.. Тилько шо без выстрела «Авроры»… Коммуняки думали, шо с лодырями та с мордохватами зроблють гарну жизню. И не дотумкали своей неотремонтированной бестолковкой, шо «добро должно быть с кулаками… в крайнем случае с середняками!»
За картошкой она прочитала моё письмо и кинула его на подоконник:
– Значит, Толик, за песнями приихав? Я и не знаю, шо те сказать… Я ж над покойником причитаю – сама не помню шо…
– Это как?
– Я и сама не знаю, откуда ко мне слова бегут. Они бегут на язык, спотыкаются. Я тольке успеваю прокрикиваю. А спроси минутой посля, я и не скажу, чего я выла-говорела…
– Вот маму хоронили… Вы дома, потом на машине, потом уже на кладбище причитали… Можете повторить? Я б записал…
– О не! Прийшло и гэть ушло! В скрыньке – она постучала себя тяжёлым крюковатым пальцем по виску, – ничегошеньки не осталось. Пуста…
– Ну и… Тут песня пострашней…
Я достал из портфеля и отдал тётушке ворох архивных бумаг о наказаниях моих родителей.
Тётушка сразу же накинулась читать их вслух.
Прочитала, горько покачала головой. Хотела что-то сказать, но я опередил её слова:
– Протокол длинный. Смотрите следующие листы. Я сам выписывал…
– Горько всё это читать… Ну да шо ж, – и опустила глаза на новую выписку:
– Значится: «Список военнообязанных, состоящих на учёте тылового ополчения Н.Криушанского с/с (лишенцев)
5. САНЖАРОВСКИЙ Никифор Андреевич, родился 4 февраля 1908 года, место жительства Новая Криуша.
Восстановлен в избирательных правах. (Пометка красным карандашом сделана после.)
Основание: фонд 20, опись 1, дело 5, листы 26, 28.
Молча тётушка немного передохнула и унылая, скорбная читка продолжалась.
В спехе тётушка дочитала и облила меня пасмурно-благодарным светом.
– Ты слегчил мне душу… Теперько ты знаешь всё и мне ани нечего от тебя прятать…
– Как же так? – недоумевал я. – За всю жизнь мама даже не сказала, что нас кулачили. Почему она скрывала это от нас? От трёх сынов своих?
– Раскулачили ваших и выкинули на спецпоселение на север за то, что ваши отказались вступать в колхоз. И это Поля скрывала не только от вас, от своих детей. Скрывала ото всех. Мне она сказала лише два года назад, як в последний раз гостювала у мене… Моя сестричка Поля хватила лиха через крайку… Не подай Господь такой жизнюки никому! В последнюю приездку всё корила себя: «Одинокая, как палец… Дура! Дура я!» – «Да какая ж ты дура? – говорю. – Бесправная… В беспросветной нищете вытащила в люди три таких хлопца! Ну! Одна подыми!» – «Сады посохли, быки подохли, а я дурой осталась… Баба без мужика – кругом дура!»
– Про какие сады? Про каких быков речь, тёть Нюр?
– А-а… Она наточно вам не говорела… За нею в Собацком уход нёс один парубок… Махонин… Серёга… Сбиралась за него… А тут выскочи на горизонтий Никифор. Батько ваш. Родительцы и погнались за Никишкой: «Там домяка якый! Царский! Быков четыре пары! Две лошади! Две коровы! Одна телега!.. Свои один плуг, одна борона… Земли одной надельной десять десятин да восемь арендной! Сады какие!.. Что его и гадать, жизню уживёте без сучка без раздоринки!» И свезли её в Новую Криушу под венец с Никишей. А крутнулось – ни садов, ни быков, ни Никиши. Под свой венец увела Никишу война. А Махоня посля войны в царский чин впрыгнул. С тремя хуторскими классами целыми районищами рукойводил! И в том же вашем Евдакове був бредседателем райисполкома…
Я не знал, что говорить. А тётя продолжала:
– И наказала Поля, шоб я про раскулачку да про высылку на Север та в Грузинию вам ничё не болтала. Ей сверху велели молчать. Расписки про то от неё с Никишей взяли… Почти всю жизнь промучилась на чужине… А чужина немила, чужина без огня пече… Почти весь век душа в ярме… Шесть десятков лет в дрожи молчала!
– А зачем?
– А затем, шо она с Никифором щэ на Севере, в Ковде, дали подписание, шо никому не скажут и никто из них никогда и на миг не вернётся сюда, в ридни места, у Нову Криушу иль у Собацкий. Колы була у мене, она вечёрами выбегала в посадку и часами крадкома выглядувала по-за деревьями на криушаньску дорогу… Зачем? А хто зна… Можь, просто кортелось глянуть хоть тайком на кого из Криуши? Та и шо там побачишь в ночи? И лише в последний наезд она насмелилась и ночью полем жиманула к Криуше. С бугра до первого света смотрела на свою Криушу. Криуша в низинке так, в долинке-ямке… Наревелась и полем, полем прибигла сестричка Поля назадки ко мне.
– Всю жизнь… Все 60 лет оттрястись в страхе… Сколько помню, я постоянно видел этот страх в ней. В печальных глазах вечно толклось ожидание беды. Теперь я понимаю, почему она даже запрещала записывать за нею всякие её житейские истории. Боялась, что отнесу в КаГэБерию!? Даже своего сына боялась! Как же так надо запугать человека!? Уже ж три года назад пала советская власть! СССР закрылся! Пала империя страха.[282] Чего таиться?
– А советска власть, эта бандитка Софья Власьевна, шёлково так припугнула, шо пускай её уже и нэма, а и в гробу будешь от её ласки дрожать. Хороша… хороша советска власть, тилько дуже довго длилась… Боялась сестричка Поля за вас. Боялась, как бы вам не утворили чего… Страшен кровавый оскал ласковой властьюшки… Всю державу репрессиями гнали в коммунизм… Почитай за так в совхозе арабили… Беломорканал, Ростсельмаш… Кто строил? Репрессированные… В Криуше скилько миру було раскулачено!?.. Та чёртова власть всю вашу семью переехала! Она як голодный волк. А волк шо наслюнит, то и отхватит да слопает! Ох, беда… Беда, как полая вода. Польёт – не удержишь… Смотри… Вот ваш батько… Какой ни «кулак», лишенец, а Родину защищал отважисто. Рядовой, стрелок… И погиб он от немецкой пули? Да его голодом на войне задушили! Кого пометила чёрным крестом эта дорогая любящая Софья Власьевна – будет горячо целовать, пока не запихнёт под гробовую доску! С фронта с чем ваш батько загремел в госпиталь лёгкого ранения? Располагался тот госпиталь в сочинском санатории. Попал туда батько с ожогом гудроном трёх первых пальцев правой стопы! Ожог был второй степени. И разве он от ожога помер? От каких-то других ран? Болезней? «Умер от истощения»! В санатории! Разве, – тряхнула она листком, – не тебе это ответил на твой запрос Центральный архив министерства обороны? Это как надо кормить, чтоб в госпитале-санатории вогнать человека в смерть от истощения? Кому ни скажи, не верят… Чтоб в санатории человек сгас от истощения?!!!
– И смотри… – продолжала тётушка, – Изничтожили человека и – молчок. Девять месяцев ничего не сообщали Поле. Брат отца Иван Андреевич, с боями добежавший от Кавказа до Германии, стал разыскивать Никишу. Ивану Андреевичу ответили что-то по мелочи… Не укладывается в голове… Ну это как надо кормить, чтоб в госпитале-санатории вогнать человека в смерть от истощения? Кому ни скажи, не верят… Чтоб в санатории человек сгас от истощения…
– Я писал ещё в сочинский архив. И мне ответили, что «в списках воинов, умерших от ран и захороненных на Завокзальном кладбище города Сочи значится под № 923 рядовой Санжаровский Никифор Андреевич, дата смерти 16.03. 43 г.». Вот я и встретился с папой на мемориале. Через полвека после разлуки… Снялся у стелы, где золотом выбито и имя отца…
Тётушка долго смотрела молча на карточку, где я на мемориале у отца, и, горько покачав головой, в печали продолжала:
– Ох и хлебнула горюшка моя сестричка Поля… А Гриша?.. Больше тридцати лет казнились в одной комнатёшке аварийного сарая-засыпушки! Даже законом запрещено жить в одной комнате разнополым. А они жили-гнили… Всеконечно, им постоянно сулили новое жильё. И дали-таки новоё жильё. Тилько на кладбище… Не дожили они до своего порядочного угла… А за шо Гришу выпихнули с третьего институтского курса? А с Митей шо утворяли? Почему его с красным техникумовским дипломом даже не подпустили к институту? А потомушки… Как старался в работе хлопчага… Возвели до директора на маслозаводе. А чего через год какой знову сдёрнули в механики на том же заводишке?
Я слушал тётю и цепенел. Почему я раньше сам в причины всего этого не влезал? Да и как я мог влезать, если не знал корней этих зол?.. Да я и сам… В далёкие шестидесятые я три года крутился редактором в редакции промышленно-экономической информации ТАСС. В центральном аппарате… По ходатайству ТАССа мне, не имевшему своего угла, кинули клетуху за выездом. Но тут же ходатайство было отозвано без объяснения мне причины, и я завис на бобах. Да и из самого ТАССа неужто меня не выдавили?..
Клеймо репрессированного душило меня шестьдесят два года. Не поэтому ли книги мои не спешили издавать? Мне было уже сорок семь, когда у меня вышла в московском издательстве «Молодая гвардия» первая книжка и та не толще мизинца. Было это в 1985-ом. На закате советской власти. И только уже после её падения, после моей реабилитации в 1996-ом дело пошло на поправку… Вскоре стало выходить моё первое Собрание сочинений…
Ну да разве эти истории папы, мамы, братьев, мои не печали одного мотива? Всё это случайности? И не сливались ли они в один узелок ещё с чумовых тридцатых, сразу после раскулачивания моих родителей?
– Тёть Нюр, – прошептал я, – а за что нас кулачили?
– А за то, шо в колхоз не захотели вписаться. Объявили кулаками и отобрали дом, четыре пары быков, две лошади, две коровы, восемь овец, две шубы… Всё отняли, шо можно було отнять. Дом забрали… А ваши куликали в землянушке в своём же дворе… Ты, Толик, вторую бумажку внимательно читал? Никиша… Смелюга таки був! Разом со своим батьком отбывал первую высылку на Урале. До срока сбежал с высылки. Самоволко занял свою кухоньку. Своё взял!.. А колхоз «Безбожник» орёт: «Я заплатил за неё сельсовету 500 рубляков!! М-моя!» Безбожный был бандюга той колхоз!.. Не побоявся, написал Никиша в Москву, в «Крестьянскую газету», шо не по правде наказали всех наших… не по правде отняли всё у наших вплоть до путящей одёжки… А отняли всё, шо можно було отнять. Дом, кухню, амбар, сарай, сани, бричку, веялку, молотилку, плуг, корову, две лошади, шесть овец… Отнять отняли, но никакой бумаги о том, что взяли, не дали. И вышло, ограбила власть несчастную неграмотную семью. И через любые суды никогда не вернёшь отнятого ни на копейку… Да… Шайка-лейка одна була, шо в Калаче, шо в Москви… Доищись горькой правдоньки… Однако… Вишь, с газетой повязан Никиша… Як и ты… Одна кровь, одни стёжки… Не от батька ли пала к тебе страсть к газете?
– Гм…
– Правдоньку Никиша искал… Захотел правды знайти… Думаешь, узятый дом в дело произвели? Разобрали и за селом скулемали хатынку для овчаров. Овчары перепились та сожгли её. А ваши, в повтор заеду, с малыми детьми бедовали в землянке на своём же подворье… Время, як и вода: всё идёт вперёд. В тридцать четвёртом их сослали за Полярный кружок, на лесопильню в Ковде. Через пять лет перегнали у малярийную Грузинию. Корчевать леса да разводить чайные плантации. Рабская работа… Били и плакать не давали…
– В тридцать четвёртом… За четыре года до рождения я был репрессирован за компанию вместе с родителями. Шестьдесят два года наказания… Чем я, ещё не зачатый, тогда уже провинился перед дорогой советской властью? Вы можете сказать?
– Не могу, Толик… Не могу… По слухам, в тридцатые плач-годы був такый тайный порядок… Если родители объявлялись врагами народа, то и их дети, даже ещё не родившиеся, автоматом становились тоже врагами народа. Во така жуть бигае в народе… И вроде похоже… Митя був репрессированный в два года, Гриша – за год до рождения… Ты був репрессирован за четыре года до рождения!!! Как это понять по уму?.. По сердцу?..
Новая Криуша – столица нашей семьи
«Своя земля не мёртвым тяжела.
Она – живая тяжела живущим».
С вечера тётя Нюра напекла пирожков, и на рани утром я в компании с ними в портфеле поехал автобусом в Новую Криушу.
Новая Криуша…
Родовое гнездо.
Столица нашей семьи.
Иду по солнечной Ниструговке, помнившей моих молодых родителей. За плетнями август радостно хвалился сказкиным урожаем тыкв.
Полсела – Санжаровские!
Чудно как-то…
Я похож на них.
Они похожи в мою сторону. Доброта тоскует в лицах…
Санжаровские живут здесь, в Новой Криуше, не век и не два. Дедушка с бабушкой по отцовой линии здесь родились. Андрей Дмитриевич в 1872 году. Татьяна Григорьевна в 1874-ом. Четвёртого февраля 1908 года нашёлся Никифор. Детей всего было восемь душ.
У Санжаровских было прочное, крепкое хозяйство.
Санжары – великие трудари. В Новой Криуше они жили на Ниструговке. По улице их звали Головки. Головастые значит! По обычаю, апрельским утром Никиша пел в хоре церкви Спаса Преображения. С клироса он увидал Пелагию Долженкову. Сама Поленька была из соседнего хуторка Собацкого. А в Новой Криуше гостила у тётушки.
Молодые познакомились и через полгода поженились. Навсегда Поля переехала в Новую Криушу. Поля была младше Никиши всего на год. И родители её, Михаил Алексеевич и Александра Митрофановна (родом она из села Манина), были почти ровесниками с родителями Никиши.
Я давно всё рвался хоть разок съездить в Новую Криушу. Да мама отговаривала.
И только тут, в Криуше, я понял, почему она это делала.
Мой дед по отцу Андрей Дмитриевич, по характеристике от сельсовета, «политически неблагонадёжный», был лишён права голоса. Этот упрямистый казачара, в десятом колене выскочивший из вольных казачьих кровей, не вписался в «Красную дурь», как навеличивали криушане свой колхоз «Красная заря».
– Не пойду и всё. Ну хучь режьте!
Его не стали резать. Объявили кулаком.
А подпихнула, ускорила арест одна историйка…
По заведённому обычаю, бешеные налоги выдирали у тех, кто не пошёл в колхоз, только ночами. И вот однажды вломак вваливается в три ночи сельский активистик с дальнего угла Криуши Ваня Сарана, он же Саранча. Так-то по бумагам Ваня пишется Толмачёвым. А уже улица приварила ему Сарану-Саранчу. Потомушко как Ваня оказался внепапочным, нечаянным побочным шальным творением погорячливого соседца Саранчина.
Вошёл Ваня и увидел у печи на жёрдочке верблюжий шёлковый платочек и сразу хвать его.
– Что ж ты, грабитель, пакость головастая, внагляк отымаешь у сироты-малютки последний платок?! – вскипел дед и, не растерявшись, ухватил платок с другого конца и вырвал его. – Иля не знашь?.. Только ж полгодочка как отошла хозяйка моя Татьяна Григорьевна?
– Ну… Отошла и отошла… Ворочать не побегим, – пробубнил Саранча, сражённый ловкостью деда. – Разнесчастушка ты кулачара! Я при исполнении! А ты из рук выдирать? Давать жестокую сопротивлению самой дорогой Софье Власьевне в моём лице?! В колхоз не вписываешься да ещё кулаками махаться? Думаешь, с нашим умом тут не разберёмся? Перестарался ты нонче. Не твой нонче день… Ничо-о… ОГПУ[283] тебе вклеит! Отдохнёшь на сталинской дачке! Пускай состанется платочек твоей дочуре Машутке! Пускай я вернусь нонь без ночного гостинчика своей дочке! Зато я тебе такой устрою звон московских колоколов! Тако устряпаю!.. Кровями зальёшься!
Саранча тут же побежал в сельсовет, накрутил заявление, что такой-то «показал жестокую сопротивлению проть самой дорогой Советской властьюшки при исполнении».
И через два часа зевающий конвой погнал деда во мглу рассвета.
На «суде» тройки деда только спросили:
– Богу веруешь?
– Да.
– Хорошо. Не хочешь вступать в колхоз – три года тебе. Иди. И весь минутный «суд».
«Троечники» были нелюбопытные. На каждого в вопросе пришлось меньше чем по одному слову. И каждому хотелось внести свою посильную лепту в выработку срока. Каждый великодушно отстегнул за каждое неполное своё слово по одному году.
И поднесли втроём все три года одному деду.
На размышление.
И чтоб не мешали ни домашние, ни соседи, добыли-таки не то что тёпленькое – от пламенных сердец с кровью оторвали жаркое местечко в уральском концлагере.
У каких-то военных он обихаживал семь коров. Сам кормил, сам доил… Он и дома доил коров. Головки – уличное прозвище – головастые трудолюбики!
К слову, я и сам пас и доил своих коз в Насакиралях.
Вернулся дед.
Сызнова в Криуше клинки подбивают:
– Снова не пойдéшь до нас у колхоз? Иля не одумалси?
– Утвердился! Невжель я мешком прибитый?
Теперь незаконно репрессировали уже всех наших. За что? За отсутствие улик? Точно сказал сатирик: «За что судили тех, у кого не было улик? За их отсутствие».
И уже целые семьи и деда, и отца ночью вытолкали с родной воронежской сторонки за Полярный круг. На лесоработы.
А деду настукивал седьмой десяток.
А у отца с матерью было двое маленьких сынов.
Митя и Гриша.
За чем все они полмесяца тащились на север? Чтоб погреться в Заполярье?
Или «за туманом? За запахом тайги»?
Всё родовое наше гнездо в Новой Криуше разорили «неутомимые борцы за всенародное счастье на века».
Кого на север, на Соловки, кого на Дальний Восток, кого в Сибирь срочно выжали. Все-е-ех «осчастливили».
Кулачьё же!
А у деда, у отца не было тёплых одеял. Укрывались самодельными дерюжками. Никаких работников не держали.
В месте ссылки нашей семьи, в заполярном селе Ковда, что прижилось к бережку Кандалакшского залива, я и родись в субботу десятого сентября 1938 года.
Выскочил я на свет и стандартным криком о том оповестил мир.
Оповестить-то оповестил, да вовсе и не подозревал по легкомыслию, что я уже четыре года как репрессированный. Родители удостоились этой чести ещё в Криуше в 1934 году. Выходит, за компанию и меня покарали тогда же? Досрочно! Став на очередную вахту в честь очередной годовщины Октября? Наказали за че-ты-ре года до рождения?!
Оказывается, и я, ещё не появившийся на свет белый, был уже виноват в том, что мой дед, бунтарь, трудолюбик и правдолюб, тёзка знаменитого Сахарова, не разбежался вступать в колхоз и не позволил записываться моим родителям.
Ковдяна – крекали…
Крекаль…
Этим прозвищем награждался всяк житель Ковды.
А вообще крекаль, крохаль – водоплавающая птица утиного фасона. В промозглой заполярной Ковде родители – они были чернорабочими – ишачили на лесопильном заводе.
Отмотали наши северный срок, ан подают на блюдечке с каёмочкой южный.
И семья выкатилась в Западную Грузию.
Это сейчас уже заграница.
Под гнилыми, малярийными дождями родительцы корчевали на косогорах леса. Разводили в совхозе «Насакиральский» чайные плантации. Потом работали на них.
Выходных там не было.
В Криуше я разыскал из наших бабушку Анисью.
Это старшая сестра моего папы. Когда-то бабунюшка была хорошей подружкой моей мамы.
Сейчас бабушке Анисье уже за девяносто.
На августовском солнцежоге она сидела на крыльце в фуфайке, в валенках и ёжилась от холода.
– Саша! – позвала она сына. – Повези покажи мил Толюшке Никифорово подворье.
И первый раз в жизни проехался я вихрем на повозке, запряжённой двумя рысаками.
Я попросил Сашу уехать, и я один остался на родительской земле.
Вечерело.
Бесноватый ветер носился по одичалой пустой полоске земли, упиравшейся одним концом в меловый бугор, а другим в берег камышовой речушки Криуши. Когда-то здесь росли вишни, груши, яблони, картошка. Теперь это был пустырь, тесно забитый лопухом, сурепкой, калачиком, незабудькой (жабьими очками), полынью.
В стакан, взятый у тётушки, я набрал для памяти чёрной земли с отцова печального подворья.
Распятая земля…
Лютые советы варварски убили деревню… Когда – то в Криуше жило более десяти тысяч человек. Теперь и двух тысяч не наскрести…
Ретивым колхозостроителям мало было уничтожить Род Великих Тружеников. Наказали и их Землю.
Людей с неё согнали. Но сам участок – бросили.
И лежит Родительская Земля распятым трупом уже почти семь десятков лет, и жируют-бесятся на ней лишь сорные травы.
Вот этого-то, наверно, мама и не хотела, чтоб я увидел.
Потому и отговаривала меня от поездки в Новую Криушу.
Вечный страх быть снова ни за что наказанной заставлял её таиться, молчать.
Всю жизнь, шестьдесят один год, скрывала от своих трёх сыновей, что мы «кулаки». Хотела, чтоб хоть нам жилось спокойней.
И кто осудит её за это?
Воистину, «колесо истории не приспособлено к нашим дорогам».
«Оглушены трудом и водкой
В коммунистической стране,
Мы остаёмся за решёткой
На той и этой стороне».
В печали брёл я по горькой Криуше… Под какую крышу ни сунься… Не в каждом ли дому беды по кому, а где и по два… Здесь я услышал и эту историю.
Девяносто лет не девяносто реп
ВОРКУТЫ САРКОФАГ ЛЕДЯНОЙ
(Её репрессировали в пять лет)
Анастасия Михайловна Санжаровская родилась в 1925 году здесь, в Новой Криуше.
Её дед по материнской линии Стеценко Григорий был церковным старостой в селе Новая Криуша. Боялся он пуще всего, что с ним обойдутся, как с одним попом в эртильской стороне. Коммунисты нацепили тому горемыке на грудь табличку «Продаётся поп по цене козла» и выставили у церкви на «торг».
Правда, в Новой Криуше до «торгов» не дошло.
Ей было пять лет, когда её деда Илью Васильевича объявили кулаком за то, что имел свою мельницу. Дед был инвалид. С первой мировой войны он вернулся без ноги до колена. Ходил на деревянном протезе, сам сделал.
Взамен потерянной ноги притаранил с фронта трофейный немецкий дизель. Дизель был упакован в ящики. Никто в селе не мог собрать этот дизель А толковейший дед собрал! Построил – дед был плотник, столяр – мельницу себе и заставил движок работать на этой мельнице.
По сути, деда раскулачили за подобранный на войне брошенный трофей-движок. Раскулачить раскулачили, но в концлагерь не погнали. Всё же инвалид. В таком случае по лукавому сталинскому закону предусматривалась «замена» – старший из детей. Отец Михаил Ильич отбывал срок на Соловках, а его семью – жену Агриппину Григорьевну с детьми, с дедом и бабкой по материнской линии – выслали на спецпоселение в Сибирь, в посёлок Гребень на Ангаре. В семье было трое малолеток: пятилетняя Ася, Миша и Коля. Коле было всего месяц от роду. В пути от переохлаждения он умер. Этаптики плыли по Ангаре. Мёртвого мальчика опустили в реку… Его могилой стала Ангара…
Чем провинился этот репрессированный месячный комочек горя перед советской властью? Зачем она замучила его холодом, убила и похоронила в ледяных жестоких водах сибирской реки? Ей, советской власти, стало от этого легче? Эта мученическая смерть младенца хоть на йоту приблизила советскую власть к её «светлому будущему»?
Жилось в Сибири тяжко, хотя и мыли золото. Не на что было иной раз купить даже карандаша. Дед затачивал палочку, и острым концом Ася выдавливала на коре березы рисунки. После ими разводили печь.
Но неисправимые упрямцы и в Сибири выбились в кулаки. Воронежский мужик-трудяга и на сибирских бедных землях развернулся во всю мощь! Не зря их в Новой Криуше звали по-уличному Головками. Головастые! Подняли санжарята крепенькое хозяйство и их объявили кулаками. Вторично раскулачили и погнали с дудками на переплавку теперь уже в саму в столицу ГУЛАГа. В Воркуту.
Однако деда Софья Власьевна (советская власть) не оставила в покое. В 1939 году Илью Васильевича всё-таки из Гребня загребли в концлагерь и деда больше не увидели.
Отец Михаил Ильич, отбыв срок на Соловках, очутился в Воркуте. Работал бортмехаником в авиаотряде авиации Севера. Летал с известными пилотами Левандовским, Байшевым и другими. Хорошо работал. Его некоторые документы, фотографии и личные вещи можно увидеть в архангельском музее авиации Севера.
В 1944 году в Воркуте на первом выпуске школы ГУЛАГа, на концерте, который дали выпускники, на Асю обратил внимание Борис Аркадьевич Мордвинов, бывший главный режиссёр Большого театра, профессор Московской консерватории, руководитель кафедры сценического мастерства. Он был отправлен в Воркуту для трудовой повинности на общих работах: грузчик на пристани, подсобный рабочий на складе, дневальный в бараке. Ему, бывшему заключённому, было поручено создать в Воркуте музыкально-драматический театр из заключённых и вольнонаёмных.
Ася отучилась в казанском художественном училище и была принята в мордвиновский театр на должность «актрисы драмы и балета второго положения» с окладом 700 рублей.
Знаменитый оперный бас Борис Степанович Дейнека, кинодраматург Алексей Каплер, артистка Малого театра Михайлова, балерина Добржанская – жена Мартинсона… Со многими известными людьми искусства сводила воркутинская доля Асю.
В 1946 году она поехала в Ленинград. У неё было рекомендательное письмо к известному артисту Черкасову. К нему постеснялась заявиться. Пошла на подготовительные курсы. И тут болезнь сломала все её планы. Ася пропустила вступительные экзамены в театральный институт.
И таки ж не всё было потеряно. В январе в студию театра будут набирать молодые таланты. А что делать до января?
Ася узнала, что ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени Веры Мухиной продлило приём студентов. Ася поступила на факультет архитектурно-художественной керамики.
«Мухинку» девушка закончила с красным дипломом за семь лет (вместо восьми).
Она работала в Краснодаре архитектором-художником в проектном институте и вышла замуж за сослуживца Зураба Твалашвили. Молодые уехали к нему на родину. В Цхинвал.
Преподаватель в художественном училище.
Директор художественной школы.
Руководитель изостудии в республиканском дворце пионеров и школьников.
Сорок лет отдано воспитанию творческой молодежи в Южной Осетии.
Анастасии Михайловне Санжаровской, члену Союза художников СССР, было присвоено высокое звание заслуженного деятеля искусств Южной Осетии.
Сын Александр тоже пошёл по стопам родителей. Окончил Воронежский архитектурный институт. Долгое время был главным архитектором администрации муниципального образования Волосовского района Ленинградской области.
Перехал на работу в Санкт-Петербург. С ним и мама. Ей уже за девяносто.
Свои стихи Анастасия Михайловна собрала в общую тетрадь и на обложке написала:
