Анатолий Никифорович Санжаровский
Репрессированный ещё до зачатия
Бзыки
Утром я пёк блины для Галинки.
– Вам, гражданин мужчинчик мой, – сказала она, – следует вручить медальку «За доблестное печение блинов».
После блинов она поехала к себе на «Агат». В бюстгальтерию.
А я повёз в журнал «Юность» свою повесть «В Батум, к отцу».
Без огня волоку к пристани «Юность» свой «Батум». Будет ли тут ему убежище?
В отделе прозы дева с большими бзыками:
– Вы член?
– Кажется…
– Чего?
– А чего хотите. Все мы члены понемногу…
– Союза писателей…
– Увы.
– Тогда вам в шестнадцатую комнату.
– Член… Нечлен?.. Какая разница?
Она опускает глаза долу.
Я плетусь в шестнадцатую комнату с табличкой «Рукописи». Приоткрываю дверь:
– Здесь крематорий юных гениев?
– Здесь, здесь, – кивает роскошная толстушечка, оторвавшись от груды рукописей, к которым скрепками прилаживала ответы на фирменном бланке. – Пишите адрес. Через месяц ответ… А вот и наша заведующая.
Вошла дама с усами.
Ах, как я распрямился! Весьма-с далеко ей до моих усов! У неё пародия, а усы – это у нас!
Усатая заведующая посмотрела на рукопись без энтузиазма, с ленивым любопытством и вышла.
Заглянул какой-то мышастый мужичок. Собакевич в уменьшенном формате. Голова сплюснута, глаза навылупке. Казалось, вот-вот их выдавит из-подо лба.
Хмыкнул он и прикрыл дверь.
– Если рукопись не глянется, вы вышлите?
– Вы что!? – удивилась девушка. – Не высылаем! Смотрите, – показывает на подоконник и стол в горах рукописей. – Если всё рассылать, когда ж работать? Можете приехать и забрать.
– Спасибо и на том. Пожалуйста, автограф на память, – подаю разовый пропуск.
Я откланялся и отчалил.
Галинка привезла четыре билета.
– У тебя, – говорит, – рука лёгкая. Вскрывай.
Отвинтил им головы – ничегошеньки. Что ж… Се ля ви…
И тогда я сказал:
– Если вы не можете выбрать выигрышный билет, то вот вам в наказание… Мы уже почти полгода вместе, а дневник молодожёнов про тебя и про меня всё толком не ведём. Начни всерьёз… Смотри по вечерам свои теле «Юркины рассветы» и записывай, что произошло за день интересного в семье. Работай! Совмещай приятное с бесполезным! Только меньше дави на клавиши. Ты девушка. У тебя сила не должна быть лошадкина. Так что, Галина Васильевна, Родина в моём лице поручает вам вести машинописный дневник.
– Привет! Оправдаем ваше доверие, товарищ мужчина. Начинаю с завтрашнего дня.
20 октября 1976. Среда.
Дрожжи
Приезжаю домой, говорю мужу:
– Корми меня немедленно. Иначе я тебя проглочу.
Т. бросился спасаться, т. е. печь блины. Тут выяснилось, что он поставил подходить дрожжи на пироги. В подогретое молоко вылил дрожжи. Молоко свернулось. Значит, оно кислое?
– Можно в такое молоко сыпать муку? – спросил он.
– Милый мой, спроси что-нибудь полегче.
– Ну ты же хозяйка! Должна чувствовать женским чутьём.
– Если б я когда-нибудь видела, как их пекут, я бы, наверное, знала.
Я уронила в это молоко маленькую ложку. Она утонула.
– Она занимается подводным плаванием, – уточнила я и спросила:
– А можно мне одно яйцо сварить?
– Бери без спросу.
– Не могу без спроса у хозяина. Кто возьмёт без спросу, тот останется без носу. Не ты ли говорил?
Он молча сварил мне два яйца. Но и тех оказалось мало. У нас в магазине яйца мелкие, голубиные. Куры перестали добросовестно нестись. Занеслись голуби.
Мы замесили снова тесто и легли смотреть «Юркины рассветы».
Попутно я ем «Алёнку». Вчера мой расщедрился. Купил в универсаме. Все брали бутылки. А мой… Прекрасный муж. Самый лучший во всех трёх ближайших околотках.
Я малость вздремнула.
К одиннадцати чуть подошло тесто.
Он замешивал и раскатывал тесто, упорно игнорируя свою жену, притом молодую. Я резала яблоки, готовила начинку. Дай Бог, чтобы он всегда оставался настоящим мужчинчиком!
Пироги испекли в полночь.
Т. так старался, схватился за горячий поднос и обжёг обе руки. Сунул их в мазь Конькова, мы держим её строго на кухне.
Т. сказал:
– Что ж не жечь, раз мазь пропадает?
Я перевязала ему два пальца и скормила ему из своих рук полпирога.
21 октября 1976. Четверг.
Платок
Проснулись. Т. спрашивает:
– Крутиться будем?
Если бы я изъявила желание, он бы преданно поскакал быстрее молодого жеребца на кухню ставить мне бигудёшки. Но я ответила отрицательно:
– А ну их.
Он сварил мне на свой страх и риск, не глядя на часы, четыре яйца в авоськах, т. е. в мешочках.
Я сделала всё от меня зависящее. Проглотила. Даже не заставляя себя упрашивать.
Сегодня у нас на «Агатике» получка.
Я взяла оренбургский пуховый платок. Три года назад Т. был в Оренбурге, собирал статью для журнала о платошницах, шутя попросил прислать один. А ему всерьёз прислали за семьдесят рэ.
Насколько я знаю, платки он носил только в детстве, и один платок сгорел у него на голове. Тогда ещё кудрявой.
Этот, оренбургский, у него валялся на антресолях. Мне он, тёмный, тоже ни к чему. И я решила его продать.
В проходной тётка с пистолетом не пускает на работу с платком – он в большой симпатичной фирменной коробке.
Подхожу к другой вахтёрке в надежде, что она не увидит коробку. Но она в своём деле дока и сразу разгадала мой манёвр – бдительная штукерия! – и спрашивает:
– Это у вас что?
– Платок. Хотите, покажу?
Она посмотрела на меня глазами заговорщицы, оглянулась по сторонам и тихо прошептала:
– А платок хороший? Вы его на продажу несёте?
– Фирмовый!
– Вы связаны с торгашиками? У вас большой выход на тряпки?
– Оч большой! – смеюсь.
Она уговорила продать ей, велела через часок придти договориться насчёт сделки. Радостная и довольная, я на крыльях взлетаю на свой этаж. Хотя бы удалось это дело!
Через час спускаюсь к проходной, с этой женщиной топаем в камеру хранения, берём платок, разворачиваем. Тут понабежала вся гардеробная рать. Платок всем понравился. И вахтёрша стала умолять никому другому не отдавать. Сговорились на сто рублей.
Приезжаю домой, моего милого нет. Дверь была прикрыта. Но не заперта на ключ. Что за штукенция? Где он? Что с ним?
Меня успокаивало то, что не будь и живой, он при своей практичности всё равно закрыл бы дверь своим телом. Значит, его отсутствие несерьёзно. Просто на время его выкрали мелкие сиюминутные хлопоты. Может, побежал на угол позвонить кому?
Но – дальше я пишу сам – её разочарование было жесточайшим. Этот нахальчик посмел вернуться живым!
– Вы кто такая? Вы как влизнули в мой фигвам? Нет! Я вас закрою на месте преступления! А сам сбегаю в козлятник.[162] Сидите тут тихо. Не шевелите чем попало!
Я хочу закрыть дверь.
Она не даёт.
И я сдаюсь. Вхожу.
Гм…
Оказывается, это моя жена, граждане. Я даже с нею расписывался! Правда, не на рейхстаге. Зато в перовском зигзагсе. Для начала и это сойдёт.
Ладно.
Вижу, на туалетной двери, на ручке, авоська. В ней уносила она платок.
– Что, мимо?
– Да, мимо.
– Завтра качнём в комиссионку.
– Это была шутка! – Галина юркнула в прихожую, пошуршала, как мышка в углу, и принесла два кулака денег.
Считает. Хорошо считает. На «Агате» она работает бухгалетером-экономистом. Учёба в оренбургском техникуме механизации учёта пошла ей на пользу, что вижу-слышу своими ушами-глазами. Шуршит-считает, считает, а конца-то нету. Десятки летят на диван, на пол, летят, как перелётные бесконечные птицы осенью. А каждая птичка – это красненькая десяточка и таких десяточек десять!
Я делаю то, что мне и остаётся делать – ахаю и валюсь на диван, не забыв предварительно собрать бабашки и сунуть их на грудь под толстой рубахой. На твёрдую соцсохранность.
Галинка подозрительно ласково возлагает свою головку мне на грудь, где лежат денежки. Я вижу, истинный крест вижу – шевелит ухом лиса! – уточняет, где наши купилки?
Я разгадываю этот манёвр и мгновенно расправляюсь с происками хитрюши, отдалив её на время от себя и приблизив её к небу на вытянутые руки.
– Материнка! А тебя не заберут?
– Пускай забирают. Хрустики у меня!
– Вот именно. Они могли записать номера и застукать спекуляшку! Сегодня ты сделала на этом пути первый шаг.
– Ничего! Первый блин, да не комом. Пробный шар запущен нормально.
– Ты ж обокрала! Я ж тебе говорил – за девяносто. Такие по восемьдесят девять в ЦУМе видал. Ну, за восемьдесят… Ну, за семьдесят. А ты… За все сто!
– Глупенький. Сто же больше!
– Я тоже так думаю. Как тебе удалось?
– Она спросила: сколько? А я просто для ровного счёта бухнула. Сто!
– Ой! Смотри! У неё пистоль на боку заряженный?
– Не приглядывалась. Муж, начальник охраны, ко мне на четвёртый этаж сам приносил эти фонарики.[163] Приобрела сразу двух таких друзей из охранки!
– Ой!.. Как бы они не разрядили свои две штуки в тебя одну.
– Я тоненькая. Промажут!
– Да-а… Не имей сто рублей, а имей одну такую жену!
– Я теперь могу идти работать в торговлю… Что б его ещё такое ссыпать?
– Ссыпь меня за три шестьдесят две – мой гарантированный месячный заработок.
– Нет, милый. Не ликуй. Я тебя сбывать не стану по той простой причине, что ты сам приносишь три шестьдесят две да ещё сам столько стоишь. Зачем же тебя сбывать?
Мда, эти сто рэ нам не помешают.
Ведь когда она пришла, я бегал звонить в «Комсомолку». По заданию этой газеты я ездил год назад в Киров. Написал четыре страницы о девицах-механизаторах из Зуевки. А материал до сих пор не ставят. Места нету!
А когда дадут, идол знает. Тут всякая копейка на счету. Есть-то хоть через раз надо.
Я сказал новой заведующей сельским отделом:
– Может, позвонить главному редактору?
– Если у вас есть такие возможности.
– Ну год же тянете! От вас же ездил!
– Не всё даём даже тех, кто ездил от нас. Многое значит и уровень исполнения. Места нам не дают. Вчера стояла в полосе. Так сняли! Пошёл официоз.
– Может, на следующей неделе?
– Вряд ли. Там начнётся сессия Верховного Совета и места на первой полосе нам не дают. А вообще попытаемся…
– Ну что ж. Такова судьба авторов. Ждать…
А потому приходится только изредка обедать и эта сотня для нас золотая.
Сначала Галина писала. Я чистил картошку и тёр для картофельных оладьев. Потом роли сменились. Я пишу. Она печёт и ест.
Дым стоит – жену не вижу у плиты.
Вот как у нас оладьи пекут!
Открываю окно.
– А что если с дымом на улицу улетит и жена? Что тогда? – забеспокоился я.
– Для тебя это будет рай! У тебя уже триста рэ на книжке…
– Не у меня, а у нас… Потом… Мы договорились, феники, что я заработаю, будем копить на море, на лето. А жить попробуем на твои и слегка на мои. Потом… Тебе надо купить плавательный бассейн, пардон, купальный костюм.
Под эти сто мы так размечтались, что мне стало страшно так много капиталу держать дома. Я хочу их сейчас же отнести в сберкассу. А Галя против:
– Не надо. Не уходи… Мне одной будет скучно сидеть.
22 октября 1976. Пятница.
Полгода
Проснувшись, Галинка спросила:
– Какое сегодня число?
– Двадцать третье. Уже полгода мы с тобой в союзе. Ты эти полгода жила или страдала?
– Жила, мурик.
– Ну, слава Богу!
– И тебе. Где б его ещё сто рэ сорвать?
– На каком углу? Ой, смотри, пойдёшь сегодня вот на свою профсоюзную конференцию – выросла за эти полгода моя гражданочка! – и та вчерашняя бабка выстрелит в тебя за обманку. А сама будет в нашем платке.
– Пусть только попробует. Ей это так не пройдёт!
– На конференции, наверное, будут книги…
– Не знаю. Надо взять почитать что-нибудь, пока там будут тянуть отчётную резину… Мурик, за мной!
Надо крутиться.
Я помогаю ей как преданный пёс. Подаю горячие бигудёхи, которые грел сам, ещё какие-то финтифлюшки.
– Благодарю тебя за помощь. А теперь тебя зовёт кухня. Грей оладьи мне!
– Видали, какой амфибрахий!
– Вообще-то можешь и не греть. Я могу схомячить и такие, – берёт она со сковороды и ест.
– Нет. Такие холодные мы не позволим. Много съедите, пока разогреетесь! А так на приобретение тепла ничего не уйдёт. Они ж будут уже горячие.
Она поела оладьи, выпила кружку чая с «Маской»:
– У меня всё масло во рту.
Наливает ещё чаю.
– Не поможет – кинь в рот соды. Будет резина… На конференции очень не балуйся. В день полугодовой жизни я тебе признаюсь, милая. На «Агате» я везде понапихал телеглазки, и по нашему «Темпу» я весь день смотрю, как ты там себя ведёшь.
– Ну как впечатление?
– Продолжайте в том же духе… Радушка, не надо так долго вертеться у зеркала. А то я могу и не пустить. Пускай мы расписывались целых полгода назад, но моя власть над вами пока, думаю, ещё в силе… Тугрики будешь брать? На книги?
– Да.
– Сколько?
– Сколько дашь.
– Вот тебе три рэ. Только, пожалуйста, не сбрасывайся по рублю. Если будет назревать бутыльбол,[164] ты им скажи, что с девушек брать нельзя. Их надо угощать! По-царски!
У зеркала Галинка примеряет паутинку:
– Как Манькя с трудоднями. Не идёть…
– Были б трудодни.
– Ну чёрт с ней, с ружьёй!
– Ты ж возвращайся. В двадцать три по телеку концерт «Рой Кларк кантри-шоу» из США. Не захочешь вернуться к мужу, приезжай хоть концерт послушать.
– Не бойся. Концерт я не пропущу.
– Ты свои знаки отличия уже надела?
– Нет… Сейчас.
Она смотрит в шкатулку с кольцами. Её кольца нету. Нырь в туалет – на подзеркальной стеклянной полочке нету.
– Где кольцо?
– А почему ты меня спрашиваешь? – отвечаю я невинно.
– Я опаздываю.
Я достаю кольцо из шкафа.
Вчера сам туда положил, увидев в туа.
– Уже второй раз ты бросаешь кольцо в кабинете задумчивости. Это, сударыня, дурной знак!
Она показала рукой на слегка выпиравший вперёд мой кузовок,[165] веля как-то убрать его, и я без слов подтягиваю свою копилку к спине. Распрямляюсь.
– Во-о! Сразу стал выше, стройней мой мужчинчик!
Она уходит.
От двери показывает пальчик. Не балуй тут!
Я отвечаю:
– Ну, с Богом, – и иду делать двадцать приседаний.
Потом задираю ноги на диване, перегибаюсь у батареи через стул десять раз – всё по её спецуказанию, всё для выработки приличной осанки. Затем принимаю холодный душ, растираюсь и для закрепления успеха закалки протираю влажной тряпкой пол в комнате и на кухне.
Это я делаю всегда.
Моя Радушка отпрашивалась на какой часок.
Уже 15.00. А её нет как нет. Хоть на стенку лезь!
На стенку я пока всё же не лезу. Как-то, знаете, лень, да и белили недавно. Жалко стенку. Причина уважительная вполне.
Временами тянет рвать и метать. Но рвать нечего, а метать тем более. А так во всем остальном я остаюсь ископаемым ревнивцем: кусок в горло не лезет; он, правда, может, и полез бы, да его нету; договорились, что придёт она, вместе сходим за пельменями и сделаем этот самый кусок, но нет её, нет куска – без неё руки опускаются.
Интересно, как им там тянется резина?
Долгохонько таки тянут…
Думаю, не придёт вот через час – прямой путь в прорубь. Правда, не на предмет утонутия, при своей худобе затонуть я не могу, а на предмет искупнуться на манер моржа. Я-то ведь закаляюсь по утрам под душем.
Пятнадцать двадцать.
Звонок.
Приоткрываю дверь – она.
– У нас таких нету! Сгинь! – и подул ей в лицо. – Наши просились на час. А уже вон сколько!
– Чуть остановку не проехала.
– Водку пьянствовали? Или влюбилась на конференции?
– Было б в кого. А чем вы тут без нас занимаетесь?
– Пишем на вас доносы Господу Богу.
За такое заявление она потрепала меня за шиворот.
Я товарищ стойкий, перенёс спокойно это шатание.
У неё холодные руки.
– Товарисчи господа! У молодой гражданочки холодные руки! Это дурной знак.
– Из-за тебя с такого кино ушла! «Собака Клякса, скрипка…» и ещё там кто-то.
– Пиши оправдание, как всё это было.
– Хочу есть. Надо заморить червячка.
– Заморить ты можешь себя. А червячка надо кормить регулярно. По-настоящему… Матинка! А ты чего это так сегодня разрядилась?
– Я ж на конференции была!
– Ну это же не смотрины с раздеванием и с пляской с ножом в зубах!
– Видишь… Я к двенадцати, к твоему приходу, побрился и целых три часа зря сидел бритый! Диктуйте всё, мадам, по порядку. Только честно.
– Народу было видимо-невидимо!
– Только ты не кричи.
– Более четырехсот чек. У братуни Сани преподаватель физкультуры говорил не человек, а чек. Сокращённо… Разделась, правда, не догола, ну и пошла в клуб. Отметилась… У меня мандат № 31. А было всего 440. Вперёдсмотрящий мандат. Вот… Более двух часов выступали всякие типы, отчитывались за натворившее. Все шпарили по бумажке до того нудно! Я пыталась слушать. Из этого ничего не вышло. Пришлось играть в слова… Позор! Такое богатое предприятие! А дали по карандашику в одну копейку и по стрёмненькому блокнотцу за восемь коп… Единственное, кого я слушала от начала до конца, – одного дядечку из перовского Белого дома. Очень хорошо говорил. Без бумажки. Оказывается, у нас и у США примерно одинаково производят сырья. А продукции мы на треть производим меньше. Вот!
– Радушка! Вы не тому аплодируете! Вы помните мой вечный наказ? Где ни будь, записывай необычные слова, выражения. Что записала?
– Только одно предложение «Тыкаем одним электрическим щупом». Больше ничего интересного. В перерыв нам крутили интересные мультфильмички. В основном маде ин оттуда… О! Чуть не забыла. Я сидела справа у окна, у прохода и во время конференции зал снимали. Вышла на перерыв – фотографии уже на стенде. И самое интересное – на самой большой фотографии я самым крупным планом! Так хорошо получилась! Я сидела, сунув руки под мышки, и сделала умную мордочку. Слушала! Ишь, как! О! Взглянула – я сижу первая, за мной все остальные. Мутьфильм показывали – собаками зайчиков ловили. Я хотела убежать в перерыв – мне не дали пальто.
Мы выкатились гулять.
И прогулка наша жила до первого гастронома.
– Хочу пельмешек! – сказала Галинка.
Мы взяли мяса для пельменей.
Она спокойна. Зато неспокоен я:
– У нас муки – мне нечем глаза запорошить!
И мы берём муки, сахару, молока.
– Ты у меня всё помнишь! – удивилась Галина. – Ты память-машина. Куда мы идём?
– Закудакала… Человек я суеверный и дела не будет. Давай договоримся: куда слово ругательное для тебя. Говори: далеко? в каком направлении идём?
Я нёс на почту сдать свои пословицы «Просвещению».
Приходим – закрыта почта с пяти.
– Убеждайся, закудыкала дорогу!
Нужна капуста.
Забегаем в магазин.
– Ох! – морщит Галинка нос. – У капусты мороженый вид. Прямо солёная. Нет, не берём. Перекукуем… Айдайки быстрей к пельмешкам!.. А кто мне пельмешки поможет делать?
– Если не я, то кто же?
Галина замесила тесто, я лук-чеснок порезал, смешал с мясом. Она быстренько порезала тесто на кусочки – я раскатываю.
В «Мире животных» Песков распелся про крокодилов.
Показывают, как выводятся они из яиц.
Один высунул из яйца голову. Уже с зубами!
– Давай, – говорит Галинка, – выведем крокодильчика и он будет у нас жить сто лет.
– Тебе что, – хмыкнул я, – одного Крокодила Крокодилыча мало?
– Мало. Один крокодил не крокодил!
– Ну что ты кусаешь? Была мысль. А ты перекусила жилу, и мысль утекла. Налицо утечка мыслей!
– И мозги текут, и твои не пишут, и ничего не шлют…
– А мы когда им последнее письмо кинули? Не с месяц ли назад? Дата!
– Сегодня вообще хорошая дата.
– Ну, поешь пельменей по случаю полугодового союза… Гриша без женщин озверел. Они ему изменяли, когда он совсем верил, и в сорок один год он им больше не верит. Женщина нужна мужчине для умягчения и очеловечивания его нравов. Да Гриша уже засох. На корню.
– Ни один пельмешек не разварился. Фирма! Посмотрел бы, что другие жёны мужьям готовят!
– Что?
– Я помню, когда Коренная с матерью ругалась, так они с мужем придут с работы, поедят из банки солянку и всё.
– Я б за такое по одному месту дал.
– Капка до тридцати лет дожила, а картошку не пожарит. Когда я сказала, что милому пироги пекла, – все на меня из-под руки поглядели. Они те пироги лишь в кино видали!
– Пища – забота о человеке. Это любовь к нему. А без пищи и прыгать не станешь. Тот-то все они без мужей.
– Охушки! Жарко!
– Молока тебе или чаю?
– Не знаю… Мать бы сказала, ремня ты хочешь… Бывало, слоняюсь по дому, говорю, ну, ма, чего-то хочется. «Возьми поешь». Съела. «Ещё б чего». – «Ремня ты хочешь!». Ты не убежишь, если я буду хорошо готовить?
– Не убегу. Ты меня закормишь, и я не смогу убежать. Я тебе говорил. Америкосы проводили конкурс, как уберечь мужа при жене. Премию получило предложение одной дворничихи: «Муж – это такая свинья, которую надо просто хорошо кормить, и она никогда никуда не денется». Это не про меня. На голодный желудок какие эмоции?
– Если в доме пельмени – это какой-то ебилей. Сегодня – полугодовой. Мяу-мяу! Как быстро пролетели шесть месяцев. Не заметила даже! Кажется, только вчера я первый раз явилась к тебе в гости в холостяцкое дупло… Помню, пришла сюда, и мне очень понравилось, как везде всё чистенько, уютненько. Больше всего понравились полы. Такие красивые! Как бы прозрачные! И прекрасные голубые шторы во всю стену. Красота! И не скажешь, что живёт один мужчина. Только впоследствии я убедилась, что у моего мурика всё может быть в ажуре, что он самый чудесный мужчинчик изо всех мужей, виденных мною когда-либо. Вот я заявляю это со всей ответственностью и преданностью твоим идеалам.
В двадцать три Рой Кларк дал кранты-шоу, и вместо него подкинули концерт семьи Доули.
Галинка уже дремала.
Я призывал её послушать семью. Она роняла беззвучное короткое да и спала как без задних, так и без передних ног.
23 октября 1976. Суббота.
