Анатолий Никифорович Санжаровский
Репрессированный ещё до зачатия
Пельмени
Мне такое снилось… Такое снилось… Вроде мама отказалась от меня… Ты выиграл тыщу в лотерею.
Я встрепенулся:
– Скорей говори, птичка, где получать. В сбербанке «Сон»?
– Поели вчера и сразу легли… А ели не воду. Пельмени! Ох! Хорошо ж сказал дядько Блинов:
«Готов упасть я на колени
Пред тем, кто выдумал пельмени!»
Пельмешки – еда толстая. Тот-то и снится Бог подай что… Капа говорит, спроси своего, пускай скажет как мужчина. Был у неё торгашик с кремовой «Волгой». Престрашнючий. Жадный до чёртиков! Ни копейки на неё не положил. Пять лет катались на каруселях. Потом он нашёл другую. Капа написала ему нелестное письмецо, и он стал её преследовать. До ссоры! «Иду домой. Из-за кустов у дома вылазит. Зашла в комиссуху на два часа – сидел ждал в «Волге»! Закатил допрос – что делала? Ничего у нас не выходит. Зачем же преследовать? Что твой скажет?»
– Он устал от неё. Выжал этот лимон и хочет, чтоб другому не достался. Тоскливый бобик на сене. Сам не ам и другому не дам! Если за пять лет не женился, так теперь тем паче. Да он на «Волге» пчёлок роями будет возить!
– У неё теперь военный. Разведёныш. Была у него фрикаделька по лимиту. Хотела устроить налёт на окоп с его миллионами. Но генерал – в просторечии старший лейтенант – сдрейфил и приземлился у наивной Капуси. На третий вечер заявил торжественно и слегка безответственно: «Ты мне нравишься. Я на тебе женюсь». – «Ты ж меня знаешь только три дня». – «Но не три же минуты». Находчивый.
– Вот и пускай берёт Капа курс на доблестные вооруженные силы СССР. Скоро прозвучит команда «Нал-л-л-ле-е-е-е-ев-в-ву-у-у-у-у-у-у!!!! Равнение на перовский загс! Шагом арш!» С этой Капусей генералу верный капут…
– Жена у него была страшна, как три войны, и все мировые… Не убирай голову… Положи снова мне на плечо. Мне так нравится.
Я возвращаю свою голову на прежнее место и скромно предупреждаю:
– Мне жаль тебя. Во мне слишком много песка. Я могу тебя засыпать, как в Сахаре.
Мы делаем гимнастику.
Галинка:
– Я сделала тебя молоденьким. А была б у тебя старушня ровесница, был бы ты брюзга!
– Конечно! За твоё бесстрашное замужество я награждаю тебя личным орденом «За мужество»! Вот так… Спасибо, моя девочка за всё. Дай Бог, чего тебе хочется!
– Мне хочется увидеть тыщу, которую не ты, нахал, выиграл, а я. Я даже за её получение расписалась на небесах.
После воскресной гимнастики мы двинулись к ванне.
Я залез первый, принял кое-что в виде душа. Потом и она основательно обтиралась с ладошки ледяной водой.
Всё-таки жена у меня бесстрашная.
Начала она разогревать завтрак.
Пол-оладушка упало на пол.
Она быстро подняла и кинула в рот, принципиально не вытирая:
– Как важно иметь чистый пол и хорошего мужа, который может многое, если не всё. Лично держит всегда пол в образцовой чистоте.
– Стараюсь, матушка…
– Чудно… Когда я начинаю готовить, ты садишься рядом, если твоя помощь не нужна, и смотришь. Выжидаешь урона с моей стороны. Если упадёт, на лету хватаешь и безапелляционно заявляешь: «Что с возу упало, то в моём желудке пропало. За мой желудок не боись. Глотаю кривые ржавые гвозди – выскакивают прямые, новёхонькие. Справка. В крокодиле металл переплавляется и пропадает бесследно. А у меня ничего не пропадает. Безотходное производство!»
– Что сегодня будем делать?
– Гулять. Попробуем прогуляться без заскоков в магазины.
– Не выйдет.
– Будем их обегать, как бы это нам тяжело ни давалось. Ох мы! Дети очереди. Я даже вырос до начальника очереди.
Уже час дня.
На Галинке маечка с короткими рукавами.
– Галь, у тебя мурашка.
– Убей мурашку!
Я легонько погладил её руку. Не могу я бить на ней мурашку. Бия мурашку, я б ударил свою радость. А это в мои планы не входит.
Галинка прижалась локтем к моей руке:
– Какой ты горячий! Почему ты такой горячий?
– Потому что я мужчина.
Я в самом деле всегда горяч, как воробей.
После обеда двинулись в Кусковский парк. На мою Рассветную, 56. Там я жил когда-то.
Было уже прохладно.
На пруду лёд. Я ступил на него. Подпрыгнул.
Лёд треснул, выскочила вода, и Галинка пулей отбыла на берег.
Я всё-таки совращаю Галинку в свою веру.
Она в опаске бредёт по пруду:
– Первый раз я была у тебя в январе. Ты повёл меня на Терлецкий пруд. Я спокойно пошла. А вот теперь я знаю, какая здесь вода, я видела её и боюсь.
– Но идёшь! Герои всегда боятся, да делают. В этом героизм, матинка.
Мы перешли на островок, где когда-то в любовных плясках кобенились цари и царята, потом тихонько побродили по пруду и подались назад к себе.
Я шёл с приобретением. Нёс прутик алюминиевый – прочистить воздушку в ванне, раз слесари не могут, а скорей, не хотят.
Дома я сразу кидаюсь резать лук для пельменей.
Галинка дует мне в плаксивые глаза, говорит очень хорошо, ласково так:
– Миленький! Может, ты для начала помоешь руки с мылкой?
И напоминание, и совет без нажима, без напора.
Я кидаюсь с чумовым рвением мыть руки, будто бы всю жизнь мечтал это делать.
– Радушка, ты чего там шуршишь?
– Всё-то вам расскажи.
Я слышу, она разбила яйцо – путь к разгадке, почему это у неё тесто для пельменей раньше было жёсткое, а вот прочитала и разбила для мягкости.
Я так подумал и переспросил:
– Ты разбила, чтоб тесто было мягче?
– Гм… Я всю жизнь била.
– А что ты вычитала тогда?
– Единственное. Тесто надо закатать в шар, накрыть салфеткой и…
– … выбросить за окно?
– … положить на двадцать минут. В жизни не видела, чтоб маманя занималась такими вещами.
Она раскатывает тесто. Я режу чеснок.
Галинка блаженно понюхала воздух:
– У-у!.. Пахнет мяска. А-а-а, – закатила глаза. – Аж слюна выступила, облизаться захотела. Ух пельмешки сейчас будут! Вот ты помогаешь – мне с настроением делается. А будь я тут одна, а ты где в комнате, я б делала без настроения. А сейчас тесто хорошее. Мякенькое. Воды, наверно, больше, чем вчера. Всё от воды, может.
Мы перестраиваемся.
Я раскатываю кусочки теста. А она уже лепит пельмени розами маленькими, беленькими. Лепила, лепила и попутно куснула меня в шею.
– Оё! Что ты делаешь? Больно!
– Я зубы точу.
– Ты не знаешь, что напильник лежит под мойкой? Почему бы его не взять?
– Чего ты ржёшь, мой конь ретивый? Предупреждаю, пельмени будут и с таком. Мяса мало. Несколько кружочков останется. Давай с чем другим сделаю?
– Ну… С хлебом или маленькие кусочки теста вкладывай…
– Я серьёзно.
– И я не шучу. Баловница ты у меня.
– Раздушу тебя! – обхватывает меня за шею.
– Не имеешь права.
– Имею. Я за это расписывалась.
Галинка поставила ногу на стул, пробует первый пельмень. Повар сыт с пальчика!
– Готовая композиция! Уральский мастеровой пельмешник. Я в Челябинске видел памятник такому умельцу… А что, уксус в мясо влить?
– Можно попробовать.
– Взять немножко фарша, влить уксуса и отдельно положить эти пельмени. А для надёжности, чтоб не перепутать их с другими, съесть их сырыми. Наверняка не спутаешь!
– Укусю-ю!
Я гляжу, как она моет посуду.
– Ты о чём думаешь? – спрашивает она.
– Да так… Обо всём… Разве это плохо, когда муж иногда думает?
Сварила первую партию.
Тарелку горкой наворачивает сначала мне.
Я влил себе уксуса. Ем.
– Галь! Бери у меня, пока сварятся твои. А я у тебя потом вычту.
Она берёт моей ложкой. Я достаю её, питерскую.
Она себе строго:
– Не ешь двумя ложками! А то два раза будешь выходить замуж!.. Ой! Съела ж я таки один пельмень из твоей ложки! – Она резко пересаживается на угол: – Я с угла семь лет не буду выходить!
– Успокойся! Ешь моей. Думаю, сегодня не выйдешь. А завтра видно будет.
Она взяла свою ложку, выгнутенькую, с другим рисунком, и стала есть.
– Ох, и суеверная ты!
– Ничуть… Надо же пошутить… Ну и вкуснотища! Или пельмени в самом деле вкуснецкие, или я голодная? Прямо язык проглочу.
– Лучше пельмени проглатывай. Слушай! А чего б не записать свои впечатления о прожитом дне в дневник?
– Жарко. У меня голова не думает.
– А ты сама?
– Тоже. Жарко и душно… Я сто лет не ела такие вкусные пельмени!
– Какая ты у меня старая, моя Радушка, работающая под белянку.
(Она красится. Свои волосы у неё тёмные.)
– Я б тебя съела!
– А тебе что, пельменей не хватило?
– Они не такие вкусные, как ты.
Потом мы радостно купались.
Часа полтора откисали в ванне.
– Надо бы будильник поставить…
– Миленькая, ну что ты? Будут над ухом молоты по наковальне грохать. Иногда от цоканья на тумбочке будильника я просыпаюсь…
– Не пойму… Ты у нас можешь… То ты его в книжный шкаф работающим запирал, то совал днём под подушку, то днём выносил и на балкон: «Пускай поостынет, отпадёт охота стучать». Он простудился, но не умер. В шкафу ждёт, когда его подзаведут.
– Сегодня ему не дождаться подзаводки.
24 октября 1976. Воскресенье.
Зачем люди женятся
Проснулся я – светло.
– Ойко! Как открыть глаза? – и протираю их кулаками.
– У меня тоже нет такого средства…
– Крутиться будешь?
– После вчерашней бани да не крутиться?
Спотыкаясь, я продираю на бегу глаза, лечу на кухню ставить бигудёшки.
– Всё, товарищ, нет вам больше доверия. Сегодня заведу будильник.
Пока она крутилась, я сварил гурьевскую кашу, два яйца в авоськах.
– Несу кашу воробьям. На балконе она быстро остынет.
– Не неси! Всё равно я поесть не успею! – безответственно заявляет моя гражданка и с большим энтузиазмом побежала по комнате, по пути натягивая на себя, кажется, всё, что попадало под руку или под ногу.
– Посмотрим…
Каша поостыла. Галинка напяливает свитер, а я ей – здоровую ложку каши! Свитер завис над головой, ложка опорожнилась, свитер пошёл вниз. Галинка поморщилась, достала изо рта что-то непотребное.
– Фу! Из-за этой бяки… На зубах раздавила…
– Не раздавишь же на ушах…
– Такая хорошая каша и портят её этим изюмом… Фи, бяка… Ну ни к чему тут этот изюм!
– Не волнуйтесь, мадам. Изюму место найдём под нашим солнышком!
Я беру его и кидаю себе в рот.
Кашу она доела, когда поправляла брови.
Галинка сунула белый халат в авоську:
– Разрешат пронести?.. Резать не стала. Пускай большой… Постираю.
– Он станет меньше…
– Мне его Катя дала. Я не просила. Ни у кого нету. Она принесла два. Дала мне сама, говорит, твой.
– Видите, вас любят не только на Зелёном, 73 – 13. Но и на «Агате».
– Хороших везде любят. Все любят!
– Не надо бы так. А? Везде, все… Ой-ой-ой-о-ёй, Радушка! Я ведь муж! Я ж и могу… Я право имею от двадцать третьего, четвёртого, семьдесят шестого за номером 367349. Знаете, что это за номер? Нашего свидетельства о браке. И записи номер 820…
– Как у нас на счётной станции. Сплошные цифры!
– К чему-то обязывающие и призывающие.
Галинка снимает бигуди.
Я даю ей любимое полусырое яйцо.
– Ну что у тебя яйца такие сырые? – Она бежит на кухню.
– Не у меня… Соль у меня в руке…
– Мне хлеба…
– Вот и хлеб в руке.
– А-а… Скажи, а чего яйца такие маленькие? Куры что, не знают призывов последнего съезда КПСС? Или они вышли из-под повиновения петухов, бросили это дело по носке крупных яиц и теперь их несут петухи, то есть ваш брат?
– Наш брат страусиные рад вам нести.
– Как истинные ударники комтруда… Часы, знак! – протягивает она руку из рукава пальто, не глядя на меня.
Я несу ей часы, кольцо.
Маяк молитву зазвонил. Восемь.
Я уже приоткрыл дверь для её вылета.
Галина:
– Прекрасно!
– Можно вставать и в полвосьмого.
Она торопливо поскакала по лестнице вниз.
Я сажусь к столу записать вчерашнее.
Вчера мы гуляли, и я забыл отстучать на машинке.
Зашла речь, зачем это люди женятся. Галина сказала:
– Многие метёлки гоняются за миллионами. Дуры! Разве миллионы нужны?
Я авторитетно:
– И миллионы.
– Они не помеха, если окажутся, но не они первооснова супружеского счастья. Если тебе нужны деньги, выходи с колотушкой на большую дорогу.
– Правильно! Сама добывай! Добыча миллионов должна быть поставлена на самообслуживание. На худой конец, добывай вместе. А лезть на готовый миллион неэтично.
– Верно. Некоторые женщины на западе делают мужей миллионерами.
– Не знал. Каким образом? Сгораю быстрее узнать!
– Необходимо одно условие.
– Ну скорее говори! Какое же?
– Прежде надо быть миллиардером!
– А-а… Увы…
– Не отчаивайся. Слёзы льются и на миллионы. Да если только они тебе нужны – добывай себе сама. У тебя никто их не возьмёт и на что тогда тебе муж?.. А вот на что… У нас в самом большом секретном цехе номер девяносто главным инженером Зайцев. Симпатюля. Мальчику двадцать восемь. Такой беленький, пушистенький, стеснительный. Бюстгальтерию этого цеха начала вести я. В прошлом месяце Зайцев получил больше всех. Семьсот! Это уже готовенькие, после всяких вычетов. А всего ему начислили рублей девятьсот. Он вечно в командировках. Возвращается раз до срока и застаёт жену в интересном переплёте. Конечно, он совершил все формальности, выгнал жену. Так он любил её до страсти! Теперь он напуган. Женщин боится. Вторично его не женишь.
– Можно подумать, что это твоя персональная печаль.
– Я-то тут ни при чём. Я про миллионы. С деньгами не поспишь. А мужа нету месяцами и винить жену как? Главное, чтоб было на хлеб. Только пускай твой муж будет не гангстером по добыче тысяч, пускай он приносит…
– Три рэ шестьдесят две коп?
– Лишь бы делал интересную для себя работу и приносил минимум. Счастье в том, когда всё добывается и делается сообща. А не в готовеньком.
– Задачи вы понимаете очень правильно. Какой у меня человечище жена!
– А ты говоришь… – застеснялась она.
Вечером я встретил её с работы у самого «Агата».
Мы возвращались домой пешком. Она экзаменовала меня.
Увидит легковушку:
– А это какая?.. А это какая?..
Что-то я угадываю, что-то нет.
– Мой муж должен знать всё. Даже марки машин!
– Чтоб знать, какую покупать?
– Отнюдь.
– Ну, тогда чтоб знать, под какую кидаться, если…
– Ну-ну… Я этого не допущу. Я тебя и мёртвого с того света вытащу!
– Это что, угроза?
– Констатация факта… Мы просто вас любим.
В благодарности я тихо погладил пальчиком её плечо.
Вижу, в холодных перчатках её пальцы измёрзли.
Я снял её перчатку. Взял её руку в свои.
Она в искреннем изумлении воскликнула:
– Ойко! Какие у тебя руки горячие!
– По штату положено.
И было прохладно, и я нёс её руку в своей руке, и было мне хорошо, и было мне так славно на душе оттого, что у меня такой вот рядом человечина, и я думаю про то, что вот всё время мне не везло, всё как-то я был на обочине, и никто меня не баловал сердечным теплом, и было всё как-то совсем не так, а годы идут, идут, и большие уже года, и всё у меня не устроено, и всё в доме пусто и холодно, и одиноко, и всё как-то совсем не так, как то должно быть в мои большие лета, и я порой думал про себя и с отчаянием, и с сожалением, по временам мне было жалко себя, и обидно-то что, или я Ваньзя какой, все ж сверстники мои давно живут своими семьями, а я, стесняющийся себя, один, один всё как божий перст, и вместе с тем, со всем своим совестливым одиночеством и тоской по своему очагу семейному я не кидался в крайности, я не вис на первой попавшейся крутихвостке; если я не видел того, что мне близко, я упрямо отбрасывал пустышек прочь, я не верил, что я не встречу ту единственную, ту одну, на которой старый неудаха наконец-то споткнётся навсегда и никогда о том не пожалеет; и пришёл тот январский час, и пришёл он в самолёте, когда я летел в командировку, и судьба усадила нас рядом, потом мы сидели рядом в орском автобусе, потом мы были рядом у меня дома, потом мы рядом гуляли по лесу, рука в руке, вот как сейчас; нам понравилось делать всё вместе, чтоб быть рядом, и мы сделали последнее, поставили рядом свои фамилии в загсе, и вот уже прошло полгода – не день, не месяц – полгода, и мы для Отечества целы, и мы идём рядышком, и все эти полгода я был наполнен счастьем, я как-то иначе взглянул на себя, я поверил в себя, в свою внешность, в свою будущность – Боже правый, и всё это благодаря ей, стройной, красивой и такой зябкой.
Я посматриваю на неё и не знаю, куда и положить её руку, чтоб она согрелась, – то к сердцу поднесу, то к губам и дышу на неё, то к карману. Я сунул её руку в тепло своего кармана и иду молча.
– Ты где? – спрашивает она. – Ты о чём думаешь?
– Я здесь… И ни о чем не думаю.
Она молча улыбается.
И может, мне б всё это и сказать в один дух ей, но мне как-то совестно показаться сентиментальным, не так понятым, и я глажу её холодную руку, и говорю про то, что вот мамушка моя хорошо вяжет, я напишу ей, и она обязательно свяжет и пришлёт хорошие шерстяные перчатки ей, Гале, и Галя будет носить, и ей никогда не будет холодно.
Уже вечер. Звонок. Галина:
– Привет, мое сокровище!
– Ого, как ты меня!
– Это не я, а любовница Голованя. Это она тебя так назвала. Мы с работы ехали вместе. «Садись», – говорит. – «Надоело. Сидишь на работе и дома». – «А готовит вам обед мама?» – «Нет. Для этого у меня муж есть». – «У него что, ночная работа? Или у него такая хитрая работа, что он дома?» – «Да, у него хитрая. Он и покупает, и убирает дома, и готовит». – «Где ж ты такое сокровище откопала? Там нельзя больше взять?» – «Наверное, можно».
– Кого, Гришу или ты меня ссыпать хочешь?
– Ну да! Видишь, как я тебя расхвалила! А ты не ценишь.
– Ну-у… А вот тебе, – подаю ей бандерольку, – прислала из Питера Нина Слободенюк.
Она вскрыла и ахнула:
– «Табулятор»! Я на эту книжку с нею на Невском подписывалась. Вот получил магазин. Нинка выкупила и… Золотая подружка! И как ко времени прислала! Завтра ж я веду урок у себя на машиносчётной станции «Молодёжь в борьбе за качество и производительность труда».
– А почему именно ты ведёшь?
– Да потому что кто везёт, на того и наваливают…. Такая я… А серьёзно если, я одна у нас на станции со спецобразованием. А остальные так… Самоучки… Мне и поручи. Мол, смотри, учи, подтягивай остальных до своего уровня. Вот мне эта книжечка и поможет… Полистаю свои техникумовские конспекты, почитаю цэушки сверху…
Она радостно погладила рисунок перфокарты на обложке:
– На всех наших книжках по механизации учёта перфокарта как ритуальный жест…
– Да… Видишь, тебе книжку прислали… А я ничего не стал с тобой читать.
– Разве можно что-нибудь читать, когда мы вместе? Я читаю на работе. Мне нравятся книги, где есть серьёзные мысли. Например, Бальзак сказал: «Разум – рычаг, которым можно перевернуть мир». Или Драйзер: «Заботливость – это тот родник, который питает супружескую жизнь»…
– И я заметил, ты стала ко мне относиться заботливей. Мы в последние дни стали намного ближе, буквально за несколько дней сроднились так, на что нужны годы иным людям. Значит, книги учат?
– Миленький, ты меня извини, не отвлекай. У меня завтра урок.
– Ладно. Ты читай там своё. А я тебе буду печь блины со сметаной.
– Это можно. А пока я возьму яблоко.
Она ест яблоко, стоя на диване на коленях, с карандашом читает газеты под вой радио.
– Иди ешь блины.
– Не хочу.
– Что-то подозрительно.
– Ну… Я один съем.
Она видит, что я пишу, толкает в локоть бедром:
– Злодей! Блин горит!
Я кидаюсь к сковороде:
– Где?
– Надо же как-то тебя оторвать от машинки… Где варенье сливовое, которое тебе горчит и ты хотел выбросить? А я съем с блинами и отравлюсь. Может, умру. А то ты давно ждёшь. Заждался!
– Да ты только обещаешь!.. Шучу, шучу!.. Не кусай в шею. Там недалеко мозговой центр.
Она ест блины, не отрываясь от газет.
Было душно. Мы приоткрыли на ночь окно и дверь на балкон.
25 октября 1976. Понедельник.
Должно!
Галинка потягивается.
– Оеньки!.. Надоело просыпаться каждый день!
– Ну просыпайся только по праздникам!
– Я не то хотела… Каждый день надоело вставать… При открытой двери спалось хорошо. Никаких снов ни в одном глазу.
Я сочинил ей омлет.
Она торопливо ест. Я на вздохе:
– Как-то у моей не прожаренной бедами рыбки пройдёт урок?
– Хорошо пройдёт, карасик мой. Слушай! Что ж я наделала! Я ж хотела вчера борщ сварить. Мясо лежит в тумбочке на балконе, в воскресенье брали. Ты собой все борщи затмил. За тобой всё забываю. Что ж ты будешь есть?
– Пойду ловить рыбку. Пускай просижу до вечера, так в шесть она точно приплывет. Я её поймаю и зажарю!
Уже шесть. Звонок.
Открываю.
– А-а, это вы? Вас ещё охранка не пристрелила за платок?
– Э-э… Иди бери в сберкассе сто рублей. Нехороший у тебя глаз. Всё сглазил! Утром бегу, она сидит в будке: «Галя, платок дочери не понравился, нам надо поговорить». – «Как же… Я не могу взять». Потом пришёл муж: «Сколько он стоит?» – «Восемьдесят пять!» – «Шестьдесят четыре! Мы не можем брать вдвое дороже». – «Да ради Бога! Я его вам не навязывала». Отдала Капке. Я ей всё рассказала… Ну, какую десятку сбросим…
– Не вышла из тебя спекулька. И не берись… А у меня не глаз нахулиганил – у меня интуиция. Он в магазине такой стоит восемьдесят девять. Ладно… Как прошёл урок?
– Нормалишь. Другие выступали так… А… бэ… мэ… А я с чувством, с толком… Развёрнуто… Капка случайно увидела у меня две твои статьи, говорит: я всю жизнь такого искала. Я хотела ей сказать, не там искала.
Я почистил картошку. Галина стала её резать.
– Ты так крупно режешь? – подивился я. – Ты ж не проглотишь! Ротик у тебя маленький. Я сегодня на зорьке при обследовании это установил.
Галинка задумывается, что-то вспоминая.
– Я где-то читала, что замёрзшую капусту надо сразу класть в кипяток…
– Не суши голову. Она и так у тебя маленькая… Я другое знаю. Если консервы испорчены, надавите на баночку и вмятина выпрямляется.
Я надавливаю пальцем ей на спину:
– О! Вмятина тут же выпрямилась. Жена испорчена!
– Сегодня по всем комнатам ходили и всем закапывали в носы от гриппа и от неверности супружеской. А мы закрылись. Они тыркаются – мы сидим мышками! Все умрут от сыворотки, а мы не умрём!
– Вот именно, что вы умрёте!
– Потом вроде утихло, никто не стучит. Вдруг снова застучали. И стучали долго, упорно. Капа открыла. На пороге Толя Шибанов, механик. А за его спиной сам Головань, главбух. Смотрит удивлённо. Открывала Капа и не растерялась: «У нас всегда дверь захлопывается»! О! Мы умерли!
– Вы это только говорите!
– Что б полизать?..
– Полижи мозжечок, – подаю ей на тарелочке чьи-то мозги из магазина.
– Всё равно не поумнею. О! Сливки с какао! Вскипячу чаю, им буду запивать. А разбавлять водой эти сливки нельзя.
Она наливает в чайник.
– Ой! Налила в рукав воды из крана!
– Это уметь надо. Вам привет от Серёжи Назарова!
– Ты чего?
– Я ничего.
– А-а… Это в Оренбурге служил. Адрес в чёрной тетради прочитал? Мы дружили с их группой. Хорошие были ребята…
Она грустно листает тетрадь с техникумовскими конспектами, вчера прислала Нина.
– Давно всё было и неправда. Кажется, всё было сто лет назад.
– Какая ты у меня древняя!
– Вы это уже говорили не раз, гражданин муж.
– А то не считается.
– Я показала Капе фотографию с конференции. Висит в клубе. Подвела. А Капа сразу: «У! Какая у тебя шикарная паточка (кофточка) с розой на сердце!»
Галина открывает сливки. Аккуратно режет банку по краю, а я обычно чуть не посередине ли.
– Учись, пока жива… Толь, я пойду кое-что там постираю. Все полотенца, носки… Пошли. Ты просто будешь сидеть там. А то мне одной скучно.
Я иду, сижу смотрю, как она медленно мылит, смотрю, потом порываюсь взять. Она слабо сопротивляется, наконец, я беру и всё делаю сам. Мылю, стираю, выкручиваю… Стирал же сам когда-то и сразу холостяцкое не вытравить из себя. Это плохо? Не думаю.
Я спрашиваю:
– Можно ли так крепко любить свою жену?
И Галинка восклицает:
– Должно!
26 октября 1976. Вторник.
