Ан Ци
Серебряная куница с крыльями филина
Пётр сделал смешную сердитую мину, и его друзья с облегчением рассмеялись.
– Есть, шеф! «Бу ззелано!» А рыжиков давай всё же поедим, – сказал примирительно Олег.
– Само собой, поедим! Я и забыл, что голодный.
– Немудрено, перевозбудился, так не до еды. Только не возлагай сразу на это слишком больших надежд, чтобы не очень разочароваться.
– Да я понимаю. Но интересно же, и не тривиально! Мы быстро и энергично должны определить, где они обвенчались. Узнать, что это за человек. И постараться понять, есть ли связь… Ах, нет, всё остальное потом. Пошлём срочно почтовые запросы в официальные ведомства, и, как я уже сказал, если надо, сами поедем.
– Почтовые… – сморщилась Луша, – что-то я хотела? А, вот! Нам в агентство на Ваше имя сегодня пришло письмо. Я Вам всё хотела сказать, но Вы…
– Я тебя не слушал. Извини, пожалуйста. Я хорошо помню, ты пыталась. Там, понимаете, адрес отправителя: Москва, гостиница «Савой». А сам отправитель подписался – Георгий Куприянов.
Увидев, что коллеги ответили на её рассказ недоумевающим взглядом, Луша добавила.
– Конечно, вы на это не обратили внимания. Эрна Александровна и её сын носят её девичью фамилию. Но полное имя Паши Мухаммедшина – Павел Георгиевич, а фамилия отца – Куприянов!
– Он же умер! – в один голос воскликнули Пётр и Олег и воззрились на крохотную девушку, которая вытащила из папки «Сегодняшняя корреспонденция» белый толстый конверт.
– Вы прочтите, не могу же я письма шефа вскрывать! – укоризненно сказала она.
Синица бережно взял со стола нож из слоновой кости с резной ручкой и разрезал конверт.
«Уважаемый господин директор! – прочёл он. – Меня зовут Георгий Куприянов. Мне стало известно, что Вам поручено заняться поисками моей пропавшей жены Эрны Мухаммедшиной. Наш сын находится в Базеле в больнице. Его посредничеством я сейчас не могу воспользоваться. Поэтому обращаюсь прямо к Вам. Предвидя понятное недоверие, решил это сделать письменно, представив Вам доказательства, что я – то самое лицо, за которое себя выдаю. Мне нужно Вас как можно скорее увидеть. Я хочу оказать Вам в этом деле всевозможную помощь. Мою историю у меня больше нет причин скрывать. Подробности Вы узнаете при личной встрече.
С уважением, Георгий Антонович Куприянов, генеральный директор и владелец торговой сети «Киевский провизор».
Кроме исписанного листка в конверте была визитная карточка с телефонами, ксерокопия паспорта на имя Куприянова и несколько старых пожелтевших чёрно-белых фотографий.
– Уму непостижимо, – прошептал Пётр. – Мёртвые встают из гробов! Ну как? Кто из вас что думает? Ребёнок, что скажешь о фотографиях?
Луша, известная
отличным зрительным восприятием, всмотрелась хорошенько, немного подумала и сказала.
– Парень на фото и мужчина на цветном ксероксе – безусловно, одно и то же лицо. Он мало изменился. Но это на компьютере сделать не проблема. Так, может, это дурацкий розыгрыш?
– Вряд ли, Лу. Кто станет этим заниматься?
– Тогда провокация? Видишь ли, я кое-что слышал, – неуверенно добавил Олег. Ты шутишь! О ком? О Куприянове? – Нет, но помнишь, у меня в Киеве жил папин брат, и вся его семья там?
– Олежка, не тяни резину! Сейчас взорвусь! Какой папин брат? Какое отношение… – повысил голос Синица, но увидев затравленное выражение на лице друга, осёкся.
– Прости. Расскажи, пожалуйста, толком. Было просто стоячее болото, и враз сделался водопад!
– Петя, я только хотел сказать, я там раньше часто жил и теперь бываю. Их «Киевский провизор» – знаменитая сеть. У меня две племянницы в ней работают на разных должностях. И этот её… как его… «Генеральный директор и владелец»?
– Он должен быть человеком не просто с достатком, а богатым. Возможно, даже очень богатым. Я подумал, насколько появление такой фигуры всё усложнит!
– Не то слово! Ты совершенно прав. Хотя мы пока ничего не знаем. Настоящий он Куприянов или подставной. Генеральный ли он директор… Интересно, какого лешего он нам это сообщил?
– Пётр Андреевич, это как раз понятно. Вы должны сразу его принять всерьёз. Его «всевозможные возможности». А если любите деньги, то возрадоваться, что запахло большим гонораром.
– Если любите деньги… А кто их не любит? Я хочу виллу в Эстонии выстроить для твоих будущих детей. А можно в Норвегии! И Лорду пенсию оставить, если со мной что стрясётся, – щелкнул пальцами Синица.
– Лушка! Не делай трагические глаза, я шучу. Ну, ладно. В общем, все правы. Картина осложняется – раз. Провокацию исключить нельзя – два!
Пётр сделался серьёзным, от его весёлого возбуждения не осталось и следа. Он глядел на фотографии. На всех трёх была изображена одна и та же молодая пара. Одна из них была сделана около походной палатки. Девушка и юноша сидели, взявшись за руки рядом с гитарой. Вторая и третья были свадебные. Они расписывались в книге: сначала невеста, потом жених. Рядом стояли с цветами такие же молодые улыбающиеся свидетели.
– Всё это при теперешних возможностях действительно легко изготовить. Можно и украсть – это три. Что же, нам теперь нужны Сева и Анита. Мы проверим фото на подлинность, сравним с оригиналом, у Аниты с Севой спросим, не видели ли они подобных. В Киеве справки наведём. А Господину Куприянову я позвоню, но не сейчас. Сейчас… сейчас надо срочно с Володей поговорить.
Всё, ребята. Мы с вами, как французы, сперва всё-таки пообедаем, но потом немедленно за работу. Часы пошли.
18. Георгий Антонович Куприянов собственной персоной
Номер в «Савойе» у Георгия Куприянова был отличный. Он состоял из двух комнат, из которых одна была комфортабельной спальней на две персоны в кремовых тонах со множеством
светильников разного назначения. Они напоминали мелкие колокольчики, то собранные вместе у изголовий, то рассыпанные поодиночке под потолком. Шоколадные колокольчики мягко разгорались. На стене светился огромный экран плазменного телевизора. А в шкафах из матового ореха лежали лавандовые подушечки. Большущая лиловая ванная с джакузи, купальным халатом и полным набором туалетных принадлежностей тоже радовала глаз. Но лучше всего был кабинет.
Наверно, в отеле эту комнату именовали как-нибудь иначе. Но Георгий Антонович называл её только так. Она была достаточно просторна для удобного письменного стола с настольной лампой и двух других: для посетителей с несколькими креслами вкруг него и сервировочного – с кофейной машиной, чашками, бокалами и прочими причиндалами разнообразного пития. Всё это очень устраивало Куприянова, который в последнее время заметил, что стал уставать. Он всё ещё любил погудеть, мог крепко выпить, знал толк в хорошей еде. Но если вечером предстоял деловой разговор, не прочь был его провести, не вылезая из берлоги.
Пётр Синица и Куприянов сидели вместе уже несколько часов, и Георгий Антонович беспрерывно курил. Сам шеф «Ирбиса» по этой части был не безгрешен. Мог при случае выкурить сигарету. Иногда под настроение сообразно обстановке и трубку. Любя слегка покрасоваться, трубок он имел много и охотно поддерживал разговоры о знаменитых курильщиках. Правда, если собеседник не начинал хихикать, поминая Холмса вкупе с комиссаром Мегре. Тем не менее, Пётр не терпел накуренных помещений. Поэтому он встал, спросил разрешения и открыл окно.
«Видно, человек страшно нервничает. Руки у него слегка дрожат. И, однако, как он всё ещё хорош собой, этот Куприянов!» – думал Синица. Высокий, со спортивной поджарой фигурой, большущие карие глаза и густые, совсем не поредевшие волосы с лёгкой благородной сединой. Правильные черты лица. Гладко выбрит. Костюм выбран со вкусом – густого серого цвета в ёлочку, а галстук на один тон светлей с тонкой бордовой полосой.
Генеральный директор и владелец сети «Киевский провизор» производил очень солидное впечатление.
Документы, пачку старых фотографий разного формата и два альбома Синица внимательно просмотрел. Собеседника своего долго слушал, не перебивая. Настало время и ему задавать вопросы, но он медлил. И тогда Куприянов начал сам.
– У Вас хорошо получается, Пётр Андреевич. Я рассказал Вам свою неприятную историю. И мне было легче, чем я предполагал. Не было ни глупых, ни бестактных вопросов. Меня не прерывали неуместными замечаниями. Вы не отвлекались. Я Вам за это признателен. Но Вы, без сомнения, хотите знать, а почему я вдруг объявился? Хотя нет, сначала скажите мне, пожалуйста, вот что. Вы удостоверились, что я это я? Вы же проверяли?
Пётр откинулся на спинку кресла и рассмеялся с некоторым облегчением. Это, похоже, была честная игра.
– Ясное дело, проверял, Георгий Антонович! А Вы как думали? Я профессионал и любителем не прикидываюсь. Прибедняться тоже не люблю. У меня есть разные возможности. Это касается и технических средств, и информации. Появляется, откуда ни возьмись, человек, которого все считают много лет назад умершим! Вмешивается в дело, где одна женщина исчезла, и один труп. И я не проверю, что это за фрукт? Мне самому жить ещё не надоело! Да ведь и Вы меня, кстати, проверяли!
Тут засмеялся и Куприянов.
– Всё знает, бестия такая! А я и рад. Я рад, что Вы профессионал. Я абсолютно серьезно хочу сделать всё от меня зависящее, чтобы… чтобы… Как Вам сказать? Жизнь назад не повернёшь. У меня больше не было детей. И не будет. Я очень хочу с Пашей объясниться. Начать, а потом осторожно развить отношения. Эрну уговорить простить. Или уж если не простить, то зла не держать. Сделать для неё всё, что в моих силах. Я понимаю, как ей тяжело пришлось. Сам прошёл огонь и воду. Карабкался, ломая ногти и обдирая руки. Всё и всех зубами грыз.
Куприянов насупился. Лицо его потемнело, взгляд стал мрачным, он сжал кулаки. Кулаки были у него примечательные – тяжёлые, массивные, в шрамах и рубцах на тыльной стороне рук. Пётр себе сразу чересчур живо представил это самое «грыз». Он решил закинуть ещё одну удочку.
– Я на Вас смотрел, Георгий Антонович и откровенно любовался, – совершенно искренне сказал он. – У Вас и годы не велики, особенно по теперешним временам. А внешность, так просто героя-любовника! Что это Вы? Ну, не было. А почему ж не будет? Я знаю, что Вы не женаты. Но всё можно наверстать!
– Видите ли, дорогой мой, я в Афгане, действительно, не умер. Но в плен попал. Бежал, меня ловили, били и сажали в зиндан… В общем, поверьте на слово, я ведь как-никак, врач. Не будет у меня детей. Не может их у меня больше быть, – мрачно пробурчал Куприянов. И добавил. – Вы гораздо моложе. Вы, наверно, не можете себе представить, каково мужчине такое сознавать.
В ответ на это слова Синица бросил на него исподлобья быстрый странный взгляд, но ничего не сказал. А после небольшой паузы извинился.
– Георгий Антонович, простите, я понял. Я не должен был этого касаться. Зато других обстоятельств Вашей биографии я касаться обязан.
Итак. Всё, что я от Вас услышал, совпадает в целом с моими сведениями из сторонних источников. Вы приехали из-под Киева в Москву, поступили в Медицинский, где познакомились с Эрной Мухаммедшиной. Оба были студентами, когда поженились. После окончания института Вы завербовались на заставу в Афганистан инфекционистом. Там попали в плен, и все думали, что Вы, как многие другие Ваши товарищи, погибли. Об этом известили семью. Подробностей тогда никому не сообщали. «Пал смертью храбрых, выполняя свой интернациональный долг», и дело с концом. Но Вы выжили и после многих мытарств вернулись на родину. Вернувшись же, Вы к своей «вдове» не поехали. Родившимся в Ваше отсутствие сыном вообще не интересовались. А Эрна Александровна, собравшаяся было разводиться, поскольку Вы ребёнка не захотели и уехали, оставив её беременной, по сию пору считает Вас умершим.
– И Вы хотите, без сомнения, узнать, почему я её бросил? – нахмурился Куприянов.
– О, нет. Пока – нет! Я хочу услышать честный ответ на другой вопрос. Скажите, а почему Вы на ней женились? – стукнул по столу ладонью Синица и встал.
– Ах вот оно что! – горько усмехнулся Георгий Антонович. – Законно, не спорю. Сбежал, негодяй, от беременной жены. Растить сына не помогал. Разбогател – тоже не помогал. Такой женился, конечно, по расчёту. Но Эрна на завидную партию нисколько не походила. Она была бедна, как церковная мышь. Вы знаете, мы так и познакомились. Не в самом институте, а на «шабашке». Я, так же, как и она, вынужден был постоянно работать по вечерам. И мы с ней в одной больнице вместе дежурили. Да, так вот. Если не деньги и родительская протекция, тогда что? Тут и спрашивать не надо! Прописка! Московская прописка для нас – провинциалов была порой поважней приданого!
Синица слушал эту взволнованную речь, не перебивая. Он ничем не помогал рассказчику и не мешал. Не возмущался и не протестовал. Но и не отводил от него внимательного взгляда. Куприянов ходил по комнате, рубил правой рукой воздух и под конец остановился перед Петром.
– Пётр Андреевич, я должен Вас разочаровать. Женился я исключительно по любви. Надеюсь, мы вместе найдём мою жену. И она вам подтвердит, я в этом уверен. Она ни секунды в этом не сомневалась.
– Что, так прямо и не думали о прописке? – с иронией недобро прищурился Синица. Он позволил себе слегка выпустить коготки.
– Очень даже думал, Пётр Андреевич! Может больше, чем другие «иногородние», как нас тогда называли, вместе взятые. Вы позже поймёте, почему.
Вообще говоря, для меня это не было слишком трудно – в Москве остаться. Во-первых, парней тогда в медицине было много меньше, чем девчат. Нас всюду – на любой работе – явно предпочитали. Для молодого врача мужского пола начальство было готово хлопотать о льготах и лимитах, служебных квартирах и прописках. Если и не в Москве, то в ближнем Подмосковье наверняка. Я уж и не говорю о военных! Учился я неплохо, на кафедре был на хорошем счету. И лучше бы учился, но очень тяжело быть вечно полуголодным и недоспавшим. Ну, это я уже говорил. Кроме того… я не был самовлюбленным индюком – однако видел, что девушки в институте меня не избегают. А среди них всякие встречались. «Блатные» бездельницы, успешно прошедшие при поступлении «конкурс родителей», толковые работящие девчонки из хорошо обеспеченных семей, да мало ли!
– Тут я охотно верю Вам на слово, – примирительно заметил Синица.
– Я очень, просто отчаянно хотел остаться в Москве, начать новую жизнь, – между тем продолжал Куприянов свой рассказ. – Но вот жениться для этого? Специально жениться! Это мне в голову не приходило. А с Эрной просто… Мы… я хочу сказать… Ах, ты, пропасть! Так трудно выговорить. Ну хорошо, я попробую. Дело было так. Мы познакомились. Стали видеться чаще. И я влюбился, как полоумный. Вскоре встречались мы уже каждый день, а вечером надо было расставаться. Вот этого нам уже не хотелось! Тогда мы быстро поженились.
Ну, жили мы очень трудно. В каморке в общежитии поначалу, потом получили комнату. Но мы и раньше не жировали, так стало даже легче вдвоём. Вы знаете, это на первый взгляд не очевидно, однако проверено на опыте. Две нищенских зарплаты для двоих лучше, чем одна на одного. А вот между собой у нас было всё в порядке. Хотите – верьте, хотите – нет, но я её любил. Да нет, Вы, конечно, не поверите! На этом месте Пётр остановил говорившего рукой. Куприянов удивлённо замолк и уставился на него.
– Георгий Антонович, Вы сами сказали, что я внимательно слушал. Но я ещё и смотрел. Вы принесли множество фотографий, и два любовно сделанных альбома. Вы там свою девушку, а потом жену всё время фотографировали. И Вы с ней множество раз сфотографированы вдвоём. Я видел, как Вы на неё смотрели. Не в камеру, чтоб выглядеть поэффектнее, а на неё! Как Вы её обнимали, держали за руку, как ей улыбались! Поэтому я давно уж поверил, что Вы Эрну действительно любили. Но это, видите ли, не всегда связано с женитьбой. Ну, хорошо, а теперь… Скажите мне, наконец, что дальше произошло? Ведь что-то, несомненно, случилось?
– Случилось, это Вы правы. Придётся рассказать. Я своим поведением тогдашним нисколько не горжусь. Но я человек последовательный. И доведу дело до конца. Пусть нелегко разоблачаться, нет спору. Вы вряд ли поймёте мои мотивы. Да и не захотите понять. Мне ясно, как я выгляжу в Ваших глазах. И потом… Вы делаете свою работу. На нас же на «фигурантов», так, кажется? Да, на нас Вам, вполне возможно, начхать!
На его лице появилось суровое, замкнутое выражение. И Синица забеспокоился. Если он сейчас потеряет контакт с Куприяновым, что стоит тому просто оборвать разговор? В конце концов, этот человек вовсе не обязан ворошить для него свои тяжёлые воспоминания.
– Постойте, Георгий Антонович! Вы не правы. Мне вовсе не всё равно. Однако, я должен сохранять нейтралитет, и я стараюсь. Не забудьте, я вижу Вас впервые. И прекрасно понимаю, что жизнь редко бывает чёрно-белой и однозначной. А сейчас, давайте я поработаю «адвокатом дьявола». И вот, пожалуйста, для начала.
Вы решили честно поговорить с Пашей. Перед Эрной повиниться. Ко мне – незнакомому усатому зелёному москалю – Вы, зрелый преуспевающий киевлянин, пришли и предложили помочь. Могли же, с вашими-то деньгами, попробовать всех купить! Возьмём Эрну с Пашей – не бедствуют, но и не процветают. Я частник проклятый и наёмная рабочая сила. Скорей всего продаюсь. Ну что, не так?
– Силён, господин Синица, спасибо, не ожидал! – усмехнулся Куприянов. – Ну что ж, молодец, хвалю. Только насчёт «усатого москаля» Вы зря. Я в эти «национальные» игры никогда не играл.
Ну хорошо, слушайте. Я начну издалека. Я сам, правда, киевлянин. Там родился. Но, знаете, Пётр Андреевич, я и не Куприянов вовсе. Я Хованский. Вернее, должен был быть Хованским. Моих родителей взяли, когда я совсем крохой был. Я родился после войны. Я старше Эрны на два года. Моему брату тогда было лет восемь или девять. Я точно даже не знаю.
Отец был кадровый офицер, артиллерист. А мама – агроном. Она розами занималась. Не теми, которыми все любуются – алыми, белыми и чайными. Эти почти не пахнут. А мелкими пахучими невзрачными розочками. Из них розовое масло добывают. Это всё мне тётя Настя рассказывала. Больше я почти ничего не знаю.
Он замолчал. С его красивого лица сошла суровость. Оно затуманилось и стало печальным. И Пётр не решился его поторопить.
– После войны, – начал немного погодя снова Куприянов, – снова накатила волна посадок. Отца взяли и сразу после ареста расстреляли. Маму через полгода ночью увезли, старшего брата отправили этапом в Караганду. Он умер от дизентерии в пути. Мама моя прожила в лагере два года, и её добила дистрофия.
У нас была домработница тётя Настя. Она растила моего брата, а потом и меня. Когда отца посадили, она меня отвезла к родственникам в деревню. Настя маму уговорила. Сказала, что там маленькому ребёнку здоровей и спокойней. А им надо об отце хлопотать да передачи носить. Забот и без меня хватает. Вот выяснится недоразумение, тогда меня домой заберут!
Как эти «недоразумения» выяснялись, известно. А Настя после маминого ареста взяла по-быстрому узелок и дёру. В деревне она рассказала: жила, мол, по-хорошему у хозяев пока главу семьи не перевели вместе с военчастью в другое место. И так-то далеко перевели – за Урал! Куда ж ей, беспаспортной, в такую даль?
Дело было самое обычное, офицеры часто переезжали. Никто вопросов лишних не задавал. Меня тоже не хватились. Кому нужен малыш – сирота?
Тётя Настя была женщиной одинокой. Своей семьи и детей у неё не было никогда. Зато был брат-инвалид, вернувшийся с войны без ноги. Он был человек неглупый и умелый. Его выбрали председателем колхоза, и он начал хозяйствовать помаленьку. Настя с братом сплели легенду о дальней родственнице, молодой девке-ткачихе, нагулявшей в Киеве от кого-то ребёнка. С абортами после войны стало строго. Нравственность начали блюсти, только пух и перья летели. Ну и, де, куда теперь девке-комсомолке с младенцем? А Насте-бобылке, стало быть, веселее с мальцом!
Словом, вырастила она меня. Свою фамилию дала. Всем делилась. Попадало мне тоже по первое число. Рука у Насти была тяжёлая. Но всегда за дело. После порки реветь не полагалось. Зато, раз наказав, она потом никогда не зудела. А как подрос, начала мне о моей семье рассказывать помаленьку.
Вот тут я должен остановиться, что б было хоть немного понятно. Они, тётя Настя и дядя Федя-председатель, меня не просто вырастили, но вышколили. Я должен был быть всегда и во всём лучше всех. Не ныть, не жаловаться, обидят – давать отпор. И никому, Вы слышите, никому и никогда не рассказывать о себе. Возможно, так воспитывают сектантов. Или каких-нибудь первых христиан, или наоборот, иудеев среди иноверцев, магометан – среди христиан.
Не знаю, на кого я стал похож. На сжатую пружину? Свернувшегося ежа? Но всем своим незащищённым маленьким сердечком, всей кожей ощущал я их чудовищный страх. Поскольку страх лежал тогда в основе всего.
А брат с сестрой, когда пришло время думать о школе, решили, что мне надо учиться в Киеве. Они хотели от судьбы колхозника меня уберечь. И тётя Настя продала корову Рыжуху, а дядя Костя пошел кланяться в Киев свояку. Свояк этот… Эх, какие штуки выкидывает жизнь! Свояк их служил начальником тюрьмы. Через него-то тётя Настя потихоньку разведывала всё про моих.
Ну, этот знал про всех всю подноготную. Могущественный был человек! И верный сталинец без страха и упрёка. Но деньги очень любил. И вот, видите, какое дело, в открытую тогда брать боялись. А у своих? Да если эти свои вякнуть не посмеют, поскольку у них рыльце в пушку? Коротко говоря, выправили моей тёте Насте «пачпорт», оформили усыновление приёмыша Георгия. Поступила она разнорабочей на фабрику «Красный Перекоп», и мы, помыкавшись по знакомым, нашли жильё на самой окраине города. Там были частные домишки с садиками. В одном таком хозяева выстроили тёплую кухню из старого кирпича. Там мы и поселились. А дальше пошла обычная советская жизнь. Я учился. Да не просто прилежно – изо всех сил! На пять с плюсом! И, к слову, по окончании школы получил золотую медаль. Завод же через несколько лет выделил передовику производства Куприяновой Настасье Никитичне комнату в бараке, а позже в заводской пятиэтажке. К тому времени я уже всё знал про отца с матерью. И затвердил наизусть, что больше ни одна живая душа об этом знать не должна. Или не будет мне жизни, не будет ходу. А я тогда уже очень, страшно, яростно захотел жить по-людски. Решил бороться. Думал, что для себя и Насти заработаю или завоюю такую жизнь. Да видно, было не суждено…
Мы давно решили, что я буду врачом. Моя мама так хотела. Я об этом слышал от Насти, привык к этой мысли и уже не мог представить для себя ничего иного. Но дядя Федя и слышать не хотел о Киеве. «Пошлёшь документы в Москву! – отрезал он. – У меня там фронтовой дружок. По такому случаю он нас приютит». Мы собрались поехать туда вместе. Медалистам тогда надо было сдавать только один экзамен. Мы рассчитывали, поэтому, управиться за неделю – посмотреть город, купить подарки и уехать до начала занятий домой в Киев.
Нам вручили аттестаты. После выпускного мы гуляли по городу до утра. Когда я пришёл, уже почти совсем рассвело. Соседи спали. Я потихоньку прокрался по коридору, чтобы никого не разбудить, и открыл дверь. Комната было пуста.
Тётя Настя моя давно стала помаленьку сдавать. Я этого по молодости не замечал. Позже, вспоминая, кой-чему уже научившись, я многое понял. У неё немела рука. Язык распух и плохо ворочался во рту. Иногда нарушалась координация. Но она бодрилась. А к врачам ходить не любила. Но в тот вечер ей сделалось совсем худо.
У соседа дяди Яши был мотоцикл с коляской «Ява». Настя написала для меня записку. И Яша отвёз её в больницу. Она по дороге, добрая душа, и тут не думала о себе – казнилась всё, что испортит мне праздник…
Когда я утром прибежал в больницу, тётя Настя была уже без сознания. Так, не приходя в себя, через несколько дней она умерла.
Со мной пытались говорить, а я как будто оглох. Мне казалось, меня завернули в толстый слой ваты. Все сигналы снаружи едва проходили через него. Слабые и далёкие, они оставляли меня равнодушным. Я услышал: «Обширнейший инсульт, до него было два других, но поменьше», запомнил краешком дремлющего сознания, но не понял. Похороны и поминки миновали. Я был как механическая кукла, вёл себя, как велели, и не мог поверить, что это наяву. Когда все ушли, я лёг на полати в дяди Фединой избе и замолчал. Есть я перестал, пил воду и смотрел в потолок. Об институте больше не помышлял. Думать вообще ни о чём не мог.
Шли дни. Я страшно похудел. С трудом вставал, только если надо было «до ветру». Я бы умер… Но однажды дядя Федя пришёл вечером домой с правления вместе с бабой Варей, дояркой. Они о чём-то пошептались в сенях, потом, не говоря ни слова, вкатили в меня насильно глиняную макитру какого-то зелья, от которого пахло сразу мёдом, болотом и полынной водкой. И потащили, да прямо на руках! в нашу баньку.
Уж они меня мяли, стегали, обливали то горячей водой, то холодной прямо из бочки. Плескали на камни мяту, полынь и квас. Я стонал, чертыхался – меня никто не слушал. Они меня выполоскали и вдвоём отнесли в избу. Наконец я отключился. Только помню, уколы какие-то, будто овод впился, да в нескольких местах сразу. Тут я, верно, ненадолго пришёл в себя перед тем, как заснуть. Потому что слышу: «Варь, мы парня с тобой чай не угробили? Мне боязно. Ты, Варь, давай, погляди-тко, он дышит аль нет?» Больше ничего не запомнил.
Ну а утром я проснулся от того, что дядька меня осторожно, но решительно растолкал. Всё тело моё болело, кости ломило. Я скосил глаза туда-сюда, и увидел припухшие красные точки на теле, которые чесались. Оказалось потом, что они на меня сажали пчел. Потом узнал -так лечат радикулит.
Я с трудом смог слегка пошевелиться. Но что-то изменилось. Странное дело, впервые с того чёрного дня, когда я узнал о нашей беде, я почувствовал голод и попросил есть. С того времени я пошёл на поправку. А несколько дней спустя мой дядя Федя сложил наши убогие вещички в один чемодан, перетянул его солдатским ремнём и погрузил меня вместе с чемоданом на подводу. Колхозный конюх Остап доставил нас на полустанок, где скорый стоял минуты три. Двери нашего вагона не открыли, мы сели в хвосте. Остап покидал в тамбур наше имущество. Пришлось тащить через весь состав на горбу трёхлитровые банки с вишнёвым вареньем, яблоки, абрикосы, орехи, словом, деревенские подарки московскому фронтовому другу, до своего второго плацкартного вагона.
Что Вам сказать, Пётр Андреевич? Дядя Федя, одноногий инвалид, да будет земля ему пухом, впихнул меня в Медицинский, да ещё и коленкой под зад поддал. Единственный свой экзамен я сдал на отлично. А ему памятью тёти Насти поклялся, что выучусь. Не буду балбесничать. Лениться и бражничать с ребятами тоже. «Иначе, – он так сказал, – тебе на эти три могилы путь заказан!»
Про могилы я тоже должен объяснить. Мы с помощью того же свояка место на кладбище в Киеве получили и памятный камень сделали. Так поступали часто люди, у которых близкие не пришли с войны и сгинули неизвестно где. Сам камень мы в поле отыскала. Серый с голубой искрой большой кварцит. Отполировали в колхозной мастерской. Написали: «Здесь место последнего успокоения Янины и Генриха Хованских. Анастасия, Федор и Георгий Куприяновы вас обоих не забыли и никогда не забудут».
Хотел я написать – Георгий Хованский-Куприянов, но дядя не разрешил. Когда Настя умерла, её решили рядом похоронить. И Федя, тот тоже там…
Теперь попробуйте представить себе вот что. В Москве об этой истории никто не подозревал. По документам я был сыном Насти – значит, «из крестьян». Лучше не придумаешь.
Я вижу, Вы сомневаетесь, – заметил он скептический взгляд Петра. -Всегда кто-нибудь да знает. Но если так, то не от меня. Я о себе ребятам старался ничего не рассказывать. И Эрна знала лишь, что я сирота, которого усыновила и вырастила добрая женщина. У нас оказалось много общего. Она тоже чувствовала себя сиротой. Чувствовала, то чувствовала, но люди, которые её не забыли, в Москве имелись. И когда мы поженились, они вскоре дали о себе знать.
Вы знаете, что Эрна рано ушла из дома. Она много лет почти не общалась с бывшими домашними. Очень редко видела мать. Иногда встречалась с тётей Ритой, и всё. Однако с течением времени Эрна, которой раньше не интересовался никто, делалась людям нужнее и нужнее. Она работала в известном на весь город роддоме. Потом в больницах. Многих знала. И тётя Рита, к примеру, стала к ней обращаться за помощью для дочки и для себя. К врачу хорошему хотелось попасть, место в клинике раздобыть, процедуры получить…
Свадьба у нас была студенческая, в лесу. «Взрослых» вообще не было, только ребята. Танцевали и пели у огромного костра. Мне костюм сосед по общаге одолжил. Платье невесте свои девчонки сшили. У одной однокурсницы дома занавески меняли. Старые хотели выкинуть. Она посмотрела и ахнула. Красивое кремовое кружево, два большущих полотна! Сначала подруги смеялись, а потом поглядели, прикинули так и этак – посадим на чехол, и пойдёт! Посмотрите на эту фотографию. Разве хуже, чем у теперешних из бутика?
Эрну сфотографировали одну в платье до полу из крупно сплетённого кружева с атласной вставкой углом как у пушкинской Царевны-Лебедь. Она улыбалась слегка испуганно и смущённо.
– Чудесное платье, Георгий Антонович! Интересно, как мало Эрна изменилась, – заметил Пётр.
– Это верно. Я, когда сведения о них дал задание собрать и первый отчёт увидел, тоже удивился. Но нам надо двигаться дальше. Начинается самое противное, – вздохнул Куприянов. – Я Вам сказал, они с тётей Ритой время от времени встречались. Она была неплохой человек, эта Рита. Ей хотелось как-то наладить отношения Эрны с матерью. Она решила – теперь, когда девочка вышла замуж, можно соблюдать приличия, по крайней мере. Потом дети появятся. Будут все встречаться по праздникам, почему нет? Делить им нечего. И если никто не возражает…
Действительно, на первый взгляд, никто и не возражал. Нас пригласили на Арбат, и мы пришли. Меня представили Кире, потом Цаплину. Все вели себя пристойно, горячей родственной любви не изображали, но и отношений не выясняли, искры не летели. Была, конечно, тётя Рита со своими, и они помогли разрядить обстановку. Хороший стол, бутылка шампанского – понемногу все разговорись, принялись шутить, а Ритин муж – рассказывать забавные анекдоты.
Мы оба были тогда уже в ординатуре. Когда встали из-за стола, заговорили, как водится, о медицине. С удовольствием обсуждали, что здорово иметь в «нашей семье» (!) двух врачей. Я заметил, как эти слова Эрну покоробили. На неё в тот момент публика не смотрела. Кокетничали со мной. И она, чтобы скрыть набежавшие слёзы, сделала вид, что уронила платок. Цаплин стоял в стороне и болтал о чём-то с Анитой. Эрна наклонилась, и он взглянул на неё. Случайно я перехватил этот взгляд и просто оторопел. Сказать, что в нём была неприязнь, значит – ничего не сказать! В глазах отчима светилась неприкрытая ненависть. Такие видел я у приполярного волка на биостанции. Его только выпустили из клетки, и он ощерился на людей.
