Алиса Рува
Жестокеры
Цыпленок жареный, цыпленок пареный
Пошел на улицу гулять.
Его поймали, арестовали,
Велели паспорт показать.
Раньше, когда я спрашивала мать, почему бабушка больше к нам не приезжает, мать неизменно со вздохом отвечала:
– Она у нас чудачка! Нормального человека Фридой не назовут.
Сейчас, смущенно слушая бабушкины песенки, я стала понимать, почему мать так говорила. Закончив петь, бабушка громко и раскатисто хохотала, во все горло, запрокидывая голову, словно сама радовалась своей безумной дерзкой выходке. А мать раздраженно поджимала губы и, проходя мимо нас, нарочито громко шаркала тапками. А еще демонстративно затыкала уши. Строгая, сдержанная и чопорная, она была в ужасе от вольных проделок бабушки Фриды. И от розовых подвязок на ее чулках, которые как-то случайно увидела в прорезь ее старческого халата.
Пока бабушка гостила у нас, они почти не разговаривали друг с другом. Интуитивно угадав во мне существо, более близкое ей по духу, чем кто-либо из окружающих, бабушка общалась только со мной. В самый первый вечер она положила руку мне на голову, и долго изучала мое лицо при свете лампы, поворачивая его то в фас, то в профиль.
– Будет толк. Будет толк, – вынесла она в итоге свой вердикт.
И, к удивлению матери, уезжая, дала ей денег.
– Что это случилось с твоей бабкой Фридой? – радостная мать пересчитывала купюры, не веря своим глазам. – Какая муха ее укусила? Я всегда знала, что деньги у нее есть. Вот старая скряга! Могла бы сделать это и раньше. Наконец-то сможем купить тебе не один, а оба сапога!
Бабушка продолжила высылать нам деньги, что было очень кстати в нашей финансовой пропасти. Мать немного смягчилась и почти перестала говорить про нее гадости.
Уезжая, бабушка, кроме денег, оставила мне и свой походный музыкальный инструмент.
– Хорошая у тебя бабушка, – резюмировал Дим, выслушав мою историю. – Веселая. Я бы очень хотел с ней познакомиться.
С задумчивым видом он взял в руки гитару и принялся перебирать струны.
– Так ты на ней играешь?
Я отрицательно помотала головой.
– Я не умею.
– Ты обязательно должна научиться, – серьезно сказал Дим. – Я научу тебя. Это несложно.
– Зачем? У нас есть ты и твоя гитара. Да и что я буду на ней исполнять?
– Свои песни.
Я в недоумении посмотрела на Дима.
– У меня нет никаких «своих» песен.
– Гитара есть, значит, и песни появятся! – без тени сомнения сказал мой неисправимый оптимист и улыбнулся мне своей солнечной, подзадоривающей улыбкой.
***
Слова Дима о моих собственных песнях еще тогда побудили меня попробовать написать свои стихи. Я мечтала с гордостью преподнести их Диму, чтобы он полюбил меня еще сильнее. У меня все получится, верила я. Ведь у меня «есть содержание», как говорила Нонна Валерьевна, а значит, оно должно во что-то вылиться. А моих переживаний хватило бы на целый сборник! Так мне казалось тогда.
С энтузиазмом подошла я к этой нелегкой задаче – стихосложению. Но, промучившись пару дней, поняла: хоть рисую и пою я действительно неплохо, но как поэт – совершенно никуда не гожусь. У меня совсем не получалось рифмовать. Впрочем, я не расстроилась из-за этой неудачи. Я быстренько уничтожила все, что успела написать, и отправилась гулять с Димом. Ведь он итак любит меня сильнее некуда, несмотря на то, что я не поэт.
Теперь я поняла, почему в тот раз у меня не получилось, как у Цветаевой, «выдышаться в стих». Тогда я не знала, что есть такие жанры – стихотворение в прозе. Или белый стих. Я всегда думала, что непременным условием стихосложения является рифма, и споткнувшись о то, что рифмовать у меня совсем не получается, сразу отступила. У меня были назревшие и готовые вылиться чувства, были сильные образы, но я не могла вместить их в те готовые стандартные стихотворные размеры, которые знала. Я не могла написать свои стихи по принятым правилам и канонам. И вот теперь мои мысли и образы нашли свою форму: свободная от рифм, я легко и быстро, на одном дыхании, словно под диктовку свыше, записала то, что давно назрело у меня в душе. Через неделю после того урока литературы появилось «Потерянное солнце» – мое первое стихотворение в прозе. Это были не те типичные жевачно-розовые строчки, какие мог написать подросток. Вовсе нет. Маленькая комната. Раздраженный человек весь короткий зимний день занавешивает свое окно от непривычно яркого солнца. Он пытается скрыться от света, он жаждет темноты, к которой, как он думает, привык. А когда вечером наконец-то соизволяет открыть шторы, то все, что он видит – это красный полудиск, наполовину скрывшийся за горизонтом. Тогда этот бедный глупый человек осознает, что не ценил и упустил что-то самое прекрасное, светлое и радостное в своей жизни. Он понял это, но понял слишком поздно – закат стал ему приговором.
Тогда это несуразное и до пошлости банальное творение мне совсем не понравилось. Правда, уничтожать его, как свои прошлогодние стихи, я не стала. Благодаря этому написанному стиху я поняла, что свою боль можно не только нарисовать и спеть. О ней можно еще и написать.
В моем дневнике тогда появились строки:
«Я хочу стать больше, чем вся эта ситуация, в которой я волею судьбы оказалась и в которой я застряла. Я хочу – с помощью своей способности написать об этом и с помощью еще чего-то, что есть во мне – вырасти, перерасти всю эту ограничивающую меня боль, потому что знаю, что нет у нее никакого права меня терзать».
Сейчас я понимаю: это главное мое желание и главный мотив всей моей жизни – освободиться от ограничивающей боли и тяжести Прошлого, забыть все былые потери и разочарования. Нет ни одного человека в этой Вселенной, кто бы так рвался к этому освобождению, как я. Именно жажда свободы и счастья, на которые я имела право и которых была почему-то лишена, именно стремление получить их и держало меня на плаву все эти трудные годы. И те, которые наступят впоследствии.
Тогда я его еще не осознавала – этого мощного стимула внутри себя самой. Как не осознавала и всей важности своей первой освободительной попытки творчества и того, во что годы спустя она выльется. А пока я завершила свой, как мне казалось, неудачный опыт стихосложения, удовлетворившись спасительным чтением чужих стихов, каждый из которых был отражением моей личной боли. Пусть я сама ни на что не гожусь, как поэт, но я умею читать и чувствовать чужие стихи. Этим и успокоюсь.
7
– Почему АЕК? – как-то спросила пытливая Аля. – Почему тебя все так называют?
– Кто все? Сомневаюсь, что «все» знают меня под этим прозвищем. Так меня называешь только ты.
– Ну, ты сама себя так называешь! Когда злишься или у тебя что-то не получается, ты частенько бубнишь: «АЕК, спокойно!»
Я расхохоталась. Аля не сдавалась:
– Почему АЕК? Не отстану, пока не расскажешь.
– Ну хорошо.
Это случилось после урока биологии. Той зимой мы проходили гены. Эту сложную тему мы изучали на понятном примере простых домашних котят.
– Ген, отвечающий за черный окрас шерсти, – доминантный. А ген, отвечающий за белую шерсть, – рецессивный, – тонким звенящим голоском, картавя и смешно акцентируя букву «а», рассказывала учительница. – Сейчас мы решим задачку, и вы увидите, как это работает! – пообещала она.
Мы решили задачку, «скрестив» белую кошку и черного кота, у которых получились черные котята.
– Таким образом, как вы видите, рецессивный ген побеждается геном доминантным, – объясняла учительница, сама, казалось, довольная таким нерушимым положением вещей.
От котят мы перешли к человеку.
– Существует невероятное множество генов, которые отвечают за наш внешний вид. Например, вес, рост и цвет глаз. То есть все гены передаются по наследству, от родителей к детям. Мы не виноваты в том, как мы выглядим и как себя чувствуем. Это все мама с папой.
Учительница хихикнула. Я задумалась:
«А за что еще, кроме внешнего вида и нашего здоровья отвечают наши гены? Это гены определяют характер человека, его склонность к тем или иным поступкам? Но тогда получается, что как не виноват человек в своей внешности, доставшейся ему от родителей, в своем слабом здоровье или маленьком росте, так и в своих поступках, даже самых злых и некрасивых, человек тоже не виноват? Значит, и классная, и «троица» тоже не виноваты? Как сумма определенных генов – видимо, не самых хороших – они не могли поступить иначе?»
Это случилось несколько недель назад.
На большой перемене в класс вошли классная руководительница, директриса и еще какая-то незнакомая женщина весьма важного вида. Нам приказали сесть на свои места. Вперед выступила классная.
– Дети! В нашей школе давно уже происходят вещи, о которых мы больше не можем молчать. И нам очень важно сейчас услышать, что вы по этому поводу думаете. От ваших слов будет зависеть решение, которые мы примем. Я говорю о вашем педагоге по литературе, а точнее, – она вздохнула, – о ее методах работы. Уже давно наблюдаем мы, как… – классная замешкалась, – как … неумело она проводит уроки.
Я не верила своим ушам.
«Что это сейчас такое происходит?»
– У вас всех, почти у всех, – поправилась классная, взглянув на меня, – резко снизилась успеваемость по предмету. – Она обернулась к двум другим женщинам. – Дети получают двойки по литературе!
«Что за бред! Они получают двойки, потому что не пишут сочинения!»
– А недавно произошел совсем вопиющий случай. Даже не знаю, как сказать… – классная повернулась к незнакомой важной женщине.
– Говорите как есть, не бойтесь. Мы здесь, чтобы во всем разобраться.
– До нас дошла информация, – при этих словах классная взглянула на «троицу», – что вместо урока вышеупомянутая педагог повела детей в лес! То есть речь идет о сознательном срыве урока самим педагогом!
Важная женщина округлила глаза и сделала вид, что крайне возмущена. Но все было совсем не так, как это пытались выставить! Мы действительно в начале осени, когда стояла теплая погода, с предложения нашей учительницы, которое было встречено всеобщим восторгом и ликованием, провели урок литературы в рощице, неподалеку от школы. Там стоял деревянный столик и лавочки, на которых мы разместились. Это было самое запоминающееся занятие из всех, какие у нас когда-либо были: свежий воздух, лазурное небо, деревья, покрытые золотой листвой. Как сказала учительница, это самая подходящая обстановка, чтобы изучать поэзию Сергея Есенина. Разве это преступление? К чему они сейчас ведут?
– И неправда! Никакого срыва урока не было! Мы же не по грибы ходили, а провели тот же самый урок, только на природе. Она спрашивала домашнее задание!
Некстати вмешавшийся ученик внезапно разрушил продуманный план травли.
– Сядь, сядь быстро на место! – шикнула классная, замахнувшись на него свернутой в рулончик тетрадкой.
Директриса, до этого молчавшая, авторитетно заявила:
– Покидать с классом здание школы во время урока – это непедагогично. Дети подвергались опасности.
Важная женщина согласно кивнула. С ужасом я начинала понимать, к чему они все это клонят. К развязке не стали подводит постепенно. Рубанули с плеча. Слово вновь взяла классная руководительница:
– Дети! Пожалуйста, поднимите руки, кто согласен с тем, что вашему классу нужно дать другого учителя по литературе.
Никто не пошевелился. Все молчали, пораженные. И вдруг поднялись три руки. «Троица»! Классная немедленно, как за спасительные канаты, «ухватилась» за эти поднятые руки.
– Пожалуйста, ты, да ты, встань! – она живо повернулась к директрисе и той женщине. – Я прошу, давайте выслушаем эту девочку. Девочка, не бойся, скажи, что ты думаешь про твою учительницу по литературе.
– Ну, она плохо объясняет материал, мы ничего не понимаем.
– Вы ничего не понимаете, потому что вы тупые! – снова вмешался тот же мальчишка.
– Заткнись!
Класс загудел.
– Тихо! Перестаньте! Продолжай, девочка.
– Ну, и на улице урок это неправильно было. Мы так-то не хотели идти. Вот.
«Что она несет?»
Директриса удовлетворенно кивнула. Довольная классная наклонилась к важной женщине.
– Ну, что я вам говорила? Что и требовалось доказать.
Я встала из-за стола.
– Что ты врешь? – сказала я, обращаясь к девице из «троицы». – Ведь вам же самим понравилось выйти на природу, а не сидеть в душном классе. Вы трое громче всех кричали, поддерживая идею нашей учительницы. Почему сейчас вы выступаете против нее?
– Да, вот именно! – поддержал меня тот мальчишка.
Девицы из «троицы» злобно уставились на меня, а затем синхронно перевели взгляды на классную. Классная тоже злобно на меня уставилась и ехидно спросила:
– Лена, так ты защищаешь свою учительницу? Я правильно понимаю?
– Да, защищаю! И вообще, у нас очень хорошая учительница по литературе. Ее не в чем обвинять.
Важная женщина взглянула на меня с любопытством. Я безвольно опустилась на свой стул и невнятно пробормотала:
– Она единственный хороший, добрый, чуткий и понимающий человек во всей этой школе.
Я думала, что моих последних слов никто не услышал – так тихо я их произнесла.
– Ну, хороший человек – это не профессия! – сказала важная женщина, посмеявшись над моей детской наивностью. Классная и директриса тоже услужливо рассмеялись.
Я уже понимала, что их больше и что я проиграла. Я обернулась и посмотрела на «троицу». Дерзко глядя мне в глаза и наматывая на палец прядь своих крашеных волос, притворно-ласковым тоном одна из девиц ехидно произнесла:
– Леночка! Все решает большинство. Здесь не будет так, как хочешь ты. Пора бы это усвоить уже.
Надув и лопнув пузырь из розовой жевательной резинки, другая добавила:
– Твоя доброта здесь никому не нужна, дурочка!
Я отшатнулась, как от пощечины. Первый удар по моей «никому не нужной доброте» был болезненным.
– Дети! Кто согласен, что вам нужно дать другую учительницу по литературе, поднимите руки, – невозмутимо подвела итог классная.
Боязливо оглядываясь друг на друга, многие стали поднимать руки. Вскочил другой мальчишка.
– Что вы делаете? Опустите руки! Как вы можете так с ней поступать?
Несколько человек руки опустили, зато некоторые другие – нерешительно подняли. В общей сложности, больше половины класса согласились с тем, что их не устраивает учительница по литературе. И всего восемь человек было против, включая меня. Качая головой, не веря в происходящее, я обводила глазами класс. Ловко они это все провернули! А мы – пошли у них на поводу! Я видела, что молодую учительницу по литературе почему-то не любили в школе – по каким-то непонятным мне причинам. Было ясно, что они, ее коллеги, уже все решили. А решение спросить нашего мнения и провести это глупое голосование – это просто неслыханный фарс! Они, взрослые, хотели снять с себя ответственность и выставить все так, как будто это мы – дети – просим избавить нас от этого невыносимого педагога. И мы, большинство из нас – вот в чем ужас! – пошли у них на поводу. Вот что было жутко…
Несогласие с тем, что произошло, все эти недели не давало мне сосредоточиться на учебе, заставляло то и дело украдкой оглядываться на этих, вот этих вот… И сейчас, обернувшись, через плечо я рассматривала девиц из «троицы». Одна красила губы. Словно не замечая, что у нее якобы случайно задралась юбочка, оголив ее толстые ляжки, она строила глазки соседу по парте. Две других, хихикая, подрисовывали что-то в учебнике по биологии. Они не чувствовали моего взгляда. Что с ними не так? Почему они такие?
Я ясно видела, что есть люди, как будто бы по природе своей склонные к гадким издевательским поступкам. Они менее чувствительные и им никогда никого не жаль. И никогда ни за что не стыдно. Почему они такие?
«Каждый человек – это сумма определенных генов. И человек, состоящий из генов жестокости, самой природой запрограммированный на издевательства и агрессию, никогда не сможет стать справедливым и добрым. И получается, нельзя от него этого требовать? Получается, они, эти странные люди, не виноваты в том, что они такие – раз у них такие гены? Они ничего не могут поделать с собой, со своей собственной природой? Но если это так, то есть ли вообще такое понятие, как свобода воли? Мы отвечаем за то, что мы творим, или, как сумма своих генов, мы бессильны противостоять тому, кто мы такие?»
Мысль о том, что странные люди могут быть генетически так запрограммированы, была для меня открытием. Я отвернулась и теперь смотрела в окно. Начиналась метель.
«И ведь они все, весь наш класс, все они такие», – с грустью подумала я. – Почти все. Да и не только в нашем классе… Как будто бы все люди какие-то одинаковые. Я же… совсем другая. Почему? Почему мы настолько разные? Это все из-за наших генов? Впрочем, почему все нужно сваливать на гены? И что это за гены я «вывела» – «гены злобы»! Вряд ли существуют гены, которые за это отвечают… И разве не виноваты в том, какими мы стали, в первую очередь, наши родители, среда, воспитание? В каких условиях, например, растет «троица»?.. Да их родители с них пылинки сдувают… Тогда они должны были вырасти нормальными людьми… А выросли вот такими… Все-таки гены? Одни только гены?»
Я совсем запуталась. Я вспомнила мать. Мать была далеко не такой чувствительной, как я. Ей и дела не было до того, что где-то кто-то страдает. Главное – не выделяться, быть как все! Как большинство. И молчать, даже если кто-то несправедлив.
«”Леночка, все решает большинство” – мысленно передразнила я «троицу». – Но что если оно решает неправильно? Что если оно неспособно на добрые, справедливые и умные решения? Кто дал этим людям право вершить чужие судьбы лишь на том основании, что их много?»
– Итак, доминантный ген всегда побеждает! Понятно?
Через пелену мыслей достигли моего слуха слова учительницы по биологии.
«Вот и биологичка говорит, что доминантный ген побеждает… Это чертово «доминантное большинство», которое всегда «право»! И в жизни, и в биологии!»
Мать всю жизнь учит меня быть частью этого большинства. Но тогда почему я не такая? Как сумма генов моей матери, которые также и во мне, и как результат ее воспитания, почему я ДРУГАЯ? Я получилась совсем не такой, как она сама, какой она меня воспитывала и какой хотела видеть. Даже внешне я совсем не похожа на нее – темноволосую, смуглую, с крупными чертами лица.
– … но бывает и такое, что кто-то из черных родителей может являться носителем рецессивного гена белого окраса шерсти, и тогда… – вдруг услышала я.
Мы снова вернулись к котятам. Я запустила пальцы в волосы, сжала свою голову и попыталась сосредоточиться.
– Решим другую задачку.
«Да, вся жизнь таких отщепенцев, как я – бесполезных борцов за справедливость, – это решение непростой «задачки»: как выстоять в противостоянии со злым «доминантным большинством» – тем, которое с черной шерстью».
Снова вспомнив то «голосование», а, по сути, травлю невиновного человека, я сломала рукой карандаш. Один его конец отлетел на несколько шагов от парты. Весть о том, что целый класс отказался от своего педагога, быстро вышла за пределы школы и даже всего нашего городка. Таких случаев раньше не было. Учительница по литературе зашла к нам в класс перед уходом. Словно для того, чтобы напоследок посмотреть нам в глаза. Я никогда не забуду ее печальный взгляд, которым она в последний раз обвела нас. Печальный и неверящий. Она словно не могла себе уяснить, что несправедливое решение выгнать ее, принятое на «верхах» злыми взрослыми, которых уже поздно воспитывать, это циничное решение поддержали мы, ее дети, в которых она столько всего вложила. Но было что-то еще в ее взгляде: сочувствие. Она словно сострадала нам в том, что мы такие. А я сидела, опустив глаза, и сгорала, сгорала от стыда: ведь я ничего не смогла сделать, чтобы заступиться за нее.
– … в таком случае котенок может родиться белым.
Прозвеневший звонок вывел меня из состояния задумчивости. Я услышала только окончание фразы.
«Почему котенок родился белым? Ведь ген, отвечающий за черный окрас, – доминантный?» – погруженная в свои мысли, я отвлеклась и пропустила решение задачи. – Классная права! Я ничего не слышу и ничего не соображаю. Я невнимательная. Я думаю не о том».
Быстро запихнув в рюкзаки учебники и тетрадки, класс стал прорываться к дверям, к долгожданной свободе. Урок биологии в тот день был последним.
***
Всю дорогу домой белый котенок не давал мне покоя.
«Почему этот чертов котенок родился белым?»
Я зашла в квартиру и швырнула на пол свой рюкзак. Наспех перекусив бутербродом и достав учебник по биологии, я перечитала параграф и нашла ответ.
«А, теперь понятно, откуда взялся этот белый котенок. Потому что у его черной матери или черного отца был в роду белошерстный предок и этот спящий рецессивный ген, отвечающий за белый окрас, проявился через поколение».
Мои губы невольно растянулись в улыбку. Я думала о белом котенке. Я всей душой полюбила этого котенка. За то, что он родился именно таким, и рецессивный ген победил вопреки всем обстоятельствам. Ген этот, слабый и подавляемый, пробился к жизни, отодвинув всех доминантов.
Я погрузилась в учебник, пытаясь найти в параграфе, за что еще, кроме внешности и состояния здоровья отвечают наши гены. Но, конечно, информация в нем содержалась самая общая, и для ответа на мои вопросы ее было недостаточно.
«Надо завтра после школы пойти в библиотеку и изучить эту тему досконально».
Для закрепления материала на дом нам задали еще несколько типовых задачек. Я пыталась к ним приступить, но что-то не давало мне сосредоточиться. Какой-то неясный образ крутился в голове. Я была близка к пониманию чего-то важного, что было совсем близко, но все же упрямо ускользало от меня. В раздраженном нетерпении я встала и подошла к зеркалу. Какое-то время я стояла и смотрела в глаза своему отражению.
«КТО Я?» – задала я своему отражению с детства не дающий мне покоя вопрос, ответ на который каждый раз был разным. Он менялся по мере того, как взрослела и менялась я сама.
Перед собой я видела высокую девушку. С прямыми волосами, которые снова отросли и посветлели. С бледным лицом и серо-зелеными глазами. Я совсем не похожа на моих ровесниц. Большинство из них совсем не такие, как я, – и дело не только во внешности. Я внимательно вглядывалась в себя. На этот раз я пыталась разглядеть в себе что-то помимо своих внешних черт. Со времен розовых щечек в моем облике появилось что-то новое: какая-то одухотворенность. Как у человека, который живет не только жизнью внешней, но и жизнью внутренней: с ее борьбой, страхами, сомнениями и озарениями. Это проявлялось в линии моих бровей, в затаенном блеске глаз. Кто я теперь? Ведь я прожила эти трудные годы. Какой отпечаток они на меня наложили? Я все еще я? Или я теперь кто-то другой?
Я думала о смерти отца, о вынужденной разлуке с Димом, о том, что живу, погрузившись в беспросветное одиночество; о своем больном сердце, о том, что теперь у меня шрам на бедре, о том, что после всех переживаний легкой дрожью трясутся мои руки, постоянно, не переставая. Нет, я определенно больше не тот человек. И я не хотела становиться такой, какой я стала. Но могла ли я остаться прежней – пережив то, что я пережила? И главное – почему я все это пережила? Мой опыт – почему он был именно таким?
Вернувшись за стол, я достала из выдвижного ящика свой дневник. Я открыла его на чистой странице и записала:
«Все мы отличаемся друг от друга: в одной и той же ситуации разные люди ведут себя по-разному. Все то плохое, что со мной случилось за мою короткую жизнь, можно ли было поступить с этим опытом как-то иначе? Если бы это случилось не со мной, а с каким-то другим человеком, на моем месте он чувствовал бы то же самое? Или забыл бы обо всем уже через неделю? Наверно, никто не застревал бы на этом так, как застряла я. Но могла ли я воспринять эти события по-другому: с меньшими эмоциями, а значит с меньшими потерями для себя? Что определяет мои реакции, эмоции и поступки? Насколько я в них вольна? Существует ли такое понятие, как свобода воли решать, как нам действовать и как реагировать? Есть ли она у нас или это лишь иллюзия, и каждый наш поступок и решение, то или иное, и все наши реакции запрограммированы чем-то, что есть в нас? Но что это? Наши гены? Может, наши реакции и наши поступки, и мои тоже, определяются ничем иным, как этой врожденной программой, и я, как сумма своих генов, просто не могла поступить и отреагировать иначе? Но что тогда выходит: наша «злая» судьба – это всего лишь наш персональный генотип? И нет никакого злого рока, а есть всего лишь цепочка неудачных генов, дающих обостренные реакции и как следствие неправильные решения? Получается, мои гены – это мой приговор?»
Информации из учебника по биологии мне было крайне мало, чтобы ответить себе на эти вопросы. Я не знала, виной ли тому мой генотип, мой психотип или что-то еще, но я как будто отношусь к какому-то очень редкому типу людей. Я ясно понимала одно: это поставило меня не в самую простую ситуацию. Я встала из-за стола и снова подошла к зеркалу. Все-таки мне было необходимо нащупать тонкую ниточку спасительной надежды. Мне было важно узнать, как выживают другие «белые котята».
«Кто еще из тех, кого я знаю, похож на меня? Кто такой же? Еще один «белый котенок»? Ну хотя бы один!»
В серо-зеленых глазах, которые строго смотрели на меня из зеркала, на миг промелькнула забытая нежность.
– Никто, кроме Дима.
Их нет. Таких больше нет. Такие люди быстро уходят из моей жизни, так быстро уходят, и вместо них остаются… другие, которые совсем не такие, как я. Которые мне чужды и невыносимы. Почему мне встречаются именно эти люди? Почему их так много? Странные люди. Они словно преследуют меня. А я настолько уязвима по сравнению с ними…
– Ну почему я такая слабая? Почему я такая… РЕЦЕССИВНАЯ?
Это слово заставило меня вспомнить о домашнем задании. Я попыталась вернуться к задачкам, но вскоре снова отвлеклась. Я подумала о том, что если представить все человечество в виде живого организма, а людей в виде отдельных генов, то я – рецессивный ген. Я вся – один сплошной рецессивный ген, который чудом пробился к жизни.
«Я – рецессивный человек! Я – рецессивный ген человечества! Я назову этот ген АЕК».
АЕК – это то, что мама писала ручкой на стельках моих кедов, чтобы их не перепутали в школьной раздевалке. Это мои инициалы.
– Я – РЕЦЕССИВНЫЙ ГЕН АЕК!
Я упала на кровать, накрывшись учебником. Кажется, я сошла с ума. Вот до чего доводят школьников неимоверные нагрузки и горы домашнего задания! Потом я вскочила с кровати, подлетела к зеркалу и как-то по-новому посмотрела себе в глаза. Я увидела что-то в самой глубине своих зрачков. И снова вспомнила про белого котенка. Не знаю, почему, но вслух я сказала:
– И – да! – рецессивные гены иногда побеждают!