Алиса Рува
Жестокеры
Оно снова разбивается, с оглушительным треском, а потом…
А потом летят осколки.
Осколки, осколки…
Те самые, что уже летели когда-то. Они ведь летели и раньше, я помню. Они летели, когда умер отец. Они летели все мое детство. Я не знала, что это за осколки, а ведь это были осколки моего собственного сердца. Смерть отца разбила мне сердце. Дим заботливо и любя склеил эти осколки. А теперь они, с таким трудом склеенные, снова разлетелись во все стороны. Сейчас мне казалось, что они сыплются на меня с самого потолка, а мне до такой степени на все наплевать, что я даже не думаю уворачиваться.
Как трудно лишаться того, что тебе так дорого! Это как отрывать от себя кусок себя.
«В моей жизни такого уже не будет. Никогда», – встав на следующее утро и посмотрев на небо, осознала я.
Я понимала, чего я лишилась, потеряв Дима. Мои опасения подтвердили поля, по которым мы когда-то гоняли, и которые теперь выглядели совсем по-другому – уныло и опустошенно. Как-то сиротливо. И дело не в том, что вместо золотистой пшеницы там теперь мерзлая земля… Мои опасения подтвердил и грустный лес вдалеке, вдруг ставший каким-то серым и неприкаянным. За лесом – из окна я ее не видела, но знала, что она там, – стояла та самая белая часовня, в которой Дим никогда не поведет меня к алтарю. Я была уверена, что она больше не светится так, как раньше. И никогда не будет светиться. И лес, и поля, и невидимая мне церковь были другими. Мир был другим. Я стояла у окна и смотрела, как этот мир теряет краски – как уже было когда-то. Они буквально сползали – с неба, с сухой травы, с последних листьев – уступая место глухой и безнадежной серости.
А потом пошел первый снег. Я смотрела на метущиеся хлопья и не могла заставить себя сдвинуться с места. Мне казалось, что темное покрывало безразличия, накрывшее мою жизнь, вместе со мной должно было накрыть и всех остальных людей. С удивлением понимала я, что это не так. В окно я видела, что они, как и прежде, бегают и суетятся. Я не понимала их. Куда они бегут? Куда торопятся? Кружатся, как эти метущиеся снежные хлопья? Зачем все эти лишние человеческие движения? Они надеются к чему-то прийти, чего-то достичь, воплотить в реальность свои мечты о любви и счастье? Но разве не понимают они сами тщетность всей этой бессмысленной суеты? Разве невдомек им, что итог у всего один? В жизни реальны только смерть и одиночество.
6
Деревья,
на землю из сини небес
пали вы стрелами грозными.
Кем же были пославшие вас исполины?
Может быть, звездами?
Ваша музыка – музыка птичьей души,
божьего взора
и страсти горней.
Деревья,
сердце мое в земле
узнают ли ваши суровые корни?
Федерико Гарсия Лорка. Деревья
Я сидела на берегу реки, прислонившись спиной к толстому стволу высоченного старого дерева.
«Нашего дерева».
Странно и страшно: с недавних пор моими единственными близкими существами стали деревья. Конечно, существами: ведь в них, как кровь по жилам, текут соки. А значит, деревья живые. Только с ними мне хотелось разговаривать. Деревья, в отличие от людей, обладают сочувствием и памятью. И теперь они делились со мной моим же счастьем, свидетелями которого не так давно были. А я рассказывала им о своей боли. Только им я и могла поведать свою боль.
А еще утекающей воде. Задумчиво глядела я на течение. Впрочем, нет: река не в силах унести мою боль, омыть, очистить меня от нее. Она останется во мне.
О чем я думала? Страшно признаться: ни о чем. Все та же бессмысленная пустота, как когда я лежала дома на полу, под градом сердечных осколков. Я просто с безразличием фиксировала все, что видела и чувствовала. Речка. Деревья. Камушки. Холодная земля. Пустота. Внезапно что-то странное случилось со мной. Я увидела себя, как я сижу на берегу реки, прислонившись спиной к дереву, и как мне плохо. Я больше не ощущала себя в своем теле, я словно вышла из него и теперь смотрела на него со стороны. Мне стало так жутко. Я закрыла глаза. Когда я снова их открыла, я увидела свои руки, и реку, и деревья, и землю под собой. Я судорожно выдохнула. Кажется, теперь я знаю, как сходят с ума.
Я часто приходила на берег после школы. А иногда и вместо школы. Тянула меня сюда какая-то невозможность физически оторваться от клочка земли, который помнит меня счастливой. Мне словно вновь и вновь необходимо было возвращаться туда, где не только эти деревья, но и каждый камень, каждая сухая травинка и поздний, чудом сохранившийся цветок видели мою радостную улыбку. Я хотела впитать в себя остатки нашего с Димом летнего счастья, которое словно до сих пор витало где-то здесь, в прозрачном холодном воздухе. Казалось, только это и соединяло меня с жизнью.
Самое трудное и мучительное, практически невозможное – это мысленно отпустить то время, когда ты был счастлив. И отпустить его без всякой гарантии, что счастье к тебе еще когда-нибудь вернется. Необходимость прощаться с ним, не по своей воле окунаясь в новую пору своей жизни, в которой – ты точно знаешь – уже не будет той радости, что еще так недавно кипела в твоей груди – это хуже, чем смерть. «Мы все умираем молодыми», – вспомнила я строку из песни, которую мы с Димом частенько слушали, разделив одни наушники на двоих, соприкоснувшись головами и мыслями. Я и не думала тогда, что это про нас.
Жизнь чертовски жестокая штука – вот что я поняла. Иногда нам и правда приходится «умирать» – вот такими молодыми и красивыми. Без надежды снова воскреснуть. Такой я себя и ощущала – умершей. Там, под «нашим» с Димом деревом, в свои четырнадцать с небольшим лет я закопала свое разбитое сердце. Пусть лежит здесь. Все равно оно мне больше не пригодится.
***
Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла…
А. Ахматова «Реквием»
«Я мешок, наполненный слезами. Только тронь».
Сначала больно было так, что я даже плакать не могла, хоть мне этого и хотелось. Я знала – мне стало бы легче.
А потом пришли слезы. Много слез. Нескончаемые потоки слез. Любое слово, любое движение и даже чей-то взгляд в мою сторону – в те дни я могла расплакаться от чего угодно. Я без конца прокручивала перед мысленным взором картинки наших с Димом встреч: наше пронзительно-счастливое, клубнично-сливочное, одуванчиковое лето, вместе с колесами того злосчастного «байка» так стремительно и страшно закатившееся куда-то в ад. Наша любовь лежала теперь где-то, раненая, в кирпичах и арматуре, заваленная ворохом сухих жухлых листьев, похоронивших ее под собой.
Я без конца мучила себя мыслями о том, как такое могло произойти. Ведь в моих руках было счастье. То самое, обещанное. То самое, выстраданное. Счастье, за которое я заплатила годами отчаяния и слез. Почему все закончилось так? Я возненавидела Судьбу и все небесные силы за то, что они отняли у меня Дима. Лишившись его, я словно вторично осиротела. Горечь утраты после смерти отца не отпускала меня столько лет… А теперь еще и Дим… Странно: в моей душе словно связались воедино эти две разные боли, усиливая одна другую. Страдая от утраты Дима, я вновь, с утроенной, нет, с удесятеренной силой прочувствовала и ту давнюю саднящую боль – боль от утраты отца. Старая боль никуда не уходит – вот что я поняла. Она сидит где-то глубоко внутри тебя и возвращается, когда новая боль ее призовет… Тебе только кажется, что ты все это пережил и забыл. Пока все хорошо, ты действительно в это веришь. Но стоит только чему-нибудь случиться, как ты начинаешь переживать не только из-за этой новой ситуации: все старое вдруг сразу вспоминается и погребает тебя под собой, словно огромный снежный ком.
Поднимая в небо свои заплаканные глаза, я с упреком вопрошала:
«Почему это опять случилось со мной? Ведь я уже мучилась и страдала раньше… и вот опять? За что? Почему именно я? Неужели я обречена на одиночество? Неужели я обречена терять всех, кого я люблю? Неужели нет и не будет для меня на этой земле никакого счастья? Неужели теперь, в пору расцвета моей жизни я должна быть вот так срублена под корень? Неужели я всего лишь этот свернувшийся и плачущий человеческий комочек, осиротевший и всеми оставленный, – не более?»
Все, что со мной происходило, все, что я успела к своим годам пережить, казалось мне какой-то дичайшей несправедливостью. Я всю жизнь только и делаю, что теряю. Я всю жизнь плачу. Захлебываюсь в своих слезах. Так будет всегда? За что? Неужели это все, что ждет меня в этой жизни? Серьезно?
Получалось, что так. Словно меня выбрали на роль вечной страдалицы! Сначала ушел отец. И вот теперь еще и Дим… Я только и делаю, что теряю – всех, кого я люблю и кто мне дорог. Я теряю их всех, а взамен приобретаю лишь отчаяние и одиночество. Они все уходят от меня – в смерть или просто в неизвестном направлении. Все, кого я люблю. Все, что мне остается – видеть сны о них. Любимые люди, уходя от меня навсегда, становились моими сновидениями. Моими мучительно-сладкими сновидениями. Я часто видела один и тот же сон – и тогда, и в последующие годы:
Мы с Димом в каком-то заброшенном здании, похожем на ту старую фабрику, на территории которой все и произошло.
Мы сидим на полу, лицом друг к другу. Вокруг нас валяются осколки битого стекла и куски содранной старой краски грязно-голубого цвета. Нас окружают обшарпанные стены.
Я кричу Диму сквозь слезы и волосы:
– Почему ты ушел от меня тогда? Почему ты уехал? Почему оставил меня здесь одну? Ведь ты же обещал, что мы уедем вместе! Что ты никогда меня не бросишь?
Дим сокрушенно опустил голову. Он долго молчит, прежде чем ответить:
– Я не мог себе простить, что сам, своими руками, по своей глупости и бесшабашности изуродовал тебе жизнь.
Я понимаю, что он хочет этим сказать. Я знаю его, как себя саму. Но он ошибается.
– Дим, все неправильно решил. Рана на теле давно зажила. А душа – нет…
Я протягиваю руку, чтобы погладить его по щеке, по которой текут слезы. Но Дим отдаляется от меня, проходит сквозь стену, улетает все дальше и дальше.
И наконец в окно я вижу, как он мчится прочь, один, на своем «байке».
После таких снов я подолгу плакала, не в силах успокоиться. Как я переживу все это? Что теперь будет со мной? Кто может дать мне ответ? Дим вглядывался в космос. Я вглядывалась в небеса. У меня давно уже не было уверенности в том, что там кто-то есть. Скорее, наоборот. Иначе почему все так? Почему с другими ничего плохого не происходит, только со мной? Чем я это заслужила? Почему я проживаю именно этот опыт? Почему так тяжело дается мне жизнь?
Ответов на эти вопросы я не знала. Но у меня появилось стойкое чувство, что и всю дальнейшую мою жизнь со мной все будет происходить именно так. Только так. Когда я это осознала, как будто что-то сломалось во мне. Я не знала, как дальше жить с тем, что я поняла. Но одно я знала наверняка: у меня больше нет сил этому сопротивляться. Под моими ногами разверзлась бездна неверия и отчаяния, и мне больше не на что было опереться.
***
Красота человеческой судьбы порой заключается в ее трагичности. Что есть моя собственная судьба, как не проявление этой красоты? Еще бы: вечная страдалица с грузом Нелюбви – разве это не трагически прекрасно? Это словно от рождения приговоренность к казни, которой тебя медленно подвергают всю твою жизнь. И вот ты, в холщовой арестантской рубахе, с разорванным воротом, всю жизнь живешь при исполнении этого странного приговора, непонятно за что тебе вынесенного. Непонятно за что тебе вынесенного… Тогда я впервые и подумала в том, что не работает хваленый закон справедливого воздаяния, о котором вычитала в умных книжках – «ты получишь то, что заслуживаешь». Тот закон, про который все говорят, на который я и сама с детства привыкла полагаться. Нет, горькая правда жизни такова: после горя и потерь необязательно будет что-то хорошее. Могут быть новое горе и новые потери. И не важно, заслужил ты это или нет.
Нет никакой справедливости в том, как мы получаем наши жизненные уроки. Говорят, что надо просто «жить правильно и быть достойным» – якобы тогда с тобой обязательно будет происходить только хорошее. Нет, это не так. С нами как будто происходит то, что не зависит от наших прошлых заслуг и поступков. От того, какие мы есть. Ты можешь быть ангелом во плоти, но то плохое, что должно с тобой случиться, все равно случится. Ты можешь быть ни в чем не виноват, но то, что тебе суждено получить, ты все равно получишь. А вот почему именно тебе суждено именно это – это постичь невозможно.
Есть что-то за пределами твоего характера и твоих поступков, что и определяет, какой жизненный путь ты будешь проходить. Это называется фатум. Иначе – особая избирательная предвзятость со стороны небесных сил. Впрочем, это касается не всех судеб. Я не знала, почему этот фатум проигрался именно в моей жизни, но я сполна ощутила на себе его влияние. Я видела, что никого из тех, кого я знала, высшие силы вот так не утюжат, как меня. Ни по кому не проходятся так жестко, как проходятся по мне. Но почему именно я? Была ли я таким ужасным человеком, чтобы все это заслужить? Нет, вовсе нет.
Наверно, высшим силам все равно, кто будет страдать. Просто кто-то должен страдать. И почему-то кто-то наверху решил, что это буду я. И раз уж наверху выбирают, что это будешь ты, то уже не важно, заслужил ты то, что с тобой происходит, или нет – это все равно с тобой случится. К удивлению твоих более удачливых знакомых, в чьих судьбах нет таких заранее предопределенных роковых моментов. Глядя на тебя, эти люди восклицают: «Ну как же тебя угораздило? И чем же ты все это заслужил? Чем же ты так плох, раз на тебя все это сыпется?» Люди, которые в отличие от тебя не подвержены влиянию фатума, неспособны понять того, что с тобой происходит. Обычно они не верят в твою невиновность и на всякий случай отворачиваются от тебя, словно от прокаженного – еще заразишь.
Моя отчужденность от людей, которую я ощущала с самого детства, еще больше усилилась после того, что произошло. Я перестала общаться даже с Нелей. Я осталась совсем одна. Все чаще думала я о том, что и правда распространяю на окружающих свое несчастье. Я словно несу в себе свою обреченность и неудачливость, как болезнь. Несу и заражаю ею других людей. Может, поэтому меня сторонятся – потому что со мной и правда нельзя связываться?
Я была самым несчастным и одиноким человеком в этой Вселенной, с кучей вопросов к ней и без ответа хотя бы на один из них. А никому и дела не было. Люди беспощадны и злы. Они не умеют поддерживать и сопереживать – вот в чем я убедилась. Они никогда не протянут тебе руку помощи. Но если бы только это… Они еще и чертовски любопытны! Я знала, что меня и все, что со мной случилось, с интересом обсуждают в школе. В нашем маленьком городке никакое событие не остается незамеченным, а тут такой повод: посудачить, перемыть чьи-то косточки, да не просто чьи-то, а одной выскочки, которая думала, что она особенная, что ей повезло больше, чем другим. А на деле-то – пойди поищи вторую такую бедолагу!
Я знала: были и те, кто открыто злорадствовал – они даже не пытались этого скрывать. В школьных коридорах, на лестнице я то и дело натыкалась на трех моих одноклассниц, которые, сбившись в кучку, о чем-то шептались и неизменно замолкали при моем появлении, при этом бросая на меня притворно-невинные и затаенно-насмешливые взгляды, с трудом сдерживая злые улыбки. Странные люди всегда вот так сбиваются в кучки – это их основной признак. И сбиваются они главным образом для того, чтобы судачить и злорадствовать. Так было и с «троицей». Бойкие, нагловатые, с губами, накрашенными коричневой помадой, и неумело обведенными черным карандашом, эти заурядные и не очень умные девицы считали себя звездами всей школы. Как маленькие задиристые шавки в собачьей стае, они задавали настроение и тон всему классу. Многие слушались их, кто-то боялся. А те немногие, кто, устав терпеть их наглость и интриги, решался что-то сказать против них, неизменно наталкивались на горячую поддержку «троице» со стороны нашей классной руководительницы. Меня всегда удивляло, как дурные дети находят одобрение и поддержку у взрослых. Про них же сразу все понятно. Ну, про то, какие они – злые, глупые, избалованные. И как взрослые этого не видят? Удивительно: вот и наша классная обожала «троицу», неизменно умудряясь находить объяснение и оправдание любым их гнусностям.
Нет, девицы из «троицы» не травили меня в открытую, как некоторых других детей из нашего класса. Но с их стороны чувствовалось какое-то затаенное противостояние. Я знала: они поджидают удобного случая, когда я окончательно сломаюсь, чтобы начать свои жестокие игры, почему-то так их забавлявшие.
Это была одна из первых порций странных людей в моей жизни. Потом их будет много.
***
– А, это та странная депрессивная чудачка? Которая целый год ходит в одной и той же черной кофте?
– Она самая. Ей хотели дать медаль, но теперь точно не дадут.
– А что случилось?
– Помешалась она уже давно – после смерти своего отца. А недавно…
Дальше сплетницы перешли на шепот, и я не услышала конца этого диалога. Если вы думаете, что меня вновь обсуждала «троица», то вы ошибаетесь. На этот раз – к моему удивлению – это были две молодые учительницы.
«Депрессивная девочка в черной кофте»… Еще один из самых первых в моей жизни ярлыков. Потом их будет много. Люди плохо умеют подбадривать и утешать – вот что я поняла. Обычно все, на что они способны, это объявить, что у тебя депрессия и с тобой все покончено. При этом они ничего не знают о том, какую черную бездну боли и отчаяния ты в себе носишь под этой своей черной кофтой. О сокрушающих жизненных событиях, ломающих твою личность, которые у тебя нет сил пережить, но ты вынужден это делать. Окружающие ничего не знают о тебе. Но все они тут как тут со своей непрошенной оценкой: «что-то с ней не так», «она странная», «она не в себе», «она замкнутая/подавленная/депрессивная», «она носит одну и ту же черную кофту»…
Весь следующий урок я размышляла о том, какое отношения медаль за успехи в обучении имеет к чьей-то депрессии и черной кофте, почему люди такие жестокие и почему их так интересует чужая личная жизнь. Я не могла этого понять, хотя была далеко не самой глупой девочкой.
– Я очень переживаю за тебя. Ты можешь скатиться. И подумать только, когда – под конец года! Нам не нужны такие показатели! Ну вот совсем не нужны!
Классная руководительница подсела ко мне на перемене. Пытливо разглядывая мое лицо, она изо всех сил пыталась изобразить участие, но это у нее плохо получалось.
– Ведь ты же отличница! А сейчас успеваешь еле-еле. Я все вижу: ты не тянешь. Так недалеко и до двоек скатиться!
«Да ну! Большинство учеников в классе, в том числе ваши умственно отсталые любимицы, до сих пор не знают, что такое десятичные дроби».
Вслух я спросила:
– Но ведь пока их нет, этих двоек, ведь так?
Классная в досаде закусила губу.
– Так, – после долгого молчания, нехотя признала она, сверля меня глазами. – Я беседую с тобой пока просто так, для профилактики.
– Почему вы думаете, что эти двойки могут появиться?
Классная глупо захихикала. К чему весь этот странный разговор? Я училась все так же хорошо. Правда, я делала это не ради поступления в институт, как мои одноклассники: это были старшие классы, мы выходили на финишную прямую и даже те, кто плохо учился все последние девять лет, решили срочно наверстать упущенное, чтобы иметь шанс поступить. Я училась все так же хорошо не ради этой высокой цели, а по инерции – просто потому, что так привыкла.
– Ты уже решила, куда будешь поступать?
– Нет. Мне все равно.
Я ответила честно. Меньше всего меня теперь интересовало мое будущее.
– Вот это-то меня и волнует! – вспылила классная. – А в следующем году экзамены! Все готовятся поступать! Все думают о будущем! Только ты ни о чем не думаешь!
Она осеклась, выдохнула и после паузы снова повторила то, что уже говорила мне в начале нашей беседы:
– Переживаю я за тебя.
Я посмотрела ей в глаза. Классная была лицемерной недоброй женщиной, которую ни капли не интересовала ни я, ни моя дальнейшая судьба. Я молчала. Мне нечего было ей сказать.
– Да что с тобой случилось?! – не выдержала она.
«А то вы не знаете? Весь город судачит об этом. Даже здесь, в школе. Совершенно не переживая, что я это слышу».
Вслух я ответила:
– Абсолютно ничего. И вам не надо беспокоиться о моих возможных двойках. Их не будет. У меня все под контролем.
Классная нервно подергалась.
– Ну, если под контролем, то ладно.
Проводить воспитательную работу – совсем не ее конек. Она делала это настолько неумело, что начинала меня раздражать. Впрочем, было видно, что ей и самой надоел этот разговор.
– Я, как твой классный руководитель, надеюсь на тебя. Не подведи меня.
Классная встала и на тонких каблучках поцокала в учительскую.
Домой я шла в удрученном состоянии. Стоял теплый солнечный майский день, один из тех, которых я всегда так ждала, но сейчас его красота была чужда мне. Некогда любимые цветущие деревья мне были не нужны, если среди их покрытых белыми соцветиями ветвей не было улыбающегося лица моего Дима.
«Все думают о будущем! Все готовятся поступать!» – передразнила я классную, подражая ее тонкому писклявому голоску. – «Да я сдохнуть хочу, а не думать об этих экзаменах и об институте! И что это такое – эти «все»? Почему я должна хотеть и чувствовать, как «все»? Разве я виновата, что все у меня идет не так, как у «всех»? Что все идет наперекосяк? Почему меня все время пытаются с этими «всеми» сравнить? Ведь я – не «все»! Я это я, и мои эмоции – мои, и мои слезы – мои, и мое горе – мое!»
Я шла, раздраженно обрывая высокие травинки и листья с деревьев, тихонько бубня в такт своим шагам и со злобным усилием сдерживая слезы. Услышав веселый беззаботный смех, я повернула голову. Справа от меня прошли две девочки из нашего класса, в обнимку с парнями. Они обогнали меня и пошли вперед по аллее. Головы моих одноклассниц были заняты не только уроками. Мне было горько на это смотреть. К тому времени, когда у них все только начиналось, у меня все закончилось. Моя жизнь закончилась, как думала я тогда.
«Почему все вокруг меня так нарочито, так подчеркнуто счастливы? Чтобы на их фоне я себе казалась еще более жалкой и ничтожной? Неудачница. Да я просто неудачница!»
Неудачница. Неудачница.
НЕУДАЧНИЦА.
Это сейчас я понимаю, как это важно: в осколках и мраке дня сегодняшнего быть способным увидеть свои грядущие счастливые дни. Все равно увидеть – пусть пока ничто их не предвещает, и кажется, что не будет уже никогда никакого счастья. Вот чему мы должны научиться. Тогда я этого не понимала. Тогда у меня это плохо получалось.
Прошло больше полугода с тех пор, как у меня забрали мою любовь. Но легче мне не стало. Я не могла и не хотела жить без моего Дима. Эта спасительная любовь стала для меня способом снова отрастить когда-то отрубленные крылья. На этих крыльях я и вылетела из клетки невыносимых переживаний, в которых на годы оказалась заперта после смерти отца. Отсутствие и нехватку этих крыльев я явственно ощущала теперь. Без них мне было неимоверно трудно существовать. Это мучительно, издевательски больно – ощущать, что у тебя отрезали крылья и понимать, что ты больше не можешь лететь, при этом зная и помня, каково это – летать. Но зачем, зачем тогда это вообще все было нужно, если теперь я так страдаю?
Я вспомнила, что Дим когда-то рассказывал про Венеру – планету богини любви. Про ее жуткие, запредельно высокие температуры и адские условия.
«Да, Дим. Все так. Планета любви действительно оказалась адом».
Я чувствовала себя старушкой – немощной и ко всему безразличной. А ведь мне было всего пятнадцать лет! Те самые двое отморозков с нашего двора снова встретили меня возле дома. Они уже открыли было рты, чтобы наградить меня каким-нибудь очередным обидным прозвищем. Но, наверно, у меня был такой вид, что они закрыли рты, так ничего и не выкрикнув. Они проводили меня взглядом до подъезда, озадаченно переглядываясь. Нога зажила, и я больше не хромала. Но со стороны, наверно, было видно, что идет сломанный человек, и путь его дается ему нелегко – так, что какое-то подобие сочувствия ко мне испытали даже они, эти отморозки.
Дома я встала перед большим зеркалом в прихожей – впервые за много месяцев. Меня хватило секунд на десять: мой вид – вид человека с разбитым сердцем – был невыносим даже мне самой. Я провела рукой по бедру. Ссадины на теле давно зажили, но на бедре у меня остался уродливый шрам. Я знала, что он там – под джинсами. Но мне было на это наплевать. Мне стало наплевать на все: на школу, на то, кто и что про меня говорит, на то, как я выгляжу и как я буду жить дальше. Что-то во мне необратимо изменилось после всего этого. У меня в душе словно что-то оборвалось. Может, это сорвалась с предохранителя та гнусная пружина апатии и безразличия. На какое-то время Диму удалось ее как-то закрепить – так, чтобы она не мешала мне жить. Но он ушел, она снова сорвалась, и некому теперь было держать эту чертову пружину…
***
Зачем ушел Дим? Зачем вокруг меня все эти странные злые люди? Зачем все это? Я не понимала.
Моим спасеньем в тот трудный первый год беспросветного отчаяния и одиночества стали стихи. Тогда я перечитала их целую кипу – все, какие удалось найти в школьной библиотеке. Ахматова, Цветаева, Лорка… В каждом их стихотворении была «законсервирована» моя боль – именно моя. Удивительно: еще век назад она была почувствована и поразительно точно описана этими поэтическими гениями. Как они могли это знать – то, что я, именно я буду чувствовать столетие спустя? Так или иначе, но именно они меня спасли, эти давно ушедшие гении. Я не знаю, что бы со мной было тогда, если бы никогда не было Ахматовой, Цветаевой, Лорки…
Еще одной отдушиной для меня стало общение с нашей учительницей по литературе. Моя жажда доброго отношения, участия и понимания была частично утолена общением с ней. Тонкая и чуткая, она разглядела во мне что-то, что вызвало ее симпатию и сочувствие. Как ни странно, моя учительница была невероятно высокого мнения о моих школьных сочинениях, которые мне самой казались такой глупостью. После уроков она выделяла время, чтобы посидеть и разобрать со мной написанное, похвалить особенно удавшиеся места, указать, что ее задело или заставило задуматься. Именно она и посоветовала мне вести дневник – чтобы лучше понять себя. И большинство моих «философских» мыслей, которые я так щедро рассыпала на страницах этой книги, – это именно они, мои дневниковые записи. Волею судьбы они не улетели (как это обычно случается с умными философскими мыслями), а осели сначала на рукописных, а потом и на печатных страницах. Я и подумать тогда не могла, чем впоследствии станут эти дневниковые записи…
Той зимой мы изучали стихотворения в прозе. Нужно было выучить любое – на свой выбор – и рассказать его наизусть у доски. Я выбрала грустный стих об ушедшем счастье, о потере близких и любимых людей: тусклый зимний день, вечерние сумерки, пустая комната, белые цветы, навевающие горькие воспоминания. Я не просто выучила наизусть эти строки – я сжилась с ними. Я так глубоко их прочувствовала, что своими глазами увидела эту вымышленную комнату. Она стала нашей комнатой. В стихотворении не было гитары, но я слышала ее звуки. И видела пламя свечей. Всем сердцем я была с Димом, где бы он сейчас ни был…
Когда я прочла этот стих у доски, я оглядела притихший класс. С вытянутыми лицами мои одноклассники смотрели на меня. К моему удивлению молчали все – даже «троица». Я перевела взгляд на нашу учительницу. В ее глазах стояли слезы. Она словно забыла, что идет урок, и его надо вести. Она тоже была далеко. Я, пораженная, смотрела на нее.
«У нее тоже есть боль, всем остальным неведомая… И у нее тоже».
Смутившись, я тихо стояла у доски, не смея нарушить молчание. Наконец, учительница пришла в себя и вытерла слезы. Она долго смотрела в школьный журнал, словно не понимая, зачем он тут лежит перед ней. Затем отпустила меня на место и вызвала следующего ученика. Когда все переключили свое внимание на нового чтеца, я уронила голову. Слезы хлынули из глаз. Закрыв лицо руками, я тихо проплакала до конца урока. К счастью, никто не обратил на меня внимания.
Стихотворение о зимних розах, прочитанное мной так, что заплакала моя любимая учительница, и заставившее заплакать меня саму, имело и другое последствие, важность которого я тогда в полной мере не осознавала. Благодаря ему я вернулась к своей прошлогодней безуспешной попытке – писать собственные стихи.
***
Когда Дим впервые попал в мою комнату, он сразу увидел стоявшую в углу гитару.
– У вас тоже есть инструмент? Так ты не только рисуешь и поешь, но еще и играешь? Почему ты мне не говорила?
Я беззаботно махнула рукой.
– А, это от бабушки Фриды осталось.
– От кого? – рассмеялся Дим.
Я вкратце рассказала ему эту семейную историю. Бабушка Фрида была матерью моего отца. И она была не от мира сего – по крайней мере, со слов моей матери. Жила бабушка в полном одиночестве, в городе …sk – областном центре, в восьми часах езды от нас. Пока был жив отец, мы виделись с бабушкой несколько раз в год. Но потом, когда его не стало, наши встречи сошли на нет – во многом из-за поведения матери. Они, мать и бабушка, были обладательницами одинакового по силе волевого характера, но при этом – полные противоположности. Мать – женщина строгих правил, живущая по каким-то своим четко установленным и нерушимым законам, которые она пыталась распространить и на всех окружающих. Бабушка – в противовес ей – существо буйного нрава, не признающее никаких рамок и правил: дерзкая и свободолюбивая, резкая и взбалмошная. Они с матерью категорически отказывались понимать друг друга.
Когда бабушка приезжала к нам в гости, мать, будучи не в силах противиться своей властной натуре, сразу же пыталась взять ее под уздцы, но неизменно терпела крах: бабушка, острая на язык, давала ей решительный отпор, отчего мать чувствовала себя оскорбленной. Она часто сетовала, что не может справиться со мной. Но справиться с бабушкой Фридой было еще более невозможно – в этом она сама убедилась! Сильные и непримиримые характеры обеих углубили противоречия между ними, сыграв при этом не на пользу отношениям бабушки со мной – ее внучкой. Чувствуя, что по натуре я больше похожа на бабушку, чем на родную мать, я втайне скучала по ней. Она была одним из немногих людей, близких мне по духу.
Бабушка Фрида приезжала к нам всего один раз после похорон отца. Она приехала неожиданно, без письма, чем сразу же уязвила мать, грубо нарушив ее негласные правила. Я не видела бабушку несколько лет. Она сильно постарела и заметно сдала за эти годы, но ее характер остался прежним. Неукротимая бабушка с порога дала понять, что будет вести себя так, как сама считает нужным, а не как хочет мать, чем опять уязвила ее. Бабушка приехала с гитарой и вечерами, когда выпивала, заговорщицки мне подмигивала и начинала петь шальные песенки своей молодости: