Алиса Рува
Жестокеры
Я не нашлась, что ей ответить. Аля продолжила:
– Всю мою жизнь они пытаются переделать меня под себя, почему-то упорно не замечая, насколько несовершенны, непривлекательны и по большому счету убоги сами эти «лекала». Посмотри на этих людей, – тыча трубочкой в дно бокала, движением головы указала она мне на прохожих. – Тебе тоже кажется, что с ними что-то не так? Ты так не думаешь? Между тем с ними уже давно что-то не так. Только взгляни на их лица! На их упрямо поджатые губы. Они думают, что они самые умные. Они думают, что все знают: как нужно, как правильно, как положено. Но на самом деле они не понимают ничего! Эта такая стена, через которую не пробиться – хоть я, упрямая идиотка, все еще пытаюсь это делать, – она невесело рассмеялась. – Как тяжело быть белой вороной!
Меня поразило, что Аля сказала это с той же интонацией, что и в галерее – не жалуясь, а как будто констатируя факт. Моя собеседница перехватила мой недоверчивый взгляд.
– Что?
– Да, нет.
– Ну говори – что?
– Не знаю… Просто трудно поверить в то, о чем ты говоришь… Точнее, не в сами твои слова, а в то, что именно ты их произносишь… Мне казалось, что трудности и беды не совместимы с такими, как ты… Что они прилипают только к таким, как я… Трудно поверить… что и тебе тоже… это все может быть знакомо.
– Почему трудно поверить? – Аля откинулась на спинку стула, скрестила руки на груди и нахмурила брови (позже я узнаю, что это характерная для нее гримаска). В выражении ее лица появился какой-то вызов.
– Ты такая красивая… Всегда кажется, что у красивых людей нет и не может быть проблем.
Изумрудные глаза вдруг стали отчаянно темными, и я тут же пожалела, что это сказала.
– Красота – это все, что вы видите!
Аля разочаровано отвернулась и уставилась в окно. Казалось, она в одну секунду потеряла ко мне всякий интерес. Помолчав, она добавила – каким-то глухим, не своим голосом:
– А разбитое сердце под этой красотой – его замечать не нужно. Так ведь?
Я опешила от ее неожиданной откровенности. Аля пустилась в рассуждения о том, насколько поверхностны стали люди. Она горячо и обиженно говорила, что никто не хочет смотреть в суть. Видеть человека таким, какой он есть, – особенно если речь идет о сложном человеке. Его пытаются максимально упростить.
– Моя форма – насмешка над моим содержанием, понимаешь? Вот что можно про меня подумать, увидев меня? Что я пустая тупая кукла. И, скорее всего, чья-то содержанка. Я – жертва всех существующих стереотипов о женщине. Глядя на меня, все придумывают, какая я, и отступи я хоть на шаг от этого придуманного и навязанного мне образа. Но это же так глупо – рассуждать вот так!
Я поняла, что нечаянно, сама того не желая, задела ее за живое. И зачем только я заикнулась про ее внешность? Нетрудно догадаться, что ей об этом говорят все кому не лень, что ее уже давно задолбали с этой внешностью. Я подумала, что вот сейчас она встанет и уйдет, и я ее больше никогда не увижу. От этой мысли мне почему-то стало так тошно… Еще мне жизненно важно стало узнать, кто разбил ей сердце.
– Прости, пожалуйста. Я не хотела тебя обидеть.
Но Аля словно не слышала меня. Оказывается, это было еще не все. Она продолжила свою пламенную речь. Было видно, что эти мысли давно крутились в ее голове – теперь они быстро складывались в едкие, словно заранее заготовленные фразы.
– Никто и никогда не видит меня настоящую! Меня вечно пытаются вот так придумать, надумать, показать в каком-то гротескном, карикатурном виде! Они пытаются подогнать меня под какой-то нелепый штамп, который сами же и придумали и который не имеет ничего общего со мной настоящей. Свое искаженное мнение о тебе они пытаются напялить на тебя, как чуждой неудобный пиджак. Они услужливо держат его за плечи, протягивая его тебе. Они готовы помочь тебе напялить на себя этот неудобный «ярлык-пиджак». Не в силах им сопротивляться ты позволяешь им сделать это с тобой, и вот ты уже не ты. Ты тот, каким тебя придумали. Ты тот чужой пиджак, который на тебя надели. Ты – это ярлык, который на тебя навесили. И только попробуй с ним не согласись! О, как они злятся, когда ты пытаешься скинуть этот пиджак и явить миру себя настоящего! Нет, ты должен быть таким, каким они тебя придумали! Как мне надоела вся эта шелуха ошибочных стереотипных суждений! Но ведь ты же неглупый человек! Почему и ты тоже?… Да, кстати, забыла представиться!
– Как это забыла? Ты – Алла Королёва. Журналист.
– Нет. «Красотка». «Психопатка». «Потаскуха». «Секс-бомба». «Скандалистка». «Бандитка». «Заноза в заднице». «Больная на всю голову». «Поедательница мужских сердец». «Та, что раздражающе хорошо выглядит для своих лет». Будем знакомы!
Аля протянула мне руку.
– О боже! И все это один человек?
– Представь себе, да!
Кажется, я хорошо понимала, о чем она. Немного поразмыслив, я тоже протянула ей руку.
– «Неудачница». «Проблема». «Депрессивная девочка в черной кофте». «Старая дева». «Нищенка из трущоб». «Непрофессионал». С недавних пор еще и «изгой». Мы можем с тобой посоревноваться!
Аля подняла брови и покачала головой: действительно внушительный список! Мы пожали друг другу руки.
– Будем знакомы! Про «изгоя» потом отдельно расскажешь.
– Вот мы и узнали друг про друга всю самую сокровенную правду.
Аля отрицательно замотала головой.
– Это – не правда. Это то, что они придумали про нас. А мы – по глупости и слабости – им поверили. Они прицепили на нас эти ярлыки и теперь, довольные, ходят и потирают руки. Ненавижу ярлыки! За ними ты и сама забываешь, какая ты на самом деле.
К тому моменту нашего разговора я окончательно утвердилась в том, о чем подумала в самом начале, как только увидела Алю – это и правда она, Девушка с иголками. Тогда я – неожиданно для себя самой – пообещала ей:
– Аля, я покажу им тебя настоящую. И тогда все увидят тебя такой. Я сделаю это, обещаю. Я напишу твой портрет.
Она подняла на меня свои огромные светящиеся глаза. Ее ответ меня просто сразил:
– Я в этом даже не сомневаюсь. Ведь не сможешь же ты не написать портрет своего лучшего друга? А в том, что мы будем друзьями, я не сомневаюсь.
У меня вырвался смешок.
– Почему ты так думаешь? Ну, то есть мне бы этого очень хотелось, но…
– Примету одну знаю. Один мудрый человек как-то научил меня.
– Какую примету?
Некоторое время она глядела на меня, как-то странно улыбаясь.
– Я вспомнила тебя, – наконец совершенно серьезно ответила Аля.
– А разве мы уже виделись?
– Нет, – взглянув на мое озадаченное лицо, она от души рассмеялась. – Не пытайся это сейчас понять, это слишком сложно. Это долгая история. Я потом тебе все объясню. А пока ответь-ка мне на вопрос: почему ты на обочине? Ты ведь явно писала героиню с себя. Вот скажи, мне интересно!
– Я не такая, какой сейчас принято быть. Я сентиментальная и слишком чувствительная. Я живу в Прошлом. Я не самый типичный персонаж своей эпохи. Сейчас такое время, когда принято быть жестким, жестоким, расчетливым, уверенным в себе, невозмутимым, непробиваемым, все время идущим вперед – пусть и по чьим-то головам. Я совсем не такая. Я никуда не иду. Я сошла с дистанции. Другими словами – я рецессивный ген АЕК!
Алю, казалось, совершенно не удивил тот бред, который я несла. Напротив: она в восхищении смотрела на меня, словно зачарованная – примерно так же, как, наверно, на протяжении всей нашей беседы смотрела на нее я.
– Почему ты сошла с дистанции?
– Потому что меня ломают, и я так больше не могу.
– Кто тебя ломает?
– Сама эта действительность. Я не совместима с этим временем. Я не знаю, как по-другому это сказать, чтобы это было понятно.
– А и не надо. Я тебя понимаю.
Она долго смотрела на меня. А потом нахмурила брови и погрузилась в размышления. Я не решалась нарушить затянувшееся молчание. Сумерки опустились на осенний город. Я сама до конца не могла поверить в то, что сейчас происходит. Этот разговор – когда ты можешь открыто и откровенно поделиться своими мыслями и чувствами, – такого давно не было в моей жизни. Просто было не с кем. Не было того, кому я могла бы вот так довериться. А ей я могу доверять – в этом я была уверена.
– Спасибо тебе, Аля!
Словно очнувшись, она посмотрела на меня.
– За что?
– За то, что мы вот так с тобой поговорили. Такого уже давно не было в моей жизни.
– Как? А с коллегами на работе? Лично мы только этим и занимаемся – болтаем целыми днями!
– Нет. Там мне точно не с кем поговорить.
Аля искренне удивилась.
– Что это за работа такая, где не с кем разговаривать? Зачем ты вообще туда ходишь? И почему в таком случае ты не найдешь себе другую работу?
Взглянув на мое нахмуренное лицо, она рассмеялась:
– Ладно! Как-нибудь расскажешь! А теперь – по домам. Уже поздно. А ведь мне еще сегодня писать статью про тебя и твою картину. Только позволь… как ты себя назвала? АЕК? Так вот позволь, АЕК, дать тебе один совет, на будущее. Ты творческий человек, ты Мастер (я замотала головой) – не протестуй! Повторяю: ты – Мастер! Отнесись ответственно к этому высокому званию. И никогда, слышишь меня, никогда больше не мысли такими глупыми дурацкими стереотипами! Тебе это просто по роду твоей деятельности не полагается. Обещай мне это прямо сейчас. Нет, клянись!
Аля насела на меня так (а наседать, как потом выяснилось, – тоже ее характерная манера), что я незамедлительно поклялась ей в этом.
– Клянусь!
– Хорошего вечера. И до скорой встречи!
По пути домой – а я, наверно, запрыгнула в последний автобус, кроме меня в нем никого не было, – я думала о своей новой удивительной знакомой и обо всем, что она мне сказала. Уже тогда я чувствовала, что моя симпатия к ней безгранична.
«И до скорой встречи!»
Сердце почему-то радостно забилось от какого-то очень хорошего предчувствия. Когда автобус остановился на моей остановке, я спрыгнула, нет, буквально спорхнула с подножки.
***
Это необыкновенное знакомство и участие в моей первой выставке – два этих события соединились в моем восприятии в один невероятно важный для меня опыт, который небывало воодушевил меня, просто окрылил. Это была моя первая маленькая победа: над обстоятельствами, над прошлыми моими бедами, над самой собой и моим многолетним хроническим неверием в себя и свою удачу. Это и был тот начальный импульс, который и дал толчок всем последующим невероятным, головокружительным переменам. До них, правда, пока еще было далеко, но их приближение я почувствовала уже тогда – всем сердцем.
В ту ночь я долго не могла уснуть от какого-то радостного возбуждения, предвкушения чего-то нового, важного, судьбоносного. Уже с этого дня все начнет складываться по-другому! В этом я была уверена.
Но суровая действительность быстро вернула меня с небес на землю. Глубокой ночью я проснулась от какого-то странного дребезжания. Мелкой дрожью сотрясался диванчик, на котором я лежала, а также вибрировал пол – я почувствовала это, когда опустила на него босые ноги. Подпрыгивал и цветочный горшок на подоконнике. Тонко позвякивала в буфете посуда. Часы на тумбочке показывали три часа ночи. Несколько минут я спросонья пыталась сообразить, что происходит и что это за непонятные вибрации. А потом встала и прислонила ухо к стене, ведущей в соседнюю комнату. За стенкой что-то размеренно тарахтело и повизгивало. Какое-то время я стояла в недоумении. В тонкой маечке я быстро замерзла – отопление в домах еще не дали.
Соседняя комната была такой же площади, что и комнатка бабушки Фриды. Ее все время сдавали в аренду, и надолго там никто не задерживался. За эти годы там не раз менялись квартиранты. И теперь по соседству проживала весьма колоритная парочка – наглые упитанные создания, лет двадцати с небольшим: задиристая бабенка, с лоснящимся носом уточкой и толстым отклянченным задом, нависающим над короткими ножками, и ее муженек, такой же толстяк, с непробиваемым квадратным лицом, которое никогда не меняло своего выражения. Это были два совершенно одинаковых человека, как внешне, так и по сути, только разного пола. Оба были людьми недалекими, грубоватыми, хамоватыми. Если бы на футболках, обтягивающих их круглые тела, был бы девиз, то он бы гласил – «нам все можно». Это были обыкновенные наглые рвачи, не избалованные воспитанием и образованием, но, как это часто бывает при столь сомнительных достоинствах, с невероятно высоким самомнением. Эти двое представляли собой тот раздражающий тип парочек, у которых культ собственной пары. Толстяки чрезвычайно гордились собой и говорили о себе не иначе, как «мы». Для полноты характеристики скажу, что они называли друг друга «котя» и «зая».
Наше взаимное недовольство друг другом назрело уж давно. Эта парочка частенько встречалась мне в общем коридоре, во дворе, в соседних магазинах. Толстяки никогда не здоровались, зато каждый раз высокомерно смотрели на меня и недовольно надували свои толстые губы. Они вели себя так, что я вполне обоснованно не ожидала с их стороны ничего хорошего.
Я накинула на замерзшие плечи кофту, просунула ноги в тапочки и вышла в холодный коридор. Здесь гудение слышалось более отчетливо. Постучав в соседнюю дверь, я какое-то время прислушивалась к тому, что происходит у них в комнате. Было слышно, что к гудению примешалась какая-то возня, но мне никто не открывал. Я постучала еще раз. А потом еще раз. Через какое-то время соседка приоткрыла дверь, осветив меня узкой полоской яркого света. Она вперила в меня недовольный взгляд своих поросячьих глазок. Неизвестный гудяще-визжащий звук, раздававшийся из-за ее спины, теперь был еще громче. Он напоминал равномерный гул какого-то работающего механизма. Однако самого механизма видно не было. Соседка тут же перешла в наступление.
– Поздновато для визита, наверное?
– Да, час действительно поздний. Но у вас в комнате что-то гудит, и это мешает мне спать.
Выступив в коридор и прикрыв за собой дверь, так, что осталась лишь узкая щелка, через которую я напрасно силилась разглядеть таинственный источник звука, соседка с вызовом заявила:
– У себя дома делаем, что хотим! Никого это не касается. И не надо вытягивать свою шею и заглядывать к нам в комнату!
Ругаться я не хотела, но разговор принимал совершенно очевидный оборот.
– Послушайте, сейчас три часа ночи, и если вы немедленно не выключите то, что у вас там тарахтит…
Резко закрывшаяся перед моим носом дверь не дала мне закончить фразу. Сердце яростно колотилось в груди. Я сжала кулаки.
«Тупые жирные ничтожества!»
Мне стало так обидно за себя: в ночной рубашке, замерзшую и растрепанную, поднятую в тревоге посреди ночи. Здравый смысл подсказывал вернуться к себе и подождать до утра. Так я и сделала. Забравшись под одеяло, я сжалась в комок, чтобы согреться. Разбуженная, еще и таким бесцеремонным образом, я не могла уснуть от ярости и возмущения. Гудение как будто стало еле слышным. Но легкая вибрация все же была физически ощутима. Она ползла по перекрытиям, наполняя беспокойством маленькую комнатку и ее обитательницу. Я встала, открыла дверцу буфета и вытащила пакетик с чипсами – верное успокоительное средство. Забравшись обратно под одеяло и похрустывая картофельными ломтиками, я вспоминала события этого яркого и счастливого дня, почему-то сменившегося такой тяжелой неприятной ночью.
«Там, в галерее, висит моя первая настоящая картина… А я все так же вынуждена ютиться в таких жутких условиях, коротая ночь с пакетиком чипсов…»
Я бессильно опустила голову. Гудение полностью стихло лишь через пару часов, уже под утро. Я попыталась уснуть. Мне удалось это сделать, только когда за окном стало светать. А вскоре прозвенел будильник.
Утром я вышла в коридор. Тот самый сосед, живущий за несколько дверей от меня, снова был тут как тут. При моем появлении он быстро отвел в сторону свои испуганные глаза и попытался сделать вид, что как раз в этот момент он просто шел мимо по коридору. Я постучалась к виновникам ночного шума. Дверь никто не открывал. Я прислонила ухо к двери и прислушалась: в комнате было тихо. Я кожей чувствовала, что сосед смотрит мне в спину. Еще несколько раз безрезультатно постучав, я обернулась и встретилась глазами с его любопытным взглядом. Сосед тут же поспешно отвернулся, сделав вид, что разглядывает что-то в окне.
«Странный какой-то…»
Я вышла на лестницу, громко хлопнув за собой дверью.
***
Правило № 9. Одна из причин моббинга – неприятие инакомыслящих. Весьма вероятно травле подвергнется тот, кто по своим убеждениям и личностным качествам чем-то отличается от остальных и тем самым, вольно или невольно, идет против коллектива.
ПОДКОВЫРКА ДЕВЯТАЯ: ТВОЯ ДОБРОТА ЗДЕСЬ НИКОМУ НЕ НУЖНА, ДУРОЧКА!
Ты можешь быть подающим надежды молодым художником. Твоей первой же серьезной работой может заинтересоваться известная в городе журналистка. Она пожмет твою руку и пообещает написать о тебе статью. Но салону «Искуство жить» плевать, кто ты во внешнем мире. Здесь ты – всего лишь изгой.
Мысленно я то и дело уносилась туда – в просторные залы галереи, по которым я шла в окружении чужих картин к той одной – моей. Но реальность не давала мне надолго застрять в этих волнующих воспоминаниях. Она продолжала напоминать о себе самым неприятным и неприглядным образом. Трудно было снова во все это окунаться теперь, после того невероятного вдохновляющего опыта, который я получила.
Тот день омрачился очередной истерикой Настеньки.
Я с самого первого дня видела, что любительницу цветастых сарафанов в «Искустве жить» не любят, что ее сторонятся, что с ней не хотят разговаривать. Она постоянно пыталась подластиться к девицам, но от нее всеми правдами и неправдами старались отделаться. Вскоре я поняла, почему – уж очень странненькая. Настенька принципиально не пользовалась косметикой и практиковала культ женской силы, сыроеденье, поклонение сразу нескольким разным богам, Солнцу, Луне и духам Земли – в общем, все, что только можно практиковать. В своих многочисленных, часто сменяющих одна другую, а порой противоречащих друг другу религиях, культах и верованиях бедная Настенька, вероятно, и сама давно запуталась.
Еще Настенька была вечной страдалицей. У нее в жизни постоянно что-то случалось, не получалось, не клеилось. Она безответно кого-то любила, ее бросали, предавали, предпочитали ей других. И если уважающие себя люди не выносят своих личных трагедий на всеобщее обозрение, тем более не делают этого на работе, то Настенька словно не знала этих всем понятных границ. И когда у нее в очередной раз что-то случалось, она просто садилась и начинала рыдать. Нет, не плакать тихонечко в уголке, украдкой смахивая платочком слезки, а натурально рыдать! Громко и театрально, на публику. Положив руки на стол, уронив на них голову, Настенька сотрясалась в конвульсиях, не стесняясь присутствия ни коллег, ни клиентов. Возможно, я могла бы испытывать к ней какое-то сочувствие и солидарность – ведь мой собственный жизненный опыт был не менее печальным. Но что-то в поведении Настеньки, ее странные взгляды на меня украдкой, ее участие в сплетнях тогда, когда они обсуждали меня на кухне, все это подсказывало мне, что человек она так себе, а ее собственные чувства ко мне далеки от дружественных.
Еще Настенька почему-то все время была на мели, хотя зарплату получала не меньше других. Было не понятно, на что она ее тратит. Подозревали, что она потихоньку попивает или еще того хуже… Во всяком случае, это объясняло, почему она периодически куда-то исчезает, не выходит на работу. Настенька постоянно пыталась занять деньги у девиц. Ее даже за глаза прозвали «побирушкой» и едко посмеивались над ней. Сначала ей давали в долг, но потом она стала просить так часто, что давать перестали, и именно эти отказы обычно и являлись в последнее время основной причиной Настенькиных очередных надсадных рыданий.
Так было и в тот раз.
Скучающим девицам показалось забавным, что побирушка опять в истерике. Они решили ей добавить и в конце концов совсем довели ее своими насмешками и колкими замечаниями.
– Может, хватит уже? Ведь она итак уже плачет! – не выдержала я.
Округлив свои совиные глаза, Полина всплеснула руками и воскликнула в деланном изумлении:
– Наш молчаливый консультант заговорил!
Все эти годы она продолжала издевательски называть меня «консультантом».
– Молчала, молчала и тут раз – выдала! – насмешливо вставила Элла. – Побирушку пожалела. Лучше б и дальше молчала…
С недавних пор я практически не разговаривала с ними – только если речь не шла о крайней необходимости. Но теперь слова вырывались из моего рта помимо моей воли.
– Посмотрите, до чего вы ее довели? Она же плачет из-за вас! Неужели вам не стыдно?
Слово «стыдно» вызвало кривую усмешку у Киры. Полина не спеша, как в замедленной съемке, повернулась в мою сторону и подчеркнуто изумленно подняла брови. Всем своим видом она показывала, что ее удивлению нет предела.
– Что? Стыдно? Мне никогда и ни за что не бывает стыдно, – высокомерно заявила она. – Я понятия не имею, кто там плачет. И как-то даже меня не волнует это. Нашла кого защищать! Побирушка сама виновата.
«Побирушка сама виновата». У странных людей очень плохо с чувством вины. Они просто не знают, что это такое. Они уверяют, что жертва сама во всем виновата, – в чем сами же полностью уверены. Они умудряются не чувствовать себя виноватыми никогда и ни за что, при том что порой творят довольно мерзкие вещи. Как им это удается?
–Ты что думаешь, она тебе подружка? – насмешливо спросила Полина.
Нет, она мне не подружка. Но я не могла спокойно смотреть, как в моем присутствии доводят человека. Полина смотрела на меня и невозмутимо улыбалась.
– Твоя доброта здесь никому не нужна, дурочка! – издевательски добавила она. – Ты разве не понимаешь, что ты выглядишь смешно?
Я смотрела на ее садистскую ухмылку. Мне стало мерзко от того, что я нахожусь тут и вынуждена слушать полные яда слова такого хищного ничтожества, как она. После того как «Девушка на обочине» побывала на выставке. После всего остального, такого невероятного и волшебного, что за последнее время со мной произошло и во что я до сих пор не могла поверить, – вот после всего этого мне было еще сложнее, в разы сложнее, чем раньше.
Скелетора продолжала издевательски улыбаться. Я закрыла глаза.
«АЕК! У себя дома, в маленькой каморке, вопреки им всем и вопреки всему, вопреки себе самой ты сотворила свое первое настоящее произведение искусства. То, к которому так долго шла. Вот это важно, а не то, что сейчас здесь происходит».
И все-таки, уже тогда мысленно начиная отвязывать себя от «Искуства жить», я не могла перестать об этом думать. Я шла с работы, перешагивая через лужи, и прокручивала в голове эту неприятную сцену.
«Я понятия не имею, кто там плачет. И как-то даже меня не волнует это…»
А ведь насколько точно эта фраза выражает жизненную позицию этих странных людей! Вспоминая глаза ядовитой змеюки Полины, кривую усмешку Киры, выползшие на макушку брови глупой Эллы, я поняла, почему я так и не влилась в этот коллектив, почему наши отношения сложились именно так. Они и не могли сложиться по-другому. Коренное, непримиримое различие между нами – его можно выразить несколькими простыми словами: просто мне паршиво, если из-за меня кто-то плачет, тогда как они, странные люди, с радостью и удовольствием заставляют других проливать слезы. Ведь чужие слезы их и правда не трогают. Наоборот – вызывают желание поиздеваться и добить. Я горько усмехнулась. Эмоциональная тупость – может, в этом их счастье? Они наверняка гораздо более устойчивы, чем я. Таким, у которых непробиваемая носорожья броня, которые не чувствуют ничего, никакого стыда за свои слова и поступки, жизнь наверняка дается легче.
Но – не знаю, почему – мне было жаль их.
Я не заметила, как пришла на школьный двор. Я присела на скамейку – не хотела в очередной раз нести домой свое душевное смятение. Старенькие обои на стенах комнатки бабушки Фриды итак годами впитывали мои негативные эмоции. Я смотрела на здание школы. Уроки давно закончились, дети разошлись по домам. Только в нескольких окнах горел свет. Я подумала о том, что еще в школьные годы определились наши судьбы и то, какими мы вырастем. Все начинается в детстве: кто что пережил, передумал, перечувствовал и впитал, – то с ним на всю жизнь и останется. Таким он и будет. «Я понятия не имею, кто там плачет. И как-то даже меня не волнует это»… Я вспомнила ту милую девчушку, которая беззаботно и радостно смеялась над тем, что у меня умер отец. А ведь это и есть та исходная точка, еще в детстве – первое издевательское равнодушие к слезам того, кто плачет по твоей вине. Радостный и беззаботный смех при виде чужой душевной боли. Дальше ты уже не исправишься.
«Я понятия не имею, кто там плачет. И как-то даже меня не волнует это»…
«А вот меня, Полина, волнует, если из-за меня кто-то плачет. Это не может не волновать человека, если он – Человек».
И снова я ощутила дичайшее одиночество от этой мысли – что я одна такая в целом мире. «Единственная нормальная девочка в классе»… Но все-таки мне хотелось верить, что это не так, что не все вырастают такими, как Полина, Элла и Кира. Я как будто не могла дышать, не могла дальше жить, если бы мне пришлось думать, что все такие, как они.
Внезапно я увидела ее – Девочку с иголками. Еще издалека узнала ее фигурку и походку. Твердыми чеканными шажками, засунув руки в карманы, она приближалась ко мне. Подойдя, Лена приветственно улыбнулась и присела рядом. Помня шок моей первой с ней встречи, я инстинктивно откинулась назад и посмотрела на ее спину, прикрытую старенькой, как будто с чужого плеча, курточкой.
– Что ты тут делаешь в такое позднее время?
Девочка подняла на меня свое бледное личико.
– Ничего. Просто гуляю.
– И я тоже.
Какое-то время мы молчали. Лена продолжала время от времени пытливо на меня поглядывать. А потом опустила голову и, ковыряя прутиком землю, начала свой рассказ:
– Сегодня на большой перемене мы гуляли во дворе. И тут я увидела у себя под ногами – прямо на асфальте – земляного червяка. Утром прошел дождь. Наверно, он выгнал червяка из его подземного домика – вон в той клумбе.
Я улыбнулась. Лена посмотрела на меня серьезно и строго, и мне стало неловко за свою улыбку.
– Мне стало жалко этого земляного червяка – ведь он полз прямо по дороге, где любой мог на него наступить. Я взяла его и отнесла на клумбу. Там, в земле, ему спокойней и безопасней… – Лена запнулась. – А они… девочки… они стали смеяться надо мной… ну.. над тем, что мне жалко какого-то земляного червяка. Они показывали на меня пальцем и говорили, что теперь я грязная, чтобы я к ним не подходила … Что у меня грязные руки – ведь я его трогала… Тетя, – девочка подняла на меня глаза, – это плохо, что мне жалко земляного червяка?
Как оказалось, ее тоже, как и меня, мучили глупые вопросы, которыми большинство так называемых нормальных людей – я уверена – даже и не подумало бы озадачиться. Моя рука сама протянулась и погладила ребенка по голове.
– Я думаю, в этом нет ничего плохого – в том, что тебе жалко земляного червяка.
Какое-то время Лена обдумывала сказанные мной слова. С улыбкой я наблюдала за движениями ее мысли – они были написаны на ее лице.
«Какой хороший ребенок. Чистый и светлый. С большим добрым сердцем. Подумать только, – я снова улыбнулась, – ей жалко даже червяка! – Тут я помрачнела. – А кому-то и человека не жалко».
Я нахмурилась и подняла взгляд на тучи, бегущие по темнеющему небу.
«А ведь мы с ней удивительно похожи – с этой девочкой. Обе жалостливые, чувствительные… Со своей добротой, которая никому не нужна. Обе как ношу несем наше сиротство на земле… нашу удивительную неприкаянность,..»
Я подумала о том, как и чем я могу помочь этому ребенку. Помочь ему стало для меня насущно важным – как исправить какую-то давнюю ошибку…
– Что вам давали сегодня в школе на обед?
Девочка строго и удивленно посмотрела на меня и промолчала. Страшная догадка поразила меня.
– Ты вообще что-нибудь ела сегодня?
Лена улыбнулась.
– Тетя, мы с бабушкой живем бедно – это так. Но мы не нищие. Конечно же, мы едим каждый день. Ведь у бабушки есть ее пенсия.
Я улыбнулась.
– Можно я как-нибудь приду к вам в гости?
Лена ненадолго задумалась.
– Да. Мы с бабушкой будем очень рады. Только вы, наверно, испугаетесь того, как мы живем…
Я вспомнила свой «барак» и своих придурковатых соседей.
– Не думаю, что меня что-то испугает. Только можно тебя еще кое о чем попросить?
Девочка кивнула.
– Пожалуйста, называй меня просто Леной. Без «тети».
Ребенок протянул мне для рукопожатия свою тоненькую белую ручку.
– Договорились.
На душе стало легче после разговора с девочкой. Выходя со школьного двора, я несколько раз оборачивалась и каждый раз видела, что Лена стоит и смотрит мне вслед. Я махала ей рукой, и она в ответ тоже.
***
Следующий день был выходным. Утром позвонила моя новая знакомая и предложила продолжить наше так замечательно начавшееся общение: сходить куда-нибудь выпить кофе. Я уже привыкла к тому, что все, кого я встречаю, за редким исключением, разочаровывают меня. Просто давно смирилась с этим и не ждала многого от людей. Но все-таки решила проверить ее – так, на всякий случай. Я ведь не могла ошибиться тогда, в тот вечер, который мы так чудесно провели в уютном кафе возле галереи. Ведь не могло же мне показаться!
– Аля, можно задать тебе неожиданный вопрос? Как ты себя чувствуешь, если из-за тебя кто-то плачет?
Я всю ночь не могла уснуть, обдумывая эту фразу. Про земляного червяка я ее спрашивать не стала.
– Так, стоп! А кто из-за меня плачет? – голосом Али непонимающе поинтересовалась трубка.
– Нет, только предположи, что вдруг кто-то из-за тебя плачет. Как ты будешь себя чувствовать?
Трубка удивленно молчала, правда недолго – всего несколько секунд.
– Конечно, паршиво. Стараюсь этого не допускать – чтобы из-за меня кто-то плакал. Ну, если, конечно, он сам не напросился.
– А если не напросился? Если допустила ты – сама, сознательно, специально? Зная, что обижаешь человека?
– А если все же допустила, то постараюсь это исправить. Объяснюсь, попрошу прощения.
Я была настойчива в своей попытке ее «прощупать»:
– А если это не близкий тебе человек – как ты поступишь? Плюнешь?
Трубка еще несколько секунд помолчала, потом твердый уверенный голос произнес:
– Нет. Потому что иначе я все равно не смогу уснуть.
«Проверку на человечность» Аля прошла.
– Приходи! У меня тут поблизости есть отличное кафе. С очень вкусной выпечкой.
Женская дружба – временный пакт о ненападении. В этом меня прочно убедил опыт общения с «офисными подружками». Я уверилась в том, что все такие, как они. Так я и думала до встречи с Алей.