Алиса Рува
Жестокеры
– Добрый вечер! Я – Вестовой клуба X/Y. Имею честь вручить вам приглашение на сегодняшнее вечернее мероприятие.
И пока я размышляла над значением слова «вестовой», он всучил мне конверт нехорошего бледно-розового, какого-то неживого цвета. Я задумчиво вертела конверт в руках, не решаясь его открыть. Я поймала себя на странном, мне самой непонятном ощущении брезгливости.
– А… это точно мне?
– Совершенно точно. Я уверен.
Вестовой неприятно улыбнулся.
– Странно… Но я никого не знаю в этом клубе. Кто мог меня пригласить? Что за мероприятие?
– Не имею представления, я всего лишь Вестовой, – посланник прикинулся равнодушным. – Я знаю только одно: на конверте ваше имя и ваш адрес.
Я посмотрела: это действительно было так. Вестовой не уходил, очевидно, ожидая моего ответа. Я не знала, что ему сказать. Внезапно меня осенила догадка.
– Это как-то связано с тем, что я рисую, да? Ну, с моими портретами? Они увидели рекламу в журнале? Мне хотят сделать заказ?
– Да! – Вестовой радостно ухватился за мою мысль. – В точку!
При этом он ткнул в мою сторону пальцем. Было что-то неприятно фамильярное в этом его жесте. Что-то в этом подозрительном типе и во всей этой ситуации меня настораживало. И потом: откуда эти люди могли узнать мой адрес? Его-то в журнале не было…
– Если вам нужно передать от меня ответ… Вы знаете, скажите, что я не приду.
Я протянула Вестовому так и не вскрытый конверт, но он отвел мою руку и мерзко рассмеялся.
– Да вы прочитайте, девушка! Прочитайте сначала, что там написано. Что ж вы сразу «не приду»? Поверьте: вам нужно там быть. Придите хотя бы из любопытства. Всего доброго!
Манерно раскланявшись и продолжая премерзко посмеиваться, Вестовой удалился в сторону лестницы.
В клубе X/Y меня поразила на редкость неприятная, гнетущая атмосфера. Я не могла понять, что ее создавало: грубые кирпичные стены, которые придавали помещению вид гаража или склада, или единичные светильники, которых было слишком мало, чтобы осветить такой огромный зал. Было темно, тесно, душно и очень шумно. Подвыпившие люди прижимались друг к другу на танцполе, образуя какую-то единую копошащуюся массу. В зале стояло несколько столов для бильярда, но никто не играл. Вместо этого на зеленом сукне сидели и даже лежали в развязных позах особо подвыпившие посетители, продолжая при этом потягивать из прозрачных бокалов золотисто-коричневую жидкость.
Было видно, что клуб, несмотря на всю неказистость его интерьера, пользуется успехом – все столики были заняты. Они были расставлены как попало, хаотично, слишком близко друг к другу, и было неудобно пробираться между ними. Я то и дело задевала кого-то из сидящих и неловко извинялась. Внезапно лежащая на одном из бильярдных столов женщина громко расхохоталась и бросила шар об стену. Я невольно вздрогнула. Мой испуг, казалось, позабавил стоящих вокруг стола мужчин. Они заинтересованно уставились на меня. Я поспешила скрыться в темноте.
В приглашении не было указано, с кем у меня назначена встреча. Я подумала об этом только сейчас, оказавшись в клубе. Собственно, в том весьма вычурно и пафосно составленном послании не было никакой конкретной информации, кроме места и времени – клуб X/Y, вторник, 21.00. Еще я отметила, что в таком коротком и простом тексте было слишком много орфографических ошибок.
Скрестив руки на груди, я стояла возле барной стойки, надеясь, что тот, кто адресовал мне это анонимное приглашение, увидит меня сам. Мне хотелось, чтобы это произошло как можно быстрее: мне было крайне неуютно здесь. Хотелось немедленно уйти. Я все время чувствовала на себе чей-то настойчивый взгляд. Я искала в толпе обладателя этого взгляда, но не находила того, кто мог бы следить за мной. От сигаретного дыма, тесноты и шума кружилась голова. Было трудно дышать. За неимением другой одежды для выхода в такие места я надела свое бархатное бордовое платье и теперь чувствовала себя в нем неловко – слишком торжественное и закрытое, оно явно не вписывалось в формат заведения. Я чувствовала, что выделяюсь на фоне всей этой полуголой лоснящейся публики. Странно, но при этом мне казалось, что голая здесь я – и это в таком-то закрытом платье. По-крайней мере, так я себя почему-то ощущала. Я всматривалась в лица посетителей, по глазам пытаясь понять, кто их них мог назначить мне встречу, а теперь сидит и смотрит на меня. Но когда я встречалась с кем-то из них взглядом, в их пьяных глазах загоралось лишь что-то похожее на похотливое любопытство. Я спешила отвернуться. Было не похоже, чтобы кто-то из этих людей ждал меня здесь. Но кто же из них отправил мне это странное послание?
В конце концов, я присела за столик в самом дальнем и темном углу, где меня никто не мог увидеть. Я быстро провела взглядом по залу, чтобы в этом убедиться. Публика, казалось, была занята своими беседами, курением, поглощением алкоголя и ленивыми развязными танцами. Никто не обращал на меня внимания. Но я по-прежнему чувствовала на себе чей-то пристальный взгляд, от которого по моей спине пробегали мурашки. Я чувствовала его даже здесь – в том темном углу, в котором я спряталась. От неловкости я стала собирать пылинки со своего бархатного платья. Я понимала, что выгляжу глупо. Вдруг передо мной возник официант с бутылкой и бокалом.
– Это вам.
Я удивленно подняла глаза.
– От кого?
Официант, хитро улыбаясь, опустил глаза, наполнил бокал и отошел, ничего не ответив. Не притронувшись к алкоголю, я встала и снова прошла к барной стойке.
– Мне назначили здесь встречу, но… – я смутилась, – не знаю, кто. Может, кто-нибудь вас предупреждал, что-то просил передать?
Не отрывая глаз от тщательно протираемого им бокала, огромный бородатый бармен отрицательно покачал головой. Я отошла от стойки и еще некоторое время походила по залу. Я чувствовала себя здесь не в своей тарелке. И зачем я только сюда пришла? И с чего я взяла, что меня пригласили ради моих рисунков? Какая же я наивная! Это просто чья-то дурацкая шутка. Сквозь толпу я продвигалась к выходу. Тот самый взгляд, невидимого хозяина которого мне так и не удалось вычислить, напоследок больно резанул мне голени. Открыв дверь, я вырвалась на ночную улицу. Отойдя на несколько шагов, я обернулась и посмотрела на здание клуба.
– Жуткое место!
Я почти побежала в сторону дома. Мне не терпелось поскорее укрыться, а также – почему-то – непременно встать под душ.
***
Странности продолжились на следующий день необычным телефонным звонком. Я как раз была в фотоателье, получала очередной заказ. От неожиданного звонка я вздрогнула. И очень удивилась, когда администратор, удивленная не меньше меня, передала мне трубку.
– Я слушаю.
В ответ меня поприветствовал хриплый вкрадчивый голос. Женщина на том конце провода представилась директором салона «Искусство жить».
– Вы наверняка про нас слышали!
«Искусство жить»? Я точно никогда не слышала этого смешного претенциозного названия. Не дожидаясь моего ответа, женщина перешла к делу:
– Я хочу пригласить вас на собеседование.
Я посмотрела на администратора, которая стояла рядом. Встретив мой взгляд, она отошла и занялась разбором конвертов.
– Простите, но у меня уже есть работа.
Хриплоголосая женщина усмехнулась.
– Такая девушка и хватает редкие заказы в захудалом фотосалоне… Что ждет вас там?
– Что, простите?
– Я говорю, что фотоателье, наверно, не самое подходящее место для столь перспективного работника. Молчите. Вы меня слушаете? – насмешливо поинтересовался голос.
– Да.
– Так вы придете ко мне на собеседование?
– Простите, нет.
Насмешливый тон внезапно сменился обиженным:
– Вот странная! Вы могли бы сверкать в золоте, а вы! Одинокая, нереализованная…
Я вновь не поверила своим ушам.
– Простите, что вы сейчас сказали?
Администратор обернулась и посмотрела на меня.
– Я говорю, что прискорбно, когда талантливый работник не реализует свой потенциал, – невозмутимо ответила трубка.
Мне снова показалось, что вначале моя собеседница сказала что-то другое, а потом быстро исправилась. Я отвела трубку от уха и зачем-то посмотрела на нее: словно трубка могла дать мне объяснения. Этот странный разговор нужно было прекращать.
– Извините, я больше не могу с вами разговаривать.
– Когда мне перезвонить? – не отцеплялся от меня этот прилипчивый голос.
Я положила трубку. Бесцеремонность незнакомки, ее непонятные двусмысленные фразы вызвали во мне раздражение и какое-то странное беспокойство. Подошедшая девушка-администратор всматривалась в мое лицо.
– С кем это ты?
Я попыталась беззаботно улыбнуться.
– Да сумасшедшая какая-то!
В следующий раз «сумасшедшая» позвонила на мой личный номер (и где она только его достала?).
– Простите мою назойливость, но это опять я – директор салона «Искусство жить».
«Интересно, кто дал ей мой телефон?» – подумала я.
Незнакомка сама ответила на мой незаданный вопрос:
– Мне дали ваш номер наши с вами… общие знакомые, – в ее голосе мне послышалась насмешка. – Вот я вам и позвонила.
Я подняла брови: общие знакомые?
– Я все же приглашаю вас на собеседование. Мне очень нужны работницы. А найти путнего человека так трудно…
Мне еще больше захотелось от нее отделаться, но я не могла придумать, как. Я отвечала совсем не то, что хотела.
– А чем занимается ваша фирма? – зачем-то спросила я, хотя мне это было совершенно не интересно.
– Об этом давайте поговорим при встрече.
– А нужно ли нам встречаться? Вы же ничего обо мне не знаете. И о себе ничего не говорите.
Женщина рассмеялась.
– О, я знаю о вас все! – И быстро добавила: – Ведь передо мной лежит ваше резюме.
Сказать, что я была удивлена еще больше – это ничего не сказать. Я молчала, пытаясь вспомнить, как давно и кому я рассылала свое резюме.
«Кадровое агентство, – внезапно осенило меня. – Только зачем: я ведь уже нашла работу?»
– Вы знаете, у меня уже есть работа, и менять ее я пока не собираюсь.
– Временная, как всегда, – услышала я презрительный голос. – Что, неужели нравится скакать с одной работы на другую? Не надоело еще?
Кровь бросилась мне в лицо.
– Что?
– Я говорю, текучка кадров сейчас огромная! – невозмутимо заметила женщина.
И опять мне послышалось, что сначала она сказала что-то другое.
– Жаль, что такая девушка и не может найти себе подходящее место, на котором ее достоинства были бы оценены в полной мере. В том числе и размером заработной платы.
– Простите, но моя нынешняя работа меня вполне устраивает.
– Ваш фотосалон все равно скоро закроется… А наша фирма перспективная. Мы крепко стоим на ногах. Подумайте!
Я положила трубку. Об этом странном звонке я думала всю ночь. А потом еще и весь следующий день. Откуда у этой женщины мой номер? Кто она такая? Зачем она мне названивает?
Пришел директор. В тот день он был каким-то грустным и удрученным. Он словно избегал встречаться взглядом с кем-либо из сотрудников. Спросить его, в чем дело, я не решилась.
***
Через несколько дней весть о закрытии фотоателье прозвучала как гром среди ясного неба. Для всех, но не для меня.
Каким непривычно поникшим был наш обычно такой жизнерадостный, румяный и оптимистичный директор. Казалось, за эти несколько дней он даже похудел от переживаний, сдулся, как воздушный шарик, из которого выпустили воздух. Я смотрела на него с грустью и сочувствием. Он сам не понимал, почему закрывается его маленький бизнес. Понимал только, что сделать ничего не может. И кому он перешел дорогу?
– Я сам не могу взять в толк, как это произошло. Как им это удалось? Вот, – он протянул мне какую-то измятую записку, – на днях прислали. Не знаю, кто и зачем. А потом прислали и официальный документ. Предельно ясный и понятный.
Я развернула листок и прочла:
«Это будит забавно».
И все – ни подписи, ни объяснений.
– Как думаешь, что все это значит? – спросил директор. – Я ничего не понимаю.
Я пожала плечами и отрицательно помотала головой. Я тоже ничего не понимала. Но сердце сжалось от какого-то неприятного предчувствия.
Той ночью мне в очередной раз приснился этот мучительный, повторяющийся сон: про раненого, которого я таскаю по улицам города …sk, но ничем не могу ему помочь. К тому времени я уже глубоко ненавидела этот чертов город. За то, что все в нем так непонятно, так абсурдно. Не так, как должно быть! Лишившись с таким трудом найденной подработки, я совсем упала духом. Мне казалось, что все мои начинания терпят крах и так будет всегда. Я снова заперлась в своей тесной комнатушке и – от разочарования и от избытка свободного времени – в очередной раз погрязла в самокопании. С бутылкой пива и пакетиком чипсов сидела я на диване, укутавшись в старый бабушкин плед и вспоминая все, что со мной произошло за последние годы. Думала я и том, что ждет меня в будущем. Я понимала, что вскоре мне придется снова включиться в эту игру: искать очередную работу, притворяясь, что я всю жизнь мечтала продавать пластиковые плинтуса или садовые фигуры, получать в ответ лживое заверение, что ко мне будут относиться по-человечески и вознаградят мои усилия достойной зарплатой и хорошими условиями труда. Мне придется вновь пойти на эту сделку по невыгодной продаже себя и всего своего времени, и меня вновь поглотит та же суета и тягомотина. Снова начнется жизнь, растрачиваемая на то, чтобы зарабатывать деньги на то, чтобы просто питаться.
Я бесцельно скиталась по городу, словно не зная, куда себя приткнуть. Сама не помню, как в тот вечер я оказалась в том отдаленном районе. Стоял декабрь, и была дикая стужа. И еще – резкий ледяной ветер, который пронизывал до самых костей. Я долго стояла на остановке, напрасно ожидая автобуса, который потерял совесть и не собирался приезжать. Его все не было и не было, и пальцы моих рук закоченели – согревать их дыханием было бесполезно. Пальцев ног я не чувствовала совсем. В своей тоненькой куртке я замерзла так, что до боли закололо в сердце. Рядом с остановкой был цветочный павильон. Неприятное воспоминание… Впрочем, с этим городом только такие воспоминания у меня и связаны. Потянув за ручку пластиковую дверь, я оказалась в теплом душном помещении, наполненном запахом мертвых цветов. Встав у стеклянной витрины и глядя на ночной город, я разминала замерзшие пальцы. Их ломило, и они не хотели слушаться.
– Девушка, выйдите отсюда!
Я обернулась: за прилавком, скрестив руки на груди, стояла цветочница и в упор смотрела на меня.
– Что?
– Если вы ничего не покупаете, тогда вам незачем здесь находиться.
Я долго смотрела в ее лицо – совершенно непроницаемое. Нет, все-таки что-то серьезно не так с жителями города …sk – и не пытайтесь убедить меня, что с ними все нормально. Ничего не сказав этой цветочнице, я вышла из павильона и снова оказалась на пронизывающем ветру. Через десять или пятнадцать минут все-таки пришел автобус.
Я шла к дому, ничего не видя перед собой, даже не замечая задыхающихся от лая собак – я уже к ним привыкла. Собаки нападали каждый раз, как я выходила на улицу. Теперь они поджидали меня у самых дверей подъезда и бежали за мной следом, пока я не сворачивала на оживленную главную улицу. Однажды им даже удалось сдернуть с меня варежку. Две из них, яростно отогнав остальных, тут же проглотили ее, разорвав на части.
«Что они съедят в следующий раз? Мою душу?»
Я пыталась их пожалеть и оправдать:
«Они голодны. Они отчаялись. У них много причин, чтобы кусаться и лаять».
Мне казалось, что сам город …sk вгрызся в меня огромной бешеной собакой. Под его неумолкающий лай выходила я на улицу, чтобы получить все новые и новые неприятные эмоции. По пути в магазин за хлебом я проходила мимо мегащита, а тот назойливо предлагал мне купить перфоратор. Зачем мне перфоратор? Бесконечная нецелевая реклама – вот чем наполнено информационное пространство. Им не важно, в чьи уши ее пихать. Лишь бы запихнуть кому-нибудь. Лишь бы нам всем напихать в уши, а через них в голову побольше вот этой бессмысленной фигни. Засорить ей наш мозг. Чтобы в нем не осталось места для чего-то по-настоящему важного, стоящего…
Целые тонны ненужной информации ежедневно вливались в нас. Мегащиты орали, как невменяемые, пытаясь заглушить наши собственные тихие внутренние голоса. Они трещали денно и нощно, навязывая не только перфораторы и шариковые дезодоранты, но и чуждую мне жизненную философию, вкусы и идеалы, которые я не понимала и не разделяла. Я устала от пребывания в обстановке невыносимого звукового и визуального шума. Я не могла укрыться от него даже в тесной замкнутости своей маленькой каморки: стоящий неподалеку от дома мегащит голосил на всю улицу, и его было слышно даже в квартире. Ему вторил непрекращающийся лай собак со стройки. В раздражении я накрывала голову подушкой, но это не помогало.
Я стала какой-то дерганной, нервной. Все, что я видела и слышала вокруг, раздражало и угнетало, окончательно портило мое и без того перманентно испорченное настроение. Я шла мимо зданий со стеклянными фасадами и на меня оттуда, сверху вниз, смотрели уже не те клерки, которых я видела, когда приехала в город …sk несколько лет назад. Тех уже давно уволили и наняли на их место других. Это были новые офисные люди, но смотрели они все так же надменно, свысока. Как и те, предыдущие, они взглядами говорили мне о том, что я неудачница.
«Где мы, а где ты», – злорадствовали их торжествующие взгляды.
Люди, которых я встречала на улицах, злобно косились на меня. Их не устраивала моя внешность, их не устраивало и мое содержание. То, каким человеком я была. Они вычисляли меня с первого взгляда. Не знаю, как им это удавалось – так быстро меня вычислить и мгновенно проникнуться ненавистью.
Я заходила в магазин, чтобы купить что-то на свои последние деньги, а недоброжелательные продавщицы во внезапном приступе мизантропии снова отказывались мне это продавать. И им я не нравилась. Впрочем, они мне не нравились тоже.
Весь этот город, показавшийся мне таким красивым в первые дни, теперь – несколько лет спустя – стал меня жутко раздражать. Мне были ненавистны его длинные, прямые, пустые улицы – без единого деревца. Я возненавидела это засилье стекла и бетона, эту сплошную бездушную, уродливую геометрию.
Да, к тому времени я ненавидела этот город – Город Невоспитанных Собак. И себя – за то, что вынуждена была провести в нем так много лет своей жизни. Но город я все-таки ненавидела больше: за эту безысходность, за то, что другого выхода у меня просто не было – словно бы сам город не оставил мне другого выхода. Я ненавидела его, с каждым днем все больше и больше – за все то, что здесь со мной произошло. Ведь именно здесь, на этих улицах, в стенах этих домов, я окончательно потеряла себя. Стала заблудшей собакой-неудачницей, идущей по ложному, кем-то подсунутому мне пути – пути в никуда…
Мне все чаще снился Город Высоких Деревьев. Старый оранжевый автобус, который рано утром летит с характерным ревом и треском, так что ты, еще лежа в своей теплой постели, в сумерках, по звукам за окном понимаешь, что это автобус. А когда он проезжает мимо дома, по стенам детской пробегает свет от его фар. И ты, зная, что тебе можно еще поспать, спокойно и безмятежно засыпаешь… Это воспоминание наполняло меня ощущением давно позабытого счастья, тепла, покоя и уюта… Город Высоких Деревьев … Там даже закатное солнце по-другому золотит окна… Здесь, в городе …sk, таких окон нет… И нет такого солнца…
4
Но он исчез, и никто не знал,
Куда теперь мчит его байк.
Гр. Ария. Беспечный ангел
Подставив лицо суровому декабрьскому ветру, я стояла над могилой отца. Когда-то, в одной замечательной книжке, в героях которой я с каждым прожитым годом все больше и больше узнавала себя, я прочла, что «человек не связан с землей, если в ней не лежит его покойник»*. Это действительно так: я никогда не смогу уехать отсюда окончательно.
Когда мы хоронили отца, его ряд был последним. Но за прошедшие с тех пор годы наумирало столько людей, что новые ряды протянулись и вправо, где раньше был пустырь, и далеко вперед, почти до самого оврага, которым завершалось кладбище с северной стороны. Неподалеку слышался стук вбиваемой в мерзлую землю лопаты: копали очередную могилу. Стоял мороз, и земля промерзла на большую глубину. Помимо того, что кладбище расширялось во все стороны, оно еще и уплотнялось: места на всех решивших умереть уже не хватало, и их подхоранивали вплотную к старым могилкам, пытаясь втиснуть их в узкое пространство дорожек и нарушая когда-то ровные ряды.
– Доченька, рядом с папой еще есть место. Нам бы как-нибудь найти деньги и выкупить его для меня, а то займут. Видишь, как плотно делают…
Мать всегда говорила не то, что следует. В этом она вся.
– И меня давайте тоже здесь зароем, – после долгой паузы мрачно ответила я. – Давай мы все умрем. Умрем и сами друг друга здесь закопаем.
– Да что ты! – испугалась мать.
Мысль о том, что я могу лишиться последнего из немногих близких мне людей, выбила меня из равновесия. За свою недолгую жизнь я так устала терять. Все эти годы я только и делала, что теряла: все и всех. Умолкнувшая мать, опустив голову, грустно смотрела на могилу давно покинувшего ее мужа. Я украдкой бросала взгляды на ее суровое лицо. Сколько тягот она перенесла… Вырастила и поставила меня на ноги, несмотря ни на что. С таким трудом выстояла – одна, против целого мира… Мать сильно постарела за эти годы, что мы провели врозь друг от друга. Она перестала следить за тем, что на ней надето, и теперь стояла, укутанная в какой-то огромный коричневый платок, больше напоминающий одеяло. В очертаниях этого бесформенного и, казалось, бесполого существа трудно было узнать ту некогда царственно красивую женщину, которой я, хотя отношения наши были непростыми, всегда втайне восхищалась.
«Мама-мама, что с тобой стало? Ты ведь еще не бабка!» – с укоризной подумала я, косясь в ее сторону.
Казалось, мать сознательно хотела сбросить с себя женственность – как тяжкий груз, как непосильную ношу. Как что-то, что ей в жизни не особо-то пригодилось, а только все время мешало. Я подумала о том, как выгляжу я сама. По быстрым оценивающим взглядам матери, которые она то и дело бросала на меня, я поняла, что и я выгляжу не очень. Годы неурядиц и одиночества никого не молодят. Мне стало обидно за нас. Я еще раз взглянула на мать – на ее профиль, еще сохранивший остатки царственной красоты.
«Почему у нас все так? Почему вместо того, чтобы быть радостными и любимыми, мы с тобой влачим настолько жалкое и серое существование? И кто это для нас придумал и установил?»
– Пошли домой, – я дернула мать за рукав. – Очень холодно.
* Г.Г. Маркес. Сто лет одиночества
***
Купив спасительный билет на поезд до родного города, я купила билет в свое Прошлое.
В моей комнате все было так, как в день отъезда: казалось, что я не покидала ее на эти несколько лет, пролетевшие как один день и в то же время показавшиеся мне бесконечно долгими. Даже портреты Бунтарки остались на стенах – мать их не тронула! Единственное, что она убрала с видного места в шкаф, так это пугавшую ее непонятную инсталляцию «Колледж»: небольшой манекен с гвоздями в голове по числу месяцев, проведенных мною в этом незабываемом учебном заведении.
Я достала с антресоли свою «коробку памяти», в которой хранились дорогие сердцу вещицы: моя детская черно-белая фотография, сделанная отцом; старая куколка с оторванными по неосторожности и неаккуратно приклеенными волосами (как всегда пыталась починить); яркие фантики от конфет и вкладыши от жвачек – из них мы в детстве делали «секретики»; визитка с телефоном Нонны Валерьевны – преподавателя Института искусств, которая одна из первых поверила в то, что я чего-то стою… Визитка так и осталась дома в коробке – я не решилась разыскать Нонну Валерьевну в городе …sk. Поочередно доставала я эти вещицы, подолгу держа каждую из них в руках и отдаваясь связанным с нею воспоминаниям. На самом дне коробки лежал кусок каких-то старых обоев со следами клея и штукатурки на обратной стороне. Их, очевидно, кто-то содрал со стены и зачем-то положил сюда. Я достала этот обрывок: желтоватая выцветшая бумага с полустертыми контурами бабочек. И откуда он здесь взялся? Я задумчиво вертела обрывок в руках, напрасно пытаясь вспомнить.
Мать на кухне жарила оладьи. Кружочки теста шипели и пузырились в масле.
– Мам, откуда это, ты не знаешь?
Мать отвлеклась от сковороды. Едва взглянув на кусок обоев, она вздрогнула и резко отвернулась.
– Где ты это взяла?
– В моей коробке. А как он туда попал – не помню…
Мать обернулась и пристально посмотрела мне в глаза.
– Так откуда эти обои? У нас ведь таких никогда не было?
Мать отвернулась к плите.
– Были. На старой квартире.
Она тут же осеклась и еще раз испуганно оглянулась на меня.
«На старой квартире?» Внезапно, как вспышка, в моей памяти возникло странное, смутное видение: на пятом этаже три двери, наша – посередине, а на соседской, справа – дверная ручка в виде морды льва.
– Ты что, не помнишь? – осторожно спросила мать. В ее глазах я разглядела страх и отчаянную надежду на то, что я действительно не помню.
– Я помню ручку… дверную ручку в форме львиной морды. Я рассматривала и трогала ее, когда была маленькая… Интересно, она все еще там? Как ты думаешь?
Мать молчала, переворачивая оладьи с одной стороны на другую и обратно.
– Расскажи про нашу старую квартиру. Почему мы переехали? Я этого совсем не помню…
Мать молчала. Ей явно не хотелось отвечать. Я видела, что она чем-то напугана, но свой испуг почему-то пытается скрыть. Наконец она взяла себя в руки и как можно более беззаботно произнесла, осторожно подбирая слова:
– Так нужно было, когда умер твой отец. Ты была еще совсем маленькая, вот и не помнишь.
– Да не такая уж маленькая я была. Мне было почти одиннадцать.
Оставив свои оладьи, мать подошла к холодильнику и открыла дверцу. Я дико вскрикнула:
– Убери колбасу! Убери ее немедленно! Ты же знаешь!
С детства не переношу вида колбасы. Все эти жиринки вызывают у меня содрогания и рвотный рефлекс. А еще – безотчетную панику. Я не знаю, почему. Мать засуетилась, быстро убирая в холодильник палку колбасы, которую машинально достала во время нашего разговора.
– Прости… я забыла. Тебя ведь долго не было… Я отвыкла…
– Не доставай ее больше!
– Больше не буду. Я не специально. Я ведь сказала: забыла.
***
Я почему-то совсем не помнила, как умер мой отец. Все, что я знала о его смерти, я знала со слов матери. Сама я ничего не помнила. Разве так бывает? Ведь что-то должно было сохраниться в моей памяти? Но воспоминания как будто прорывались через какую-то не пускающую их преграду. Они были настолько скудные и невнятные, что я не была уверена, что правда, а что лишь предмет моего воображения. Все какие-то куски, обрывки… как вот этот старый кусок обоев… Вот я вижу отца – живого, чем-то сильно обеспокоенного… А потом отца больше нет, и я сразу вижу себя с соседкой – мы покупаем венок. Еще я почему-то вижу… Катю… да, я почему-то встречаю ее у нашего подъезда… Но что она там делает?… Это, наверно, не важно… Впрочем, нет, это важно, потому что Катя говорит мне какие-то ужасные слова, не помню какие, но точно злые, жестокие! Она рушит окончательно мой и без того рухнувший мир. Она рушит его вдребезги, и летят осколки!
Я обхватила голову руками. Я помнила Катю в детском саду… мой сломанный самолет… и потом на спортивной площадке… Дим… ревность… Это все я помнила отчетливо… Но ТОГДА? Что же ТОГДА такого сказала мне Катя – у нашего подъезда? Что она ТОГДА сделала? … Этого я не помнила. И это очень странно. Почему так? Что случилось со мной, с моей памятью?
– Мам, а как умер отец?
Я сама не знала, почему внезапно решила вспомнить об этом именно сейчас, и главное, зачем – ведь столько лет прошло, – но чувствовала, что мне очень важно расспросить об этом мать. Она подняла глаза от швейной машинки и посмотрела на меня, изобразив удивление.
– У него был сердечный приступ. Разве ты не помнишь?
Мать сжала губы и продолжила шитье. Я молчала. Я это слышала от нее уже не раз. Эту же самую фразу – слово в слово. Но сама не помнила, чтобы это действительно было так.
– В зале стоял гроб, ты разве не помнишь? – не поднимая глаз, добавила мать.
– В зале?
– Да. И приходили соседи. И все твои ребята из школы.
– Ребята из школы?
– Конечно. Они все приходили. Поддержать тебя. Ты разве не помнишь?
Я нахмурилась. Исходя их того, что я помнила о своем классе, я сильно сомневалась, что кто-то из этих «ребят» мог прийти на похороны моего отца, чтобы поддержать меня. Я хотела заглянуть матери в глаза и спросить ее, зачем она врет, но мать упорно избегала моего взгляда.
Следующие несколько недель я не оставляла попыток вывести ее на откровенный разговор.
– И мы сразу переехали в эту квартиру? Сразу, как не стало отца?
– Конечно. Она была поначалу такая неприглядная, с обшарпанными стенами и грязным потолком. Ох и долго же мы приводили ее в порядок! На это ушел не один месяц! Ты помнишь эти ужасные зеленые стены? Ну как зеленка – один в один! Кому пришло в голову покрасить их в такой цвет?
Мать явно заговаривала мне зубы.
– А тот кусок старых обоев? Как он оказался в моей коробке?
– Опять ты со своим куском! – разозлилась мать. – Выбрось его! Или лучше дай его мне – я сама выброшу.
Я не отдала ей и не выбросила тот обрывок обоев, а вернулась в свою комнату и положила его обратно в коробку – на самое дно.
Несколько месяцев спустя, уже по весне, во время прогулки я как-то неосознанно, задумавшись, впервые за много лет вышла к нашему старому дому. Я вспомнила его сразу, как увидела. Сколько раз, гуляя раньше по городу, зная и любя здесь каждое деревце, каждый цветок и каждый камень, я, тем не менее, сама не отдавая себе в этом отчета, избегала ходить в наш старый двор. И сейчас я стояла перед серой пятиэтажкой с выцветшими розовато-оранжевыми балконами. Стояла как вкопанная.
«Та дверная ручка в форме львиной морды. Она до сих пор там?»
Я не стала это проверять. Я повернулась и пошла в другую сторону. Все дороги Города Высоких Деревьев были мне открыты, кроме той, которая вела к нашему старому дому.
***
Кроме куска старых выцветших обоев, который почему-то так взволновал меня, породив целую волну смутных и тревожных воспоминаний, лежали в «коробке памяти» и другие вещицы, весьма дорогие моему сердцу. Я держала в руках ту самую кассету, на которую Дим записал свою «поздравительную» песню, написанную им специально для меня. «Мою» песню. За все эти годы я так и не сочинила к ней слова… Теперь я даже мелодию толком не помнила. Я бросила взгляд на гитару бабушки Фриды, одиноко стоявшую в углу. Дим был последним, кто на ней играл, и забытый с тех пор инструмент за эти годы покрылся толстым слоем пыли. Кто мне теперь ее наиграет – «мою» песню? Я взяла гитару, смахнула с нее пыль и начала перебирать струны, пытаясь вспомнить мотив. Дим немного научил меня играть. Припев я вспомнила быстро. Но с куплетом оказалось сложнее: я тихонько напевала себе под нос, но все это было совсем не то…