Алиса Рува
Жестокеры
Я открыла глаза. Но почему именно это слово – «сижу»…? Почему «сижу», если я скинутая на обочину собака? Не «валяюсь», не «лежу»? А сижу? К своему удивлению, я поняла, что не только сижу, но и жду? Чего?
Утром, когда я уже собиралась выходить, я зачем-то подошла к окну и оперлась руками о подоконник. Я словно не могла выйти из комнаты, не додумав начатую вчера мысль. За стеклом весело шелестели молодой клейкой листвой высокие липы. Все казалось таким солнечным и радостным и так контрастировало с моим подавленным состоянием, мыслями о собственной бесполезности и целых двух неделях свободы, которые были потрачены вот так бестолково.
«Так чего я все-таки жду?»
Словно очнувшись ото сна, я поняла, что дико опаздываю. Я схватила сумку, быстро вышла и закрыла за собой дверь. Но, бегом спускаясь по лестнице, я все равно продолжала думать об этом неясном образе, который все вился и вился вокруг меня, и который я никак не могла ухватить.
«Так чего я все-таки жду?.. Да ничего я уже не жду! И будущее мое как в тумане…»
Будущее мое как в тумане? И тут, внезапно я увидела ее – себя! – героиню своей картины! Она сидит на дороге, а вокруг – туман. Вдалеке смутно вырисовывается силуэт мельницы… Она, усталая и отчаявшаяся, не просто сидит на обочине. Она не отдыхает, она сошла с дистанции – с дороги, по которой продолжают идти другие. Другие, но не она. Потому что она – я – осталась в пролете. На обочине дороги жизни. И вот теперь я сижу на этой обочине, а все идут мимо меня, довольные, счастливые. Они все идут мимо, они все обогнали меня: добрые и злые, умные и посредственные – любые, все. Даже те, про кого я никогда бы не подумала, что и они меня обгонят. Но меня обогнали даже они, а я сижу, сижу одна на обочине и считаю свои потери. Свои ушедшие и уходящие годы. Уходящие стремительно и бесполезно…
– И я сижу…
Я быстро взбегала обратно наверх.
– …на обочине…
Мои ноги отсчитывали ступеньки – одну за другой. От быстрого бега я задыхалась.
– … Дороги Жизни! Значит вот так, да? Пока я была в отпуске, я ничего не смогла придумать. Но стоило только вернуться и выйти на работу…
Я поняла: это ТО, что я так мучительно и долго искала. Распахнув дверь и влетев в комнату, я достала палитру с теми давними следами багрянца и подковырнула пальцем слой засохшей краски, как запекшуюся кровь на ране. Я лихорадочно налила в масленку льняное масло, чтобы разбавить эту засохшую краску, и принялась рисовать эскиз. Быстрыми хаотичными движениями, ломаными линиями я на какой-то первой попавшейся под руку картонке набрасывала то, что видела, пока образ не ушел, пока он еще был четким. Грустная девушка, с моими чертами лица, сидит в неудобной позе, как нахохлившийся воробышек… длинная бордовая юбка, в цвет моего бархатного платья, из-под нее выглядывают стоптанные остроносые ботинки, у меня такие были в юности, тогда так модно было, и я до сих пор хожу в них – не в буквальном смысле, конечно… Ботинки с отбитыми носами – конечно отбитыми, ведь она прошла напрасно столько дорог! Ей нигде не были рады… и мельница на заднем плане, и туман, и свинцово-серое небо. Все!
Нет не все. На дальнем плане сияет просинь. Все-таки просинь! Мааааленьким обнадеживающим пятнышком.
Времени на то, чтобы выдавливать ультрамарин у меня не было, поэтому я просто написала это слово в верхнем углу листа – «просинь». Я смотрела на эскиз, не дыша, забыв, что опаздываю на работу. Я думала о том, что полотно должно быть гораздо большего размера, чем мои ученические этюды. А значит, нужно покупать новый мольберт и большой холст. Я вскочила, но тут же с бешено колотящимся сердцем снова опустилась на диван.
«Спокойно, АЕК! – рукой я гладила себя по груди. – После работы ты зайдешь в художественный салон и купишь все, что необходимо. А сейчас тебе надо успокоиться и все-таки дойти до работы. Но боже, как же теперь не хочется туда идти! Еще больше не хочется, чем обычно!»
Я хотела приступить немедля, прямо сейчас! Но я заставила себя взять сумку и снова выйти из комнаты. Спускаясь вприпрыжку по лестнице, я не могла сдержать радостной, жадной улыбки нетерпения.
4
Только когда ты дойдешь до крайней степени отчаяния, наступает поворотный момент, и что-то начинает меняться в твоей жизни – только тогда, не раньше. Наверно, я так натерпелась и так страстно желала добрых перемен, что они и в самом деле вскоре начались.
Но сначала была она – долгая и нелегкая работа над моей первой картиной. На нее ушло больше двух месяцев. Это было нескончаемое число вечерних сеансов, во время которых я теряла счет времени. Приходила в себя я далеко за полночь. Я спала несколько часов, а потом просыпалась и шла на работу. Чтобы вечером вернуться и снова сесть перед мольбертом. Когда были сделаны завершающие штрихи – далеко за полночь – я нашла себя в комнатушке бабушки Фриды, с готовой картиной, стоящей передо мной. Я долго сидела и рассматривала ее. Колорит был завораживающим: фигура в красновато-коричневом, местами темно-бордовом одеянии, сидела на серо-бирюзовом фоне, переходящем в теплый серый, а через него, постепенно высветляясь, – в бледно-лимонный. Мне удалось передать светотень так, что казалось, будто девушку выхватывает из тумана какой-то невидимый луч – неяркий, чтобы не сбивать общее настроение и атмосферу. Или как будто от нее самой исходит какое-то мягкое сияние, так что ее кожа светится, как фосфор. Я протянула пальцы к портрету и отвела руку, не смея дотронуться. Я в восхищении замерла над своей завершенной работой, не дыша, боясь прикоснуться… Я не верила, что это сделала я. Написано вроде твоей рукой, но как будто не тобой, а чем-то (кем-то) свыше… Как будто вдохнули жизнь, наполнили цветом и светом, а ведь это всего лишь кусок ткани и краски на нем…
Это было новое для меня чувство – не гордость, а что-то… выше нее. Словно другими глазами взглянула я на себя саму. В те минуты мне было абсолютно все равно, кто я, где я живу, что со мной случилось и чего не случилось, и какой до этого момента была моя жизнь.
«Вот это настоящая я. Я не то, что со мной случилось. И не то, что про меня говорят. Я – то, что я могу создать: силой своих рук, своей мысли, своей фантазии. И я не ошиблась в себе. Я действительно это могу».
Тогда, в тот вечер, я впервые ощутила, как во мне зарождаются зачатки того доселе незнакомого мне чувства глубокого самоуважения и твердой уверенности в правильности того, что я делаю, – уверенности Мастера.
Но все-таки в каких муках она «родилась», моя первая картина, моя «Девушка на обочине», чего она мне стоила! Сколько лет я вынашивала боль и отчаяние. А потом долго не могла найти, не могла поймать этот образ – он все время ускользал от меня. Сколько было сомнений в том, что у меня, совсем неопытного художника, получится эта сложная полноценная картина, сколько неуверенности в себе и своем праве на ее создание – все то время, пока я работала над полотном и после, когда я все порывалась внести изменения в уже готовую картину. Она казалась мне незаконченной, незавершенной.
Вымучив и не без труда «родив» свою «Девушку на обочине», я поняла, что мне необходимо сделать над собой еще одно невероятное усилие, сравнимое разве что с муками, испытанными при рождении моей первой картины, – набраться смелости, чтобы кому-то ее показать. Мне понадобилось на это несколько месяцев.
В художественной галерее города …sk помимо постоянной экспозиции знаменитых признанных мастеров периодически устраивали временные выставки: часть помещений выделяли под работы начинающих и подающих надежды живописцев, в основном студентов Института искусств. Месяц назад в галерее анонсировали новую выставку – «Глазами молодых». К участию принимались работы не только профессиональных художников, но и любителей. Я долго решалась – примерно столь же долго и мучительно, как в свое время размышляла о том, принимать ли приглашение поучаствовать в мюзикле. Или заглянуть в Институт искусств, вместо того, чтобы бродить под его колоннами. Вот только на этот раз к своему собственному удивлению я решилась. И я не пошла на попятную.
Это очень страшно – впервые показывать свое первое полотно, которое до этого никто, кроме тебя, не видел. Тем более показывать его признанным знатокам и профессионалам. Тебе кажется, что в этот момент ты обнажаешь что-то самое сокровенное и личное перед теми, кто останется к этому совсем безучастен и кто может одним своим словом разнести тебя в пух и прах. Когда я разворачивала перед конкурсной комиссией свою «Девушку на обочине», у меня тряслись руки и дрожали коленки – как когда-то давно, на сцене Дома детского творчества. А потом в зале долго стояла тишина. Я боялась поднять глаза и взглянуть в лица тех, кто сейчас оценивал мое первое серьезное творение. Наконец раздался чей-то голос. Меня спросили о других моих полотнах: их содержании, стиле и цветовых решениях, являются ли они одной серией. Я несмело подняла глаза и, сгорая от стыда, призналась, что мне удается писать лишь изредка, поэтому и других работ у меня почти нет. Я видела, как члены комиссии переглянулись и нахмурились. Им явно не понравился этот ответ. Маститые мэтры были немало удивлены появлению чудного самоуверенного самоучки, о котором раньше никто ничего не слышал, за плечами которого не стояло ни одной известной школы, ни одного педагога, имя которого было бы на слуху. И с одной единственной картиной! Конечно, у меня совсем нет опыта, нет наработок. Об этом мне так и сказал один из них – высокий пожилой мужчина, с горбатым носом и откинутыми назад седыми волосами (член Союза художников, как я потом узнала):
– Хм… в вашем творчестве, безусловно, что-то есть. Но… какое-то оно хаотичное… Не говоря уже о том, что даже рука не поставлена. Вы новичок – это видно с первого взгляда на вашу работу. Если вы, как утверждаете, действительно научились этому сами, то вы – молодец. По композиции и колориту все совсем не плохо. Довольно прилично. Очень жаль, что вы занимаетесь от случая к случаю… Из вас, девушка, могло бы что-то получиться, – если бы в свое время за вас кто-то взялся. Если бы вы учились в нашем Институте искусств. А так у вас нет навыков и очень мало наработок. Всего одно полотно! Пока этого мало!
– Конечно, – подтвердила какая-то женщина с непробиваемым лицом. – С одним единственным полотном не приходят на конкурсы и выставки. А сидят дома и работают, чтобы полотен было больше, чем одно.
Я чувствовала, что сейчас упаду. На мою беду вмешалась еще одна женщина, пожилая, очень маленькая, в круглых очках и с громким скрипучим голосом, до невозможности противным:
– Ох уж мне это ваше современное искусство! И что вы тут умудрились разглядеть, уважаемый коллега? – обратилась она к седовласому мужчине. – Да при чем здесь непоставленная рука? Вы все со своей рукой, как будто это главное! Ну вот что на нем изображено, на вашем полотне, милая? – она обратилась ко мне. – Девушка и мельница! А что это значит? Кто эта девушка? Почему у нее такие нелепые стоптанные ботинки? Почему за ее спиной мельница? Почему эта девушка сидит – прямо на дороге, на земле? «Глазами молодых»! И что, у нас такая молодежь? Сидит в пыли, в нелепой скукоженной позе… – она сгорбилась и постаралась сымитировать позу героини моей картины. – Я не понимаю, что это и зачем! Вот не понимаю и все!
Я лишь грустно улыбнулась. Я могла бы ей объяснить, но сомневалась, что даже тогда она поймет.
Очевидно, эта ничего не понимающая старушка, к несчастью, имела авторитет в комиссии. После ее слов и все остальные начали посмеиваться, даже тот горбоносый седовласый мужчина, который вроде сначала что-то увидел в моем творчестве. Все вдруг осознали, что тоже не могут взять в толк, что означает моя картина, в чем ее идея, какую смысловую нагрузку она несет и зачем она вообще была написана. Я опустила голову. Руки сами собой стали сворачивать полотно в трубочку, чтобы засунуть его обратно в тубус.
– Это очень странная работа, – вдруг услышала я. – Странная… но хорошая. Ну-ка, разверните ее обратно!
Я подняла глаза. Ко мне, улыбаясь, шла хрупкая пожилая женщина, с копной белых волос, ярко-оранжевыми губами и крупными серьгами из бирюзы. Я послушно начала разворачивать холст.
– Что-то в ней есть, в этой девушке, – женщина взглянула на меня поверх очков и снова улыбнулась. – И в девушке на этом полотне – тоже.
– Иоланта Давыдовна, позвольте, – попыталась вмешаться та вредная старушка со скрипучим голосом, но моя заступница повелительно подняла руку.
– Коллеги, напоминаю вам, что наша выставка называется «Глазами молодых». Ну так вот: молодые так видят! – она еще раз осмотрела картину. – Да! Решено: мы покажем это произведение людям! – подытожила она нашу встречу.
Как я потом узнала, это был главный искусствовед. Именно ее мнение оказалось решающим. Окрыленная, я вышла, нет, выпорхнула из галереи. Всю дорогу домой я не могла сдержать счастливую улыбку. Впервые за долгие годы в моей жизни забрезжил слабый лучик надежды.
***
Правило № 8: Сотрудника, подвергшегося моббингу, постоянно пытаются в чем-то уличить, поймать на каком-нибудь нарушении. В особо тяжелых случаях за ним устанавливается тотальная слежка.
ПОДКОВЫРКА ВОСЬМАЯ: А МЫ ВСЕ ПРО ТЕБЯ ЗНАЕМ!
– А что за картина стоит у тебя дома?
Я вздрогнула: плоская, как бумажная куколка, Полина стояла у моего стола, по привычке уставившись на мою грудь. Было непонятно, как при всей ее медлительности она вот так неожиданно возникает рядом с тобой, как чертик из табакерки. Я нервно поерзала на месте. Открытие выставки было как раз сегодня. Днем состоялась презентация с участием самих художников, которую я пропустила – мое приглашение так и осталось лежать дома на буфете. С утра я то и дело нервно поглядывала на часы: два часа до открытия, час назад, три часа назад. На мою картину уже смотрят люди, а я не могу увидеть их реакцию. А мне было не просто интересно, мне было жизненно важно узнать, как ее приняла публика. Но именно в тот день ко мне должен был прийти клиент, и я не могла отпроситься. В «Искустве жить» о своем участии в выставке я, конечно, никому не сказала. Но несмотря на то, что я ни с кем из них практически не разговаривала, девицы всегда каким-то странным образом все про меня узнавали. И откуда они все узнавали?
Их неприязнь и враждебность ко мне удивительным образом сочетались с каким-то нездоровым любопытством. Озадаченная, я смотрела на Полину, которая продолжала стоять надо мной, явно наслаждаясь тем эффектом, который произвел на меня ее неожиданный вопрос. Я смотрела в ее холодные немигающие глаза, не зная, что ей ответить. Отрицать существование картины бессмысленно: если бы Полина не знала, что картина существует, она никогда бы этого не предположила – ей бы это просто не пришло в голову. Но… все-таки откуда она знает про картину и про выставку? Ведь о моем участии в ней известно только мне и работникам галереи…
– Откуда ты знаешь? – прямо спросила я, наивно надеясь, что Полина честно ответит мне на этот вопрос.
Полина еще какое-то время стояла и с улыбкой смотрела на меня, наслаждаясь моей реакцией. А потом, продолжая загадочно улыбаться, наконец сказала:
– А мы все про тебя знаем!
Она стояла, упиваясь недоумением, которое наверняка отразилось на моем лице. А потом оперлась рукой о стол и немного наклонилась вперед.
– Кстати, хотела тебя спросить. Скажи, а зачем ты это делаешь?
– Что именно?
– Зачем ты рисуешь эти свои картины? Ведь ты же простой менеджер. Ха, может, надеешься прославиться?
Я не отвечала. Полина продолжила меня кусать:
– Сама подумай: если бы у тебя был талант, разве бы ты здесь работала? Прости, но просто это глупо – претендовать на что-то большее, чем ты являешься, чем заслуживаешь. Больше, чем ты есть, ты все равно никогда не станешь.
Насладившись обескураженным выражением моего лица (о, оно наверняка было именно таким!) и, наконец, насытившись, Полина развернулась и медленно поплыла на свое место. Сердце у меня опустилось. Я смотрела ей вслед.
«Есть в этом городе, во всем этом мире нормальные люди? Остались ли они еще где-нибудь? Неужели не бывает иных отношений – искренних, теплых, дружеских? Неужели только вот это больное, убогое взаимодействие?»
Общение с этой костлявой язвой выбило меня из колеи. Я с трудом доработала этот день. Отпросившись на час пораньше, я помчалась в галерею, чтобы успеть до закрытия взглянуть на свою картину – не как ее автор, а как зритель. День был серый и дождливый. Я сидела, прислонившись виском к оконному стеклу, по которому тоненькими струйками стекала с крыши автобуса грязная вода. Осенние листья бились в окна, когда автобус, проезжая по улицам, задевал ветки немногих уцелевших деревьев. Здесь, в центре, их почти все вырубили…
«А Город Высоких Деревьев сейчас, наверно, утопает в золоте и багрянце…»
Я мысленно представила себе родные аллейки, устланные ковром осенних листьев – вот бы сейчас по ним пройтись…
Я снова вернулась мыслями к своей картине. Интересно, в какой зал ее повесили? Как она расположена относительно других картин? Эти беспокойные мысли весь день не давали мне сосредоточиться на работе. И все же кто из галереи рассказал про мою картину этой вредной Полине? Я не могла выбросить из головы этот странный разговор. Я сама не понимала почему, но все это вызывало во мне какое-то смутное беспокойство.
«А что за картина стоит у тебя дома?»
Стоп! Я резко выпрямилась. Почему Полина сформулировала свой вопрос именно так? Получается, она, возможно, и не знает про выставку. Но ей откуда-то известно, что у меня дома стоит картина. Точнее, стояла, ведь сейчас-то ее там нет. Значит, выставка тут ни при чем, и еще до нее Полина уже знала, что… Но как? Откуда?
«… открытие выставки молодых художников, посвященной …» – вдруг проорал мегащит.
Я вытянула шею, пытаясь увидеть экран, но автобус как раз свернул за угол и остановился недалеко от зеленого здания с высокими белыми колоннами.
***
Я переживала напрасно: картину расположили удачно – почти в центре одной из стен, в зале, выкрашенном в кирпично-коричневый цвет. К тому же в широкий проем картину было видно и из соседнего зала. Я шла, глядя на свое творение, с каждым шагом приближаясь к нему все ближе и ближе.
Когда видишь свою картину, висящую где-нибудь в галерее, почему-то кажется, что это не ты ее написал. Именно такое чувство было у меня: я стояла перед полотном и смотрела на «Девушку на обочине» так, словно видела ее впервые. Действительно как зритель. Я разглядывала эти руки, обхватившие колени, эту бордовую длинную юбку, эти стоптанные остроносые ботинки и отчаявшиеся глаза – так, словно это все написал какой-то другой художник. Кто эта девушка? Из какой она эпохи? Каким ветром занесена в нашу действительность? Почему она так похожа на меня? Она сидит на этом полотне, как одинокий неприкаянный воробышек. Такой же была и я! Я почувствовала острую жалость – к ней и к себе. К нам обеим.
«Мы – двое с тобой – какие же мы одинокие в этом мире! Так же, как и тебя, меня саму словно «нарисовала» чья-то невидимая рука: такую несуразную, потерянную и ненужную…»
Я попыталась заглянуть в глаза своей героине, зная, что сделать этого не смогу: ее взгляд был направлен в сторону от зрителя. Но сегодня мне так хотелось, чтобы она ожила и посмотрела в лицо своему несмелому создателю. Гордость за свое творение, висевшее передо мной, смешалась с непонятной печалью, даже отчаянием. На глаза зачем-то навернулись слезы. Меня пробила какая-то странная мелкая дрожь. Я обхватила себя руками, чтобы ее успокоить. Я не ожидала, что могу так расчувствоваться. Я не понимала, что со мной. Я отошла в сторону и встала у окна – там, откуда не могла видеть свою картину. В зале еще оставалось несколько человек. Останавливались они и напротив «Девушки». С напряжением вглядывалась я в их силуэты, пытаясь по их позам, лицам и движению рук прочесть их реакцию. Этим людям было невдомек, что за ними украдкой наблюдает скромный несмелый автор этого странного полотна, который спрятался в угол и от переизбытка чувств готов расплакаться. Я невесело рассмеялась и повернула голову к высокому окну. Темные тучи уходили в сторону, на смену им пришли облачка – розовато-серые, подсвеченные выбеленно-желтым, словно написанные пастелью. Несмотря на наступающий вечер, стало как будто светлее.
Я не знаю, сколько я так простояла, глядя на небо. Когда я снова перевела взгляд в зал, я увидела, что напротив моей картины стоит высокая светловолосая девушка. На ней была байкерская кожаная косуха и красивое темное платье, из какой-то необычной ткани, с переливами цвета морской волны. На ногах у девушки были черные ботинки с тракторной подошвой и металлическими заклепками. Возможно, ботинки и косуха показались бы чересчур грубыми простому обывателю, но я отметила, как необычно они контрастируют с таким платьем. Заметила я и то, что подходящие к полотну люди задерживают взгляд не столько на моем творении, сколько на этой девушке. Впрочем, она сама не обращала на них никакого внимания. Поизучав некоторое время картину с близкого расстояния (она практически касалась ее кончиком своего тонкого, чуть вздернутого носа), девушка отошла подальше и склонила голову набок. Она была одним из последних на сегодня зрителей – оставалось не более получаса до закрытия галереи.
Я решила быстро пройтись по залам и посмотреть работы других художников. А еще мне хотелось найти и поблагодарить эту необыкновенную женщину – главного искусствоведа. Ведь именно ее поддержка привела к тому, что моя картина здесь, на одной из стен галереи. Но я понимала, что под конец рабочего дня застать ее на месте, конечно, не удастся. Мне встретилась секретарь, которая как раз собиралась уходить. Она узнала меня.
– Так, художница! А вас почему не было на открытии? Иоланта Давыдовна очень недовольна была, что вы не пришли. Она спрашивала про вас.
Я замялась: в самом деле, что я могла ей сказать? Что была на работе?
– Ну ладно, мне пора бежать, – женщина взглянула на мое обескураженное лицо и улыбнулась. – Да не волнуйтесь, все прошло хорошо.
Перед тем как уйти из галереи, я решила еще раз вернуться к «Девушке на обочине». Войдя в зал, я обнаружила, что девушка в грубых ботинках до сих пор стоит напротив моей картины. Приблизившись к ней сбоку, я увидела ее величественный горделивый профиль, с отпечатком врожденного благородства и достоинства. И с красивой крупной родинкой на скуле. Я отметила, как внимательно и сосредоточено вглядывается незнакомка в мое полотно. Она скрестила руки на груди, нахмурила брови и, казалось, не замечала ни меня, ни других людей, явно узнавших ее. Она вся отдалась созерцанию. Я вдруг поймала себя на мысли, что почему-то волнуюсь, какое суждение о моем произведении вынесет именно она – эта незнакомка.
Пока она с видом знатока придирчиво изучала мою картину, я стояла в сторонке и в свою очередь изучала ее, невольно восхищаясь безукоризненными линиями ее статной фигуры, светлыми прядями волос, выбивающихся из пышной, слегка небрежной прически. Внезапно, словно почувствовав на себе мой взгляд, девушка обернулась, и я увидела ее лицо. У меня дух захватило: она была так похожа на Бунтарку – певицу, вдохновлявшую меня, когда я была подростком. И столь же пронзительно красива! Незнакомка сделала пару шагов мне навстречу. Подойдя ближе, она остановила на мне взгляд своих огромных зеленых глаз. Даже не зеленых, а зелено-голубых, бирюзовых. Это был необычный цвет: в ее глазах, казалось, перемешались оттенки мятной весенней зелени и серо-синей морской воды. И тут мне показалось, что я схожу с ума. Такого просто не могло быть: да ведь это же она, героиня моей будущей картины, для которой я так и не смогла найти модель! Девушка в кожаном плаще, которая вынимает из спины иголки! Конечно, это она! Вне всякого сомнения! Те же светлые густые брови, те же огромные выразительные глаза, умные и строгие. Неужели я нашла эти глаза – эти самые?
Мне и правда казалось, что я схожу с ума. Что это просто видение, которое сейчас рассеется. Я придумала ее, эту героиню, и теперь она, живая, стоит передо мной! Да разве так бывает? Незнакомка, скрестив руки на груди, тоже какое-то время изучала меня своими ясными глазами. А потом, повернув голову, снова перевела взгляд на полотно и, нахмурив брови, вдруг произнесла:
– Я вот тоже: вроде бегу, бегу, спешу, рвусь куда-то, чего-то даже достигаю. А если посмотреть: по-прежнему сижу вот на этой самой обочине. Никуда я с нее не сходила.
Голос ее, чистый, сильный и довольно низкий, был такой же красивый, как и она сама. Я смотрела на нее, не в силах отвести взгляд. Я понимала, что это выглядит странно, но ничего не могла с собой поделать. Впрочем, девушка не возмутилась фактом столь бесцеремонного разглядывания. По тому, как спокойно и равнодушно она отвернулась и слегка приподняла бровь, было видно, что она привыкла к тому, что ее рассматривают. Она снова с видом ценителя принялась изучать мою картину. Тут только до меня дошло, что она мне сказала.
«И она жалуется? И она тоже – на обочине?»
Нет, меня поразило именно то, что она вовсе не жалуется, а просто и твердо, как свершившийся факт, с которым бесполезно спорить, признает свое поражение. Я в недоумении смотрела на эту красавицу, на ее точеный профиль, который впору на монетах чеканить. Ее облик совсем не вязался с ее словами, полными какой-то непонятной горечи. Незнакомка обернулась и с грустной улыбкой посмотрела на меня, словно прочла мои мысли. Следующие ее слова добили меня окончательно:
– Мне очень понравилась Ваша картина. Вы нашли прекрасный образ для иллюстрации того бессильного прозябания и бессмысленной потери времени, когда мы понимаем, что жизнь наша проходит мимо нас, а мы слишком слабы, глупы и трусливы, чтобы ее удержать.
Насколько точно она ухватила главную идею моего полотна! Неужели она поняла это за те десять минут, что стояла напротив картины? Поняла то, чего так и не поняли члены конкурсной комиссии? Я была так поражена, что не нашлась, что ответить. Мне стало стыдно: я стою рядом с самым вдумчивым, внимательным и проницательным моим зрителем, но вместо того, чтобы поблагодарить ее, не знаю, что сказать. Я смущенно улыбнулась. Девушка открыто улыбнулась мне в ответ. Внезапно я похолодела.
«Стоп. А откуда она знает, что это моя картина? Откуда они все всё знают?!»
Видя по моему лицу, что в моей голове явно что-то не срастается, девушка великодушно решила мне помочь:
– Послушайте! Галерея скоро закроется, посетители разошлись, – она оглянулась по сторонам. – Мы остались с вами вдвоем в этом зале, напротив этого великолепного полотна. Последним зрителем – по крайней мере, в день открытия выставки – должен быть автор картины. И если это не я, а это, к сожалению, не я, то логично предположить… – девушка в забавной манере развела руками.
Мы обе рассмеялись.
– Вы правы, это действительно я. Вы правы и в том, что нам пора идти, иначе нас закроют вместе с галереей.
– Да, идемте. И обещаю вам: об этой картине я точно напишу. И скоро у молодой талантливой художницы больше не будет причин для недоумения по поводу того, что люди ее узнают. Она будет принимать это как должное.
Я резко остановилась. Остановилась и девушка. Она снова улыбнулась мне понимающей улыбкой.
– Алла Королёва, журналист.
Уверенным жестом она протянула мне руку.
***
В кафе напротив галереи мы проговорили часа три, если не больше. Мне показалось, что мы знаем друг друга всю жизнь.
Пока мы разговаривали, я не могла отвести восторженных глаз от своей собеседницы. Я пыталась вспомнить, когда в последний раз видела таких красивых женщин – на экранах, на обложках журналов, да хоть где-нибудь. Это было давно, наверно, еще до того, как я переехала в город …sk. К тому времени красавиц практически вытеснили из публичного пространства. Их не было в глянце, их не показывали по мегащитам. Они остались только в старых фильмах. И семейных фотоальбомах в виде пожелтевших снимков тех времен, когда моя бабушка была молодая. Но эта девушка… Я была абсолютно уверена, что никогда не видела таких красивых людей, как она.
Ничего удивительного, что с моей неутоленной жаждой Красоты я жадно впитывала то, что видели мои глаза, как засохшее растение, которое так долго не могло напиться. Впрочем, на нее глазела не я одна. Люди, заходившие в кафе, сидевшие за столиками, тоже бросали заинтересованные взгляды на эту красотку. Но она, казалось, давно привыкла к тому, что привлекает к себе всеобщее внимание. Поразительное создание! Я бы вся зажалась в комок, а она сидела, как королева, как дива, никого вокруг не замечая, в роскошной раскованной позе, откинувшись на спинку стула, закинув ногу на ногу и положив руку на стол. На ее лице была тень легкого презрения – презрения очень красивой женщины, которая прекрасно знает, что она красива.
Впрочем, после первых же ее слов я убедилась, что одной красотой личность этой удивительной девушки не ограничивалась: она была еще и умна, эрудированна, а также невероятно остра на язык. Я поняла это, как только она открыла рот и начала говорить. Как выяснилось, моя новая знакомая была весьма словоохотлива. Я слушала ее и вдруг поймала себя на том, что… узнаю тот неповторимый слог, который не спутаешь ни с каким другим. И тут я вспомнила, почему ее имя, когда она назвала его в галерее, показалось мне знакомым.
– Ведь я же все это время читала твои статьи! Соглашалась с каждым твоим словом. Я уже давно заочно тобой восхищалась. Ты была единственной в этом городе, кто смело называл вещи своими именами.
Алла – которая отныне и навсегда стала для меня Алей – сказала, что вот она пока ничего про меня не знает (кроме того, что я художник и автор «Девушки на обочине»), но очень хочет узнать обо мне все.
– Ты так точно поняла идею моей картины. Ты просто поразила меня! Признаться, я думала, что никто ее не поймет. Так же, как и меня саму. Я думала… думала, что я одна такая с подобным… нелегким жизненным опытом.
Аля удивленно подняла бровь и ответила, что она может понять все и всех, любую картину и песню, любого поэта и художника, из ныне живущих и уже почивших, потому что ей и самой пришлось бороться со многими трудностями и бедами, и что, возможно, когда-нибудь она мне об этом расскажет. Но вообще, да, я права: на людское понимание таким, как мы, рассчитывать трудно.
– Всю жизнь мне пытаются внушить, что со мной что-то не так. А я вижу, что со мной-то как раз все так. Что я гораздо лучше многих из них, как человек. Это преступление – понимать это? Вот ты тоже думаешь, что это гордыня?