Алиса Рува
Жестокеры
Его – этого безвольного и равнодушного Полицейского – я ненавидела еще больше, чем мерзких жестокеров.
***
Оказалось, что они существуют не только в наших детских играх. И это не какие-то редкие исключения, нет. Я была удивлена тому, как много их в мире, этих странных людей. Это удивление росло и увеличивалось по мере того, как мне снова и снова встречались очередные экземпляры.
И речь не об убийцах и маньяках из пугающих сводок новостей, которые целями днями слушала моя мать. Странные люди не попадают в такие сводки. Умные и хитрые, они выбрали себе иное наслаждение, вполне удовлетворяющее их извращенные потребности, но при этом безопасное с точки зрения возможных последствий. Социально приемлемое, если можно так сказать: психологическую жестокость, повседневную и тихую, которая не является преступлением, за которую не наказывают. О которой никто не узнает. А если и узнают, то тебе точно ничего за это не будет. Потому что делать это – не преступление. Это они усваивают еще с детства.
Да, все так. Не у всех детей жестокие игры вызывают отторжение и омерзение. Иногда вы можете увидеть их горящие глаза и открытые от восторга розовые ротики. Жестокие игры притягивают таких детей. И они с удовольствием мучают кошек. Травят одноклассника. Сбиваются в стаю, в которой каждый пытается превзойти остальных своим изобретательным зверством. Я сама видела таких. Это стало одной из тех слишком горьких пилюль, которые мне, морщась, пришлось проглотить в самом нежном возрасте. Очередным непросто доставшимся мне знанием, едва меня не сломавшим, с которым мне предстояло смириться, чтобы как-то жить в мире, в котором это есть. Но смириться я не могла.
– Почему ты не играешь с другими детьми? – спрашивала мать.
Другие дети… Еще в детском саду мне казалось, что они очень шумные и очень глупые. Потом я поняла: некоторые из них еще и очень жестокие.
– Потому что игры их злы. И сами они тоже.
Протест против жестокости – мой первый в жизни сознательный протест. Начиная с этого молчаливого детского протеста против истязания кошки, за которым я бессильно наблюдала в окно, через всю мою жизнь красной нитью тянется нетерпимость к глупому, бессмысленному злу, которое творят люди – и не важно, дети они или взрослые, всерьез они или просто играют. Мне стали ненавистны жестокеры – и не только настоящие, но и примерившие на себя эту маску во время игры. Мне стали чужды и противны подобные игры. Я отказывалась в них участвовать. Я проходила мимо своих вчерашних школьных друзей, в очередной раз тянущих жребий и распределяющих роли.
– Лен, идем играть с нами!
– Нет. В эту игру я больше не играю!
И маленькая принципиальная девочка с белыми косичками, сжав губы и кулачки, упрямо шла мимо.
Забавно: тогда я еще относилась к жестокости, как к чему-то ненастоящему, к чему-то, во что всего лишь играют. Что легко можно выключить, как выключают свет.
«Ведь это же не в самом деле, глупенькая! – успокаивала я себя. – Ведь они же просто играют!»
Мне казалось, что, как я сама навсегда решила выйти из этой глупой детской игры, так и настоящее зло прекратится по первому моему отказу иметь с ним дело, по первому же моему протесту. Стоит только сказать «все, я больше не играю», и твой мучитель тут же «выключит» свою жестокость.
Если бы я знала, если бы я только знала тогда, что эту игру ты по своей воле не прекратишь…
***
Ее я встретила, когда бежала на работу.
Она возникла на моем пути внезапно. Несчастным замученным котенком бросилась к моим ногам.
Я всегда срезала через школьный двор – так, наискосок, быстрее. Я проходила здесь каждое утро в одно и то же время – у детей как раз начиналась большая перемена: они с веселыми криками и дикими визгами выбегали во двор, сбивая друг друга с ног и налетая на все, что попадалось им на пути. Я каждый раз прибавляла шаг, чтобы успеть пересечь школьный двор до звонка, вещавшего конец урока, но каждый раз почему-то попадала в перемену.
В тот раз этого не произошло. На прошлой неделе я замещала Настеньку, которая по непонятной причине не вышла на работу, поэтому на этой неделе с разрешения директрисы я приходила на несколько часов позже. В тот день занятия у первой смены уже закончились, и детей распустили по домам. Проходя мимо школы, я увидела сбившихся в кучку девочек. Они весело хохотали, пританцовывая на месте, и что-то оживленно обсуждали. Они все были одеты в разноцветные курточки и плиссированные юбочки. В их волосах были крупные яркие заколочки, а за спинами – маленькие розовые рюкзачки, с нашитыми на них перламутровыми пайетками. Щечки малышек раскраснелись. Пытаясь перекричать друг друга, девочки манерничали и кого-то передразнивали. Я улыбнулась. Эти красочные девочки мало чем отличались одна от другой: все одинаково шустрые, шумные, явно залюбленные и избалованные.
Вдруг в стороне я увидела девочку, не похожую на них.
На ней не было яркого розового костюмчика и блестящих пайеток. Тусклым оттенком своего платья и всем своим видом она напоминала не жизнерадостную малютку, а, скорее, маленькую старушку. В одной руке девочка держала курточку, в другой – слишком большой для нее портфель, старый и некрасивый, так не похожий на модные рюкзачки тех резвых школьниц. Эта маленькая «старушка» чеканным шагом солдатика браво шла через школьный двор. Но было заметно, что она как-то странно дергается при этом. Было что-то надрывное и отчаянное в ее движениях. Это «что-то» и заставило меня остановиться.
Поравнявшись со мной, девочка замедлила шаг. Сердце мое екнуло! Ребенок был страшно худой, изможденный. На его бледном лице выделялись огромные замученные глаза, обведенные темными кругами нездоровья и недоедания. Подняв на меня голову с двумя тугими белыми косичками, девочка внимательно и как-то серьезно, по-взрослому, на меня посмотрела. И слабо улыбнулась. Да, она почему-то мне улыбнулась, хотя видела меня в первый раз в жизни. Опустив голову, она пошла дальше. Я какое-то время стояла в смятении, но вспомнила, что мне пора спешить. И все же я почему-то оглянулась и посмотрела на удалявшегося ребенка. И тут я увидела нечто такое, что заставило меня резко повернуть в противоположную от работы сторону и пойти следом за девочкой. Услышав мои шаги, она испуганно обернулась.
– Что это у тебя такое?
Я взяла девочку за руку и развернула спиной к себе. В ее платье были воткнуты иголки, с вдетыми в них разноцветными нитками.
– Что это?
Ребенок молчал. Я выдернула одну из игл.
– Не трогайте их, тетя! Не надо!
Я удивилась тому, какой у нее был голос: слишком низкий для такой маленькой девочки – скорее, как у паренька.
–Их нужно немедленно убрать! Кто это сделал?
Девочка упрямо молчала и угрюмо смотрела на меня. Она не произнесла ни слова. Но сколько крика было в ее молчании!
– Кто это сделал?
– Это просто игра.
– Да какая же это игра!
Я снова попыталась повернуть ее спиной к себе, чтобы выдернуть иголки, но девочка вдруг начала упираться, напрягая все силы своего маленького худенького тельца. Я была вынуждена ее отпустить.
– Но почему ты их не достанешь? Тебе же больно. Иди сюда, я помогу, – сказала я как можно более мягким голосом.
Девочка бросила быстрый взгляд в сторону школьного крыльца.
– Не надо. Если я достану их здесь, у школы, они воткнут новые. Они стоят и смотрят. Я сделаю это, когда зайду за угол.
– Кто это – они?
Ребенок не ответил, а только бросил еще один затравленный взгляд в сторону школьного крыльца. Там по-прежнему стояли те шумные, смеющиеся, красочные девочки. Я заметила, что они с любопытством посматривают в нашу сторону.
– А иголки с разноцветными нитками, потому что был урок трудов и мы шили, – сказала девочка и подняла на меня глаза. – Они хотели, чтобы я закричала, но я не закричала.
В ужасе я слушала ее. Что это такое: втыкать иголки в ребенка, как в игольницу? Что это за жуткое развлечение? Я еще раз посмотрела на сияющую пайетками смеющуюся стайку.
– Это сделали они – те девочки?
Ребенок затравленно смотрел на меня.
– Они не разрешили мне их доставать, – девочка взяла меня за руку. – Давайте зайдем за угол.
Мы прошли несколько шагов, пока школьное крыльцо не скрылось из виду. Поставив портфель на землю, неловко заводя назад руки, девочка начала вытаскивать иголки. Я ей помогала. Временами ребенок вздрагивал и морщился.
– За что они так с тобой? – голос мой дрогнул.
Девочка упорно отказывалась отвечать. Было что-то бесконечно трогательное в геройстве этого маленького человечка. Я потом с удивлением вспоминала: несмотря на обиду и боль, девочка и не собиралась жаловаться. Она не позволила себе ни единой слезинки.
– Где ты живешь?
– Здесь недалеко.
Она снова взяла меня за руку и повела за собой. Пока мы шли, девочка то и дело поднимала голову и заглядывала мне в лицо.
– За что они так с тобой? – снова спросила я.
Ребенок снова не ответил.
– И часто они тебя так обижают, те девочки?
– Не часто, но бывает.
– А твои родители знают об этом?
– А родителей у меня нет. Только бабушка.
Мы остановилась. Какое-то время я смотрела в ее огромные глаза. Потом мы пошли дальше.
– Я завтра схожу в твою школу и поговорю с твоим учителем. В каком классе ты учишься?
– Не надо этого делать, тетя, – твердо ответила девочка.
Мы снова остановились. Я смотрела на этого малыша, на ее худенькие палочки-ножки, на ее тоненькие ручки, сжимающие старый портфель, на ее упрямо торчащие в стороны белые косички и маленькое гордое личико.
– Ты очень сильная и смелая девочка.
Она опустила голову и понуро поплелась по дорожке. Я последовала за ней.
– Дома я иногда плачу. Когда бабушка не видит. Мне жалко ее расстраивать.
Мы подошли к старому двухэтажному дому, похожему на тот, в котором жила я сама.
– Как тебя зовут? – спросила я девочку.
– Лена.
Я почувствовала, как дрожат мои губы.
***
Как-то в школе один мальчик сказал про меня:
«Единственная нормальная девочка в классе – это Лена А.».
Вот как было дело. После очередного родительского собрания наши матери стояли и беседовали, и мать этого мальчишки выдала моей его «секрет». Оказывается, тот просто пришел однажды домой после уроков и произнес эти слова. Что происходило в тот день в классе, и почему он так решил, – история об этом умалчивает. Мать посчитала это забавным и решила мне об этом рассказать.
«Единственная нормальная девочка в классе – это Лена А.». Удивительно, что нашелся тот, кто так обо мне думал. Всю свою дальнейшую жизнь я только и слышала о том, что я какая-то ненормальная. А ведь как часто потом, имея дело с другими людьми, я сама именно так себя и ощущала – «единственной нормальной девочкой в классе». Странно, парадоксально, но порой мне действительно казалось, что единственный нормальный человек их всех, кого я знаю, – это я сама. Я не находила в себе одной распространенной, как мне казалось, потребности. Сейчас я вижу, что она присуща многим. Тогда, в детстве, мне казалось, что она присуща едва ли не всем вокруг. Это потребность причинить кому-то боль и способность получить странную радость и удовольствие от того, что другому человеку плохо и больно. Я не знаю, как это выразить одним словом. Извращение? Жестокость? Садизм? И все начинается со школы. Эти наклонности проявляются у жестокеров с самого детства. И успешно прогрессируют – особенно если не предпринимать ни малейшей попытки направить развитие этих детей в другое, более доброе русло.
Я видела, как их много вокруг меня – таких душевных мутантов. С какой-то внутренней обреченностью осознавала я свое отличие от них. Почему с обреченностью? Потому что уже тогда, в детстве, я предчувствовала, что мне не раз придется из-за этой непохожести пострадать. Это и правда непросто – быть «единственной нормальной девочкой в классе». Это все время осложняет тебе жизнь. Заставляет вмешиваться в ситуации, в которых тебе помимо своей воли придется кому-то противостоять. И вот эта «единственная нормальная девочка в классе», только уже подросшая, стояла в коридоре общеобразовательной школы № 15, перед кабинетом ее директора.
– Кем вы ей приходитесь?
Это было первое, о чем спросила директриса, невозмутимо и не моргнув глазом выслушав мой от волнения и возмущения сбивчивый рассказ о происшествии на школьном дворе, свидетелем которого я вчера стала. Я смутилась. Кто я этой девочке? Разве это важно в свете того, что я ей только что рассказала? Разве это имело какое-то значение?
– В сущности, никем. Но меня очень беспокоит судьба этого ребенка. После того, как я увидела…
– То есть вы – просто человек с улицы, я верно вас поняла? – перебила директриса.
Меня удивила эта настойчивая попытка разобраться с формальностями и назначить роли вместо того, чтобы вместе со мной возмутиться тем, что в ребенка втыкают иголки в школе, которой ты руководишь.
– Вы, наверно, меня не так поняли. Давайте я вам еще раз расскажу, что произошло…
И я еще раз, более спокойно и внятно постаралась растолковать директрисе, что я увидела в школьном дворе. На ее лице и на этот раз не дрогнул ни один мускул.
– И что необычного в этой истории?
– Простите?
– Это же дети. Они всегда себя так ведут.
Ее ответ обескуражил меня. Мне показалось, что я наверняка ослышалась: ведь не мог директор школы и в самом деле такое ляпнуть? Но директриса невозмутимо продолжила:
– И потом: мы, школа, не несем ответственности за то, что творят дети за пределами нашей территории.
Я смотрела в ее безразличные чиновничьи глаза и думала о том, что что-то не учитывают при приеме человека на педагогическую службу, особенно на такую важную должность, как директор школы. Какой-то ключевой фактор явно упускают из внимания.
– Это случилось в школе, – поправила я. – На уроке трудов. Именно тогда они воткнули ей в спину иголки.
– Ну, пусть так. Что в этом необычного?
Я нахмурилась.
– Вы считаете совершенно обычным, когда одни девочки втыкают иголки в спину другой девочки? По-моему, это какие-то маленькие монстры!
– Нет, – невозмутимо сказала директриса. – Это совершенно обычные, нормальные девочки.
– Вы действительно так считаете?
– Конечно. Развиваются согласно возрасту.
Во мне словно что-то перевернулось после этих слов. Я откинулась на спинку стула и беспомощно уставилась на эту странную женщину. Она снисходительно улыбнулась.
– Милая, у вас есть дети?
Она почему-то решила, что может говорить со мной фамильярно.
– Пока нет.
Директриса ухватилась за мой ответ:
– Это сразу заметно! Вот поэтому вы многого не понимаете! Детишки всегда были и будут такими – с этим надо просто смириться. Они растут, ищут свое место в окружающем мире, который их пугает. Маленькие. Бедные. Они не знают, чего от этого мира ждать, – вот и объединяются в стайки и пытаются самоутвердиться, не более того. Надо быть терпимее к ним.
Эта лекция из курса педагогики меня не убедила. И вовсе не оправдала в моих глазах ту жестокость, которую творят эти милые девочки с яркими рюкзачками – и все им подобные «детишки».
– Дети ищут свое место в окружающем мире ценой того, что в жертву приносится здоровье и душевное благополучие другого ребенка? Это, по-вашему, нормально?
– Это всего лишь социализация. Непременный процесс в рамках взросления. Все дети должны через это пройти.
– Социализация путем получения настолько болезненного опыта, что с ним потом будет очень трудно жить? Да кому она такая нужна?
Директриса не ответила. Она смотрела на меня с недоумением.
– Неужели вам все равно? Вам совсем не жаль эту девочку? – предприняла я последнюю попытку проломить эту глухую стену.
– А что я могу предпринять? Лена действительно отличается от своих сверстников. Понимаете, девочка из неблагополучной, очень бедной семьи. Поэтому такой внешний вид, такая одежда… Ну, просто есть дети, которых непременно будут травить.
– Как вы можете такое говорить? Звучит так, как будто так и должно быть!
– А что вы хотите? Дети не такие, как все, ну там, в очках или полные, или бедно одетые, обречены стать жертвой травли.
Я качала головой, не веря тому, что слышу.
– Что вы от меня хотите? – повторила директриса и развела руками.
– Вы должны защитить эту девочку, а не сваливать на нее вину за то, что ее травят. Проблема не в ней, а в ее мучителях! Если такие дети предоставлены сами себе – дело может далеко зайти. Распробовав вкус насилия, они не смогут остановиться сами. Нужно собрать класс и поговорить с детьми. Дать им понять, что такое поведение не пройдет. Дать ему однозначную отрицательную оценку, назвать вещи своими именами.
Директриса скрестила руки на груди.
– У вас есть педагогическое образование, чтобы рассуждать о том, как мне следует в такой ситуации поступить? – насмешливо спросила она.
– Нет. Но у меня есть сердце.
Директриса криво усмехнулась.
– Это преступление – оправдывать детскую жестокость и давать ей зеленый свет! Они – злые испорченные дети – должны получить отпор еще в детстве. Они должны усвоить – на всю свою жизнь – что полюбившаяся им модель поведения не пройдет! Это нужно сделать сейчас, пока они еще маленькие, пока еще не поздно! Чтобы потом мы не чувствовали себя вечными жертвами таких подросших жестокеров!
– Кого?
Я шумно выдохнула и провела ладонью по вспотевшему лбу.
– Жестоких людей.
Я распалилась от собственных детских воспоминаний. Слова директрисы, ее цинизм и безразличие к страданиям ребенка выбили почву у меня из-под ног. И она еще называет этих мучителей «детишками», а свое отношение к происходящему – «снисходительностью» и «терпимостью»? Наверно, снисходительность и терпимость – неплохие качества, но только если из-за них не страдает другой человек. Нельзя, никак нельзя запускать жестокеров, пока они еще дети! Уж слишком хорошо мне известно, в кого они вырастают. Ну почему она этого не понимает?
Директриса сидела, опустив глаза и подняв брови. Покачиваясь в кресле, она о чем-то размышляла.
– То есть я верно вас поняла: вы предлагаете мне пойти в этот класс и завести с детьми воспитательный разговор на подобную тему? И все это ради одной девочки? Говорить, намекать детям на то, что они делают что-то неправильное, плохое? Что они звери? Не жестоко ли это? Это же покалечит детскую психику! Это не педагогично. Это всего лишь дети!
– Но не должно быть так, что какой-то ребенок приносится в жертву душевному комфорту других детей! Эта девочка и ее судьба не менее важны, чем все остальные дети и их судьбы. Они должны услышать от взрослых и понять, как называется то, что они делают. И как это мерзко!
– Но такого ребенка всегда будут травить – это неизбежность! Как вы не можете этого понять? Ну что я должна, по-вашему, сделать? Ходить за ней всюду по пятам, как живой щит? Послушайте: то, что происходит, это совершенно нормально. Вот если взять животный мир: в любой стае есть альфа-особи – активные, агрессивные, доминирующие. Да взять хотя бы обезьян…
– Но мы, по сравнению с обезьянами, немного ушли вперед в своем развитии, – невесело улыбнулась я. – Дети и обезьяны – это не одно и то же. Как вы считаете?
– Какая разница? Это универсальные законы животного мира. Они действуют везде – в том числе и в человеческом обществе. Про социальный дарвинизм не слышали?
– Надо не объяснять травлю какими-то научными теориями, а просто пресечь ее! Здесь и сейчас, в конкретном классе. Вы как директор школы обязаны это сделать!
– Вот только не нужно меня учить! – директриса раздраженно поправила волосы. – Вы даже не родитель этой девочки! И вообще не имеете к нашей школе никакого отношения! Я не знаю, что вы там такого видели на школьном дворе. Я не услышала в вашей истории ничего необычного. И не считаю нужным в это вмешиваться.
Директриса резко отодвинулась от стола и скрестила на груди руки. Было видно, что этот разговор ей надоел. Мне внезапно стало так тоскливо… Я поняла, что в одиночку бьюсь головой о стену, которую мне не пробить.
Минуту спустя, так ничего и не добившись, я тихо закрывала за собой дверь в кабинет директрисы. За спиной я услышала насмешливый шепот:
– Сумасшедшая какая-то…
***
Правило № 3. От травли страдают не только ее жертвы. Страдают и свидетели. Те, кто стояли в стороне и делали вид, что ничего не происходит, из страха самим стать жертвой. Те, кто хотели вступиться, но не решились, а потом испытывали стыд за свое малодушие. И те и другие, и свидетели и жертвы получают болезненный опыт бессилия перед властью «стаи».
ПОДКОВЫРКА ТРЕТЬЯ: ТЫ САМ ВИНОВАТ, ПОТОМУ ЧТО ТЫ ТАКОЙ!
Жестокая игра в иголки не была чем-то новым.
У моих одетых в золото и меха одноклассников это тоже считалось забавным – выбрать жертву и травить ее сообща. Жертвами такой «игры» обычно становились дети с физическими особенностями или те, чьи родители были бедны.
В нашем классе таким ребенком стал высокий худенький мальчик по имени Саша.
Мать растила его одна, а вместе с ним еще троих его братьев и сестер – отца своего Саша лишился, когда был совсем маленьким. В тупом изнеможении от многолетнего тяжкого труда санитаркой в местной больнице, мать Саши не видела, что ее ребенка травят. А, может, и не хотела видеть: проблем и забот в ее беспросветной жизни и без того было предостаточно. Она порой выматывалась до такой степени, что надевала носки разного цвета и, натирая шваброй полы в коридоре, даже не замечала, что над ней смеются медсестры и пациенты. Мать была неспособна защитить своего сына от града насмешек и издевательств, которым тот ежедневно подвергался в школе, – она даже не знала о них. Поэтому боль, обида, а порой и раны этого ребенка годами оставались лишь его болью, обидами и ранами – с молчаливого и безразличного попустительства педагогов. Взрослым (я поняла это по своему детскому опыту) почему-то очень нравится определенный тип детей: бойкие, шумные, наглые, с улыбкой до ушей. Полные жизни. Таких веселых, жизнерадостных крикунов всегда любят больше. Считается, что они правильные: «развиваются, как положено в их возрасте», и с ними нет проблем. Но почему-то никто не видит, что порой скрывается за этими задорными улыбками, блестящими глазками и раскрасневшимися щечками…
К сожалению, наши учителя не считали необходимым вступаться за бедного Сашу. Тихий, забитый ребенок из неблагополучной семьи был никому не нужен. Все в нем служило поводом для насмешек и издевательств: его слабая вытянутая фигурка со впалой грудной клеткой, его кроткий и спокойный нрав, его стоптанные башмаки и заношенный коричневый свитер, который достался ему от старшего брата. После школы мы вприпрыжку бежали домой, размахивая пакетами со сменкой, радуясь, что закончились уроки. Саша тоже бежал. Но бежал затравленно, со всех ног, прикрывая портфелем голову, пытаясь защитить ее от догонявших его одноклассников, с размаху бивших его своими рюкзаками. Видно было, что они делают это с явным азартом. Если бы они были собаками, то высунули бы языки, войдя в раж от этой погони. На уроках математики Сашу тыкали циркулем в спину и радостно гикали, когда он вздрагивал и подпрыгивал от боли и неожиданности. На переменах на него замахивались кулаками и всем, что попадалось под руку – даже стульями!
Дома мать вновь и вновь возвращалась к своей излюбленной теме – моей оторванности от сверстников. Она считала, что это из-за того, что я ставлю себя выше других. Сколько раз она заводила один и тот же давно надоевший мне разговор.
– Надо быть единой с коллективом. Вот почему ты не дружишь со своими одноклассниками?
– Потому что они подкарауливают Сашу после школы и бьют его портфелями по голове за то, что их семья бедно живет. А еще пишут про него на клочках бумаги всякие гадости, а потом незаметно приклеивают ему на спину.
– Господи, ну какие глупости!
– Глупости? А по-моему, это называется жестокостью. Ты только представь на минуту, что это тоже человек. Такой же, как ты и я. С его внутренним миром, с его душой. И он приходит каждый день домой, и он думает о том, что с ним творили в школе. А на следующее утро ему снова нужно туда идти. Представь, каково ему живется. На что похож каждый его день!
На меня смотрела пара непонимающих, равнодушных глаз.
– Все дети жестоки, – сказала мать таким же тоном, как и та директриса в школе.
«Нет, – подумала я. – Не все. Я не такая. Я никогда не буду такой злой и тупой, как все они!»
– А мальчик должен уметь отбиваться сам. Если его травят и бьют, значит, он сам виноват в этом. Пусть подумает, что с ним не так. И исправит свое поведение.
Я не верила своим ушам. Не может быть, чтобы мать всерьез так считала…
– Они ведут себя хуже животных, а думать о том, что с ним не так, должен Саша?
– Ну защити его, раз ты такая добрая! – насмешливо ответила мать. – А что? Или ты их боишься?
После этого мне почему-то всегда хотелось рыдать, и я убегала к себе. Закрывшись в своей комнате, я долго думала над словами матери. Я снова была с ней не согласна! Она говорила, что жертва сама виновата. А я считала, что жертва не виновата ни в чем. Она просто не нравится им – вот в чем ее «вина». Но разве это дает жестокерам право на такое поведение? Неприязнь к кому-то – разве может она быть поводом и оправданием для издевательств и травли? Разве имеет право один человек травить другого только потому, что тот ему не нравится, чем-то отличается от него? Мыслит, выглядит и ведет себя по-другому? Но ведь если считать нормальным то, что люди могут свободно проявлять свою агрессию по отношению к тому, кто им не нравится… то что тогда будет? Какой-то отморозок может подойти к человеку на улице и просто убить – просто потому что отморозку показалось, что с этим человеком что-то не так? А тот должен суметь отбиться? А не отбился, так сам виноват – не смог себя защитить? Нет, не может такого быть… Это чудовищно… Это у животных выживает сильнейший – мы изучали на уроках биологии. Слабого в дикой природе никто не пожалеет и не защитит. Наоборот: набросятся именно на него. И он, если позволил себя ранить, должен отползти и погибнуть тихонько – таков его удел. А у нас? Разве у людей это не должно быть несколько иначе? Ведь чем-то же мы должны отличаться от животных? Сочувствие, добро и милосердие – ведь изобрел же человек эти понятия? Изобрел, чтобы никогда ими не пользоваться? Остаться животным?… Хотя за что я так о них? У животных нет этой бессмысленной тупой жестокости. Она свойственна только человеку. Мне очень жаль, что мы такие. Мы, наверно, обречены.
Мать была права: видя, на что похоже существование таких, как Саша, я действительно хотела защитить их. Сделать что-то, чтобы их жизнь стала хоть немного легче, безопасней и радостней. Но я не предпринимала ничего – как тот трусливый Полицейский из детской игры в мафию. Глядя на одноклассников, которые с гиканьем гнали его по школьному двору, глядя на их упоение, азарт и веселье (ведь травля для таких детей – исключительно веселое занятие), я так ни разу и не решилась вступиться за Сашу. Я чувствовала себя виноватой в том, что вижу его страдания и ничего не могу сделать, не могу оградить его от этого.
Я лишь смотрела в затравленные глаза несчастного мальчика, молча ему сочувствуя. Ведь я знала, что внутри у него от всех этих нападок рушится мир, вера в хорошее и светлое. Она рушится необратимо, непоправимо… Она рассыпается на осколки, которые он потом никогда не сможет собрать… Я видела эти осколки в Сашиных затравленных глазах. А ведь я уже тогда знала, как болезненны эти осколки. А вскоре и сама в какой-то степени испытала на себе, что такое быть Сашей.
***
Правило № 4. Часто речь идет о так называемом «неосознанном моббинге», когда группа людей не догадывается, что они занимаются травлей.
ПОДКОВЫРКА ЧЕТВЕРТАЯ: С ЛЕНОЙ НАДО НЕЖНЕЕ, У НЕЕ ЖЕ БАТЯ УМЕР!
Когда не стало отца, мне пришлось не по-детски собраться, сжать зубы – чтобы выстоять и не сломаться, чтобы все это пережить. Но вместо сочувствия, которого я вполне могла бы ожидать в таком своем положении, к своему ужасу я получила что-то совсем другое: маленьким садистам это все показалось невероятно забавным.
Дети жестоки. Чья-то рана для них – повод бить именно туда. Ковырять палкой, наслаждаясь твоими страданиями. Когда не стало отца, у меня появилась такая рана. И эта рана стала приманкой для маленьких хищников, устоять перед которой они, казалось, были не в силах. Помню, на уроке трудов… Нет, в меня не втыкали иголки, как в ту девочку, которую я встретила на школьном дворе… По крайней мере, не в прямом смысле слова. Память не сохранила, с чего все началось. Но долго еще жгли душу издевательские слова, неожиданно брошенные одной из одноклассниц:
– С Леной надо нежнее, у нее же батя умер!
Она запрокинула голову и весело, заливисто захохотала – вот точно так же, как те красочные пайеточные девочки на школьном дворе. Ее глаза в тот момент светились таким жизнелюбием и такой беззаботной радостью, что мне стало страшно. Я смотрела на своих одноклассников: неужели они ничего ей не скажут? Но, к моему удивлению, мою обидчицу никто не осудил. Нашлись даже такие, кто тоже засмеялся над этой «шуткой». Помню, как я сидела, не сводя с них глаз, застыв, не веря.
«Это что, действительно так смешно, если у кого-то умер отец?»
Та веселая девочка еще что-то говорила, но я не слышала ее слов.
«Пожалуйста, не надо. Мне итак больно. Мне уже больно. Ты даже не знаешь, что это такое…»
Ответом мне был новый взрыв веселого беззаботного смеха. И новые колкости.
– Ой, как ты на меня смотришь! Ой, мне уже страшно!
Может, мне стало бы легче, если бы я расплакалась. Или разбила ей нос, как тогда Кате, на том уроке физкультуры. Но удар, который мне нанесли, был такой, что не было ни слез, ни сил на то, чтобы дать сдачи. Я была в глубоком нокауте. И только лихорадочно работал мой детский ум, бессильный осознать происходящее:
«Как можно говорить такое? Даже маленький и пока еще неумный человек должен понимать, что есть то, что неприкосновенно. Что нельзя творить такие вещи. Должен быть какой-то предел детской глупости и жестокости. Чье-то горе, болезнь или смерть – это не может быть смешными. Если ты глумишься над этим – человек ли ты после этого?»
На уроках, в коридоре на переменах, в школьном дворе я невольно наблюдала за этой девочкой, глазами выискивала ее в толпе. Вот странная: она вела себя, как ни в чем не бывало – такая же веселая, громкая и смешливая. Ее глаза все так же светились жизнелюбием и беззаботной радостью. Как будто никакой, даже малейшей перемены не произошло в ее душе после ее жестоких слов. Ни раскаяния, ни стыда за сказанное, ни потребности подойти и попросить прощения. Я с недоумением наблюдала за этой девочкой, напрасно пытаясь разглядеть в ней хотя бы намек на терзающие ее угрызения совести. Их не было и в помине. Удивительное создание!