Алиса Рува
Жестокеры
«Почему она такая? Почему они такие? Неужели бывают люди, которые могут вот так поступить, а потом – все как прежде, как ни в чем не бывало… И эта ее улыбка… Как она может вот так улыбаться после того, что сделала? Нет, она наверняка исключение… Не может быть, чтобы много таких».
Эту детскую жестокость – одну из первых, увиденных мной, жестокость легкую и беззаботную, сотворенную мимоходом, с задорной и обаятельной улыбкой, – я запомню на всю свою жизнь. Это потом я узнаю, что зачастую именно так – с обаятельной улыбкой и полным чувством собственной правоты – они и творят свои самые садистские вещи.
Болезненно прошло одно из первых моих столкновений с жестокерами. И тяжело далось предчувствие, что с ними я буду сталкиваться еще не раз…
***
Такими, какие мы есть, мы становимся неспроста. На протяжении всей нашей жизни нас формирует неприятный, болезненный, травмирующий, а порой и до основания разрушающий нас опыт. При этом мы даже не имеем возможности как-то повлиять на то, чтобы этого с нами не случалось. У нас нет права уклониться. Все, что остается, – просто терпеть, не понимая, за что тебе это все.
Я часто думала о том, какой бы я стала, если бы моя жизнь складывалась по-другому – еще тогда, с самого детства. Я размышляла над истоками своей уязвимости и пришла к выводу, что все, что во мне есть, и то, какая я, – все из моих детских потерь и обид. И мое обостренное чувство справедливости, и нетерпимость к жестокости, и попытки защитить себя от нее, и страх, что это повторится снова, все, даже мои слабые нервы и слабое здоровье, все оттуда – от гроба моего отца и того, что за этим последовало. Тогда у меня словно выбили почву из-под ног. Я лишилась защиты и опоры, столь необходимых любой девочке. И словно навсегда стала уязвимой для тех, кому нравится глумиться над такими, как я… Я была права: тот случай с девочкой, которой было смешно, что у меня умер отец, не был единичным. Другие одноклассники тоже время от времени, словно невзначай, напоминали мне о той боли, которую я переживала, с которой я – маленький отчаянный боец – в одиночку, всеми силами пыталась справиться. То они вдруг начинали напевать песенку про то, что «папа может, папа может все, что угодно…», делая это так, чтобы я услышала; то еще что-нибудь придумывали… Нет, я избежала участи Саши: меня не гнали и не били портфелями по голове. Но сказать на ушко что-то гадкое, подойдя тихонько со спины, или сделать исподтишка какую-нибудь мелкую пакость – этого я «наелась» вдоволь.
Забавно: тогда я думала, что у этих маленьких недочеловеков должна сразу разверзаться под ногами земля и в получившийся разлом они должны падать. Без следа. Навсегда. Смешно, но ребенком я и правда так думала! С удивлением и разочарованием видела я, что этого не происходит. Я смотрела на этих глупых жестоких детей… нет, не с ненавистью, а с каким-то недетским сочувствием к их душевной ущербности.
«Если бы вы только знали, что это такое – хоронить своего отца, – вы бы просто не смогли над этим смеяться. Вам повезло, что вы этого не знаете».
Я не искала нашего Противостояния, как в том была уверена мать. Но я действительно была противопоставлена своим маленьким палачам мерой пережитого. Конечно, я не могла остаться такой, как другие «нормальные» дети. Я смотрела, как они носятся и резвятся, радостные и смеющиеся, как и «положено в их возрасте», как непринужденно творят разного рода пакости, среди которых были и довольно жестокие, садистские вещи, и делают это в том числе по отношению ко мне, и совершенно ясно понимала, какая между нами пропасть… Они тоже, по всей видимости, это понимали, но трактовали по-своему, так же, как и моя мать, – что я задираю нос и ставлю себя выше других. За что и мстили мне, с наслаждением издеваясь над моей болью. Ежедневно, стиснув зубы, я шла в школу, где получала очередную добавку к горю. Добавка к горю… И ведь люди, готовые тебе ее дать, всегда почему-то находятся…
С каждым новым издевательством осадок обиды, злости, возмущения и несогласия в моей душе становился все тяжелее и тяжелее. Увеличивая мой и без того уже тяжеленный груз Нелюбви. Мое детское чувство отверженности только усиливалось с каждым злым словом в мою спину. Да, я понимала, что это всего лишь дети. Да, я знала, что мы все вырастем. Годы покажут, кто из нас чего стоит. Но что нам делать сейчас – детям, которые страдают? Как нам жить сейчас, пока мы маленькие и над нами всласть издеваются другие дети, которых никто и не думает останавливать? Кто избавит нас от них? Кто даст нам защиту и утешение?
Вот чего я никак не могла понять, так это почему мы всегда остаемся один на один со своей бедой. Почему жестокеров всегда покрывают? С того времени, пока они еще маленькие, и потом – всю жизнь? Как это делает директриса школы, в которой учится Лена. Она добра и участлива ко всем детишкам, кроме того единственного ребенка, который действительно нуждается в защите и участии. Она называет это педагогикой. И в своем чудовищном заблуждении она не одинока. Вот что страшно!
Мать тоже считала, что издевки одноклассников Сашу только закалят – научат защищаться, бороться с трудностями. Сделают мужиком. Она говорила, что этот опыт пригодится ему во взрослой жизни. Я в это не верю: опыт травли никому не может пригодиться – ни тем, кто травит, ни тем, кого травят. Распробовав вкус «крови», травители уже не смогут остановиться. Получив успешный и безнаказанный опыт жестокости, которую не остановили, которой не придали значения, которую – что еще хуже – даже не заметили, получив этот опыт, они, скорее всего, на всю жизнь останутся моральными уродами. А их жертвы… Именно смерть отца и последовавшие за этим злые насмешки других детей над моей недетской бедой, от которых я вынуждена была внутренне обороняться, во многом повлияли на то, какой я стала – ожесточенной и надломленной. И словно на всю жизнь уязвимой перед жестокерами. Именно тогда у меня возникло и закрепилось долгое время мной самой не осознаваемое убеждение, что мне можно сказать и со мной можно сделать все, что угодно, и что меня никто не защитит. И я во что бы то ни стало должна этому противостоять – одна, изо всех моих сил!
И теперь, в своей взрослой жизни, я до сих пор не могу избавиться от этого крепко прицепившегося ко мне чувства – чувства собственной обреченной уязвимости, которую я всеми силами должна скрывать от окружающих, чтобы мне снова не сделали больно. С появлением Дима, который всегда стоял за меня горой, это чувство уязвимости на время сошло на нет, но потом вернулось в прежнем объеме.
Дим был моим щитом. Он ограждал меня от этого мира. Но Дим ушел. И остались жестокеры.
***
С течением лет со своей чувствительной, ранимой и раненой душой я обнаружила себя в некоем психологическом меньшинстве, подавляемом гораздо более грубым и толстокожим психологическим большинством. Причем эта большая часть включала в себя отнюдь не лучших представителей рода человеческого. Многие из них были с явными изъянами ума и морали, но почему-то крайне самоуверенные, убежденные в своей правоте и своем неоспоримом праве что-то решать насчет таких, как я. О, у меня было много к ним вопросов! Например, какого черта? Какого черта вы выбрали в качестве эталона именно себя? Ведь это же очевидно: с вами, жестокеры, определенно что-то не так – и как вы сами этого не понимаете?
В тот вечер, придя домой после бесполезного разговора с директрисой школы, я долго не могла успокоиться. Я сидела на диванчике, обхватив себя руками. Я вспоминала невозмутимое лицо этой циничной непробиваемой женщины, по какому-то странному недоразумению или чьему-то преступному недосмотру являющейся руководителем детского учреждения. Она была абсолютно уверена в своей правоте – я видела это по ее лицу. И как это мучители и те, кто их покрывает, умудряются все выкрутить так, что в их мерзком жестоком поведении всегда виновата жертва? Они находят в ней какие-то изъяны и выставляют все так, как будто эти мнимые изъяны дают им основание вести себя подобным образом. Им не нравится маленькая Лена. Им не нравился Саша. Но если им кто-то не нравится, это их проблема, ведь так? Нет, это проблема маленьких Лены и Саши. И всех других, подобных им. Так жестокеры решили. Так они договорились.
Перед мысленным взором стояла та храбрая девочка, которую я встретила в школьном дворе – с ее беленькими тугими косичками и огромным старым портфелем, едва ли не больше самой девочки. Я видела иглы, торчащие у нее из платья, и ее измученное, но такое отважное лицо и готовность все вытерпеть, которую я прочла в ее огромных глазах. Я вспомнила себя маленькую, удивительно похожую на нее, со своими болью и отчаянием – болью и отчаянием, которые я, взрослая, так и не смогла до конца изжить.
«А сколько тебе предстоит вытерпеть, маленькая Лена? Знает ли этот несчастный ребенок, что от него потребуется терпение длиною в жизнь? Что это никогда не кончится? Что всегда будет только так?»
Я мысленно перебирала все те нескончаемые уколы в мою собственную спину, из которых складывалось мое существование в городе …sk. Сколько их было за эти годы? Не счесть…
«И в меня так же втыкают иголки, Лена, только невидимые. Я уже выросла, а в мою спину до сих пор втыкают иголки! И я так же, как и ты, не смею их достать! Кого я могу защитить? Если я и себя-то защитить не в силах?»
Я должна была, но так и не смогла придумать, как защитить себя – ребенка, раненого с детства. Как обезопасить его от новых болей, которые может причинить ему этот мир. Что бы я ни делала, все было бесполезным. На это сопротивление уходили все мои силы, а иголок и боли все равно становилось только больше.
Я хотела вспомнить какую-нибудь хорошую, вдохновляющую песню, чтобы поддержать себя, но не смогла. Я больше не могла спасаться песнями, как раньше. Они больше не брали за душу. За последние годы они стали какими-то другими – пустыми, ненастоящими. А люди… с людьми творилось что-то не менее странное… Я чувствовала, как по моим щекам текут слезы. Что мне делать со своей сентиментальностью и уязвимостью, со своей обостренной чувствительностью? Как жить с этим в мире жестокеров?
Тем вечером я и придумала этот образ. Девушка, в темно-сером кожаном плаще, сидит на валуне, в безлюдной пустынной местности. Ветер развевает ее спутанные белые волосы. Ее руки устало опущены. У ее ног лежат огромные длинные иглы, целая груда игл, которые она достала из себя. Иглы эти – уколы зависти, насмешек и клеветы, которые вонзали ей в спину. Она отчаянно сражалась за себя. Она пыталась оградить себя от пошлости и жестокости этого мира. Но все напрасно – они все равно попали в нее. Девушка хочет сказать, нет, не сказать – прокричать о том, как ей больно. Но не может избавиться от разрывающего ее невысказанного возмущения, поскольку – чтобы еще больше подчеркнуть безысходность – ее рот заклеен липкой лентой. Бунт невыносимо горяч и он сжигает ее, но весь этот бунт – вынужденно! – заперт внутри. И мы видим только мучительно нахмуренные светлые брови, а также горечь и отчаяние в глазах героини – зарево внутреннего пожара.
Уже почти ночью, вытерев слезы, я достала принадлежности для живописи и приступила к эскизу. Но все застопорилось сразу же – при попытке набросать лицо девушки. Никак не выходили брови. Нужен был красивый изгиб, гордый и волевой. А получались нарисованные дуги, возмущенно вскинутые вверх – точь-в-точь как у Эллы. Такие были во всех журналах, на всех мегащитах. Я и забыла, как выглядят нормальные брови. Но самое тяжелое отчаяние наступило, когда я попыталась изобразить глаза моей героини. Главную роль должны были играть именно глаза. Я хотела, чтобы в них можно было прочесть все, что мучит ее, но о чем она вынужденно молчит. Глаза должны были обладать невероятной выразительной силой. Они должны были кричать о боли и отчаянии. И все же в них – упрямый отказ сдаваться. Он должен был ясно читаться в этих глазах. Я пыталась это изобразить, но все было не то, совсем не то… В целом весь портрет получался каким-то не таким. Это должен был быть образ, пронзительно-трогательный и возвышенно-прекрасный. А получалось что-то совсем несуразное… Я поняла, что не смогу написать этот портрет без модели, не смогу придумать это лицо, взять его из головы. Мне надо его видеть. Мне надо знать эту девушку – она должна быть реальной, настоящей, живой. Но кто это может быть? Где мне найти такую?
На следующий день, в свой выходной, в поисках вдохновения я вышла на улицы весеннего города… sk. В аптеке я купила кислородный коктейль. Я подсела на него. Я все время его здесь покупала. Мне как будто хотелось восполнить нехватку воздуха в этом душном городе. В этом душном городе мне нечем дышать. Он и не рассчитан на то, что здесь у тебя будет легкое дыхание. Дойдя до газетного киоска, я купила парочку глянцевых журналов. В парке, сидя на лавочке, я быстро пролистала их и поняла, что ничего не изменилось за прошедшие пару лет. На страницы журналов, на экраны мегащитов по-прежнему не допускали прекрасных, обаятельных и вдохновляющих людей. Чьи лица и образы оставались бы в памяти. Людей, которых хотелось бы снова увидеть. Которых хотелось бы нарисовать… Оставив на скамейке всю эту бесполезную макулатуру, я вышла из парка и направилась в сторону дома.
Я поняла, в чем была та истинная причина затухания каждой моей безуспешной попытки творчества, к которым я периодически, урывками, возвращалась. Вовсе не в нехватке времени. И не в том, что все эти годы от усталости я чувствовала себя пожухшим пучком зелени, который вялым грустным букетиком стоял на прилавке соседнего магазина. А в том, что тот визуальный опыт, который я ежедневно получала, препятствовал осуществлению моих художественных замыслов. Я возвращалась к этим попыткам рисовать, потому что хотела хоть немного наполнить свое окружение Красотой – той, какой я ее понимала. И в то же время была бессильна ее создать, потому что к тому времени сама успела позабыть, что это такое. Окружающая меня действительность не давала мне нужных образов. Она не давала мне вдохновения.
Вечная тоска о Красоте вновь взяла меня в свои оковы. Но неужели по ней тоскую я одна? Мне вспомнился тот сошедший с ума художник, которого я несколько раз встречала на улицах города. Еще один несчастный безумец, который так же, как и я, жаждал Красоты и все никак не мог найти ее. Он отчаянно искал ее повсюду, но тщетно. Теперь я поняла его! За несколько лет жизни в городе … sk я и сама им стала – несостоявшимся художником, который не может найти в том, что его окружает, ни капли вдохновения и желания творить. Не способным вдохновить был и сам этот странный уродливый город, по улицам которого я шла. На изредка попадавшихся на моем пути деревьях распускались первые клейкие листочки. Эти слабые молодые листочки каждую весну давали надежду: все еще будет хорошо. Снова хорошо, как уже было когда-то – так давно и так недолго. Потому что деревья – это победа жизни, это прорыв, во что бы то ни стало. А здесь, в городе …sk, их практически не осталось. Они уничтожали деревья. Окружающий мир в целом становился визуально некрасивым. Все более и более уродливым с каждым годом. Они специально делали его таким, с каким-то удивительным ожесточением и упорством. Мне не нравилось ничего из того, что я видела и слышала вокруг себя. Я как будто не могла встроить себя в эту созданную ими действительность.
Но вот чего я не могла понять: а как же они сами, все эти странные люди? Как они сами могут вот так жить? Неужели им и правда нравится все то, что происходит, все то, что они видят вокруг себя, что они сами создают своими усилиями, своими поступками и своими выборами? Я снова вспомнила о той несчастной девочке, которой я ничем не смогла помочь. Как они не замечают страшных результатов своих действий по уродованию визуальной среды, так не замечают и того, что своей черствостью и жестокостью они уродуют людей. И именно тебя считают сумасшедшим, когда ты пытаешься указать им на то, что они творят.
Наверно, это все мегащиты. Быть тупым и жестоким – вот чему они учат. И люди массово становятся такими. И ведь они все такие! Все!.. Или мегащиты тут ни при чем, и люди такие сами по себе? Что-то ведь и правда стало с ними… Они все так грубо сделаны. Их словно выстругали наспех и ничего в них не вложили… С недоумением и разочарованием вглядывалась я в одинаково пустые лица прохожих. Я поняла, что с улиц этого странного города исчезла не только Красота. Исчезли и Любовь, и Добро, и Сострадание. Нет, я это не придумала: они и правда исчезли, причем давно… Казалось, их не осталось не только в городе …sk, но и в целом мире. Потому что в людях этого больше нет. Словно что-то сломалось в нашей человеческой природе… Это гены или что-то еще – я не знала. Я подняла глаза к небу, как тот отчаявшийся безумный художник. В мире, где нет Любви, Красоты, Добра и Сострадания, мне точно нечего делать. Зачем я здесь – такая странная, неприкаянная, ищущая неведомо чего?
Я поняла, что мое одиночество гораздо глубже и безнадежнее, чем я себе представляла. Мне не просто недоставало близкого человека. Не было нигде – ни рядом со мной, ни в медиапространстве – больше никого, кто думал бы так же, как я. Словно само мое видение того, что происходит, моя усталость от этой пошлости и жестокости, не находили понимания и поддержки. Это еще больше усиливало мое обреченное одиночество в городе …sk.
Я вернулась домой ни с чем. Я понимала, что не смогу приступить к работе над портретом: без модели я лишь растеряю свой запал в бесполезных попытках передать на холсте то, чего я сама не вижу… Я поняла, что никогда не нарисую такие глаза. Потому что у меня недостаточно мастерства и опыта. Потому что таких глаз я давно не видела и забыла, какие они. Потому что у меня нет ни капли вдохновения и мне неоткуда его взять. Потому, что все это, в конце концов, бесполезно.
2
Правило № 5: Именно женский коллектив считается наиболее неблагополучным с точки зрения нездоровой атмосферы, способствующей появлению моббинга. Типичные формы травли в таком коллективе: насмешки и сплетни за спиной. Часто их предметом становится внешность и физические особенности жертвы.
ПОДКОВЫРКА ПЯТАЯ: КРАШЕНЫЕ ВОЛОСЫ, ИЛИ ОНА НЕ УМЕЕТ РАБОТАТЬ!
Итак, к тому времени я поняла: в мире есть люди, которые разительно отличаются от меня. Они другие, они странные. Если у меня жестокие поступки вызывают отторжение и внутренний протест, и мне невыносимо смотреть, как кто-то их совершает, даже если это не затрагивает меня лично, то странных людей жестокие поступки не то что не возмущают, а наоборот – как будто даже нравятся им. Доставляют какое-то извращенное, садистское, непонятное мне удовольствие. И у этих людей почему-то нет внутренних барьеров, которые не позволили бы им такие поступки совершать. Им нравится издеваться и унижать. Они делают это легко, играючи.
Второе, что я поняла (и это особенно страшно): сегодня быть таким – это что-то вроде нормы. Те, кто виделись мне сущими монстрами, считались вполне себе нормальными, обычными людьми. Казалось, сам факт их существования не удивлял и не возмущал никого, кроме меня. Моя отчаянная попытка вступиться за маленькую Лену, над которой издевательски посмеялась директриса… Наверно, со стороны это действительно выглядело как поступок умалишенного, потому что не только директриса той школы, но, казалось, никто больше в целом мире не был способен увидеть возмутительное в этой возмутительной ситуации. «Ничего такого», как говорится. А все потому, что жестокеры – это не какие-то единичные исключения, нет. Их много. Очень много. Сегодня именно они доминируют и задают тон всему, что происходит вокруг. Я чувствовала, как они давят, давят, давят на меня. Пытаются задавить, навалившись всей своей массой.
Раньше я не понимала, почему все всегда складывалось для меня именно так. Теперь я поняла, что нет, это никакая не случайность. Это закономерность. Все просто: я нашла себя в мире, созданном жестокерами, для жестокеров, по меркам, вкусам и стандартам жестокеров. Мне этот мир абсолютно чужд. Зато сами жестокеры чувствуют себя в нем уютно и вольготно. Они хорошо устроились. Они знают, что им ничего не будет – твори что хочешь. Вот еще одно страшное открытие, которое меня ждало, третья горькая истина, которая мне открылась: жестокеров никто не останавливает. И высшие силы не наказывают их за то, что они творят. Теперь я знаю: никакая пропасть не разверзается под их ногами, нет! Они продолжают жить. Да, именно так! Сотворив зло, жестокеры продолжают спокойненько жить! И творить все новое и новое зло.
Молчаливое несогласие с происходящим, с тем, что мир устроен именно так, – постоянный фон всей моей жизни. Мне оставалось лишь бессильно смотреть на то, как прекрасно чувствуют себя сегодня эти странные люди, насколько они в себе уверены и насколько свободны в своих действиях. Смотреть и недоумевать: как так вышло? Как вышло так, что такие понятия, как «добро», «сострадание», «честь», «совесть» совершенно не вписываются в сегодняшнюю действительность? Как жестокеры смогли все так вывернуть и устроить? Когда? Как им это удалось?
Разумеется, я задавалась и другим вопросом: кто из нас прав? Ведь если я в меньшинстве, логично предположить, что неправа именно я – их-то ведь больше? Намного больше. Но что-то внутри меня упорно отказывалось признавать свою неправоту, несмотря на численное превосходство окружающих меня жестокеров. Я понимала: они сами определили, что они правильные и что они правы. И только лишь потому, что их, людей этого психологического склада, численно больше. Да, я знала, что сильны они не своей правотой, а своей многочисленностью. И они только кажутся нормальными, но они таковыми не являются. Просто их становится все больше и больше – до такой степени много, что они перестают казаться чем-то исключительным. Становятся чем-то вроде нормы.
Я видела, что именно такие сегодня задают систему ценностей, которую пытаются навязать и всем остальным – как единственно верную и для всех. Собственная система ценностей этих странных людей, ими усиленно насаждаемая, – не менее странная, чем они сами. Эта система ценностей основана на торжестве грубости и жестокости, безразличия к чьим-то страданиям, нетерпимости ко всему прекрасному, доброму и светлому и желании все это опошлить и цинично высмеять. А также на безусловно данном себе праве уничтожать тех, кто им не нравится. Моя личность определенно не вписывалась в созданную ими систему. Не вписывалась с самого детства. Из-за этого я всю жизнь ощущала себя одиноким десантником, который заброшен во враждебную для него среду и теперь вынужден в ней выживать – один, среди всего этого множества странных людей. Но за что? Я не понимала этого изощренного «замысла» со стороны высших сил: создавать такие чужеродные и непохожие на других элементы, таких рецессивных человеков, как я. Зачем? Чтобы мучить нас всю нашу жизнь? Чтобы издеваться над нами силами того самого доминантного большинства, которое так усердно старается нас переделать или попросту задавить? Чтобы поставить перед нами эту бессмысленную непосильную задачу: ломая себя, стать такими, как все они? Задачу, в решении которой мы заранее обречены на провал: ведь такими мы никогда не станем?
Еще в детском саду я поняла, что не такая, как другие. И что в силу своей чувствительности и своих реакций я невероятно уязвима для тех, кто хочет меня ранить. И это никуда не делось с годами – перешло и в мою взрослую жизнь. Новый болезненный опыт и новые страдания еще больше усугубляли мою уязвимость, делая меня идеальной мишенью для новых нападок и издевательств.
Я часто думала о том, каким стал Саша. Нарастил мускулы, чтобы давать сдачи? Нарастил ту самую «носорожью броню» – чтобы не проткнуть? Сам стал жестокером? Я так не могла. И никогда не смогу – я это знала. Тогда я пришла к единственному, как мне казалось, возможному для меня решению: изо всех сил стараться скрывать свою непохожесть и уязвимость. Вести себя так, чтобы жестокеры меня не вычислили. Долгие годы я отчаянно пыталась это делать. Но, кажется, мне это плохо удавалось. Они, эти «психологические хищники», все равно меня безошибочно угадывали, каким-то мистическим образом – с первого взгляда (интересно, как?). Что-то во мне выдавало меня. Наверно, это мое разбитое сердце, которое, отражаясь где-то в самой глубине моих зрачков, словно магнит притягивало ко мне очередных желающих попить сердечную кровь из этой не до конца затянувшейся раны.
В одной из «умных» книг по психологии когда-то я вычитала про виктимное поведение – поведение жертвы. Выходит, это и правда так: если жизнь один раз сделала из тебя мишень, именно по тебе и будут бить – снова и снова. Потому что это поведение незаметно для тебя самого закрепляется за тобой, и ты даже не будешь осознавать, что ты именно так себя и ведешь… И ты никогда не выйдешь из этой роли… И они всегда будут тебя узнавать.
Трудно быть ребенком среди маленьких жестокеров. Но оказалось, что и взрослеть не легче: все эти подросшие жестокие дети начинают попадаться тебе в геометрической прогрессии. И ты по-прежнему, как и тогда, вызываешь их нездоровый интерес. Мать часто повторяла, говоря о моих одноклассниках и по совместительству мучителях бедного Саши:
– Это просто дети. И они вырастут.
Но действительно ли меняются такие дети? К сожалению, нет. Все эти разговоры о том, что маленькие жестокеры подрастут и поумнеют, – полная ерунда, как я успела убедиться. Жестокие дети не меняются с возрастом, нет. Детские болезни у них не проходят по мере взросления. Они – эти маленькие садисты – не умнеют, не развиваются душевно. А все потому что в детстве, когда они с наслаждением вонзали в несчастных жертв свои маленькие остренькие зубки, их просто гладили по головке, и никто ничего не сделал, никто не дал им понять, что такое не пройдет. И вот эти жестокие дети, с ранних лет уверовавшие в свою безнаказанность, вырастают и в свою взрослую жизнь переносят привычную и полюбившуюся им модель поведения. О нет, они не поют тебе на ушко песенку про папу, не бьют портфелями по голове и не наклеивают на спину бумажки с обидными прозвищами. Взрослые жестокеры используют другие приемчики, но суть их сводится к тому же самому: унизить и поглумиться. Утвердить свое мнимое превосходство над тобой. И – как и в детстве – они по-прежнему знают, что им ничего за это не будет.
В моей жизни никогда не было недостатка в таких людях. С годами жестокеры стали встречаться мне все чаще и чаще, уже не поодиночке, а «пачками». Но, казалось, никогда еще их концентрация на один квадратный метр не достигала таких зашкаливающих значений, как в салоне каминов, радиаторов и домашнего текстиля под названием «Искуство жить».
Они невзлюбили меня сразу, с первого взгляда. Дружно и словно по команде. Правда, всю глубину этой необъяснимой неприязни и то, что эта команда, возможно, была командой «фас», я осознаю гораздо позже – с подачи неугомонной Али. Именно она с журналистской настойчивостью позаботится о том, чтобы выяснить, куда же меня угораздило попасть и кто все эти люди. А пока я думала, что мне просто в очередной раз не повезло с работой. Мне всегда с ней не везло. А все потому, что у меня какой-то «талант» – оказываться не в то время и не в том месте. Лишь позже, намного позже начну я задумываться над тем, почему сразу столько гадких людишек собрались под одной крышей. И как среди них оказалась я. Тогда же я просто обреченно осознавала, что снова встретила очередную в своей жизни порцию странных людей и что я снова необъяснимо не нравлюсь.
Это невозможно не заметить! Вот я захожу утром в салон, и меня своим фирменным неморгающим взглядом осматривает с ног до головы круглоглазая Полина. Осматривает так возмущенно и осуждающе, словно на мне не офисное платье, а одно только нижнее белье. При этом взгляд Полины неизменно фокусируется на моей груди. Чего она хочет? Оторвать эту грудь и прицепить на свое плоское туловище? Я уже сама готова подарить ее Полине, лишь бы избавить себя от этого ежедневного бесцеремонного разглядывания.
Чувствуя себя раздетой, прохожу за свой стол. Настенька в очередном цветастом сарафане (интересно, сколько их у нее?) быстро отворачивается, как будто меня здесь нет. Она боится, что кто-то заметит, что она со мной поздоровалась. Ей неловко сидеть за одним столом с таким «чудом» – еще подумают, что мы подружки. После такого «радушного» приема я уже порядком деморализована – хотя еще только начало рабочего дня. Но что это? Вот идет моя клиентка, но, не дойдя до моего стола, почему-то присаживается к Элле… Странно: может, она не видела, что я сегодня тоже работаю? Ну ничего, у меня есть и другие заказы… Хотя, конечно, я немало времени провела с этой клиенткой, подбирая ей шторы… Вот Элла идет с ней к стойке с образцами тканей. Обе делают вид, что не замечают меня. Я тоже стараюсь на них не смотреть и делаю вид, что погружена в расчеты по другому клиенту. Но не могу сосредоточиться. В конце концов, мы получаем проценты с продаж, и Элла сейчас нагло ворует мои деньги, причем делает это с совершенно невозмутимой миной, как будто так и должно быть.
Впрочем, меня не особо удивила ее наглая выходка. В последнее время они не раз пытались провернуть что-то подобное. Дело в том, что в наш затерянный в дебрях старого парка салон редко кто-то заходил. Большую часть дня девицы маялись от безделья и скуки. Конечно, изредка случались и авралы: одновременно приходили несколько человек. Тогда весь салон оживлялся и начинал гудеть, словно потревоженный улей. Мы носились, сбивая друг друга с ног, таща в руках разноцветные отрезы ткани и кипы шнурков. Мы прикладывали их друг к другу для демонстрации клиентам всего многообразия нашего прекрасного ассортимента. В такие моменты просыпалась даже вялая Полина, широко, как сова, распахнув свои немигающие глаза. Она покидала свой «трон» и снисходила до нужд простых покупателей. Но такое случалось нечасто. По большей части девицы откровенно скучали. И, конечно, ревностно относились к тому, что у кого-то из них вдруг намечался мало-мальски крупный заказ.
Я вижу, что Элла пытается всучить моей клиентке какую-то цветастую тряпку с аляповатым рисунком, которая смотрится дешево и безвкусно. О боже! Зачем? Зачем она пошла к Элле? Ведь мы подобрали такие красивые портьеры! Клиентка спрашивает о цене. Элла в замешательстве: закусила губу, брови ее выгнулись, а водянистые глазки забегали. Еще бы: они ведь оторвали все ценники, когда я только пришла в «Искуство жить». Это было сделано специально, чтобы осложнить мне работу, но вот смешно: Элла сама постоянно путалась из-за отсутствия артикулов и цен!