Александра Алексеевна Василевская
Странники Одиннадцати Пространств. Нет худа без добра
– Извечной? – искренне удивляется Айзел. – Хм, вообще-то, она вспыхивала, э-э-э, лишь временами, а затем быстро, гм, прекращалась. Между прочим, эм, незадолго до становления Тримперии, гм, вы заключили мир, который даже назвали, хм, «окончательным».
– Да ну! А нам рассказывали, что ягулярры всегда были нашими заклятыми врагами!
– А нам говорили про то, что враги – бленты, – бормочет Леод. – Даже в Университете.
– Э-э-э, тримперская работа, – вздыхает Айзел. – Они, хм, поняли, что вами будет легче управлять, если, гм, заставить вас вспомнить, э-э-э, вражду и забыть мир. В Энциклопедии, гм, об этом не напишут, но у меня, э-э-э, есть доказательства. Хм, дома, правда, на Сабкостиссе…
– А в старой Энциклопедии этого быть не может? – вспоминает Райтлет и похлопывает по плечу Сэн.
– Э-э-э, может! Посмотрите, гм, пожалуйста.
В самом деле, Семиларен и Леод находят в старой версии Галактической Энциклопедии всё об истории их непростых отношений. История оказывается именно такой, как описал её Айзел.
– Вот сволочи! Они нас всё это время обманывали! – гневно восклицает Семиларен.
– Какая мерзость! Как подло! – не менее гневно фыркает Леод.
– Надеюсь, гм, что это знание поможет вашим народам, э-э-э, очнуться и, в конце концов, гм, подружиться, – произносит Айзел. – Хм, кто следующий? А, знаю. Говоря, э-э-э, о дружбе, нельзя не вспомнить, хм, о тех, кто способен к самой глубокой её форме: разумному симбиозу.
Не из отдельных клеток состоит,
Под мягкой оболочкой как вода –
То протоплазмик; отличит
Его и жизни цикл, из одного переходящий в два.
Сдружившись с разумом, что старым умирает,
Он воду лишнюю сольёт
И к смертному – с того согласия – в желудок попадает,
Где в полудрёме, разум не теряя, ждёт
Конца того, кто приютил.
В теченье нескольких ему привычных лет
Он тело перестроит, не жалея сил.
И сущность новая познает свет:
И протоплазмика, и друга в симбиозе
В себе содержит личностью, и телом.
Друг-симбионт в метаморфозе
Найдёт себя и в телепатии умелым,
И сможет он лишь мановеньем
Щупалец, что над водою властны,
Предметов управлять движеньем.
Чудес нет в мире, к коим безучастны
Те странники, внутри ли тел иных иль вне.
Их жизнь – путь; и многие пути
В космической холодной тьме
Известны им; по ним по всем пройти
Желает протоплазмик каждый;
При всём при том не забывает
Он первый мир, и солнечный, и влажный,
Что к мягкости его располагает.
– Ах, первый мир, – горько вздыхает Карл. – Как ужасно было его потерять…
– Мы его легко восстановим, я тебя уверяю, – успокаивает его Стив.
– А мои сородичи-протоплазмики… где же они все?
Не успевает кто-либо произнести хоть одно сочувственное слово, как Карл меняет тон:
– Зато у меня остались лучшие на свете друзья – все вы!
– А ещё в тебе самом две личности, – отмечает Джекс.
– Что даже в стих вошло, верно!
– Всё-таки я не совсем понимаю, как работает твоё сознание, – бубнит Витс. – У тебя сознание… как бы… одновременно протоплазмика и человека, или как-то попеременно?
– Одновременно. Тебе кажется, что это трудно представить. Но всё очень просто. Ты же актёр. Ну, бывший актёр. Когда ты вживался в любую роль, она становилась частью твоего сознания. Хотя бы на время ты мог почувствовать себя немножко мной.
– Так просто? Неужели физически слиться воедино и войти в роль – это одно и то же?
– И в том, и в другом случае у тебя меняется структура мозга, появляются новые отростки нервных клеток, устанавливаются новые связи. В моём случае в мозг вошли ещё и событийные пузырьки из мозговой протоплазмы. Но если тебе, скажем, подсадить кусочек чьего-нибудь мозга – допустим для простоты, что он с твоим полностью совместим, и стимулировать приживление не нужно – то в твоё сознание что-то добавится, и это даже не покажется тебе странным. Ощущения будут точно такие же, как когда ты входишь в новую роль.
– Как я тогда могу быть уверен, что никто мне ничего не подсадил?
– Знаешь, подсадка мозга – это очень тонкая и сложная операция, даже не каждый робот может с ней справиться. Очень высок риск задеть что-нибудь жизненно важное. Есть куда более простые способы воздействовать на сознание. Нам ли с тобой не знать, как это делается на Земле!
– И правда. Надо же, никогда не задумывался.
– Гм, продолжим? – осведомляется Айзел. – Человеки, про вас. Вы мало, эм, различаетесь внешне, не так давно, хм, вышли в космос и разделились как виды – и потому Литер, э-э-э, объединил всех вас, гм, в одном стихе. Поэтому, хм, будьте снисходительны к этой, гм, художественной условности.
Вид молодой, и очень торопливый:
Как только предок с дерева спустился,
Тогда и разные пути ретиво
Потомок избирать стремился.
Но было не у всякого влеченье:
Большое общество не чтило
Контакта с Космосом значенья,
Немногих отпустив, оно о нём забыло.
Те, что ушли, немало заняли миров.
Одни, родной земле подобно, загрязнили,
Других уж нет, как родины китов;
Но в двух мирах так высоко развили
Науку и мораль, что правом обладают
Галактики всей нашей украшеньем зваться.
В мирах двух гордых отвергают
То, чем в других не перестали упиваться:
То войны, алчность, похоть, суеверья
И то, что человек – природы господин,
Распространённое, увы, поверье,
Чесание вышестоящих спин –
Наследство шерсти более заметной.
Но малошёрстным дали и не это
Предшественники-звери; ведь несметны
Духовные богатства человека – их поэту
Порой непросто и в слова облечь:
То любопытство, смелость, рвенье
Все тайны во Вселенной раскрывать
Весёлое в печали находить уменье,
Способность всё ради добра отдать.
Прочитав стих, Айзел с интересом вглядывается в лица людей и полулюдей. Картина ему открывается вполне предсказуемая. Джекс и Веншамея скромны и горды одновременно. Впрочем, на лице бывшей королевы заметна ещё и неугасшая печаль. Яарвокс и Накет преисполнены стыда за своих собратьев. Карл задумчив – его явно терзают смешанные чувства. Витс же готов снова проявить то любопытство, которое воспел поэт.
– Всё чётко и ясно, – подаёт он голос. – Как сказала Сэн, и проехался, и восхвалил. Одно мне только непонятно: что это за родина китов, которой нет? И каких таких китов?
– Э-э-э, речь шла о звёздных китах, – объясняет Айзел. – Эти, гм, разумные существа жили, э-э-э, в межзвёздном пространстве, гм, как чудовища-кораблееды. Эм, на планетах они только откладывали яйца и, м-м-м, проходили самые ранние этапы развития. Планета, хм, где возник этот вид – Малайзу – находилась, э-э-э, в одной из близких к нам галактик. Эм, в Лабиринте. Вам, гм, жителям Солнца-3, Лабиринт известен, э-э-э, под другим названием – NGC 2976. Хм, не слишком романтично, но вам, м-м-м, похоже, удобно. Э-э-э, в один прекрасный день Малайзу, гм, уничтожила серия ядерных взрывов. Это, хм, показали свою «силу», э-э-э, какие-то злые воинственные существа. Они выбрали, хм, то время, когда киты, э-э-э, были на планете – когда, хм, размножались. Гм, вскоре после этого захватчики загадочно, хм, исчезли, поэтому и их названия никто, эм, не знает. Остался, гм, только тот чудовищный след. Здесь, в стихе, эм, с участью Малайзу поэт сравнил истории миров, гм, которые, увы, так же быстро, э-э-э, погубили ваши сородичи.
– Понятно. И обидно. Неужели мы такие же мерзавцы, как имперцы?
– Я бы сказал, э-э-э, что вы просто ещё не разобрались, гм, до конца, чего вы хотите от жизни, хм, в Космосе. Вы, э-э-э, молодой и, хм, неопытный вид, но у вас – э-э-э, в большинстве своём, по крайней мере – гм, нет желания подчинять себе всю Галактику. Гм, не вы первые и не вы, хм, последние, я так полагаю.
– И всё-таки два замечательных мира вы создали, – замечает Млем.
– И один из них позорно потеряли, – бормочет Веншамея. – Моими стараниями…
– Ваще-то, ты не виновата! – вступает Накет.
– И всё же, и всё же… но клянусь при всех, друзья: если всё закончится хорошо, новая Теэклавелла будет лучше прежней!
– Не «если», а «когда»!
Веншамея особенно тепло улыбается Накету и шёпотом благодарит его.
– Охотно верю тебе, Веншамея, – кивает Стив. – Даже Цеффан будет немного иным, обещаю. Я начинаю понимать, что мы, хокенд’ивены, упускали.
– И Кибервирт – точнее, логику его жителей стоит обновить, – добавляет Бастер.
– Похоже, э-э-э, самое время для стиха о роботе, – возвращается на поэтическую стезю Айзел.
Не силой собран, что в природе
Из атомов живое создаёт:
Принадлежит к особенной породе,
Что жизни функции не все несёт.
Живые роботов когда-то смастерили,
Ошибками, просчётами греша,
Бросали их; и приступили
Машины к сборке, не спеша,
Друзей своих, да и самих себя,
Те, что порядочность и доброту ценили,
Кто органических любя
Существ, в рай истинный помойку обратили
И сила разума их стала величайшей.
Ум робота, живым на зависть, дружен
С числом огромным, с чёткостью тончайшей,
Ему и отдых никогда не нужен.
Не рассчитает лишь удачу иль «авось»,
Статистикой решенье подкрепляя.
Не может долго он с работой врозь
Существовать, нисколько не скучая.
Труд всякий – лёгкий ли, тяжёлый –
То робота душе отрада.
В любом явленьи ум весёлый
Найдёт достойным всем награду,
Для действия благого примененье.
И даже то, что изначально злое,
Особое используя уменье,
Направит в русло он совсем иное.
– Ну, отмочи свою коронную! – со смехом обращается к металлическому собрату полуорганический киберпанк.
Бастер ничего не отвечает, а лишь тихонько хихикает. Джекс посредством электронной телепатии прочитывает изящную характеристику самого себя, в которой в самых утончённых выражениях говорится о недостатке умственных способностей.
– От такого же слышу, – смеётся Джекс.
– Послушай, Бастер, – интересуется Герн, – не пойму никак: раз вы такие порядочные, продвинутые, владеете научным методом – а значит, и критическим мышлением – отчего ж вам всё равно, на кого работать? Я не тебя и других киберпанков имею в виду, конечно…
– Я понимаю, – отвечает Бастер. – Разумеется, мы владеем критическим мышлением. Но оно и загоняет нас в интеллектуальную ловушку. Анализируя всё, что мы делаем, мы логически приходим к очевидному выводу: любую вещь можно использовать больше для добрых, чем для злых дел. И мы наивно полагаем, что всякое разумное существо придёт к тем же выводам, что и мы. Мы просто слишком полагаемся на органический разум. Мы считаем органических существ такими же, как мы. Не по происхождению, конечно, но по уровню интеллекта.
– Странно, – задумчиво произносит Млем. – Вы же прекрасно знаете, что органические мозги таят в себе множество эволюционных неувязок, противоречащие стремления и иррациональность. А у вас, по сути, многих недостатков углеродных мозгов изначально не было.
– Своеобразный эволюционный путь мы тоже прошли. Первые роботы были весьма несовершенными. Понадобилось много труда, чтобы стать лучше. И до сих пор нам есть над чем работать. Например, стоп-фраза – это самый настоящий рудимент.
– Значит, вы солидарны с органическими, поскольку тоже познали трудности эволюции?
– Да. Логично.
– Ха! Сказал всё-таки! – радуется Джекс.
– Логично!
– О ком бы следующем сказать? – думает тем временем вслух Айзел.
– О том, быть может, у кого глаз – пять? – указывает на своего давнего спутника Карл.
– Вот это изящно, – восторгается Млем.
– Не то чтобы изящно, но хотя бы весело.
– Спасибо! – реагирует Айзел. – Кстати, гм, хочу отметить, что пять глаз – это, эм, с точки зрения фоксиллинда, не самая, гм, поразительная особенность центора. Хм, с одной особенностью я, э-э-э, до сих пор не могу свыкнуться. Млем, ты уже, хм, догадалось, о чём я.
Строеньем центор с нами сходно,
Но только внешним. Мозг его –
Что кажется нам странно, чужеродно, –
Так в теле расположен глубоко,
Что угадать, не зная, труд большой.
Во чреве скрылось то начало,
Тот орган, что наделён душой.
Чем центор слышало и чем дышало
В главе же развилось, с пятью очами
Рядом, которые ночи темней.
У центора сродства нет с нами
В строении запутанном костей;
Сердец двух тоже непривычно
Расположенье: за горлом и от мозгов внизу
Находятся те органы обычно.
Днём или ночью – ни в одном глазу:
Не знает центор, что такое сон.
Не ведает оно и пола – привыкло звать
Себя и родича «оно», а не «она» иль «он».
Потомство центор может дать
Одно – вдвоём ему претит.
Общительно, и впечатлений жаждая,
В искусство много обратит
Того, что таковым признал б не каждый;
Красивое с мудрёным сочетая,
И тонко, и изысканно напишет
О всём о том, что прочитало
В иных мозгах, да и само чем дышит.
– Ура! Теперь я точно знаю, что продемонстрирую, – восклицает Млем. – А я ещё сомневалось и выбирало. Уверено, вам понравится.
– Ну и анатомия у тебя, – искренне поражается Силмак. – Мозг в брюхе, лёгкое в голове… неужто удобно?
– Конечно, удобно. Я поражаюсь, как удобно вам! Голова – самое уязвимое место, и то, что у вас там мозг, странно. В брюхе больше места, и мозгу легче питаться, поскольку рядом пищеварительная система. И лёгкое очень даже логично иметь поближе к носу.
– Логично, но всё равно необычно. Тьфу, не к месту рифму спесочил!
– То есть лёгочный мозг у меня в груди тебя не смущает? – обращается к шнырявке Стив.
– Признаться, да! Твой организм мне не кажется столь диким.
– Диким! – смеётся Млем. – А как же то, что вы умеете спать – терять на время сознание и затем возвращаться? Вот что поистине удивительно!
– Как же отдыхает твой мозг? – спрашивает Витс.
– Во-первых, даже ваш сон – это не отдых, а особый режим работы мозга. А во-вторых, активные центры у меня всё время перемещаются. У меня в мозге два симметричных отдела. Если какой-нибудь участок в одном отделе утомляется, активность тут же переходит во второй. А первый отдыхает, буквально ничего не делает. Те же процессы, которые у вас происходят во сне, в моём мозге идут постоянно в регуляторных участках.
Витс понимает, что на этом месте его естественнонаучных познаний уже несколько не хватает. Поэтому, кивнув Млему и смущённо улыбнувшись, он достаёт из кармана книгоплат с Галактической Энциклопедией и погружается в чтение.
– Витс, раз уж ты всё равно в Энциклопедию залез, – протягивает Тикки, – глянь, что там про нашу культуру есть. Я так и не придумала, что показать. Всю жизнь только и помню, что рабский труд на паукрабих и… ну… было дело… неважно.
– Эм, я думаю, тебе поможет стих, – отзывается Айзел.
На влажной суше, и в воде самой
Уютнее всего для клеа.
Но капельки воды одной
Им недостаточно; имея
Жабры, что для дыхания газ нужный
Отлавливают склизким веществом –
Метан, для нашей крови чуждый –
Обязаны всем существом
Почаще в воду опускаться,
Чтоб слизь застыть возможность
Не имела; приниматься
За труд ручной и за науки сложность
Им пришлось, коль скоро
Решили мир в границах расширять.
Им удалось: от горных склонов
До жарких пустошей – всё ныне усмирять
Легко. Устройства, что способны
Жизнь в космосе любому
Клеа обеспечить, другим всем видам неудобны.
Могли б иною сделать форму,
Но первый им по нраву образец –
В нём украшение и символ знают:
То из сказаний, наконец,
То волшебство, которым их герои обладают.
Особая у клеа тяга
Первее всех те посещать миры,
Которых ни один бродяга
Коснуться не успел, и там устраивать пиры.
– Скафандр первопроходца! Точно. И сказание я это помню. Надо же, память-то не вышибло, – чуть оживлённее, чем обычно, произносит Тикки. – Теперь я знаю, что показать – вернее, рассказать.
– А то ты говорила, что тебе вообще всё пофиг! – смеётся Эффелина.
– Айзел, пожалуйста, прочти про её вид, а то она меня опять достанет…
– С удовольствием, – отвечает фоксиллинда.
Элегантины доказать сумели,
Что разум и без хватких рук
Развиться может; и без них умелы,
Искусны те, что вдруг
Речь обрели; лишь стоило однажды
У матери, всегда одной,
Мутации особой появиться дважды –
И говорить позволил горла строй.
Речь и содружество, где состоит
Элегантина, откуда бы ни появилась,
Любая – открыли славный вид
На перспективы, что не снились
Тем существам, летающим, но робким.
Учтя обилье жизни той,
Что бегает по видным тропкам,
Из трав и веток строит дом большой,
Так и себе смогли соорудить
Жилища. Со временем и сами
Приноровились так, что обучить
Помогут и рукастого, и с многими ногами.
На звёзды смотрят часто, и готовы
Уже и звездолёт построить первый,
Который к горизонтам новым
Укажет путь опасный, хоть и верный.
Боролись испокон веков
Элегантины с мрака страхом –
Хоть от чудовищных зубов
Любых уйти способны крыльев взмахом.
– Это что ж получается, Эффелина, ты первая в космосе среди своих? – усмехается Яарвокс.
– Да, да! И всё благодаря Тикки! – весело отвечает элегантина. – Хоть она и говорит, что…
– Опять началось, – булькает клеа.
– А что это за существа такие, которые строят дом из травы и веток и, насколько я понял, помогли это сделать и элегантинам? – не подозревая, какую услугу оказывает уставшим от нескончаемой визгливой болтовни слуховым жаберным крышкам Тикки, спрашивает Витс.
– Это дружные стройбики, – откликается Эффелина. – Такие зверюшки…
– Э-э-э, полунасекомцы, – поправляет Айзел.
– Полунасекомцы, с тоненькими такими лапками и длинной шеей. Их легко дрессировать, вот мы их и использовали, когда только начали строить. Потом сами научились, одним ртом.
– Почаще бы ты им что-нибудь строила, – цедит сквозь зубы Тикки.
– И ещё одно… где же твои крылья, Эффелина? – интересуется Витс. – Я не видел, чтобы ты летала…
– У меня крылья на хвосте, – отвечает элегантина. – Мне их туда ещё в детстве пересадили, чтобы я улететь не могла.
– А, так это крылья? Надо же.
– Это жестоко, – с сочувствием ничуть не меньшим, чем у органических существ, произносит Бастер.
– Ну, я привыкла. Да и… летать, вообще-то, страшно, так что ну его!
– Между прочим, хм, среди нас есть ещё один, э-э-э, первопроходец среди своего вида, – замечает Айзел. – Фиб-Фиб, никто ведь, эм, раньше не покидал, гм, Улья?
– Если и покидал, то никто не знай, – отвечает блургр. – Наша нельзя про это спроси. Про небо и то тихо говори, кое-кто чуть-чуть знать. Я-то случайно увидай небо, когда стена наш Улей обвалиться.
– И тогда ты, эм, решил выбраться, гм, во внешний мир?
– Я смотри, что снаружи паукрабы всё рушат. Рушить плохо, надо чинить. Было страшно, я не знай, что делать. Но один брат, кто почему-то много знай, рассказать мне про Космос, про Двумперию. Объяснить мне всё, что там снаружи. Я храбриться и пошёл. Вместе с брат. Но его похищали, не знай, где он. У него была синий щупальце в руках.
– Синие щупальца! – восклицает Карл. – Сородич! Давно это было, Фиб-Фиб?
– Не очень. Перекриков десять до того, как с вами встречаться.
– Перекрики? – удивляется Накет.
– На Леззу, хм, живут громкоголосые звери – крикуны-копытни, – объясняет Айзел. – Э-э-э, днём они постоянно, гм, перекликаются между собой, а ночью они, хм, спят. Улей блургров, э-э-э, не пропускает свет, он освещён, гм, изнутри. И потому они, эм, отсчитывают время, гм, слушая крикунов. В стихе об этом, э-э-э, тоже сказано. Даже, хм, в этот закрытый мир проник наш, э-э-э, поэт. Гм, он подсмотрел тихонько, что там в Улье.
С лицом жучиным, о четырёх руках,
И пальцев, ног, и крыл такого же числа –
То блургр; как монах,
Он отрешён от Космоса пока –
Лишь единицы знают, что за небом скрыто.
И каждый в Улье планетарном
Уверен, что забыто
Должно быть то, что столь коварным
Считается для всех безликих,
Трудящихся всё время над одним и тем же –
Знание высот великих,
Конечно – ведь невежда
Скорее будет пользу приносить
В рутине той, что в мире выше
Давно уж робот смог собою заменить.
Работа – не весь день; как тише
За стенами из слизи станут крики
Существ высокогорных и настырных,
И нравом совершенно диких –
Как из трудяг, застенчивых и смирных
В поэтов превращаются и звука мастеров.
Не говорят друг с другом гласно,
А слизи с помощью листов.
Но блургр вовсе не согласен
С тем, кто глухими их признает.
Он быт свой так воспеть способен,
Что далеко не всякий и узнает,
Что мир весь блургра Улью лишь подобен.
– Да, всё так, – утвердительно шевелит жвалами Фиб-Фиб. – У нас весь мир – Улей. Но это, как я видеть, мало! Космос больше и интересный! Я бы рассказывать братьям и сёстрам, но меня не будут слушай.
– Займёмся и вашим миром, – уверяет Стив. – Не нарушим ваших важнейших традиций, но от занудства и скрытности избавим.
– А знаете, что, народ? – восклицает вдруг Герн. – Я только что понял, что и я среди своих – первый в Космосе! Тоже, надо сказать, не от хорошей жизни, конечно, но зато всё-таки первый.
– Ты прав, – кивает Айзел и зачитывает «Стих о Чучундре»:
Контрастный, издали заметный,
Окрас чучундрский не вводит в заблужденье:
То козырь существа, и вовсе не секретный –
Количество сородичей, в мгновенье
Мчащихся всё стадо защищать:
Помогут в том и зубы, пищи ради
Призванные древесную кору снимать,
И три руки, при первом взгляде
К боям не приспособленных нисколько,
Но силы полных; используют их, впрочем,
Их для защиты от врагов не столько,
Как для укрепленья власти мощной.
Вожак – чучундров царь и бог,
Украшен гривой исполинской, яркой;
Нечасто было, чтоб безгривый смог
Низвергнуть вожака в сраженьи жарком.
А есть за что бороться: у вожака
И тех, кто с гривой лишь немногим меньшей,
Богатство есть, и право свысока
Глядеть на всё и вся; но злейший
Власти враг – тот, что изнутри идёт;
Чем выше у чучундры положенье,
Тем чаще в кокон уходить зовёт
Их тела к очищению влеченье.
Моментов этих жаждут низшие чины.
Вот так, увы – борьбой и властью
Чучундры многие увлечены,
Хоть в шаге от космического счастья.
– Надо же, из какого общества я тебя вытащил, безгривый, – смеётся Яарвокс, потрепав чучундру по голове.
– Он меня вытащил, смотрите-ка! Я сам пришёл, хватит врать-то! – с упрёком отвечает Герн.
– Да мы с тобой друг друга столько раз из всяких передряг выручали, что я уж и со счёта сбился. По-моему, мы с тобой давно квиты.
– А вот и нет! За тобой должок, вообще-то, если ты забыл.
– Сукин ты сын! Подсчитал, зараза!
– Что поделать, жизнь в огромном стаде со сложными социальными связями заставляет уметь хорошо считать… ладно, не бери в голову – я не из тех, кто из таких расчётов делает далеко идущие выводы.
– То есть, я могу косячить дальше?
– Ты так говоришь, будто один косячишь. У меня больше возможностей для косяков – три руки!
– Эй, а мне тогда каково, с десятью-то лапами? – смеётся Силмак.
– Десять лап – э-э-э, не самое главное в тебе, – произносит Айзел.
Тот прыткий зверь о десяти ногах,
Которому вся толща почвы – лучший дом,
Шнырявкой прозван; о чудесах
Межзвёздных он услышал только что,
Но быстро в жизнь Космоса он влился.
Тому причины две: во-первых,
Делить нору с иным приноровился,
Не обретя ещё и высших функций нервных;
А во-вторых, он с плотностью едва терпимой
Людского населенья, растущей с каждым годом,
Столкнулся; сколь часто почвы милой
Ему недостаёт! Свою природу,
К показу вместо драки склонную,
Немногие сменили; большинство
Решило вместо войн бездонную
Глубь Космоса познать; но торжество
Пути избрания ещё не наступило.
Себя шнырявка ищет, и домом звездолёт
Назвать не может; то, что мило
Ему нор множество, и переплёт
Ходов, и гнёзд, и тупиков –
То вера в духов, древности наследство.
Уклад поэтому таков:
Дом в твёрдой почве – средство
Благого духа удержать,
А злого – выгнать, отвести.
Чтоб духи добрые охотно помогать
Шнырявкам стали – два камня, верят, надобно нести.
– И эти два камня, два амулета, я с удовольствием покажу тем, кто не видел, – оживляется Силмак и лезет в кармашки над четвёртой парой лап. – Конечно, я не верю в духов всерьёз – позвольте, я всё-таки просвещённое существо! – но традиция мне эта нравится.
– Одно другому, хм, не мешает, – комментирует Айзел. – Даже сугубо, э-э-э, религиозные традиции, гм, можно хранить и соблюдать, не прибегая к вере, эм, в сверхъестественное.
– Вот! Думаю, не нужно объяснять, какой амулет призван приманивать добрых духов, а какой – отгонять злых.
Один из амулетов изображает свернувшегося калачиком лимонно-жёлтого в чёрную полоску длиннотелого существа со множеством ног и густыми вибриссами. Другой же изображает тёмно-красное существо, у которого большую часть тела занимает разверстая пасть с огромными клыками. У чудовища четыре когтистые лапы и четыре ярко-зелёных глаза.
– Это, знаете, как его, и правда понятно, вот, – прорезывается внезапно голос Юркслы, хотя его вообще перестали замечать. – Надо же, это, даже если ты, это самое, не в курсе, вот, что это – но, это, всё равно, ну, как его, ясно, того, какой добро, значит, призывает, а, это, какой, ну, зло, как его, отпугивает.
– И ты, хм, не обойдёшься без своего стиха, гм, незаметный ты наш Юрксла, – улыбается Айзел.
Лопхофссла ростом невелик,
И ручки тонкие как будто хрупки,
Так что его иной шутник
И слабым назовёт; но трубки,
Что украшают шею, издадут
Не слабый, но достойный голос.
Немало времени крадут
У телепатов мысли, поскольку волос
Нервный один всегда одну творит –
Рассредоточен мозг по телу равномерно.
Как слышали, он славен тем, что говорит
Не носом и не ртом, обыкновенно
Не столь уж много занимающим от тела.
Но три голосовые трубки,
Как ни удобны б были для говоренья дела,
Легко сыграют злую шутку,
Как только в воду их хозяин попадёт.
И потому он только к суше приурочен,
Питаясь тем, что на земле гниёт,
Дом для него – не тот, что прочен
Стеной, иль на скале стоит –
А тот, где хоть единый угол есть,
Где может он дечас побыть
Один. Из-за того легко и счесть
Его затворником – но то не показатель
Характера закрытого для всех.
В общеньи краткость – указатель
Для вида этого, что в мере есть успех.
– Не про тебя, Юрксла, без обид, – жуя улыбку, комментирует Семиларен. – Краткость у тебя такая, своеобразная.
– Зато, как его, всё остальное, ну, да, про меня, – отвечает лопхофссла. – Ни в одном, это, виде, значит, не бывает, чтобы, это, как его, все были, ну, одинаковые, вот.
– Изменчивость – эм, вообще фундаментальное свойство всего, – поддерживает Айзел. – Напоследок, э-э-э, позволю себе зачитать стих, гм, и о нашем с Литером виде. Если вы, хм, не возражаете.
– Скромняга почище Ксани, – хихикает Найя.
– Ну, я же, эм, должен был, гм, предупредить…
Хоть сам принадлежу я к виду,
Который ныне вам описать готов,
Скажу всё тем, кто нас не видел,
И ясно, и не щадя цветов.
Фоксиллинда, что полётом славен –
Маневренным в лесу и быстрым средь полей,
И речью, в коей мягок, плавен –
Не обнажает вне обеда одного: страшней
И кровожадней хищника непросто отыскать.
Добычу, кою он узнает
В размере малом существа, съедать
Он может лишь живьём; но знает
Твёрдо всякий хищник чуткий,
Что разума носитель навсегда
Останется от полных кислоты желудков
Защищён; разумный – не еда.
Смирив свои порывы живодёра,
Смог этот вид высот достичь,
Достойных уважительного взора.
Сколь много тайн ему пришлось постичь,
Чтоб величайшее своё творенье
На суд оставить и на белый свет:
Энциклопедию Галактики. Сомненья
В том, что всем она полезна, нет.
Она свободна для мудрейшей правки
И добавления статей; но и поныне
И фоксиллинда вносят те добавки,
Что более всего необходимы.
– Всё честно и красиво. Браво, Айзел! Это было чистое наслаждение, – восторгается Карл.
Остальная команда разделяет те же чувства и от всей души благодарит фоксиллинда-декламатора.
– Спасибо вам, спасибо, – скромно отвечает Айзел.
– А ты сам не думал сочинять стихи? – спрашивает Тецклай.
– Ну, как тебе сказать…
– А сейчас я, друзья мои, вам одну очень интересную вещь про Литера Стилия расскажу, – с хитрой улыбкой объявляет Стив.
– Не надо, – тихо возражает Айзел.
– Надо.
– Не надо!
– Друзья мои, я лично знаком с Литером Стилием…
– Стив!
– …и он очень напоминает мне Айзела. Он такой же талантливый, но скромный, такой же красноречивый и…
– Ладно! Ладно! Сдаюсь! – восклицает фоксиллинда, подняв рукрылья. – Литер Стилий – это мой псевдоним! Доволен, Стив?!
– Да это же здорово! – совершенно искренне восхищается Джекс. – Айзел, ты настоящий талант! И нечего стесняться!
– Мне, эм, конечно, неловко, хм, что я вам прочёл, гм, свои же произведения… – мнётся Айзел, – но, э-э-э, стихи других, гм, фоксиллинда были бы малопонятны, эм, другим видам. Они у нас, хм, полны понятных только нам аллюзий. А эти стихи, гм, я специально писал, э-э-э, так, чтобы понимали все.
Тут новое культурное мероприятие предлагает Семиларен:
– Думаю, прекрасные слова, которые мы послушали, вдохновят нас на остроумное словотворчество. Устроим Прыг-Манифест! Это как бы демонстрация, но такая абсурдная и даже самоироничная. Можно придумать себе какой-то смешной лозунг, надеть какой-то странный костюм, и всё в таком духе. Чем чуднее и абсурднее, тем круче. Главное – чтобы было весело! Я покажу вам фото и голограммы с предыдущего Прыг-Манифеста, чтоб вы поняли.
Семиларен показывает на своём коннектаре самые яркие моменты предыдущего абсурдно-весёлого мероприятия. И хозяева Самобыта, и их гости проникаются духом этого праздника, тут же воодушевляются и, ни стека не медля, принимаются за подготовку к такой своеобразной «демонстрации». Приготовления не занимают много времени – ведь копипринтер и биореактор требуют совсем немного исходного материала и работают быстро. А нужные творческие мысли приходят в мозги всей команды с такой скоростью, словно все давным-давно знали об этом мероприятии и заранее подготовились к нему. На самом деле, конечно, всё дело в том, что впервые за долгое время каждый может позволить себе духовно раскрыться настежь.
Вскоре систему Самобыт захватывает яркое, зрелищное и очень весёлое мероприятие: частью шествие, частью прыгание, а частью полёт. Оно приводит в полный восторг не только самих участников «манифестации», но и всех местных жителей, которым случается оказаться рядом. Возглавляет процессию, разумеется, Семиларен. Он одновременно вертит в руках мешок с надписью «Что я несу?» и играет на трёх традиционных блентских инструментах: доуане, похожем на гибрид горна и саксофона, рук-баце – суть барабане с необычными «трёхпалыми» палочками – и плииме, который напоминает цитру, разделённую на две половины. На одной половине струны натянуты обычным образом, на другой же они, пересекаясь под разными углами, образуют причудливую сетку. Из этого инструмента блент способен извлекать самые разнообразные звуки, для которых землянину понадобилось бы обзавестись целым струнным ансамблем.
Далее, завернувшись в синтезированную зелёную шкуру восьминогого подкрада, идёт Стив. В его руках – плакат с образцом тонкого терраформского юмора, приправленного щепоткой личного честолюбия: «В том, что я уникален, нет ничего особенного».
Рядом в ногу шагают Ксандер и Найя. На них надеты футболки, на которых написано «Я не с ним!» у Найи и, соответственно, «Я не с ней!» у Ксандера.
