bannerbannerbanner
полная версияПирамида

Юрий Сергеевич Аракчеев
Пирамида

– Не надо. Зачем вы? Осторожнее. Заберут…

Еще не остыв от тупой агрессивности женщины в форме, я не сразу понял.

– Что вы сказали? – переспросил я.

– Заберут. Лучше не надо. Молчите лучше. Не связывайтесь.

– Да что вы, – ответил я как можно мягче. – При чем же тут? Я ведь дельное предложил. Она просто не выслушала.

– Тихо, тихо. Не связывайтесь. Она власть. Я знаю, как…

Подошел поезд, я намеренно вошел не в ту дверь, в которую шагнул мужчина, и потерял его из виду.

А сценка мне запомнилась. Ее-то я и пересказал Санину.

Он покачал головой.

– Да, страх еще очень силён, к сожалению, – сказал он. – Что делать… Но сейчас… У нас в Комитете действительно другие люди, многое по-другому…

– Вот вы спрашивали… – продолжал я. – Да потому ведь и молчат почти все! Не потому, что не думают так, а из вполне понятного чувства. Ведь так легко у нас потерять даже то немногое, что имеешь. И потом… Самое страшное даже другое. Произведения-то настоящие просто-напросто не рождаются, вот в чем дело. Или появляются на свет мертворожденными. Убитыми, так сказать. Во чреве. Принято говорить: а где они, эти талантливые вещи, которые не печатают? Покажите их! И если не удается тотчас же показать, отвечают: то-то же! Вроде все в порядке: на «нет», мол, и суда нет. Но ведь тут такое «нет», за которое любой суд слишком мягким будет. Это «нет» о предварительном убийстве говорит, которое хуже обычного. Об убийстве в утробе, о генетическом даже убийстве. Не напечатать готовую вещь – еще не значит ее убить, она ведь все равно существует и когда-нибудь, возможно, станет известной людям. А сделать так, чтобы произведения стоящие вообще не рождались, – вот убийство истинное. Искоренение духа… Люди отучаются думать, чувствовать – вот в чем проблема. Наши редакторы не только на служебных местах сидят, они в душах у нас поселяются. Изнутри нас едят, а мы уже и не замечаем. Посмотрите, какие книги у нас выходят косяками – разве нормальные чувства и мысли в них? Да и в лучших самых, смотрите: то недоговорено, это обрублено, тут намек робчайший, там этакая «фига в кармане». Точно так ведь мы и наедине с собой мыслить начинаем – недомолвками да намеками. А вспомните Маугли. Человеческий разум так устроен, что к атмосфере окружающей приспосабливается. Необратимо.

На другой день я передал Владимиру Николаевичу рукопись «Высшей меры». А он заверил, что постарается помочь Каспарову, если, конечно, повесть его убедит.

Через два дня он позвонил и сказал, что прочитал повесть, она произвела на него большое впечатление, и он постарается помочь Каспарову, свяжется по своей линии с Мары.

Грустные размышления

Все это было в январе. А дальше начался один из самых мрачных периодов в моей жизни. Нет, Владимир Николаевич был здесь совсем ни при чем. В нем-то я не ошибся, это тем более можно утверждать со всей определенностью теперь, по прошествии лет. Если и оказал он какое-то воздействие на мою судьбу, то лишь положительное.

А просто все рукописи мне по-прежнему возвращали. Публикация двух рассказов в одном из самых популярных художественных журналов не сделала, конечно, погоды – тем более что рассказы-то были весьма давние. Не сделало погоды и мое выступление на одном из пленумов Московской писательской организации, посвященном молодым. Мне казалось, что я предложил тогда много дельного, и ожидал я чуть ли не вызова в ЦК, для совета… Но переделывать никому ничего не хотелось.

Почти тотчас после выступления на пленуме я принес стопку рукописей для сборника в издательство «Советский писатель». Там была и «Высшая мера». Зав. отделом прозы встретила меня с грубоватой, этакой свойской приветливостью: «Почему ты раньше не приходил к нам? Я же просила кого-то – не помню сейчас, – чтобы тебя к нам пригласили», – сказала она, и я воспринял это как добрый знак. Увы, всю стопку вернули мне увесистой бандеролью через несколько месяцев с рецензией. Рецензия была отрицательная, но больше всего обескураживало не это, а то, что она была – в который уж раз! – как бы совсем не о моих рукописях. Не было и попытки у рецензента понять мои вещи, мою систему ценностей, и если критиковать – то критиковать по существу и, так сказать, на моем языке.

«Неужели я действительно какой-то ненормальный?» – в который уж раз думал я. Ведь то, чего они хотят от меня, судя по рецензиям, сделать очень просто, для этого вовсе не нужно мучиться над точностью слова, «музыкой», интонацией и так далее. Сделать то, что они требуют, можно буквально за месяц.

Спасало – отчасти – лишь то, что были у меня и другие читатели, которые воспринимали то, что я написал, но это действительно спасало лишь отчасти: их было немного, и они ведь тоже могут ошибаться, как я, они в конце концов и хвалят-то, может быть, лишь из доброго ко мне отношения.

«Высшую меру» прочитали еще в одном «толстом» журнале, очень хорошо отозвались, но опять отвечали уклончиво: «Все правильно, конечно, ужасные факты, очень нужно бы немедленно напечатать, но…»

Лежало у меня несколько неоконченных рукописей и множество оконченных, но так и не напечатанных – на два-три сборника, – «не пробитых». А тысячи цветных слайдов, которые можно было бы издавать альбомами, постепенно выцветали, хотя многие из них, по мнению специалистов, были и с эстетической, и с научной точки зрения уникальны. В своих поездках мне удалось сфотографировать такие растения и таких насекомых, фотографий которых не было, насколько я знаю, ни у кого в мире. Но это интересовало разве что моих гостей, но никак не издательства.

Изменились, увы, дела и в «Правде». Виталий Андреевич Степанов ушел на пенсию по состоянию здоровья (в сорок шесть лет!), перешел на другую работу и редактор отдела. С новыми сотрудниками отношения у меня не сложились.

Было ощущение не только стены, но и паутины. Прозрачно-серой, тягучей и непроницаемой. Когда ничего не делаешь, вроде бы и не замечаешь ее. Но стоит предпринять что-то, как она тотчас обволакивает со всех сторон.

Ну, ладно, думал я, допустим, мой роман, рассказы, другие повести не заслуживают того, чтобы быть напечатанными. Но «Высшая мера»! Это же факт не только литературы. Они же не только меня глушат, а снова и снова Клименкина, Семенова, других, уже пострадавших. И даже Каспарова, Румера, Касиева, Беднорца – всех лучших, честных. Они же, не печатая – хотя и «одобряя» с глазу на глаз! – Ахатова да Бойченко поощряют. Сами же от таких, как они, страдают! Они оставляют безнравственность безнаказанной и тем самым еще больше развращают безнравственных, оставляя их в слепоте, то есть в беде. Не случайно и тот и другой после дела Клименкина дальше пошли – один в тюрьме, другой переведен в адвокаты в наказание за последующие уже провинности. А Милосердова? А Джапаров? Ведь так же и продолжают, наверное, судить…

Каспаров – под следствием. Румер – в растерянности. Множество людей потеряло веру…

А я как бы в заложниках. Косвенный виновник, иначе как же? «Эстафета»-то у меня.

Да, ни «каблука» абаевского и «пальцев ног» под ним, ни «подсаженных в камеру наркоманов», ни приговора официального как будто бы нет. А совесть зажатая? А невозможность бороться со злом, помочь людям честным – это как, по-вашему? Писатель – если он, конечно, писатель – не ради денег ведь пишет.

И Семенов не оттого жертвой стал, что его официально приговорили. «Неофициальное»‑то иной раз и похлестче бывает.

Теперь у нас, конечно, другое время, из печати выходят вещи, о которых тогда было страшно подумать. А все же: почему бы и тогда не попробовать? Использовались ли те возможности, какие всегда есть?

С грустью вспоминаю всем известный пример: Александр Трифонович Твардовский. Ведь трудно даже сказать, какая из его ипостасей оставила больший след в памяти современников – писательская или редакторская. Конечно, как автор «Василия Теркина» он завоевал мировое имя, но как главный редактор журнала «Новый мир» он сыграл роль не меньшую в истории отечественной культуры – этот журнал в 60‑х годах был истинным маяком, хранителем лучших традиций, защитником всего живого в советской литературе. А разве один Александр Трифонович обладал такими возможностями? Наверняка и многие другие могли бы, но…

В одном из романов умнейшего нашего писателя-фантаста Ивана Ефремова есть такие строчки: «Там, где люди сказали себе: «Ничего нельзя сделать», – знайте, что Стрела поразит все лучшее в их жизни». Имеется в виду образ «Стрелы Аримана», этакого направленного зла… Всегда можно что-то сделать! И не в таких условиях люди делали что-то – делали и чувствовали себя людьми, а не «тварями дрожащими», цепляющимися за иллюзию материального благополучия, социальной комфортности и подобную мишуру, в лучшем случае сохраняющую тело, но искушающую, мертвящую мозг и душу. Наша-то родная история дала столько примеров!

Много чего есть сказать по этому поводу, но не буду. У каждого наверняка много. И не в частностях тут, конечно же, дело.

Конечно, мы верили. Конечно, надеялись. Но надеяться и верить становилось все труднее.

…догнали

А тут пришли мрачные вести из Туркмении. Каспарова арестовали. Его жена умоляла Беднорца заключить с ней договор на защиту.

Как я и подозревал, Каспаров был смертельно испуган, и, вместо того, чтобы принять разумные меры и подключить нас с Беднорцем, он впал в панику и стал скрываться. Разумеется, его нашли.

Суд назначили на апрель.

Беднорц поехал в Мары и тщательно ознакомился с обстоятельствами нового дела. Никакого сомнения не осталось, что это – продолжение дела Клименкина.

Дело об автобусной аварии нашумело на всю Туркмению. Еще бы: погибло четыре школьника, больше десяти ранено! Шофера осудили на 12 лет. Этот срок поглотил и 3 года, присужденные ему за дачу взятки в размере 200 рублей.

История же со взяткой такова. Шофер, молодой парень 23 лет – назовем его, допустим, Ахмедовым – попросил своего знакомого, некоего Гельдыева, достать ему права водителя второго класса, так как он имел только третий. Гельдыев обратился к некоему Кирюшину, который знал Каспарова, преподававшего на курсах шоферов. Кирюшин сказал: «Тащи двести рублей».

 

– Против Гельдыева и Кирюшина дело в настоящее время прекращено, – сказал Беднорц. – Формулировка такая: «Преступление их утратило общественную опасность».

Позже, на суде, он скажет: «Если преступление этих граждан утратило общественную опасность, то почему же не утратило опасность преступление Каспарова?» Этот вопрос останется без ответа.

Как же получил Ахмедов желанные права?

Показания Каспарова, занесенные в протокол:

– Я вписал в экзаменационную ведомость фамилию Ахмедова из чисто товарищеских отношений к Кирюшину, который попросил за своего друга. Поскольку курс обучения заканчивался, я сказал Кирюшину, что принять на курсы уже никого нельзя, но если его друг имеет соответствующую подготовку, то я могу допустить его к сдаче экзаменов экстерном. При этом я попросил данные Ахмедова и, убедившись, что Ахмедов имеет права 3‑го класса и работает шофером в течение 8 лет, я сделал пометки в своих черновых записях о том, что Ахмедов будет сдавать экзамены экстерном.

5 июня 1976 года группа шоферов сдавала экзамены, и по окончании экзаменов я вспомнил о том, что давал обещание Кирюшину, а Ахмедова о дне экзаменов своевременно не известил. Было очень жарко, и я просто забыл известить Ахмедова. Тогда я решил дописать в протоколе фамилию Ахмедова и выписал на его имя свидетельство шофера 2‑го класса, хотя экзаменов он не сдавал. Получение денег от Кирюшина в сумме 200 рублей я категорически отрицаю, хотя свидетельство на имя Ахмедова действительно передал через Кирюшина.

Беднорц продолжал:

– Я видел эту злополучную ведомость. Была группа из 12 человек. На обороте рукой Каспарова приписана 13‑я фамилия – Ахмедов. За это действительно можно судить как за подлог – чистейшая статья. Максимальный срок по ней – два года, да и то в особо опасных случаях, а так – условное или исправительные работы по месту службы, вычеты процентов. Уверен, что Виктор сделал это из обычного своего «благородства», чтобы оправдаться за свою забывчивость перед Кирюшиным. Что же касается взятки, то не сомневаюсь: двести рублей потребовал для себя Кирюшин, Виктору он их не давал и даже не говорил о них, а Гельдыеву наверняка сказал, что курсы и экзамены платные. Так оно и было, наверное, да только Каспаров деньги и не собирался брать. Кирюшин – закоренелый алкоголик, наркоман, совершенно опустившийся человек, это, конечно, находка для следствия против Каспарова. Сколько раз говорил я Виктору, чтобы он с такими не связывался…

– А вообще-то, знаете… Трудно будет его защищать, – продолжал Беднорц. – Он что-то совсем сник, потерял лицо. Уехал, так ничего и не написав ни вам, ни мне, исчез, и все. А потом… Когда его арестовали, он залез под кровать. Представляете? Вообще-то понять его можно, он знает, что это за публика, а теперь он у них как бы в руках. На первом допросе следователь так ему и сказал: теперь-то ты наш, голубчик, никуда не денешься. Вот он и сбежал позорно. А вернувшись в Туркмению, прятался. Всесоюзный розыск объявили! Им это все, конечно же, на руку: если не виноват и деньги не брал, зачем прячешься? Но разве все это на суде объяснишь? И при чем здесь автобусная авария?..

Суд состоялся в конце апреля 1978 года. По удивительному совпадению приговор Каспарову был вынесен 26 апреля – в день восьмой годовщины нападения на старую женщину в туалете станции Мары, с которого и началось дело Клименкина. Виктора Каспарова осудили на восемь лет лишения свободы с конфискацией имущества и с содержанием в исправительно-трудовой колонии усиленного режима.

Подробности, рассказанные Беднорцем

Судебный процесс начался 21 апреля. Назначен он был на 10 утра, а начался в 12. Судья – молодой парень лет тридцати. Специально такого молодого посадили, чтобы можно было им управлять… Прокурором был… вы не поверите: Джумаев! Да, тот же, который на первом процессе требовал для Клименкина высшей меры. Я возражал, но отвод должен был заявить Каспаров. Он был в полном смятении, буквально коленки тряслись, хотя перед процессом я его поддерживал, как мог. Как изменился человек! Наконец он заявил отвод прокурору. Суд удалился на совещание, но отвод все же удовлетворил. И весь остаток дня ждали нового прокурора… А следующий день – суббота. В понедельник, 24‑го, пришел новый прокурор – Лужин, помощник областного прокурора. Никак не могли найти Кирюшина, главного свидетеля – он скрывался, пил. Наконец пришли в суд, а там нет ни Каспарова, ни шофера Ахмедова. В чем дело? Оказалось, конвоя не хватает, чтоб привести. Судья бегает туда-сюда, но ничего не может сделать. После обеда наконец привезли обоих.

Первым давал показания Кирюшин. И он вдруг заявляет: «Я никаких денег Каспарову не давал. Взял у Гельдыева 200 рублей, верно, но они лежат у меня дома, на холодильнике». Судья задает ему вопрос: «Вы трезвый?» Тот говорит: «Да», но судья объявляет перерыв, и Кирюшина увозят на экспертизу. Дело в том, что на предварительном следствии Кирюшин пять раз подтверждал дачу взятки и даже на очной ставке с Каспаровым, когда Каспаров отрицал.

В перерыве я говорю Каспарову: слушай, Виктор, выкинь из головы все тяжелые мысли, надо бороться! Я не смогу здесь сидеть все время, у меня процесс 26‑го (у меня действительно был процесс, по другому делу, я ведь считал, что все закончится еще 21‑го). Ты грамотный, говорю я ему, следи за тем, чтобы протокол был четко исполнен, придется ведь и дальше бороться. Замечания на протокол обязательно пиши – это право твое. Имей бумагу. Записывай в точности показания Гельдыева и Кирюшина, и если в протоколе будет не так – внесешь замечания. Бороться надо, ты должен сам себя защищать! Договорились вроде бы, он сказал «хорошо», я попросил, чтобы дали ему бумагу. И ни одной буквы не записал! Сидел сложа руки. Я его потом спрашиваю: «Ты почему не записывал?» Он мнется. Совсем сник, просто не узнать человека. Запугали наглухо.

Экспертиза определила: у Кирюшина легкая степень опьянения. На этом второй день и закончился. Стали следить за Кирюшиным, чтобы не пил хоть до завтрашнего заседания.

А 25‑го утром Алла, жена Виктора, в панике: Кирюшин трезвый сбежал! Юрий Тихонов приехал за ним на мотоцикле, а тот выскочил из коляски… В суд пришел опять слегка «поддавши»… Допросили. Он опять говорит, что денег Каспарову не давал. Понимаете, он только в пьяном виде и мог правдивые показания давать. В трезвом – боялся.

Быстро допросили остальных. Что касается показаний Кирюшина, то в случае изменения показаний свидетеля суд вправе повернуть и так, и так. А показания его на суде давались к тому же в нетрезвом состоянии.

Прокурор в своей речи попросил для Каспарова восемь лет.

Я же в своем выступлении говорил о Кирюшине, о том, что он алкоголик, что в прошлом судим, почему же суд верит его показаниям, а не показаниям Каспарова, который ведь и несудим в прошлом и никакой не алкоголик? Какие есть основания верить Кирюшину в том, что он не имел корыстной заинтересованности? Мера наказания, которую просит прокурор, как раз и свидетельствует о предвзятости прокуратуры в отношении Каспарова, это явно связано с тем, какую роль играл Каспаров в печально известном деле Клименкина.

Тут прокурор в реплике: «Никто о деле Клименко в Мары не слышал, все адвокатом придумано. Защита придумала это, чтобы объяснить свою оправдательскую позицию». Вот так.

Тогда я ему отвечаю: «Товарищ прокурор говорит, что о деле Клименкина никто здесь не слышал. Хорошо. Но чем объяснить, что вы требуете восемь лет? Мне неизвестны случаи, когда за взятку в двести рублей кто-то был осужден на восемь лет. Именно мера наказания, которую вы требуете, говорит о том, что с этим человеком сводятся счеты».

На этом день был закончен.

Интересно, что незадолго до этого процесса я участвовал в деле, где судили ревизора за взятку тоже в 200 рублей. Взятка там была доказана, и обвиняемый ее признал. Причем там было прямое сокрытие должностного преступления за эту взятку – растрата многих тысяч рублей. Деяние общественно опасное, безусловно. И что же? Приговор – два года исправительно-трудовых работ по месту работы, то есть просто вычитали проценты из зарплаты. Но это было в Белоруссии, и там не нашлось никаких подспудных мотивов…

Процесс, на котором я должен был выступать 26‑го в Ашхабаде, перенесли, и я смог быть у Каспарова, хотя сделать уже ничего не мог. Единственное, что я ему еще посоветовал: в «последнем слове» скажи коротко, что невиновен, что денег не брал, что признаешь себя виновным в подлоге, потому что незаконно приписал в ведомость фамилию Ахмедова из товарищеских побуждений, вот и все. Он же опять вел себя как ненормальный, ей-богу. Хотел кричать о «презумпции», о Сакко и Ванцетти вспоминал. Как на международном процессе. Я видел, что с ним происходит – ну просто окончательно вырубился, – и буквально внушал ему: успокойся и скажи три фразы, только три фразы: «Денег не брал никаких и не требовал. Во взятке невиновен. Прошу судить меня за подлог». Ей-богу, боялся, что он речугу на три часа закатит, еще и о военных преступниках вспомнит – к тому шло. Ведь ясно же, что все у них давно решено, резкими словами можно только их разозлить. А если есть надежда, то лишь на будущее, на нас с вами.

Слава богу, говорил он не так уж и долго – минут десять, – о Сакко и Ванцетти ни слова, хотя «презумпцию», конечно, упомянул.

Один из заседателей в перерыве подошел ко мне и сказал: «Я не считаю, что Каспаров брал взятку, и приговор не подпишу».

Суд удалился на совещание. В совещательной комнате сидели целый день, вероятно, возникла склока… Приговор вы знаете. Заседатель его все-таки подписал. Уговорили.

Ну, короче говоря, методы те же. Даже до мелочей. Смешно получилось с адвокатом Ахмедова – шофер ведь тоже по делу о взятке шел, вместе с Виктором. Сидел-сидел адвокат, молчал-молчал, а потом вдруг встал и ушел ни с того ни с сего. Надоело сидеть, скучно стало, вот и ушел. И никому ничего не сказал. Судье пришлось самому ехать в коллегию и брать другого, первого попавшегося. Тот, конечно, ни словом, ни духом дела не знал. Сидел на суде в шляпе. Судья велел шляпу снять. Адвокат ему: «Голова болит, шляпу снимать не будем». Так и просидел три дня в шляпе и молча. Ни слова больше за три дня не сказал – только о шляпе.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22 
Рейтинг@Mail.ru