Юрий Сергеевич Аракчеев
Пирамида
И конечно, представил я себе, как встретились в тюрьме и на самом деле Клименкин и сын убитой старой женщины. Трудный был бы у них диалог. Но чтоб доказал ему Клименкин. И чтоб поверил ему сын: не он убийца!..
Вот приводят Клименкина, приговоренного к смерти. Тут сидит он и вспоминает, как и почему здесь оказался. Потом та самая женщина приходит с помилованием. И вопрос перед простым этим парнем (не принцем!) встает: «Быть или не быть?» По-современному вопрос поставлен (XX век!): или ты признаешь себя убийцей без вины, но зато будешь жить (да и то: будешь ли?) или честным перед самим собой останешься, но через несколько дней (не знаешь, когда) – пуля. Что выбрать? Тут ведь и «Фаустом» пахнет, не только «Гамлетом», потому что, признав вину, ты жизнь как бы и покупаешь. Жизнь, конечно, плохонькую, не то что доктор… и без Маргариты – в тюрьме, на то он и XX век, а не какой-нибудь XV… И тут, и тут… О, так ведь это же те самые, не так уж и давние вопросы… Сколько из живущих у нас даже (а уж из погибших тем более) через это прошли. «Подпиши» – приказывали. План, значит, набирали по «врагам»…
…И решает свою проблему современный Гамлет с третьей судимостью, а потом пересуд – и опять камера: новое расследование. Новое да по-старому, только не Абаев уже, а Бойченко. И камера старая. И тут, значит, не один уже, а Завитдинов, наркоман, хотя порядочный человек, не продавшийся следователю за уколы, за «травку» для курева. Хорошо бы тут и историю Завитдинова этого: не зря же люди наркоманами становятся, что-то да привело… И опять, значит, не получилось у современного – вечного! – Сатаны, но тогда и использует он ход рискованный, козырным тузом! Находит сына убитой где-то в дебрях исправительных лагерей и нечаянно так, как бы случайно, в камеру Клименкина сажает: недоглядели, мол… А перед тем, значит, через «подсадного» ему мягко так намекает: вот кто, мол, твою мать прикончил. Но неглупый этот Амандурдыев Аман и не приканчивает он сразу Клименкина, а сначала выяснить хочет: так ли? Понимает он, что такое кровная месть, и совесть у него все-таки тлеет, а потому недоумевает: почему же это Клименкин вдруг? Не родственник ведь девчонки… Неужто и правда просто так, за пятерку?.. Просчитался и тут Сатана! Недооценивает он людей подчас, хотя, конечно, жатва у него богатая, привык к победам. Однако победа Сатаны не факт, а вот поражение его – это, я вам скажу, фактик! Просчитались они с Клименкиным, простым этим парнем, не один раз просчитались! А вывод? Вывод прост: самим собой будь всегда, тогда и Рогатый не страшен. Вот главный фокус жизни.
Вот так беседовал я со своими героями, хотя особо-то представлять воли себе не давал: времени мало, Румер ждет…
Вокруг
Итак, опять столкнулся я с проблемой, с которой сталкивался не раз. Стоит копнуть, приглядеться – и видишь, сколько трудностей, сколько горя у каждого. И думаешь помогать, так всем, потому что каждый нуждается в помощи. Но каждому не поможешь, людей слишком много на Земле, даже близких тебе. И опускаются руки. И отказываешься, потому что видишь бездну горя и свою беспомощность перед ней.
А и действительно, как быть?
У Льва Толстого вычитал (не ручаюсь за точность цитаты, но ручаюсь за смысл): когда начинаешь внимательно смотреть вокруг себя, то видишь такую бездну зла, горя, несправедливостей, что думаешь: бесполезно все на свете, никакого выхода для честного и доброго человека нет. Но он все же есть. Он в том, чтобы всегда и во всех обстоятельствах говорить правду. Правда сама по себе сильна, она только и может помочь миру избавиться от страданий и достигать совершенства.
А еще восточная мудрость: «Прежде чем глаза научатся видеть, они должны стать недоступны слезам». То есть пойми: справедливость есть и в страданиях своих частенько виноват ты сам. Не плакать надо. Думать и действовать.
Я размышлял над всеми этими парадоксами постоянно.
А вывод получался такой: слишком трудно нам исправлять ошибки. Вот что следовало из этого дела! Огромная опасность для каждого. Озабоченность большинства людей не тем, чтобы восторжествовала справедливость, а собственным мелким благополучием, – это и было главной причиной опасности. Озабоченность временным благополучием – вот что бросалось в глаза. Слепота. Похоже, что никто не давал себе труда задуматься над тем, что справедливость, торжество законности – это вовсе не блажь моралистов и правдолюбцев. Это – непреложное условие нормальной жизни общества, каждого человека, включая и того, кто озабочен благополучием только личным.
Истина старая, как мир, но по-прежнему злободневная. Не может быть истинного благополучия у одних за счет других! Такое благополучие всегда только кажущееся. Ибо материальное благополучие человека – это еще далеко не все. Для благополучия, комфорта души необходима чистая, здоровая нравственная атмосфера. Это последнее частенько не принимается в расчет.
К тому же двойная была опасность: от слепоты и от нежелания прозреть. Одни не хотят, другие боятся. Это и в деле Клименкина было. И в окружающей меня жизни.
Эксперимент Стэнли Мильгрема
Приблизительно в это время узнал я об интересном психологическом эксперименте, который провел некто Стэнли Мильгрем (кажется, американец). Назывался этот эксперимент, если не ошибаюсь, так: «Учитель и ученик».
В закрытую камеру со стеклянным окном сажали «ученика», а снаружи, перед окном, садился «учитель». Перед «учителем» был пульт с кнопками и рычажками и переговорное устройство. Давая задание «ученику», «учитель» мог контролировать его выполнение, и если «ученик» проявлял нерадивость или несообразительность, «учитель» должен был воздействовать на него ударами тока, которые регулировались на пульте кнопками и рычажками.
«Изюминка» эксперимента заключалась в том, что испытуемым на самом деле был не «ученик», а «учитель». Стэнли Мильгрем задался целью исследовать, насколько велика степень жестокости человека в том случае, если ему самому уже ничто не грозит. Известно, что охранники и обслуживающий персонал концлагерей, гестаповцы оправдывали свою жестокость тем, что были поставлены в условия «или – или»: или они будут истязать и уничтожать людей, или точно так же поступят с ними те, что приказывают им это делать. Ну а что, если альтернативы нет? Насколько далеко может зайти человек в жестокости, например, ради эксперимента? Просто «ради науки», когда ему самому не угрожают ни смерть, ни мучения…
Прежде чем начать «обучение», «учителю» демонстрировали эффект от его манипулирования рычажками: его сажали в кресло «ученика» и давали прочувствовать, насколько сильны удары током даже на самых первых ступенях. Цифры на пульте шли гораздо дальше – вплоть до потери «учеником» сознания от удара и даже до смерти. Хотя ни за то, ни за другое «учитель» не должен был нести ответственность, это ему гарантировали…
Далее «учитель» садился в свое кресло у пульта, на место «ученика» сажали актера, ток, естественно, отключали, но «ученик»-актер видел, на какие именно кнопки нажимает «учитель» и мог имитировать страдания, потерю сознания и даже смерть, если «учитель» в своем учительском рвении нажимал на соответствующие кнопки.
Каково же было изумление Стэнли Мильгрема, когда выяснилось, что от шестидесяти до восьмидесяти процентов испытуемых «учителей» доходило в этом своем ненаказуемом рвении до того, что вгоняло в бессознательное состояние или даже «убивало» своих «учеников»… «Ученики»-актеры не скрывали своих «страданий», они, наоборот, всячески демонстрировали их «учителю», умоляли прекратить пытку током, обещали «исправиться» (хотя нарочно ошибались), молили о милосердии, рыдали… Увы. Стэнли Мильгрем повторял свой опыт с разными группами испытуемых, исследовал представителей разных общественных слоев и национальностей – результат был приблизительно тот же: от шестидесяти до восьмидесяти процентов «учителей» доводили своих «учеников» до бессознательного состояния или смерти – хотя им самим ничего не грозило в случае отказа от эксперимента.
Вот такую печальную информацию получил Стэнли Мильгрем о представителях «гомо сапиенс». Воистину угрызения совести начинаются там, где кончается безнаказанность, – прав был французский философ Гельвеций, написав, а предварительно – выстрадав эти слова.
Каждого, каждого из персонажей повести мне хотелось спросить:
– Перед судом совести, перед людьми ответьте: пытались ли вы поставить себя на место обиженного вами?
Бойченко, как мне казалось, отвечал:
– Ну как можно так ставить вопрос? Если бы я, например, пришил старуху за пять рублей, то так глупо не вел бы себя. О чем вы говорите? А что доказательства собирал, так что же оставалось делать? Искать тех, в женском платье? Да где их найдешь, все давно упущено. А потом… Вы не знаете этот народ. У них свои законы. «Кровная месть», например. Лучше туда не лезть. Вы разве не понимаете, что ничего другого мне не оставалось.
– Но неужели вам не жалко людей? Они же такие, как вы. Они у вас правды ищут. Конечно, среди них разные есть. Но ведь они же люди…
– А Ахатов и другие разве не люди? Тоже люди! Им неприятности большие грозили. А я? Работа есть работа. Существует порядок, его надо исполнять.
Милосердова отвечала бы, наверное, так:
– При чем тут это? Бойченко провел следствие хорошо, грамотно. Сомнения у меня были, но незначительные. Свидетели защиты пытались все перепутать, заморочить голову суду. Адвокат пользовался тем, что он из Москвы, мы не могли его одернуть как следует.
– А как же фиктивное расписание поездов?
– Я не считала, что оно фиктивное. Это мелочь.
– Почему вы запретили вести записи Касиеву?
– Это не положено. Он не журналист, а заседатель.
– Но вы и журналистам запрещали.
– А зачем им писать? Только смуту сеять. Все и так было ясно, следователь Бойченко хорошо поработал. Так можно до бесконечности сомневаться. Здесь все ясно. Это ведь мать подсудимого воду мутила. Прокурор верно сказал – палки в колеса так и старались вставить. Никакой дисциплины!
– А если бы все-таки вы оказались на месте Клименкина?
– Я никого не убивала.
– Но ведь и он, возможно, не убивал. Доказательств прямых не было.
– Прямых не было, а косвенных было достаточно. В двадцать лет три судимости!
– Не три, а две. Третья-то, возможно, несправедливая.
– Все равно. Хоть две. Разве этого мало? Он ничтожество, это видно. И все они. Сами поймите: с одной стороны, вся судебная система республики, авторитет Верховного суда и прокуратуры. С другой – эти уголовники и истерики. Я имею в виду мать, сожительницу подсудимого и этого свидетеля, бывшего инспектора – «святая троица»! Какой нравственный вывод сделали бы люди, если бы мы оправдали Клименкина?
– Но вы нарушили закон. Вы были предвзяты с самого начала. Все это видели. И сделали нравственный вывод. Не в пользу судебной системы.
– Я закон не нарушала. А предвзятость – это мое личное дело. Вы не имеете права…
И так далее.
Я знаю таких людей. Убеждать их в неправоте словами бесполезно.
Непросто, непросто решать такие вопросы, очень хорошо понимаю. Во-первых, что такое хорошо и что такое плохо? Всегда ли мы знаем, где то, а где другое? И во-вторых, еще Сократ, кажется, сказал: человек знает, как поступать хорошо, а поступает, наоборот, плохо…
Конечно, есть слабые люди, которым бороться вообще не по силам. В одиночестве они погибли бы неминуемо, но в обществе выживают при помощи других. Тех, которые все же находят выход. Человечество давно сгинуло бы, не будь сильных людей. И вот еще вопрос: что же питает их? За счет чего они держатся, не падают духом, несмотря ни на что? Оптимизм их существует сплошь да рядом вопреки здравому смыслу. Добро так часто проигрывает, а они все равно верят и борются…
Тут не разум, тут, похоже, что-то другое. И кажется, что есть еще один таинственный закон… Как только ты поднимаешь руку на силы зла, они ополчаются против тебя с особой активностью. До «Высшей меры» я все же недооценивал эти силы, не представлял реальной опасности тех людей, которые этим силам невольно служат. Я думал, что добро, терпимость – универсальное средство, и на зло нужно отвечать только добром. Я считал, что по-доброму можно уговорить любого. И перевоспитать любого.
Теперь я так не считаю.
Потому что в период работы над «Высшей мерой» довелось мне познать это на себе.
Наконец я закончил первый вариант повести. В ней было 120 страниц машинописного текста.
Как только машинистка перепечатала начисто, я дал один экземпляр Беднорцу, другой родственникам, а самый первый отнес Румеру.
Часть четвертая. Превратности судьбы
Первые отзывы
Особенных восторгов я не ждал. Материал, конечно, прекрасный, но охватил я его поверхностно. Если что и удалось, может быть, то лишь передать механику происшедшего, как-то наметить, очертить образы.
Первым прочитал Беднорц. Отзыв его был хорошим, и я облегченно вздохнул. Беднорц сказал, что все получилось так, как нужно. Коротко, емко, документально. Акценты расставлены верно. Особенно он похвалил образы судьи Милосердовой и следователя Бойченко, которых он в жизни видел неоднократно. Понравилось ему место с прокурором Виктором Петровичем – там, где «колесный пароход» и «ирония судьбы» с автозаком, в котором повезли прокурора, и легковой машиной, куда посадили осужденного Клименкина. Одобрил он и концовку. Сказал еще, что дал почитать рукопись своей жене, она носила ее на работу, там весь отдел почти целый день не работал – читали, передавая листки друг другу.
Отзыв Беднорца был очень важен: никто лучше не знал происшедшего. Кое-какие замечания он все-таки сделал, и я, конечно, собирался учесть их при окончательной доработке. Доработка же предстояла немалая еще и потому, что объем в лучшем случае нужно было сократить для газеты вдвое.
Но самое главное – Румер. Он позвонил мне через два дня.
– Приезжай, – коротко сказал он по телефону. – Прочитал.
По голосу я понял, что самого страшного скорее всего не будет. Тон был хороший.
– Ты написал достойную вещь, – сказал он, как только я вошел. – Я в тебе не ошибся. К сожалению, трудно будет ее пробить. Увы, торжествует в данном случае принцип «чем лучше – тем хуже». Но мы попробуем. Теперь конкретные замечания…
После Румера дал я рукопись еще нескольким. Мнения сходились. Только один мой приятель, можно даже сказать, друг, отозвался о ней отрицательно.
– Понимаешь, старик, – сказал он, – что-то мне не очень. Ну да, ну проблема, конечно. Но… Мне не понравилось, честно тебе скажу. Не твое это дело – публицистика, очерк… Ведь все не так просто. Газета – особый жанр, тут свои законы, с налета здесь не получится. Извини, старик, но у тебя не получилось.
Обеспокоенный, я попытался расспросить поподробнее:
– Что конкретно тебе не понравилось? Может быть, что-то мне переделать, пока время есть? Что там не так?
– Не знаю, старик, – отвечал он с каким-то непонятным раздражением. – Сам смотри. Ну, не понравилось мне, вот и все. Ты что, думаешь, так все просто? Я вон пятнадцать лет… Тут своя специфика, старик. Писал бы ты лучше рассказы. Публицистика не твое дело.
Я ничего не понимал. Но его отзыв очень расстроил меня. Ведь я на него так рассчитывал. Он к тому же опытный газетчик. Я опять попытался его расспросить. Пусть скажет что-то по существу! Увы, ничего конкретного я от него так и не добился.
Румер показал рукопись одному из заместителей главного редактора газеты. Тот назвал ее «интересной», одобрил в принципе и сделал замечания по существу. Их я тоже должен был учесть во втором варианте. Румер был явно доволен, это чувствовалось.
Пока читали, я мог отвлечься, заняться другим, но теперь, после первых отзывов, надо было срочно садиться за второй вариант. В воображении я уже видел три, а вернее, четыре номера газеты (по числу процессов), заносился в мечтах настолько, что представлял телевизионную передачу с реальными участниками дела Клименкина, в которой Беднорц, Румер, Каспаров, Касиев, Аллаков выступали в качестве героев нашего времени. Вот они, люди добрые, которые не бездействовали, видя несправедливость! И справедливость, закон – победили. Смотрите, уважаемые телезрители, соотечественники, поступайте и вы так – и наша жизнь станет справедливее, лучше, добрее…
Наицентральнейшая газета
И тут как раз – ну прямо рука судьбы! – раздался телефонный звонок. Откуда вы думаете? Из редакции газеты «Правда»! С предложением съездить от них в командировку и написать очерк. Мог ли я хоть на миг предположить такое?
Прямо в коммуналку, в общественный коридор, по аппарату, трубка которого постоянно пахла рыбой из-за того, что соседи напротив (всего в квартире восемь комнат и семь семей) очень любили рыбу – вот ведь ирония судьбы: фамилия их была – Рыбины… – любили ее и ели, но не всегда вовремя мыли руки… И вот из этой, пахнущей рыбой трубки я услышал очень приятный, спокойный и мягкий, вызывающий доверие мужской голос, который принадлежал литсотруднику сельхозотдела главной газеты страны. И голос приглашал поехать от этой газеты в командировку и что-нибудь для них написать!
Добавлю, что в конце марта, еще во время работы над повестью, меня приняли в Союз писателей. За ту единственную книжку, что вышла в позапрошлом году, и за тот рассказ, что был напечатан одиннадцать лет назад в «Новом мире»… Думаю, что звонок, конечно, был связан и с этим.
Поначалу я засомневался: «Вы ведь не напечатаете того, что напишу», – честно сказал я. Но сотрудник, назвавшийся Виталием Андреевичем, спокойно выслушал и ответил:
– Вы все равно приходите к нам. Поговорим. В крайнем случае просто съездите от нас, хоть расскажете о том, что увидели. И то хорошо. Приходите.
«Вдруг это поможет опубликованию «Высшей меры»? – тотчас мелькнула мысль. – Вдруг мне все же удастся написать такой очерк, который они опубликуют, а один факт публикации в «Правде»…»
И я сказал Виталию Андреевичу, что приду.
– «Правда» это «Правда», – так заявил Румер, когда я поделился с ним приятной новостью. – Обязательно поезжай. Это, несомненно, поможет нам. Доделывай второй вариант и поезжай, не медли.
Да, как Верховный суд – высшая судебная инстанция страны, обитель высшей общественной справедливости, – точно так же и «Правда», главная наша газета, – некий эталон публицистики. Так уж повелось, да это и естественно, что опубликованное в «Правде» – окончательно и обжалованию не подлежит. А если и подлежит, то опять же в «Правде».
Известен факт, что однажды в сталинские времена корреспондент неправильно написал фамилию передовика, героя своего очерка. Материал был опубликован, после чего фамилию передовика исправили в паспорте.
Конечно, сейчас ситуация изменилась, но авторитет наицентральнейшей газеты весьма велик, не говоря уже и о том, что выходит она многомиллионным тиражом.
Нетрудно, наверное, представить, с каким чувством шел я на встречу с Виталием Андреевичем. Разумеется, не строил иллюзий насчет того, что мне будет позволено сказать в своем очерке (если таковой вообще состоится) нечто большее, чем уже сказано «сверху». Но не это было главное теперь. Пусть не обидятся сотрудники уважаемой газеты: я думал о «Высшей мере». Румер-то прав… Написать же очерк можно и о чем-нибудь вполне положительном. Разве мало у нас в стране хороших людей, истинных тружеников? Вот и можно сделать, к примеру, портретный очерк.
Именно это и предложил мне Виталий Андреевич, который, кстати, с первого же взгляда произвел на меня самое хорошее впечатление. Доброжелательность – презумпция доверия! – была в нем, внимательность, умение выслушать собеседника и понять. Честно скажу: я ждал совсем другого – напыщенности, менторства, безапелляционного тона.
Вот и еще один хороший человек – в какой-то мере тоже герой нашего времени – выходит на страницы повести моей. Хороший не по той сомнительной теории, что каждый, мол, человек изначально хорош, но вот обстоятельства… Хороший – это значит и добрый, и не бездеятельный одновременно. Активно добрый! И – несмотря на обстоятельства. А то и вопреки им.
Позже я узнал, что в прошлом Виталий Андреевич был школьным учителем, причем в сельской школе. Великая профессия… И, думается, школьным учителем он как бы навсегда и остался. В сельхозотделе «Правды» он работал по связи с писателями (весьма непростая функция – скорректировать писательскую фантазию с политикой!), и именно навыки учителя, внимательного, добросовестного, пригодились, очевидно, ему наилучшим образом. С одной стороны – требования политики (как бы параграфы школьной программы), с другой – живые души писателей-«учеников»…
Думаю, герой не тот, кто в момент, когда терять нечего, в пылу борьбы несется сломя голову на врага, не видя и не слыша ничего вокруг. Тут ведь может быть и не геройство даже, а отчаяние, слепая удаль. Истинный герой, по-моему, тот, кто остается самим собой в любых обстоятельствах и тем самым уже ведет бой за свои идеалы. В таком – повседневном – бою подчас и малое действие становится большим геройством. Глубокая ошибка думать, что живем мы в «безгеройное» время. Просто герои другие.
Итак, Виталий Андреевич сразу понравился мне. Он, представьте себе, умел слушать. Умел и – совсем уж непривычно – хотел. Задав вопрос, Виталий Андреевич с ободряющей и чуть ироничной улыбкой смотрел прямо в глаза собеседнику, слегка изменял позу, пристраиваясь поудобнее, чтобы слушать то, что тот будет ему говорить. Слушая, он так же внимательно продолжал смотреть своими серо-голубыми глазами, откидывался на спинку стула или подпирал голову рукой, не отводя глаз, и у собеседника возникало чувство удивительно приятное и иной раз почти забытое: тебя действительно слушают, тебя даже не собираются перебивать! Окончательно сражало то, что Виталий Андреевич – бывший учитель, а теперь сотрудник столь серьезной газеты – ничего не навязывал и – совсем уж странно! – даже и не пытался поучать…
Ну, в общем, ничего не оставалось мне, как принять предложение Виталия Андреевича.
Я честно сказал ему про второй вариант повести. Договорились, что как только закончу его – позвоню. И тотчас отправлюсь в командировку.
