Юрий Сергеевич Аракчеев
Пирамида
Уверенность
Теперь я был спокоен. Раньше все же как-то нельзя было до конца быть уверенным. Вдруг Беднорц рассуждает предвзято или Каспаров? Вдруг именно они судят односторонне? Знакомство с делом убедило меня в том, что они еще сдержанны. Будь я народным заседателем, я, пожалуй, не только написал бы особое мнение, на третьем процессе, но не подписал бы вообще приговора, это уж точно. И сделал бы все, чтобы возбудить уголовные дела против Ахатова, Абаева, Бойченко. Ведь если еще как-то можно простить обыкновенного, рядового, что ли, преступника, то уж никак нельзя спускать тем, кто, поставленный на страже закона, нарушает тот же самый закон. Ибо они, облеченные властью и использующие эту власть против закона, приносят зло неизмеримо большее: они подрывают веру в справедливость вообще и делают жизнь человека безвыходной и невыносимой. Судьба Анатолия Семенова была символичной…
Что касается версии «кровной мести», то из дела видно было, что она напрашивается сама собой, она была, можно сказать, даже очень прозрачна. К показаниям потерпевшей о том, что «напали люди», прикладывалось и то, что ее сын-насильник, сидевший в тюрьме, тоже сказал кому-то, что напали именно «люди», но не пожелал следователь Бойченко всерьез исследовать эту версию, ограничившись формальной справкой о том, что не удалось найти тех, кому говорил сын о «людях». Хотя Клименкин ясно назвал фамилии тех, кто может подтвердить сказанное сыном Амандурдыевой: Мадраимов и Разметов. Но проигнорировал и эту возможность многоопытный следователь… Не показался ему странным и скоропостижный конец при загадочных обстоятельствах мужа убитой – в том же, 70‑м году, осенью. Он ограничился лишь чисто формальным поверхностным опросом соседей… Да вот она и справка: «С соседями был в нормальных отношениях…»
Но завел Бойченко уголовное дело на мать Клименкина и Светлану за то, что они якобы склоняли к даче заведомо ложных показаний некоего Верина (бывшего эксперта-криминалиста) и его приятеля Тупицына, а также некую Бушминову. Позже я узнал, зачем ходили Татьяна Васильевна и Светлана к Бушминовой – дело в том, что та знала якобы железнодорожника, что сидел на мешках с картошкой на станции Мары 26 апреля 1970 года, – это был, конечно же, не Ичилов… Но ни Бушминова, ни тот железнодорожник не хотели дать показаний на суде, противоречащих тем, которые были нужны следствию. «Вы уедете к себе в Сибирь, а нам здесь жить», – так сказала Бушминова женщинам. А еще кто-то видел, как в ту ночь – ночь убийства – некий мужчина в женском платье перелезал через ограду на станции около туалета. Но и эти показания люди боялись дать – все уже видели, как проводится следствие и как ведет суд Наталья Гурьевна Милосердова. («А вы в частных, так сказать, беседах тоже небось сетуете, Наталья Гурьевна, на то, что люди нынче что-то перестали правду говорить?» – так и подмывало меня ей сказать. И сказал бы, если бы представилась такая возможность. «Небось тоже страдаете от человеческой лживости, от падения нравов? На партсобраниях, наверное, призываете быть принципиальными и бескомпромиссными. И слова вот эти – «Судьи независимы и подчиняются только закону», – может быть, даже в вашем кабинете на видном месте висят?»)
Да, чем дальше, тем больше представлялась мне самой страшной фигурой в деле Клименкина именно Милосердова. Ахатова, Абаева и даже Бойченко я, кажется, понял. Не осуждать их, конечно, нельзя. Но и понять все же можно. Главное – придать гласности их дела! Чтобы всем, а может быть, в какой-то степени и им самим, стала ясной их роль – роль бессовестных, бесчестных людей, использующих свое положение в корыстных целях. И все же каждый из них орудовал на своем небольшом участке, и никто из них не решал судьбы подсудимого окончательно. И Бойченко, я уверен, с таким же рвением доказывал бы невиновность Клименкина, если бы именно эта версия показалась ему выгодной…
Не то Милосердова.
Материалы трех предварительных следствий были у нее перед глазами. Властью, данной ей государством, она имела право вызвать и допросить любого свидетеля. Если даже прокурор Виктор Петрович поддерживал все-таки обвинение, что давало ему какое-то право только обвинять, то позиция Натальи Гурьевны была совершенно свободной. И обвинение, и защита, и расследование Бойченко, и протест Баринова, и жалобы Каспарова, и многочисленные жалобы самого Клименкина, его матери, невесты, отца, обоих Семеновых – все, все было перед ней. И сам Клименкин, и люди, собравшиеся в зале, именно от нее ждали восстановления справедливости. Чтобы не пошатнулась вера в закон.
«Судьи и народные заседатели независимы и подчиняются только закону» (Конституция СССР).
Закон олицетворяла Наталья Гурьевна. И торжества его ждали все. Пусть даже карающего, но справедливого.
Ашхабад
Улетал я из Мары солнечным, почти летним днем. Погода стала по-настоящему туркменской, и в двадцатых числах ноября, как здесь и положено, было около двадцати градусов тепла. На аэродром меня провожали Каспаров и Железнов.
Так получилось, что встречался я в Мары только с «положительными» героями истории – Каспаровым, Касиевым. И с «нейтральными» – Никитиной, а также с заведующим юридической консультацией, где работал адвокатом Ахатов до своего ареста. Ни со следователем Абаевым, ни с прокурором Джумаевым, ни с врачом Кадыровым я встречаться не стал – после прочтения дела было совершенно ясно, что они будут говорить и как. Да и времени немного осталось, а ведь большинство наиболее интересовавших меня героев жили в столице Туркмении, Ашхабаде. Хотя документы дела убедили меня больше даже, чем свидетельства очевидцев, однако я не отвергал и возможности, что «отрицательные» герои окажутся не такими уж и отрицательными. Их ведь тоже, наверное, можно понять. Во всяком случае, постараться.
«Ашхабад» в переводе с туркменского – место свидания влюбленных. Сейчас можно было только грустно улыбаться по этому поводу. Хотя город красивый – много зелени (в ноябре она, конечно, пожелтела и высохла), много хороших новых зданий, построенных после страшного землетрясения 1948 года.
Из аэропорта я тотчас направился в Верховный суд республики, где был принят заместителем председателя, так как сам председатель был на пленуме в Москве.
Владимир Васильевич Петухов говорил со мной вежливо и доброжелательно. Да, он помнил о деле Клименкина, еще бы! Чувствовалось, что он рад тому, что дело это наконец кончилось, они уж и не знали, как быть. Прокуратура очень упиралась, а то бы давно его прекратили, вся беда в прокуратуре. Очень много было упущено вначале, следствие проведено очень плохо, поэтому наверстать было практически невозможно. Дело-то оценочное, из-за этого вся сложность.
Владимир Васильевич производил впечатление доброго человека – я вглядывался в его лицо и не мог заметить следов сухости, жестокости, хотя помнил, что он тоже подписывал отказы в пересмотре дела, считая, что вина Клименкина «доказана полностью». Обыденность этих отказов, вполне спокойный тон нашего разговора – вот что удручало.
Спокойно попросил я содействия во встречах с Алланазаровым, Милосердовой, Аллаковым, Бойченко, прокурором Виктором Петровичем – выложил сразу весь реестр. К моему великому сожалению, выяснилось, что Милосердова на курорте и вернется только в начале декабря… Что касается Виктора Петровича, то нужно обратиться в прокуратуру, а Бойченко, ранее тоже принадлежащий прокуратуре как следователь по особо важным делам, теперь переведен в адвокаты, здесь Владимир Васильевич постарается мне помочь. Он тут же снял трубку, позвонил куда-то, выяснил, что Бойченко должен как раз сейчас быть на процессе, позвонил прямо в суд и попросил к телефону адвоката Бойченко.
Я смотрел на доброе, какое-то даже домашнее лицо Владимира Васильевича и ждал. В голову лезла почему-то идиллия: телевизор, мягкий диван или кресло, внук Владимира Васильевича у него на коленях… Наконец кто-то там подошел к телефону, и Владимир Васильевич сказал в трубку:
– Петр Данилович? Это Петухов, здравствуйте. Тут вот товарищ из «Литературной газеты», он хотел бы с вами встретиться…
Даже мне было слышно, как громко и надрывно зазвучал в трубке мужской голос:
– Мне не о чем с ним говорить! Некогда! Я не могу!
– Но, Петр Данилович, он специально приехал из Москвы, сидит сейчас у меня.
– Нет! Нет! Так и передайте. Нам не о чем говорить!
Что-то еще он сказал, Владимир Васильевич слушал, с виноватой улыбкой глядя на меня, и наконец положил трубку.
– Ничего не получается, – сказал он. – Он очень рассержен на ваших корреспондентов. Знаете, я сейчас познакомлю вас с Худайберды Алланазаровым, вы попросите его, он вам поможет. Так, что еще? – спросил он, помолчав. – С Аллаковым вы тоже сможете встретиться у нас, я ему позвоню. А вот с Милосердовой, к сожалению, ничего не получится.
– Владимир Васильевич, нельзя хоть в двух словах рассказать о ней. И еще мне очень важно на нее посмотреть. Может быть, у вас фотография есть?
– Ну что ж. Давайте посмотрим ее личное дело.
Судья Алланазаров
Худайберды Алланазаров вошел быстро, энергично. Он был невысок ростом, кругловат, черноволос и черноглаз, полон жизни. Улыбка как бы сама собой вспыхивала на его бодром округлом лице.
Хотя процесс, который он вел, закончился четыре с половиной года назад, он хорошо помнил детали.
– Предварительное следствие было проведено Ахатовым из рук вон плохо, – сказал он, – и в этом все дело. Упущено было время, не собраны важные улики, которые уже нельзя восстановить за смертью потерпевшей и ее мужа, – вот в этом роковая особенность дела: все умерли – и концы в воду. Тут нужно было особенно тщательное и толковое расследование, а Ахатов что? Отрапортовал поскорее, а потом слепил следствие кое-как. Расхождений было очень много – на показания врачей, разумеется, повлияло то, что не заметили проникающего ранения в почку.
Худайберды Алланазаров знал дело не только на стадии второго процесса, где он был председателем, но и в его окончательном виде. После внесения протеста прокурором Виктором Петровичем именно Алланазаров был председателем судебной коллегии, которая рассматривала протест, а следовательно, и дело. Поэтому я спросил его о следователе Бойченко.
– Это очень хороший следователь, опытный, умный, но, понимаете, прокуратура портит людей, давая им заведомо плохие дела. Из ведомственных соображений она думает больше о своем престиже, чем о самом деле. А потому следователи ищут обычно только уличающие показания.
– Он переведен в адвокаты в связи с делом Клименкина? – спросил я.
– Нет, видите ли…
Алланазаров замялся и рассказал о том, что следователь по особо важным делам был якобы замешан в историю, связанную со взятками, и хотя определенности, как и в деле Клименкина, тоже как будто бы нет, однако ему все же пришлось уйти.
– А Ахатов? – спросил я.
Ахатова отстранили после нашего определения, сказал Алланазаров, но с некоторой неуверенностью, и я вспомнил, что в Мары мне говорили обратное. Ахатов никак не пострадал после второго процесса, вмешивался в следствие и перед третьим, и перед четвертым судами. В тюрьме он оказался за взятки.
– Клименкин оправдан за недоказанностью, сказал я. – А как вы все-таки считаете: он убийца?
– Трудно сказать, – усмехнувшись, ответил Алланазаров. – Путаницы много. Некоторые факты можно повернуть и так, и эдак. Например, в показаниях потерпевшей записано о парне «пельтек». Это по-туркменски «картавый», хотя может быть, и «заика». Но вообще-то «заика» будет «сакав». Таких расхождений много в деле.
– А что вы думаете о Каспарове?
– Он обижен на милиционеров, его упорство с этой точки зрения понятно. На опознании он вряд ли был…
На мой вопрос, интересное ли вообще это дело в ряду других, Алланазаров сказал, что очень интересное, и признался, что пишет о деле Клименкина целый роман.
– Какая же главная мысль? – поинтересовался я.
– Вот эта двусмысленность, оценочность, неопределенность истины.
В конце разговора с Алланазаровым я попросил его помочь мне встретиться с Бойченко и рассказал о неудачной попытке Петухова.
– Странно он ведет себя, – сказал я, имея в виду Бойченко. – Меня интересуют объективные обстоятельства дела, а от кого же я могу узнать их лучше, чем от следователя? Я ведь на самом деле хочу разобраться.
Алланазаров обещал помочь. И помог.
Экс-следователь, адвокат
Я вошел в одноэтажное, довольно невзрачное здание юридической консультации. Разыскал Юсупа Мурадова. Он внимательно посмотрел на меня.
– Здравствуйте, – сказал я. – Я от Алланазарова Худайберды. Он вам звонил… Петр Данилович еще не приходил?
– Да, Алланазаров звонил. Петра Даниловича еще нет. Но вот-вот должен быть. Вы пока пройдите за мной. Посидите здесь. Петр Данилович придет, я с ним сначала поговорю, а потом позову вас.
Он отвел меня в соседнюю маленькую комнатку и вышел. Я остался один. Однако сидеть пришлось недолго. Петр Данилович был пунктуален. Я услышал громкий, уверенный в себе и довольно приятный голос.
Наконец Юсуп Мурадов позвал меня. Я вошел в приемную. За пустовавшим ранее столом сидел теперь довольно красивый человек лет тридцати с небольшим. Он встал мне навстречу и протянул руку для пожатия. Да, голос у него был приятный – достаточно громкий, уверенный и спокойный. И улыбка приятная. Он был высок, отлично сложен, спортивен.
– Садитесь, – приветливо сказал он и показал на стул. – О чем же вы хотели со мной говорить?
Чуть-чуть чувствовался украинский выговор. И в улыбке тоже был чисто украинский оттенок лукавства.
– Да ведь вы уже знаете, наверное, – сказал я. – О деле Клименкина, конечно. Теперь все закончилось, а мне хотелось бы разобраться объективно.
– Объективно? Ну что ж, это хорошо. Правильно. А то тут ваши корреспонденты намутили воду.
И он опять очень обаятельно улыбнулся.
В этот момент к столу Бойченко нерешительно приблизилась женщина, по-видимому, туркменка. На руках ее был грудной ребенок. Бесконечно смущаясь, она наконец выговорила через силу:
– Извините, пожалуйста… Я… Вы помните?
Умоляющие ее глаза смотрели на Петра Даниловича.
Оторвав добрый, излучающий добродушие взгляд от меня, Бойченко повернул лицо к женщине, и я увидел, как мгновенно и почти неузнаваемо изменилось его лицо.
– Что? – переспросил он уже и голосом совсем другим, холодным и жестким. – А да, помню. Пока ничего не получилось. Ждите.
Я поразился этой мгновенной перемене: голос-то у него, оказывается, совсем другой. Как будто автомат включился.
– Но я… – мялась в бесконечном сомнении женщина. – Я… Мы ведь уже месяц, как…
– Я вам сказал: ждите, – отрубил Бойченко. – Пока ничего положительного. Как только станет известно, я вам сообщу.
Только что переключатель не щелкнул. Вот тебе и раз!
Сделав мимолетную гримасу, означающую что-то вроде «вот ведь нетерпеливы, глупые!», он повернул ко мне лицо, опять изменившееся, как по волшебству. Женщины для него больше не существовало.
На миг я представил себя в роли не корреспондента, а подследственного… Да ведь женщина-то пришла к нему не как к следователю, а как к адвокату. А что же было тогда?
– Знаете что, – сказал Бойченко, опять излучая радушие, – давайте пройдем в другую комнату, здесь все равно поговорить не дадут.
И мы прошли в ту самую комнату, где я его ожидал. Он, похоже, не понял, что произошло. Или считал меня за дурачка? Ведь продолжал играть передо мной, как ни в чем не бывало. В какой-то момент нашего разговора я подумал, что он искренне убедил себя в благой своей роли в деле Клименкина и даже считает себя вполне порядочным человеком, несмотря на этот эксцесс, из-за которого оказался в адвокатуре.
– Вы знаете, адвокатом мне даже больше нравится работать, – сказал он, интимно делясь. – Следовательская работа с поездками связана, а на местах не всегда можно покушать нормально, умыться, поспать. Адвокатам в этом отношении проще…
Тут он поправил белоснежные манжеты, слегка выбившиеся из-под тщательно выутюженного пиджака.
Оказалось, что работал он следователем с 66‑го года, после окончания юридического факультета Ашхабадского университета. А родом с Украины.
– Петр Данилович, – сказал я, когда по окончании беседы мы вышли из здания адвокатуры во двор, – меня действительно интересует правда, истина. Дело я читал… Вот ведь что особенно удивительно: ни на пиджаке, ни на ноже Клименкина не оказалось следов крови… Вы на самом деле считаете, что Клименкин – убийца?
– Да, он убил, – сказал Бойченко как-то поспешно, даже по-детски (именно дети, боясь правды, совершенно искренне пытаются сами себя убедить иной раз в истинности неправды). – Одежда у нее была национальная, четырехслойная, – продолжал он формулировкой из протокола. – Кровь могла на Клименкина не попасть.
– А нож?
– Нет-нет, убил он. Он. Может быть, и не этим ножом, но убил он…
И опять поспешно, даже как-то растерянно, что так не вязалось с его импозантностью сейчас. Тут впервые наконец появилось в нем что-то живое.
«О боже мой, «не этим ножом»!» – подумал я вдруг. И каким же ярким светом вспыхнули передо мною страницы дела и фотографии, посвященные «опознанию» ножа Ичиловым, с рассказами Игембердыева и Сапаровой о том, что они видели, как «парень играл ножом с черной рукояткой» – наверное, если посчитать, то не меньше, чем целый том из одиннадцати был посвящен упорному доказательству того, что ножом-то как раз – «этим!». И сам факт появления этого ножа в следствии, которое вел Бойченко после того, как он был уже согласно акту (т 1, л/д 249) уничтожен. Но так неуместно было говорить сейчас об этом, понял я, так бесполезно.
В Бойченко появилось что-то жалкое.
– А когда вы напишете? А можно узнать ваш адрес? Мало ли что… Скажите, пожалуйста, ваш адрес, – попросил он, и так странно это звучало.
Да, я был даже разочарован.
Сто лет после Гоголя
Прокурор Виктор Петрович оказался гораздо меньшего роста, чем я ожидал, помня описание Каспарова и Аллы. Они сравнивали его с Собакевичем, а тот ведь, как помнится, был громоздок… Быстрый, бойкий, маленький, пухлый, он, сразу почему-то взяв меня в сообщники, обрушился на защитников Клименкина, всячески обеляя его противников.
– Это ужасные были процессы, – сказал он, состроив гримасу. – Низкий профессиональный уровень первого следствия, особенно опознания, позволил этому антисоветчику… – Тут он широко раскрыл голубые свои глаза и невинным взором посмотрел на меня. – Вы знаете, что Каспаров антисоветчик? Вы с ним встречались? Он в Америку хотел бежать, вы знаете?
Я недоуменно пожал плечами, но он, не обращая внимания, продолжал:
– Антисоветчик, мы его раскусили! Дружок у него тоже есть, тот еще фрукт. Сейчас в психиатрической лечебнице сидит. Одна шайка!
Тут в кабинет, где мы беседовали, вошел человек, тоже небольшого роста, со странным лицом. Один глаз его был нормален и слегка прищурен, другой – неподвижен и широко открыт.
– Познакомьтесь, тоже прокурор, он знает это дело, у нас тут многие его знают, – сказал Виктор Петрович, кивая на вошедшего.
Мы познакомились.
– О Каспарове ему говорю, об этом антисоветчике, – ухмыльнулся Виктор Петрович вошедшему, который сел, очевидно, на свое обычное место, за столом напротив. – Ты же его помнишь.
– А, да-да, – сказал прокурор и жутковато улыбнулся одной стороной лица. – Помню, как же… у него еще друг, по-моему…
– Вот-вот! Сумасшедший. И этот, как его… адвокат тоже московский с ними заодно. Выгораживал всеми силами. И сделать же ничего нельзя, вы ж понимаете – из Москвы же!
Тут он, видимо, вспомнил, что я тоже из Москвы, и как-то странно мотнул головой, словно, отсекая меня от них, давая мне, очевидно, перед ними «презумпцию». И весьма доверительно продолжал:
– Вот что деньги делают! Вы знаете, сколько им денег мать передавала – антисоветчику этому и адвокату? Уйму! Откуда только брала, разобраться бы. Оба купленные!
С трудом справляясь с возникшей у него, по-видимому, досадой, Виктор Петрович поерзал на стуле, переложил бумаги с места на место на столе, успокоился немного, и тон его опять стал даже какой-то интимный, взывающий к сочувствию:
– Я вам скажу, что обвиняемый на всех процессах был в более выгодном положении, чем свидетели. Наиболее объективные свидетели были врачи и три железнодорожника. А вы знаете, что главный свидетель Ичилов плакал на процессе? Такой большой, сильный мужчина, а довели! «Условная» масса в зале бесновалась. Вы знаете, что такое «условная»? Там же все условники и досрочники, конечно, они за своего дружка болели! Невозможная обстановка. Мне даже, знаете ли, пришлось в автозаке ехать. Спасаться! В гостинице по два часовых пришлось поставить у дверей – у моих и у Милосердовой. Вот так! А мать? Вы видели его мать, Клименкина? Это же преступная женщина! Хулиганка. И еще эта, как ее, Гриценко – сожительница. Ходили лжесвидетелей подбивать! Верин там, бывший эксперт, и Тупицын, его дружок, спившиеся. Одни фамилии чего стоят! Пьяницы. Да, вы вот посмотрите-ка. Не видели? Хотите посмотреть? Моя речь на процессе. Сейчас найду… Вот она! И еще реплика в отношении защиты. Адвокат ведь там совсем распоясался! Читайте.
Очень довольный собой, Виктор Петрович протянул мне сколотые листы и победно посмотрел на своего соседа.
Выпустили все же рецедивиста, – сказал он. – А что поделаешь? Мы боролись в меру своих сил, верно?
Все-таки это был действительно Собакевич. Маленький, современный, но Собакевич. Я посмотрел на прокурора, который сидел напротив, с улыбкой, как бы приглашая его вместе посмеяться над Виктором Петровичем. Но тот и не думал улыбаться. Задумчиво и внимательно он смотрел на меня разными своими глазами. Тут-то и вспомнил я, что, в отличие от гоголевского, этот наш Собакевич обладал большей властью. Тот владел десятками, ну, может быть, сотнями душ крепостных. Под властью этого было побольше. Он был заместителем прокурора республики по проверке исполнения. Судьба многих заключенных зависела, по-видимому, от этого человека. На третьем процессе – как и на четвертом – он требовал для Клименкина известно чего… А после четвертого даже писал протест.
Годы идут – типы остаются. Разве что только мельчают.
