Валерий Борисов
Последняя любовь Хемингуэя
7
Из письма Чарльзу Скрибнеру.
Венеция.
Март 1949 года.
Нью-Йорк.
…Я не буду допускать к себе фотографов или репортеров, потому что я слишком устал – я веду свою борьбу – и еще потому, что все мое лицо покрыто коркой, как после ожога. У меня стрептококковое заражение, страфилококковое заражение (вероятно, я пишу это слово с ошибками), плюс рожистое воспаление, в меня вогнали тринадцать с половиной миллиона кубиков пенициллина и еще три с половиной миллиона, когда начался рецидив. Доктора в Кортина думали, что инфекция может перейти в мозг и привести к менингиту, поскольку левый глаз был поражен целиком и совершенно закрылся, так что, когда я открывал его с помощью борной, большая часть ресниц вылезала. Такое заражение могло произойти от пыли на плохих дорогах, а также от обрывков пыжа.
До сих пор не могу бриться. Дважды пытался, но кожа сдирается, как почтовая марка. Поэтому стригусь ножницами раз в неделю. Физиономия при этом выглядит небритой, но не настолько, как если бы я отпускал бороду. Все вышеизложенное истинная правда, и вы можете рассказывать это кому угодно, включая прессу".
Отдых в Кортина Д"Ампеццо закончился для Хемингуэев плачевно, если не сказать – трагически. Первая неделя прошла нормально. Много ходили в горах на лыжах, вечерами посещали знакомых, прежде всего, братьев Кехлеров. Хемингуэй один раз с Карло Кехлером побывал в горах, охотились на куропаток. Хемингуэй рассчитывал на день Святого Стефана побывать в Венеции, посмотреть карнавал, самому в нем поучаствовать. И, конечно же, встретиться с Адрианой, но неожиданно простудился, поднялась температура, и он вынужден был провести несколько дней в постели. Когда температура спала, то сразу же засобирался в Венецию на концовку карнавала. Но врачи категорически были против поездки. Пришлось отложить посещение карнавала на следующие годы. Хемингуэй страшно нервничал и изводил мелочными придирками Мэри. Она понимала его состояние, – хочет увидеть Адриану, которая пообещала Папе приехать в горы, но ни разу сюда не явилась. Но Мэри знала, что без разрешения матери, Адриана сюда не приедет. Она сама просила об этом Дору. Мэри видела, как мучается Эрнест и, в конце концов, решила, что кратковременное присутствие Адрианы позволит быстрее обрести Хемингуэю душевное равновесие, поможет в выздоровлении мужа. Кроме того, Хемингуэй перестанет переносить свою злость, на нее. Скрепя сердце, Мэри позвонила Иванчичам и попросила Дору, чтобы та направила сюда Адриану. Да, именно, направила. Другого слова журналистка Мэри не смогла подобрать. Но только на один день. И пусть придумает любую причину, возврата на следующий день Адрианы в Венецию. Она попросила Джанфранко, отдыхающего с ними, съездить в Венецию за сестрой и привезти ее в Кортина. Об этом ни она, ни Джанфранко не сказали Хемингуэю, решили – пусть будет сюрприз.
Сюрприз удался на славу. Мэри видела, что радости Эрнеста нет предела. С приездом Адрианы, Хемингуэй преобразился. Прежде всего, внешне – срочно побрился, а то не брился во время болезни. И внутренне стал живым и бодрым, радостная улыбка не сходила с его лица. И, главное, необыкновенно добрым и внимательным был в тот день к Мэри. Ее это радовало, и она превосходно играла роль гостеприимной и верной супруги великого писателя. Мэри вдруг почувствовала себя доброй феей Эрнеста в снежных, незнакомых горах, готовая оказать любую помощь любимому человеку. Пусть животворно на его мужа повлияла Адриана, но все это организовала она, своим практическим умом.
К большому огорчению Хемингуэя, Адриана приехала всего на один день. Такое краткое присутствие она объяснила, необходимостью посещения занятий в художественной школе, а также семейными проблемами. Она не до конца поняла свою мать, которая отпустила ее сюда на один день, а уже на следующий день они обязаны были ехать на день рождения к престарелому родственнику под Триест. Адриана знала, что мама рассчитывает там на какую-то долю наследства, но могла бы обойтись без дочери на именинах дяди. Но мать безапелляционно заявила, что одна туда не поедет, родственник очень любит Адриану, и в младенчестве любил ее нянчить, поэтому присутствие дочери обязательно. Пришлось согласиться. К тому же Мэри разрешила Джанфранко отвезти их в Триест на своем автомобиле. То, что это было своеобразной платой Доре за услугу, оказанную Мэри, Адриана не знала.
День приезда Адрианы прошел великолепно. Хемингуэй веселился, снова рассказывал истории из своей жизни. Мэри была доброй приветливой хозяйкой, милой собеседницей. Она всем видом выказывала радость гостье. Но одновременно своим поведением, как бы подчеркивала, что ни капельки не боится Адрианы, как своей конкурентки. Адриана помнила их последний разговор в Венеции, поэтому чувствовала себя, рядом с Мэри, скованно. А Мэри почти не оставляла их наедине с Папой. Она в любую минуту была готова во всем им помочь.
Утром Хемингуэй настоял, чтобы они все пошли на прогулку. В Кортина неожиданно потеплело, снег стаял. Пришлось пройти по окрестным горам пешком. На память сфотографировались. Закончилась прогулка и Адриана уехала. Мэри пожалела, что молодая графиня Иванчич нанесла им такой кратковременный визит, сказав мужу:
–Жаль, что у нее не было времени побыть с нами несколько дней.
И Хемингуэй согласился с ней. А потом на их семью посыпались беды более серьезные, чем простуда. На следующий день после отъезда Адрианы, Мэри отправилась на высокогорье. Спускаясь на лыжах вниз, поломала ногу. Их машины не было, но граф Кехлер немедленно дал им свою. Но далеко ехать не пришлось. Мэри здесь же в Кортина наложили гипс. Теперь Хемингуэю приходилось ухаживать за больной женой, и он был очень к ней внимателен. Мэри еще раз убедилась, какой надежный человек Хемингуэй – помогать попавшим в беду, инстинкт его крови. Но, – зародилась у католички Мэри мысль, – а не наказание ли это божье, за ее попытки помешать любви Эрнеста и Адрианы? Впрочем, практический американский ум быстро вычеркнул еретическую мысль из головы. И еще она думала, что, организовывая встречи Хемингуэя и Адрианы, не выпускает ли джина их любви на свободу? Потом его будет трудно усмирить. Однако решила она, пока Эрнесту работается хорошо под влиянием встреч с Адрианой, пусть встречаются. Если же она почувствует опасность, то найдет способ вернуть джина любви в бутылку. Правда, каким конкретно способом закончить их любовь, она не знала. Но время и обстоятельства подскажут ей, как это все сделать. А до той поры пусть Эрнест чувствует радость творчества от встреч с юной итальянкой. Ее черед для вдохновения мужа, еще придет.
Но беда, как говорится, не приходит одна. На утиной охоте, на которую Хемингуэй выбрался вскоре после госпитализации Мэри, при выстреле, кусок обгоревшего пыжа попал в глаз. Полностью заплыла левая половина лица, а глаз стал гноиться. Пока местные врачи осматривали и ставили диагноз, состояние глаза еще более ухудшилось. Пало подозрение на заражение крови. Пришлось везти в офтальмологическую больницу в Падую. Но и здесь лечение вначале не дало ощутимых результатов.
И вот сейчас Хемингуэй лежал в больничной палате, а рядом с ним находилась Мэри. Временно прекратив свое лечение, она приехала в Падую. Ее нога была в гипсе, и врачи обещали его снять в течение месяца. Мэри находилась с мужем уже три дня. Она смешно прыгала на костылях по палате. Но Хемингуэй из-за болей в голове, не замечал ее героического передвижения. Мэри была у него за сиделку. Больничная сиделка расположилась в комнате медперсонала и приходила к Хемингуэю только по вызову. Мэри спала в его палате на раскладном кресле, – оно было низким и лучше всего подходило ее поломанной ноге. Она от всей души, всеми силами старалась облегчить положение Эрнеста, и он был благодарен ей за это.
Мэри необходимо было завтра ехать в Венецию, в клинику, где она лечилась после Кортина Д"Ампеццо. Больше задерживаться в Падуе ей было нельзя. Лечение требовало ее присутствия в больнице. Ей хотелось быстрее снять гипс с ноги. Кроме того, она требовательно относилась к своему здоровью – если лечиться, то серьезно. В тот вечер перед отъездом Мэри, Хемингуэй попросил ее:
–Мэри! Полежи со мной рядом?
–Эрни! Ты требуешь почти невозможное. С такой ногой я могу только едва-едва переступать по полу. По лестнице с трудом взбираюсь. А на кровать меня надо поднимать краном.
–Я тебе буду краном. Иди сюда.
–Но ты ж болен и слаб.
–Все равно полежи со мной.
Мэри понимала, что Хемингуэю надо самоутверждаться в любой ситуации, даже на смертном одре он будет стараться делать невозможное для своего организма. Она его хорошо знала. Лучше, чем он себя. Ну, что ж, хочет он так бороться с болезнью, она ему поможет, поддержит, если так можно выразиться, морально.
–Хорошо. Я сяду на твою кровать, а ты придерживай меня, пока я не лягу спиной. Только осторожней. Когда делаю резкое движение, в месте перелома что-то хрустит, будто по новой ломается кость.
–Я буду осторожен. Иди сюда.
Мэри села на кровать и осторожно начала ложиться на спину. Хемингуэй ее поддерживал, и когда она полностью легла, спросил:
–Не больно?
–Нет. Ты сегодня осторожен, как никогда. Себе не сделай больно.
–Когда ты рядом, я не чувствую боли.
Он положил на ее грудь свою тяжелую волосатую руку. Мэри знала своего мужа, он готов любить в любом состоянии и возражать ему в таком случае бесполезно.
–Эрни, тебе не тяжело?
–Обними и поцелуй меня.
Мэри прижалась к его небритой щеке и в нос ей ударил запах вонючей мази и лекарств. Она непроизвольно отвернула голову, чтобы вдохнуть свеже-больничного запаха палаты, не такого едкого и противного и Хемингуэй ощутил ее отвращение к себе. Всякое желание приласкать жену в этот вечер безвозвратно пропало. Он глубоко, с неприкрытой обидой, вздохнул, убрал с нее руку и спросил:
–Тебе неудобно лежать рядом со мной с такой ногой?
–Немного неудобно. Но я потерплю. Дай я тебя еще раз обниму и поглажу всего? – Мэри поняла, что обидела мужа и готова была сейчас любыми способами исправить свою ошибку.
–Спасибо, Мэри. Не надо. Как видишь, у меня совсем нет сил.
–Сейчас появятся. Главное у тебя есть желание.
–Пропало желание.
Они замолчали. Никто не хотел нарушить первым тишину. Наконец, Мэри, поняв, что Хемингуэй не намерен ее больше ласкать, произнесла:
–Мне неудобно лежать. Я встану.
–Я тебе помогу.
–Успокойся, Эрни и не переживай. – Бодрым голосом сказала Мэри. – Как только выздоровеешь, – все к тебе вернется. Ты же болен и должен понимать, что силы у тебя сейчас не те, не как у здорового. Сделай еще поправку на свой возраст. Не обижайся на меня. Я хотела сделать, как лучше, но вижу, что ничего не получится, ты сильно ослаб.
Воспоминание о возрасте глубоко укололо его душу. Проклятые годы, как они быстро пролетели! Он снова глубоко вздохнул, но уже покорно судьбе.
–Давай я тебе помогу встать.
Он помог Мэри сесть на кровати, и та на костылях поковыляла на свое кресло.
–Вот, где мое место сейчас! – Веселым голосом, чтобы еще более подбодрить Хемингуэя, сказала она. – Что ты хочешь взять с калеки? Мы оба калеки. Как выздоровеем, я буду теперь всегда с тобой ходить на охоту, сопровождать на рыбалку. Смотреть, чтобы ты больше не попал в какую-нибудь передрягу. А то у тебя отсутствует чувство меры. Я тебе буду эту меру прививать.
–Поздно, Мэри. Нет такой меры, чтобы меру мерить. Наверное, мера не существует в нашем мире. Всем может быть доволен только дегенерат или евнух. Одним из них я уже стал. Появилась и у меня, наконец, мера. Может, ты уже привила мне это чувство. Как жаль…
–Не переживай, Эрни, и сильно не бичуй себя. Через неделю я докажу тебе, что ты по-прежнему нормальный и сильный мужчина.
–Спасибо, Мэри, за доброе слово. Но если сам себе не докажешь, другой тебе никогда ничего не докажет.
–Снова повторяю, не переживай. Попробуй заснуть. Тебе сейчас необходим покой…
Утром Мэри, расставила в палате цветы, привезенные Джанфранко, постаралась придать палате домашний уют, поцеловала на прощание Хемингуэя, и уехала лечиться в свою больницу в Венецию. Но перед уходом из палаты сказала:
–Как не хочется от тебя уходить. И надо же было, что мы оба одновременно заболели. Я тебе буду звонить, и ты мне тоже звони по пустякам и серьезно. Я так люблю тебя, Эрни!
Хемингуэя тронули ее слова. Он впервые ощутил, а что будет с ним, если Мэри не будет рядом? Пока, за время болезни, в Падуе никто из итальянских друзей его не посетил. Одна Мэри, несмотря на свою болезнь, оказала ему помощь. И он в порыве благодарности произнес:
–Мэри! Ты у меня единственная. Как я счастлив, что ты у меня есть. Что бы я делал без тебя? Сухой листочек под снегом жизни. Мы с тобой еще напишем такие книги, от которых весь мир закачается. Верь, мне. Все еще впереди!
–Верю. Жди меня, Эрни.
Она ушла, еще раз поцеловав его в щеку. Через несколько минут зашел Джанфранко, чтобы взять ее вещи. Они с Мэри ехали в Венецию на машине.
–До свидания, Папа. Выздоравливайте.– Произнес он и застыл под тяжелым взглядом одного глаза Хемингуэя. – Что-то надо? – Осторожно, даже боязливо спросил он.
–Да. – Голос Хемингуэя был жестким. – Ты хочешь, чтобы я тебе подарил свою машину?
–Конечно! – Воскликнул Джанфранко. – Я мечтаю о такой машине, но денег нет. – Концовку он произнес тихо, вроде бы стесняясь своего невысокого материального положения.
–Тогда привези сюда Адриану. И так, чтобы не знала мисс Мэри. Сделаешь?
–Все сделаю. Считайте, что завтра она будет здесь.
–Надеюсь на тебя, Франки.
Это был настоящий Хемингуэй, привыкший не бороться с жизнью, а сражаться и подчинять ее себе. Даже, если нет сил. Он продолжал насиловать свою судьбу. Только до какого предела? Пока он этого не знал.
8
Но на следующий день Адриана не приехала. Не было ее и на другой день. Хемингуэй одиноко лежал в палате, если не считать сиделку, и приходивших для осмотра врачей. Он вставал с кровати только в случае крайней необходимости. Жизненная апатия полностью овладела им. В голову мутным потоком вливались упаднические мысли. По своей натуре Хемингуэй был мистиком, но старался не показывать этого качества миру. Только близкие друзья знали настоящего Хемингуэя. Вот и сейчас ему казалось, что смерть близка. Она идет за следом за ним, буквально по пятам. Врачи пока, не могли сказать ничего хорошего, кроме главного – заражения крови не будет. Но в отношении сохранности глаза они не были столь категоричны. Вообще, итальянцы ничего не могут сказать сразу и точно, все ищут обходные пути, безмерно долго тянут резину. Это раздражало Хемингуэя. И он думал о такой смерти, которая наступила бы сразу, а не тягуче-кроватно. Он был готов к тому, чтобы попросить Джанфранко достать ему яд или, в крайнем случае, снотворного, только побольше. Счеты с жизнью надо решать быстро, в один миг, как его отец. Он поступил мужественно, не захотел умирать медленно. Надо уметь вовремя рассчитаться с жизнью, если не имеешь больше возможности жить. Так будет благороднее перед близкими и знакомыми, меньше заставишь их переживать. Начать что-то писать, чтобы отвлечься от болезни – невозможно. Для этого нужны соответствующие условия и стимулы. А условий не было. Больничная койка не место писателя. Стимулы были равны нулю. А если так, то лучше находиться в состоянии абсолютного нуля. Так сложнее, но проще.
А Джанфранко в тот же вечер, когда приехал из Падуи, сказал Адриане:
–Ади! Я был у Хемингуэя в больнице в Падуе. Возил мисс Мэри. – Пояснил он.
–Как он себя чувствует? – Встрепенулась Адриана.
И Джанфранко решил сгустить краски о болезни Хемингуэя.
–Плохо. Может потерять глаз, а может случиться заражение крови. Он просит, чтобы ты приехала к нему.
Он выжидательно смотрел на сестру.
–Я ж не врач. – Тихо произнесла Адриана. – Чем я могу ему помочь?
–Он очень просит тебя приехать.
–Не знаю. Я сейчас занята. У нас скоро выставка, надо подготовить картины…
Джанфранко ушел, не сказав пока ничего о машине, обещанной в подарок Хемингуэем. Но за приезд сестры. За машину стоит потрудиться. Надо обдумать дальше свои действия.
А Адриана в тот вечер не могла долго заснуть. Она мучительно раздумывала – ехать или не ехать к Хемингуэю. Она ничем ему не обязана. Ну, встречались, целовались. Посетила его, тоже больного в Кортина. Он, конечно, привязался к ней. Она ему нравится. Но он то ей не слишком нравится. Он уже стар и годится ей в отцы. Продолжать дальше с ним встречаться, значит дойти до более близких отношений. Она это ясно понимала. Но все-таки он ей нравится, – призналась она себе. Но не настолько, чтобы быть с ним постоянно рядом. Конечно, посетить она его должна, раз он просит. По-человечески проявить сострадательность. Но ни в коем случае не углублять с ним отношений. Ей надо думать о будущем. Пора замуж. Претенденты на ее руку имеются, только надо из них выбрать такого, кому она желает отдать свое сердце.
Такие размышления не покидали ее и на следующий день. На следующий вечер Джанфранко снова вернулся к вчерашнему разговору с сестрой:
–Ади! Так ты поедешь к Хемингуэю? Он тебя очень ждет.
–Поеду, но чуть позже. У меня много дел в художественной школе.
Джанфранко боялся, что Хемингуэй может, из-за задержки Адрианы с приездом, передумать о своем подарке. И решил сказать, почему ему необходимо срочно доставить сестру Хемингуэю.
–Знаешь, Ади! Мистер Хемингуэй сказал мне так, если я тебя привезу на следующий день, то он мне подарит свою машину. Не везти же ее обратно в Америку? Помоги мне получить «бьюик»?
И тут от негодования Адриана вспыхнула, – оказывается, ею торгует брат, а известный всему миру писатель покупает ее. Она стала у них товаром или разменной монетой.
–Франки! – Закричала она на него. – Тебе не стыдно брать в подарок машину в обмен за мой приезд! Я что – продажная девка из Кастелло?
–Ади! Что ты говоришь? С кем себя сравниваешь? Ты все равно к нему поедешь, также, как ездила в Кортина! Тогда ты просто ехала к простуженному Хемингуэю. А теперь он серьезно болен. А ты сравниваешь себя с девками из Кастелло. Стыдно, сестра! Прояви милосердие. К тому же автомобиль нам нужен, а сами мы его никогда не купим.
–Тебе нужен только автомобиль, а не я! – Гордо закончила разговор Адриана.
Этой ночью она не могла заснуть. Она возмущалась братом – променять ее, на какой-то паршивый автомобиль, хотя бы тот был американским! Но возмущение постепенно улеглось, и она стала думать о Хемингуэе – как он там, в больнице? Он ее ждет, а она показывает брату свою никчемную аристократическую гордость. Может быть, когда она приедет, он сразу же выздоровеет? А может он любит ее? Она, как Эрминия Танкреду, залечит раны Хемингуэя и спасет его от неминуемой смерти. К утру, она была готова, как Эрминия отсечь свои волшебные волосы и перевязать ими раны любимого. Да, ей теперь казалось, что она любит Хемингуэя серьезно, а это не просто слово "люблю", которые она говорила ему раньше. Адриана была готова поехать в Падую, но зло на Джанфранко не проходило, и она решила ни за что не ехать, на условиях обмена. Это унизительно для нее.
Но в тот день Джанфранко виновато молчал, ничего не говорил Адриане, и она, от его безмолвия, еще больше хотела поехать к Хемингуэю. В ее сознание прочно вошла жертвенная мысль, что только она может его спасти. Судьба вручает в ее руки жизнь великого писателя. Она спасет его, чего бы это ей не стоило. Даже ценой своего унижения, а если нужно, и падения. Торквато Тассо прав. Каждая женщина в душе – Эрминия. И она станет ею для Хемингуэя. У каждой женщины когда-то должен появиться свой Танкред. И когда-нибудь каждой женщине надо пожертвовать собой. Так Адриана приняла окончательное решение и утром сказала Джанфранко:
–Франки! Хоть ты поступил некрасиво, но сегодня мы поедем в больницу, в Падую. – Она не называла имени Хемингуэя. – Ты, наверное, получишь автомобиль.
Джанфранко задохнулся от радости, – он выполнит приказ Хемингуэя. Он привезет ему свою сестру и автомобиль – его!
–Ади! Ты просто чудо! Нам так нужна машина! Спасибо тебе!
–Франки! Ты вроде неглупый человек, но ничего не понимаешь. Я еду не ради автомобиля. Пойми это?!
–Я тебя понимаю, Ади! – Радостно воскликнул Джанфранко. – Когда едем?
–Во второй половине дня.
Адриана уверовала в необходимость посещения больного Хемингуэя, но на сердце у нее было тяжело, и она решила поговорить с матерью.
–Мама, Хемингуэй тяжело болен и лежит в больнице. – Начала она разговор. – Как ты думаешь, его надо проведать?
–Конечно, Ади. Он же известный писатель и твой друг.
–Я знаю, что надо ехать к нему. Но, мне кажется, он ко мне не равнодушен.
–Ну и хорошо! Он богатый человек, поэтому может себе позволить все. Хорошо, что он к тебе не равнодушен. И ты покажи, что он тебе интересен. Дружба с таким человеком полезна…
Адриана была разочарована словами матери. Не понимает чувств, разрывающих душу дочери. После смерти отца она стала во всем выискивать пользу. Но ее можно понять. Но почему она не понимает дочь?
Адриана решила ехать в Падую, а там, что будет, то и будет. Может действительно она станет Эрминией для Хемингуэя.
Как тревожно и сладостно замирает сердце в предчувствии неожиданного…
Она зашла в свою спальню и встала на колени, перед иконой Марии Магдалины. Не потому, что слишком верила в предсказание Божьей Матери. Ей надо было обратиться к кому-то за советом, кому-то излить одно из противоречий своей души. Чтобы осталась только одно – ясность. «Святая Дева Мария! Сердце мое чует, что со мной что-то произойдет. Подскажи, что делать, как быть?» Мария смотрела на нее бесстрастными немигающими глазами. Но, Адриане показалось, что она одобряет ее жертвенность. «Спасибо, Матерь Божья». – Поблагодарила ее Адриана. Матерь Божья одобрила ее стремление помочь больному и страждущему. Она простит и возьмет себе все грехи Адрианы.
Адриана встала с колен и достала из шкафа старинный деревянный ларец, открыла его маленьким ключиком. Там лежали фамильные драгоценности, перешедшие ей по наследству, как единственной женщине на выданье рода Иванчичей, этого колена. Драгоценностей было немного – бусы, броши, сережки, еще какая-то мелочь, в которых она, согласна семейной традиции, обязана идти под венец. Адриана вынула маленькую коробочку и раскрыла. Там лежали два изумруда, хранившихся в течение многих веков и передававшиеся по наследству из поколения в поколение. Мать не посмела их продать, хотя им материально было очень трудно. Особенно в первые послевоенные годы. Они были талисманом их семьи. «Вот они помогут вернуть Хемингуэя к жизни». – Почему-то появилась у нее мистическая мысль. Она взяла коробочку и, чтобы больше не раздумать написала на ней – «Эрнесту от Адрианы с любовью» и спрятала ее в свою сумочку. Ларец поставила обратно в шкаф. Поступок могут осудить родные, но драгоценности принадлежат ей, а не матери. Только она является хозяйкой бриллиантов. Она их давно никому не показывала. Может быть, еще долгое время никто, кроме нее, не заглянет в ларец. Она положила все необходимое для поездки в большую сумку и туда же переложила коробочку с изумрудами.
Они пообедали всей семьей – втроем. Выйдя из-за стола, Джанфранко взял ее сумку, и понес в машину.
–Мама! Я поеду в Падую к Хемингуэю. – Сказала матери Адриана.
Дора уже знала о ее отъезде.
–Правильно делаешь, Ади. Больного надо посетить, утешить, помочь, чем можешь. Потом все тебе вернется с благодарностью. Я буду молиться за его выздоровление.
–Спасибо, мама, за напутствие. – Ответила Адриана недовольно. И здесь мама говорит о какой-то благодарности.
В машине, довольный Джанфранко, сказал Адриане:
–Ты у меня, сестра, молодец! Теперь машина наша.
–Вам всегда что-то от меня надо. – Она имела в виду и свою мать. – А я просто еду к больному.
Хемингуэй уже не ждал Адриану. Решил, что она не может приехать, у нее какие-то свои неотложные дела. Нулевое настроение опустилось еще ниже.
Но вечером к нему в палату вошли Джанфранко и Адриана. Это было так неожиданно для Хемингуэя, что он на какое-то мгновение растерялся. Он уже не надеялся увидеть Адриану до полного выздоровления.
Адриана молча, широко открыв свои, и без того огромные черные глаза, вглядывалась в него. За этот месяц – непроизвольно фиксировал ее мозг, – Хемингуэй сильно поседел. Небрит, щетина клочьями свисает с щек и с подбородка, будто кто-то вырвал живьем ее куски из тела. Один глаз прикрыт марлевой повязкой, и только постель, на фоне больного Хемингуэя, выглядит чисто и целомудренно.
Адриана прошла к кровати, и Хемингуэй протянул ей руку. Она села на краешек чистой простыни и прижала его ладонь к своему лбу. Потом опустила его руку ниже и поцеловала ладонь.
–Что случилось, Папа? – Тихо произнесла она, и слезы появились в уголках глаз.
–Ничего страшного, девочка. Я уже выздоравливаю. Наклонись ко мне, я тебя поцелую.
Адриана склонила над ним свою голову, и ее густые волосы закрыли их лица. В таком положении они замерли на минуту. Сиделка раньше вышла из палаты, чтобы не мешать посетителям и больному при встрече. Только один Джанфранко смотрел на них, раскрыв рот от удивления. Он не мог понять сестру. Он ожидал чего-то такого, но не подобного откровения чувств. Наконец, Адриана подняла голову, и Джанфранко увидел на их лицах радостные улыбки. Но они его словно не замечали.
–Ты давно приехала в Падую? – Спросил Хемингуэй.
–Только что. Мы даже не заехали к знакомым, чтобы оставить у них свои вещи.
–Ты сегодня останешься со мной?
–Да. Но разрешат ли врачи?
–Мне все разрешено. Я их паршивого согласия спрашивать не буду. Я тебя сегодня не отпущу от себя никуда. Согласна?
–Да. Но мне надо переодеться с дороги.
–Переоденешься здесь.
Они замолчали, и Джанфранко деликатно кашлянул, чтобы напомнить о себе. Хемингуэй повернул голову к нему.
–Спасибо, Франки! Ты езжай к своим знакомым и приедешь сюда рано утром до прихода врачей.
–Хорошо, мистер Хемингуэй. А как насчет машины?
–Она твоя. Как буду уезжать из Италии, передам тебе все документы на нее.
–О, спасибо! – Обрадовано прокричал Джанфранко. – Значит, до завтра!
Адриана поняла, – размен произошел. Но пока решила не спрашивать Хемингуэя, почему он это сделал.
Они разговаривали до позднего вечера. Хорошо, что мартовский вечер наступает рано. Сиделке Хемингуэй объяснил, что она свободна до конца своей смены и, чтобы в палату не заходила ни под каким предлогом. Когда наступил вечер Адриана, спросила:
–А где мне спать?
Кресло, на котором спала Мэри, из палаты вынесли, оставались стулья.
–Я поставлю стулья в ряд и лягу на них. – Предложила она.
–Нет, девочка. Сегодня ты будешь спать со мной! – Твердо произнес Хемингуэй.
–А я вам не помешаю? – Просто спросила Адриана, даже не подумав о возможности отказа.
–Ты мне никогда не мешаешь, девочка. Ты мне нужна всегда и везде.
–Тогда мне надо переодеться. Не могу же я в дорожном платье лечь в чистую постель.
–Стерильную. – Засмеялся Хемингуэй. – Переодевайся, а я буду за тобой наблюдать.
–Не надо на меня смотреть. Мне просто не во что переодеться. Одежду увез Франки. Я не догадалась попросить его оставить сумку.
–Я тоже оказался не из догадливых. На вешалке висит белый халат. Одень его.
Адриана подошла к вешалке, сняла жакет и повесила его на крючок. Потом обернулась к Хемингуэю:
–Отвернитесь, Папа.
Хемингуэй молча повернулся на другой бок. Теперь он слышал только шуршание одежды. Свет погас, и он почувствовал рядом с собой дыхание Адрианы. Он приподнялся над ней и поцеловал долгим, нежным поцелуем. Она гладила его давно не бритые щеки и целовала, как ему казалось, самые болезненные места на лице. Боль уходила из тела, и оно наливалось молодым здоровьем…
Хемингуэй лежал на спине, откинув руку, на которой покоилась голова Адрианы, и чувствовал глубокое удовлетворение, и гордость за себя. Даже промелькнула мысль – это не рациональная Мэри, которая недавно ночевала в палате. Но он бегом прогнал из головы такое подлое сравнение. Он чувствовал сейчас себя уверенным, как тридцать лет назад, когда решил стать писателем. Женщины, особенно любимые, всегда дают уверенность мужчинам. Хемингуэй это прочувствовал на себе. И сейчас болезнь уходила из его души и тела, ему хотелось жить и работать. И он еще крепче прижал к себе молодое, пахнущее здоровьем, женское тело.
Нет! Не так хотелось провести Адриане первую ночь любви! Воспитанная на книгах древних и средневековых итальянцев, она представляла любовь возвышенно и романтично, как у Петрарки. А все произошло достаточно буднично, не в семейном будуаре, а в больничной палате. Правда, сейчас у нее мужчина не какой-то не в меру экзальтированный от любви юнец, а опытный в этих делах Хемингуэй. А для такого мужчины ничего не жалко. Он все делает просто, а потом описывает мудро. Может, опишет когда-нибудь и ее первую любовь. Правда, не хотелось, чтобы все читали о ее любви, даже под другим именем. И какую же надо иметь волю и страсть, чтобы больным стремиться и желать любимую женщину!? Не каждой женщине выпадает такая любовь. Ее не обошла большая любовь. И это в начале жизненного пути! Она сейчас ни о чем не жалела. Юность ушла – пришла женщина.
Эрминия! Рядом раненый Танкред. Ты его спасла!
Адриана, прижавшись всем телом к Хемингуэю, мягко провела рукой по седым волосам на его груди и первой нарушила ночную тишину палаты:
–Как мне теперь к вам обращаться?
–Теперь я уже, действительно, твой папа. Только так и называй, и только на «ты».
–Как смешно. Папа, моя любовь!
–Есть смешное. Пятидесятилетний папа и восемнадцатилетняя дочь.
–Тс-с! Не говори так. Мне уже исполнилось девятнадцать. А тебе, Папа, никогда не будет больше двадцати. Мы оба молоды и одновременно стары потому, что познакомились давно, почти три месяца назад. А молоды потому, что только сейчас узнали, что любим друг друга.
–Ты странно говоришь. Так итальянцы не могут говорить. Они любят без слов.
–А во мне, где-то в самой глубине души, течет славянская кровь. Она сегодня выплеснулась оттуда и прошла через мое сердце. У славян в любви другие законы, не итальянские. Они, когда любят – говорят.
–Ты никогда так красиво не говорила. Скажи так еще?
–Я же пишу стихи, рисую картины. Значит, подбираю красивые образы, сравнения. Сейчас у меня возвышенно-лирическое настроение и хочется говорить стихами, красиво. Девушка может петь о самой дорогой потере. Женщина, что-то потеряв в жизни, может только плакать. Теперь мои последующие потери могут быть только оплаканы. А пока хочется петь!
–Пой, моя красивая…
–Ты можешь не услышать. Ты живешь далеко за океаном.
