Валерий Борисов
Последняя любовь Хемингуэя
–Я сама поняла это из заметки. Откуда пошли такие слухи?
–Не знаю. – Улыбнулась Мэри. – Но ваша дочь и мой муж не скрывают своих отношений перед окружающими. Поэтому умному журналисту нетрудно предположить, что происходит в доме Хемингуэя. А мы на виду перед всем миром и такая информация интересна читателю. А вы никому не говорили, что хотите брака своей дочери со старым писателем? Это так не украшает вас.
–Конечно, для меня это неприятность. Но я никому об этом не говорила, кроме своих детей. – Проговорилась Дора и Мэри ухватилась за ее признание.
–И вам не стыдно, Дора, разбивать чужую семью? Чего вы желаете своей дочери? Чтобы она мучилась со старым писателем-шизофреником. Он же годится ей в отцы! Как вам не стыдно? – Беспощадно, наотмашь хлестала ее злыми и обидными словами Мэри.
Но Дора, молча выслушав Мэри, произнесла:
–Я желаю счастья своей дочери…
–Какого счастья вы ей желаете? – Горячо воскликнула Мэри. – Вы хотите обречь свою дочь на мучения с больным человеком! —Дора молчала и тогда Мэри решила вернуться к предыдущему разговору. – Вы говорили, что вам необходимо десять тысяч долларов на свадьбу сына, и вы покинете Кубу. Я вам дам эти деньги.
Дора подняла на нее оплывшие, в глубоких морщинах, глаза.
–Вам хорошо так рассуждать. Вы богаты. А попробуй, поживи нормально, когда нет денег. Джанфранко просит на свадьбу, Адриане нужны деньги для повседневной жизни. Вам хорошо. – Тяжело вздохнула Дора.
–Поэтому я вам предлагаю эти деньги, только с одним условием. Его я сказала. Эти условия вы мне сами предложили месяц назад. Тогда я не была согласна, теперь согласна.
Дора думала и не отвечала Мэри. Та снова решила прибегнуть к материнским чувствам.
–Как мать вы должны понять, что у Адрианы с Хемингуэем жизнь не сложится. Я это знаю! – И она бросила весомый аргумент. – Еще знайте, что в случае расставания с ним, Адриана многого не получит от Хемингуэя. У него есть дети и четыре жены, которые имеют на его наследство больше прав, чем их будет иметь Адриана. Я жду вашего ответа? – Жестко закончила Мэри.
Дора подняла голову и посмотрела в глаза Мэри.
–А вы страшный человек! – Произнесла она неожиданно. – Вас ничто и никто не остановит. Вы сметете все преграды, стоящие на вашем пути.
–Меня таким сделал Хемингуэй и вы. Но вы мне принесли больше страданий, чем он. Так вы согласны с моим предложением?
–Согласна. – Ответила Дора. – У меня нет другого выхода, а деньги нужны Джанфранко.
Мэри смотрела на нее с торжествующей улыбкой римского триумфатора, одержавшего нелегкую победу над злостным врагом, отчего победа выглядит значительнее. И она сразу же перешла к делу.
–Вы сегодня же объявляете о своем отъезде. Уезжаете через три дня. Полетите в Америку самолетом. Я полечу с вами. У меня там есть дела, и там помогу вам взять билеты там на ближайший пароход. Сейчас я вам дам пять тысяч. А Америке еще пять. Вы согласны, дорогая графиня?
–Если можно… – Сделала слабую попытку сопротивления Дора. – То дайте мне все деньги сейчас.
–Не бойтесь, я не обману. Пять тысяч я отдам вам на континенте и если надо, то при вас переведу их телеграфом Джанфранко. А пока ему хватит половины.
–Хорошо. – Покорно согласилась Дора.
В этот же день, без объяснений, она сообщила Адриане об их немедленном отъезде в Европу. Кажется, дочь, также без лишних расспросов, поняла причину их поспешного отъезда с Кубы.
За ужином Дора сказала, что они с Адрианой должны немедленно покинуть Кубу в связи с семейными обстоятельствами.
–Почему вы торопитесь? – Удивился Хемингуэй, для которого это сообщение прозвучало неожиданно.
–Нас просят родственники явиться срочно в Венецию. – Туманно пояснила Дора.
Адриана, с краской в лице, проступавшей сквозь загар ее кожи, смотрела в стол, не поднимая на Хемингуэя глаза.
–Здесь есть еще обстоятельства. – Поспешила на помощь Доре Мэри. – Я тебе о них чуть позже скажу.
Действительно, чуть позже, сразу же после ужина Мэри дала Хемингуэю газету, с обведенной чернилами, заметкой. Он ее прочитал и после минутного молчания, произнес:
–В этом мире нельзя жить. Проклятая цивилизация разрушает совесть человека…
–Ты прав, Эрни. – Согласилась с ним Мэри и пошла на свою половину, бросив на ходу. – Теперь о твоих похождениях знает весь мир. А раньше он знал о твоем геройстве!
Пусть свои ошибки исправляет сам.
И Хемингуэй с ясной остротой осознал, что он свою последнюю любовь проиграл. Он понимал, что больше у него никогда любви не будет. Сил для борьбы не осталось. Он больше не способен на настоящую любовь. Много их было в жизни и все, кроме этой, он выиграл.
«Выдохся чувствами. – С равнодушной болью подумал он о себе. – Всё против меня. А самое главное – я сам противен себе».
Он потянулся к столу, взял бутылку виски и налил полный стакан. Медленными глотками выпил горькую, от собственной душевной горечи жидкость, и поставил стакан на пол.
Больше размышлять не хотелось. Он устало вытянул ноги, безвольно опустил руки мимо ручек кресла и закрыл глаза.
«Быстрее бы все кончалось!» – Медленным ужом проползла по мозгам усталая мысль капитулянта. Впервые в жизни! Ему хотелось, как можно быстрее заснуть и забыть все.
Желание дальше подчинять себе мир, совершенно отсутствовало. Мир оказался сильнее его теперь уже окончательно.
И в дальнейших немногих книгах, в отличие от прошлых произведений, осталась только тень борьбы. Теперь он сломался навсегда.
Билеты на самолет в Штаты для троих были приобретены, и через три дня семья Иванчичей должна была покинуть их, ставший негостеприимным, дом. ак, чтобы разлука запомнилось ей на всю жизнь. Так он сказал. Только гостей, приглашенных и не приглашенных, собралось около двухсот человек. Мужчины были в смокингах, женщины в шикарных вечерних платьях. Столы были установлены в доме и возле бассейна. Полностью на свежем воздухе не решились праздновать, – вдруг пойдет дождь. А главное, Хемингуэй откуда-то достал настоящие пушки прошлого века, стрелявшие ядрами. Но сегодня из их жерл должны были раздаваться залпы салюта.
Адриана в белом вечернем платье, купленном ей по такому случаю Хемингуэем, тайком утирала слезы. Из печального транса ее не могли вывести ни музыка, ни танцы. Она страдала от предстоящего расставания и считала себя виноватой, что ничего у них с Хемингуэем не получилось. А может это и правильно? Успокаивала она себя. И при этом волна раздражения накатывалась на нее при виде удовлетворенного лица матери.
А Хемингуэй был суетливо возбужден. Много пил и отдавал много распоряжений. Когда стемнело, они с Адрианой вышли в сад. В проводах всегда есть грусть, а он не хотел показывать вида, что грустит, и поэтому молчал.
–Папа, ты хотел бы еще со мной встретиться? – Первой спросила Адриана.
–Мы расстаемся с тобой для того, чтобы встретиться снова. А потом еще раз снова. Так до бесконечности.
Адриана вздохнула, кажется, Хемингуэй не понимал ее состояния.
–Мне так не хочется расставаться с тобой. До бесконечности не хочется расставаться! – И в который раз за этот вечер слезы навернулись на ее глаза.
Хемингуэй обнял ее за плечи и поцеловал мокрые от слез глаза.
–Прости меня, девочка, что все получилось не так, как мы хотели. Обстоятельства сильнее нас.
–Я знаю эти обстоятельства. Ты их, Папа, не знаешь. – Тихо проговорила Адриана.
–Какие обстоятельства? – Встревожено спросил Хемингуэй.
–Искусственно созданные руками наших близких… – Адриана хотела продолжить свою мысль, но раздался страшный грохот старых пушек и темное небо над «Ла Вихией» взорвалось тысячами ярких огней
Это был грандиозный фейерверк, продолжавшийся более получаса, без перерыва. И Адриана не успела рассказать о каких-то «искусственных обстоятельствах». А хотела на прощание сделать Хемингуэю больно. Так же, как больно ей, знающей их любовь изнутри. Не получилось.
–Папа, зачем нужен такой салют? – Спросила она Хемингуэя. – Мы же не встречаемся, а расстаемся.
–Это не расставание, а встреча будущего…
–Будущего… – Вздохнула Адриана, глядя в разноцветное небо. – В прошлом году я верила в расставание для будущего. А знаешь, Папа, что мне сейчас хочется?
–Говори, моя девочка. Я все исполню.
–Мне хочется взорвать «Ла Вихию». Поджечь ее! Так, чтобы полетели ее осколки в разные стороны. И все те, кто мешал нашей любви, навсегда исчезли из нашего сознания. Чтобы на этом месте остались только ты и я. И больше никого!
–Я тебя понимаю, моя девочка, но исполнить твоего желания не могу. – Рассудительно ответил Хемингуэй, совершенно не поняв Адрианы. – В двадцать лет, когда что-то не получается, хочется взорвать мир. Так хотят все, кто к чему-то стремится. В свое время и я хотел взорвать мир. А потом хочется сохранить мир. А еще больше сохранить свой личный мир. Я живу в мире, который не понимает моего мира. Я прошел этап разрушения миров. В войну я разрушал…
Адриане стало неприятно слушать заумные рассуждения писателя, так контрастирующие сейчас с ее трагически-надломленным состоянием. Она обхватила его руками и стала целовать, прерывая поцелуи словами, где указывала, что она целует:
–Я целую твой умный лоб! Твои, всё понимающие и зоркие глаза! Вот! Я целую твой нос, чувствующий всех и вся. Я целую твои губы, которые не понимают иногда, что они говорят… Я целую всего тебя, за то, что ты есть…
И Хемингуэй, ощущая ее соленые слезы на своих губах, устало обнимая свою любовь и отвечая на ее страстные поцелуи, одновременно думал:
«Почему всегда любовь заканчивается расставанием? Для новой встречи? Кто знает! Я до сих пор не знаю. Не поэтому ли в своих романах я с любовью расправлялся через смерть героев. Выдуманные мною ситуации вернулись ко мне бумерангом – смертью любви. Держи удар пострашнее нокаута. Сможешь?…»
Но сердце молчало, а сознание вяло ответило: «Нет!»
…На следующий день Адриана с матерью и Мэри улетели в Штаты. А Хемингуэй долго махал вслед самолету, превращающемуся в невидимую точку неба.
–Хуан! – Сказал он шоферу, оторвав взгляд от голубой пустоты. – В моей сумке виски. Налей мне целый стакан. Содовой не надо…
17 февраля 1951 года на 26 тысяче 531 слове новой книги, Хемингуэй поставил окончательную точку. Он отдал читать рукопись Мэри, прилетевшей накануне из Америки и до сих пор, не разговаривавшей с Хемингуэем. Свет в спальне Мэри горел всю ночь. А утром она сказала мужу:
–Пакостник! После прочтения этой книги, я готова простить тебе все, что ты сделал мне гадкого.
Это была знаменитая «Старик и море», сделавшая Хемингуэя Нобелевским лауреатом.
То, чего хотела от него, Мэри.
Письмо Адриане.
Все издатели и еще некоторые люди, которые прочли «Старика и море», считают, что это классика. Можно подумать, что я хвастаюсь. Но это не так, потому что это говорю не я, а все они. Они утверждают, что книга производит удивительное, самое разностороннее впечатление. Даже те люди, которые меня не любят, имея, возможно, на то основания, и те, кому не нравятся мои книги, говорят тоже самое. Если все это действительно так, то это значит, что я сделал то, чему пытался научиться всю мою жизнь; значит, это удача, и мы должны радоваться этому. Но я должен забыть об этом и должен попытаться писать еще лучше…
Глава 4. Последний раз – Венеция
«Все мы любим Венецию.
А вы, может, больше всех».
«—Почему мы стареем?
—Откуда я знаю, полковник?
Наверное, это закон природы».
—Да. И я так подозреваю.
«За рекой, в тени деревьев».
«Нью-Йорк геральд трибюн», 25 января 1954 года.
Смерть писателя Хемингуэя. Экстренное сообщение.
Вчера, поздно вечером в редакцию пришло трагическое известие из Африки. В районе водопада Мэрчисон, у озера Альберта, самолет «Сессна», на котором находились Эрнест Хемингуэй, его жена Мэри и пилот, пропал без вести. Предпринятые властями поиски пока не дали результатов. Это второе за последний месяц известие о смерти Эрнеста Хемингуэя. Редакция газеты следит за событиями, связанными с поиском писателя, его жены и пилота. Подробности в вечернем выпуске газеты. Следите за нашими сообщениями.
«Информасьон», 2 февраля 1954 года.
Смерть и воскрешение Хемингуэя.
Если у кого еще и были сомнения, они рассеяны неопровержимым фактом. Хемингуэй пользуется у себя на родине огромной популярностью. Известны три наиболее модные фигуры в Соединенных Штатах – Эйзенхауэр, Трумэн и Хемингуэй. Сообщения, передаваемые по радио в воскресенье вечером, и информация, появившаяся в прессе в понедельник утром о том, что самолет, на котором путешествовал Хемингуэй, потерпел аварию и разбился в глуши африканской сельвы, вызвали глубокое потрясение. В Нью-Йорке «Дейли ньюс» выпустила экстренное издание, с целью оповестить читателей о том, что Хемингуэй жив и здоров. В понедельник утренние выпуски ряда газет утверждали со всей уверенностью, что Хемингуэй погиб. В одной из них мы читали следующую «элегию»: «Он был писателем глубоко драматическим и драматически погиб. Когда за плечами такая жизнь, какую прожил Хемингуэй, трагически расстаться с ней это великое счастье…» Между тем, к нашей радости, жизнь Хемингуэя не оборвалась и драма может продолжаться. О нем уже столько насочиняли и еще больше будет написано. Без сомнения, Хемингуэй сегодня самый крупный из живущих писателей США. Он дал направление целому поколению писателей. На литературу США он оказал он оказал такое же влияние, как на испанскую Ортега-и-Гассет и Асорин. Недаром говорят, что в Соединенных Штатах половина тех, кто пишет, имитирует его стиль, а вторая – пытается. Тот факт, что Шведская академия не удостоила его Нобелевской премии, говорит скорее в пользу Хемингуэя, чем Шведской академии. Хемингуэй составляет группу вместе с Золя, Толстым, Горьким и Гальдосом, которые также не были удостоены этой премии. Хемингуэй уже создал несколько произведений, которые будущие поколения будут читать, как классику. «Прощай, оружие!» – роман, посвященный первой мировой войне и построенный на любви. После «Пармской обители» Стендаля, это лучший из всех написанных романов о любви. В глубине, за щитом силы и мужественности, скрывается романтик. Возможно последний романтик нашего века…
Две самолетные аварии в Африке, куда Хемингуэй отправился на сафари вместе с Мэри, следом за ним пожар в Шомони, где он основательно обгорел, заставили семейную чету отправиться в Европу. Хемингуэй предложил отправиться для лечения в Венецию, и Мэри не возражала. Она прекрасно понимала, что он хочет увидеть Адриану. Больному нельзя отказывать в его желании. Сейчас Мэри была спокойна, как римская сенаторша, не такой, как три года назад, когда Хемингуэй со своей молодой пассией попортили ей немало крови. Но к чему вспоминать прошлое? Прошлое не вспоминают, о нем грустят. Пусть его увидит Адриана и скажет Мэри спасибо за то, что она спасла ее от страшной участи жить со стариком. Да, так она его ласково называла после выхода в свет книги «Старик и море». И Хемингуэй не возражал. Он действительно был по-стариковски мудр, и принимал это дружеское обращение не только от нее, но и от близких друзей.
Как всегда они поселились в отеле «Гритти», который после ремонта стал еще красивее. Так же, окна их номера выходили на Большой канал. Так же, как и в два последних его приезда в Венецию, стояла за окнами адриатическая зима, мягкая и дождливая, как американская весна. Почему-то он не может выбрать для посещения Венеции другое время года, кроме зимы. Праздник святого Стефана и карнавалы, к счастью, закончились. Да и он не мог принять участие в гулянии, врачи запретили даже самые маленькие увеселения, и прописали постельный режим. И было отчего. Итальянские эскулапы нашли у него компрессионный перелом двух позвонков, разрыв печени и одной почки, паралич сфинктера, вывих правого плеча и проникающую рану черепа. Журналистам, встречавшим его в Венеции, он оптимистически сказал по поводу своих травм:
–Удача со мной неразлучна!
И вот теперь он больше лежал, в номере «Гритти», чем ходил. Читал газеты и делал из них вырезки с сообщениями о себе. Хемингуэй вечером, в день приезда, позвонил Адриане, но ее не было в Венеции. Только спустя три дня она приехала, и они договорились, что Адриана сегодня посетит семью Хемингуэев.
С утра Хемингуэй привел себя в порядок, – прежде всего, побрил свое обоженное огнем костра лицо, подстриг седую бороду и вместо халата, надел рубашку и брюки. Мэри помогла ему привести себя в порядок, и он сел за журнальный столик со свежими газетами. Хемингуэй заметно волновался перед встречей с Адрианой, что видела Мэри, и успокаивала:
–Эрни! Если тебе немедленно что-то будет нужно, я рядом. Когда я уйду, то позови горничную. Она предупреждена, что тебе может понадобиться помощь.
–Не хочу горничную. Я все сделаю сам или подожду тебя. Ты недолго будешь отсутствовать?
–Часа три. Может меньше. Я только посмотрю в Сан-Тровазо «Тайную вечерю». Пишут, что после реставрации, фреска засияла новыми красками. Ты же знаешь мою слабость, – не могу пройти мимо работ старых мастеров. А в Венеции каждый год что-то реставрируют. Я все посещать не буду, но на обновленного Тинторетто мне хочется взглянуть. Я быстро вернусь.
–Сейчас придет Адриана, ты не спеши уходить.
–Хорошо, милый.
И вот вошла она, с распущенными волосами до плеч, огромными черными глазами, сводившими когда-то Хемингуэя с ума, с извиняющей улыбкой на смуглом лице. Милое, до мельчайшей черточки знакомое Хемингуэю, лицо. Правда, черточек стало больше. Она немного пополнела, и каждый ее шаг был величав и грациозен, как у примадонны балета.
Адриана вглядывалась в лицо Хемингуэя. Обожженное лицо. Подпаленные волосы расчесаны и даже сделана попытка привести их в порядок. Борода, тоже с подпалинами. Раньше он всегда встречался с ней без бороды. Специально сбривал. Маленькое, в глубоких морщинах лицо, в обрамлении совершенно седых волос. Три года назад он не был таким седым – любви ее властитель. Кажется, он что-то потерял в своем облике. Да, точно. Он похудел, осунулся, стал меньше, в нем не чувствуется прежней незыблемости. Но все же это он – ее любимый пират, похитивший своими руками свое и ее счастье. Как он изменился за эти три года разлуки. Неужели такое возможно в природе? Почему это называется необратимый процесс жизни? Почему жизнь течет именно так? Ему можно дать сейчас семьдесят лет!
Она прошла к журнальному столику и остановилась перед ним. Он, не отрываясь, смотрел в нее. Да, Адриана за три года сильно изменилась. Нет той милой и наивной угловатости юной девчонки, видна дама, в самом привлекательном для мужчин возрасте. Расцвет женских лет – переливание наивной юной девушки в чувствительную зрелую мадонну. Именно, в таком возрасте изображали своих мадонн итальянские художники Возрождения. Они знали, что надо возрождать! Их вкус безупречен.
Хемингуэй усилием воли отвел от нее взгляд и с глухим хрипом, произнес:
–Здравствуй, моя девочка. Вот ты и пришла.
–Здравствуйте, Папа. Вот я и пришла.
–Здравствуй Ади! – Приветствовала ее Мэри. – Какая ты стала красивая. А я тебя все представляю такой, какой в последний раз видела на Кубе.
–Старею. – Тихо улыбнулась Адриана.
–Ади! Сними плащ. Дай его мне, я повешу в шкаф. Садись за столик, где Папа. А я сейчас принесу шампанского.
К своему удивлению, она не испытывала ревности к Адриане и даже была рада ее приходу. А к чему, собственно ревность – Хемингуэй весь на виду у любящих его женщин – Мэри и Адрианы. Теперь не каждая из женщин согласится связать с ним свою судьбу. Пусть на него смотрит Адриана и делает соответствующие выводы. Права была Парсонс, говоря, что к шестидесяти годам, у мужчин полностью сгорает любовный порох, и остаются вредные привычки. Кажется, у Хемингуэя с возрастом стало меньше вредных привычек. Это отмечает про себя его жена.
Мэри принесла на подносе бутылку шампанского и весело сказала, обращаясь к Адриане.
–Папе запретили пить крепкое, так он пьет по утрам только шампанское. То за свою смерть, то за спасение. – Она засмеялась мелким смешком, а Хемингуэй и Адриана улыбнулись. Мэри пришлось пояснить свою мысль. – Папа вырезает из газет заметки о своей гибели и за каждое такое известие пьет шампанское. Сначала за свою гибель. Находит сообщение о своем спасении, – пьет за свое спасение.
Теперь рассмеялись все. Адриана села в кресло напротив Хемингуэя и спросила:
–А правда, когда вы вышли из джунглей, то в руках Папы была бутылка джина и гроздь бананов. Так писали в газетах. – Адриана, видимо, чувствовала в их семье себя неловко, после трех лет разлуки, и больше обращалась к Мэри. Почему-то она боялась обратиться к Хемингуэю.
–Нет! Это все неправда. Выдумали газетчики. – Ответила Мэри. – Эрни! Ты сможешь разлить нам шампанское? – Подчеркивая его больное состояние, обратилась к нему Мэри.
–Конечно.
Хемингуэй взял шампанское и разлил шипучий напиток в бокалы.
–Давайте за встречу. – Предложила с улыбкой Мэри. – Сколько лет мы не виделись?
–Три? – Одновременно ответили Хемингуэй и Адриана и весело рассмеялись от такого совпадения мыслей и слов.
Неловкость была снята и все выпили за встречу. Потом за Венецию, которая стала родной Хемингуэям. Шампанское закончилось, вести светскую беседу у Мэри не было желания, и она стала одеваться, чтобы пойти посмотреть обновленные фрески.
–Каждый раз, когда я приезжаю в Венецию, всегда вижу ее совершенно другой. Как вы умудряетесь делать город все более красивым и старинным? – Обратилась она к Адриане.
–Мы любим наш город. – Ответила та просто.
–Да, Ади! Мы забыли спросить, как у тебя складывается жизнь? Мы слышали, ты замужем?
–Да. – Ответила Адриана и покраснела. Она вдруг почувствовала, что предала Хемингуэя.
–Как складывается семейная жизнь? – Продолжала расспрашивать ее Мэри, одевая плащ.
–Хорошо. – Коротко ответила Адриана и еще больше покраснела. Конечно же, нельзя было сознаваться в том, что семейная жизнь у нее не складывается. – Вам передают привет мама и Джанфранко.
–Спасибо. Жаль, что у Джанфранко не сложилась жизнь с Кристиной, и ему пришлось покинуть Кубу. Как он сейчас?
–Хорошо. Нашел хорошую работу…
Но Мэри ее уже не слушала. Она оделась и сказала:
–Я пойду. А вы поговорите, вспомните прошлое. – Она улыбнулась щедрой улыбкой. – Если тебе что-то потребуется, Эрни, то позови горничную. Как мы с тобой говорили. Я скоро приду.
Она торжествующе посмотрела на Адриану, – Хемингуэй принадлежит только законной жене. И сейчас ей не страшно оставить их наедине. Пусть, действительно, вспомнят будущее. Им, кажется, есть, что вспомнить. Пусть вспоминают!
–Я не прощаюсь. – Она снова победоносно улыбнулась Адриане и вышла из номера.
Оставшись вдвоем, Хемингуэй и Адриана первое время молчали. Они разглядывали друг друга, и никто первым не решался нарушить тишину номера. В тишине стал слышен мерный ход больших напольных часов. Как маленький колокол. Наконец Хемингуэй, прокашлявшись, произнес:
–Сильно со мной в этот раз обошлась Африка. Я не все рассказал врачам…
–Что-то утаили? – Спросила Адриана, радуясь, что разговор завязался и его надо поддержать.
–Да. Обгорела левая рука. Видишь? А когда упал в горящий кустарник, то подпалил живот, ноги, предплечья. Врачи не заметили у меня сотрясения мозга. Левый глаз совсем не действует. Полный калека. – Усмехнулся Хемингуэй.
–Ты, Папа, выздоровеешь. – Впервые назвала его Адриана на «ты». Мэри же ушла. – Я всегда являюсь к тебе, когда тебе плохо. Когда ты болен или удручен неудачами. Помнишь Падую? Там ты был хуже, чем сейчас. – Подбодрила его Адриана. – Также не видел глаз, также весь был обожжен, и к тому же, порохом. Помнишь, как после моего приезда, ты сразу же пошел на поправку?
–Помню. Ты огонек в моей душе, благодаря которому я живу и пишу. Потухнет огонек и меня не будет.
–Папа! – Укоризненно сказала Адриана. – Мы с тобой столько лет не виделись, а ты сразу впал в пессимизм. Неужели, ты не рад меня видеть?
–Очень рад. – Улыбнулся Хемингуэй. – Я имею в виду, что не меня не будет. Не будет творческого огонька. Вот что я хотел сказать. Ты можешь подойти ко мне ближе, чтобы я мог тебя обнять?
–Да, Папа. Я осталась такая же, как прежде. Стоит тебе приказать, и я все исполню, что ты захочешь. Я иду к тебе.
–Я никогда не приказывал тебе, девочка.
–Я не это имела в виду. Я хотела сказать, что наши желания всегда совпадали. Помнишь? А приказывали другие.
–Что ты имеешь в виду. Почему ты мне всегда что-то не договариваешь?
–Я хочу тебя поцеловать. Видишь, снова наши желания совпадают. – Адриана снова решила не рассказывать о двойном дне их прошлой любви. Нельзя больному сообщать плохие вести, даже если они из прошлого.
Она подвинула свое кресло ближе, склонилась к Хемингуэю и поцеловала его обгоревшую бороду на щеке. Он обнял ее и нашел своими губами, ее губы. Поцелуй был долог, но в нем не было былой страстности, стремления слиться друг с другом. Это они почувствовали оба.
У Хемингуэя начал затухать огонек в груди, о котором он только что говорил. И чтобы поддержать тлеющее тепло в душе он спросил:
–Ты хорошо помнишь все наши встречи?
–Помню все, до последней капельки. Не поверишь, Папа, а я помню, как мы первый раз катались по морозу в гондоле. Там ты меня впервые поцеловал. Помню больницу в Падуе, когда я впервые стала твоей. Помню негритенка, твоего слугу, карнавал, где своего Казанову нашла Коломбина, ночь молний в Мегано, пиратский корабль и его капитана… Я все помню. А ты не забыл? А помнишь половинку гребня, которую ты подарил мне на охоте? Я разгадала символ твоего подарка, – половинки должны быть вместе, чтобы составлять целое. Ты сохранил свою половинку?
–Я ничего не забыл. А половинку гребня я, к сожалению, потерял. Еще тогда, в Венеции. Половинки никогда вновь не срастутся – останутся половинками. Нет такого закона в природе, чтобы из осколков можно было собрать целое. – Он устало вздохнул. – А твои изумруды до сих пор согревают меня. Твой портрет смотрит на меня, и я с ним разговариваю. Так я с тобой говорю. Как наяву. Говорю, когда мне бывает плохо. А мне сейчас, всегда плохо.
–Теперь тебе будет хорошо. Я буду с тобой всегда. Ты мне разрешишь приходить к тебе?
–Да. Вот мне станет немного лучше, и мы снова прокатимся по каналам в гондоле. Зря пустили катера в каналы Венеции. Они портят ее вид. Будем бродить по улицам и площадям. И вокруг нас будет только Венеция. Я тебе подарю самый дорогой подарок…
Адриана погладила тонкими пальцами его руку, и Хемингуэй увидел на безымянном пальце обручальное кольцо. Она подняла руку и приложила палец с чужим ему кольцом к его губам. А могло кольцо быть его… Но, все уже прошло. Прошлое возвращается только памятью.
–Тсс! Не надо подарка. Тем более дорогого. Я рада, что мы снова вместе. Самый большой подарок – ты. Не каждому дано любить такого человека, как ты, Папа. Мне просто повезло в жизни. Ты – незабываемый подарок моей хрустальной юности.
Хемингуэй смотрел на ее обручальное кольцо, и ему хотелось задать вопрос – кто у нее муж? Но зачем вспоминать о муже, когда ему хорошо с его женой. Чужая жена – его любовь. Он никогда об этом не писал в своих книгах. Жизнь сама определила ему любовь, которую он не смог описать в своих романах. В его книгах всегда чистая любовь – трагическая, но верная. Вот и ему от любви осталась трагедия, как в его романах.
«Как плохо ты знаешь человеческую жизнь?» – Укорил он сам себя.
–Мы с тобой еще поедем в Париж, Испанию. Я собираюсь после Венеции отправиться туда.
–Я на все согласна, Папа. Но я сейчас не свободна. Для меня имеются семейные оковы. Правда, они не крепкие, но все же… Почему же, Папа, там, на Кубе, мы были так нерешительны?
Хемингуэй поник седой головой. Тогда решительность требовалась от него, а ее у него не оказалось.
–Я боялся, дочка… Себя. – Честно признался он.
–А я за себя не боялась. Я хотела тогда все взорвать, а ты не понял. Я понимала, что на обоженном чужой любовью месте, нельзя создать свою любовь. Такого в жизни не бывает. Хотела начать с нуля нашу любовь. Но, как нуль не перемножай, он останется нулем. Какой я было молодой и наивной! Видишь, Папа, я стала вспоминать о не сбывшемся. Значит, я постарела. Ты мне так говорил. А ты слышишь песни, которые я тебе пою через океан?
–Океан велик… – Тихо ответил Хемингуэй.
Они замолчали. Хемингуэй отпил из бокала немного шампанского и почувствовал, как творческий огонек в его душе, угас. Он понял, что больше этот огонек не зажжется у него никогда.
–Я многого не понимаю в этой жизни. – Признался он. – Я додумывал в своих книгах реальность. Придумывал, что должно происходить потом… Я оказался романтиком реалистической мечты. Недавно это понял. – Он тяжело вздохнул, и спросил. – Мы будем продолжать с тобой встречаться и переписываться?
–Да, Папа. Твои письма – отдушина в мир тревог и любви, которых я сейчас не имею. А так хочется бурь и молний, и корабль, плывущий среди звезд, на которых никто не живет. Мне, кажется, что только там мы могли бы сохранить свою любовь. Без людей…
Она прижалась к нему и снова поцеловала его обгоревшую щеку.
–Нам бы не корабль, а индейское каноэ, чтобы мы плыли на нем только вдвоем, по океану только нашей жизни, где нет никого. Мечтаю о жизни, где нет мира. – Тоскливо произнес Хемингуэй.
Он обнял ее и крепко, насколько позволяли силы, прижал к себе. Они на минуту затихли. Часы на полу, как метроном, тихо, но четко отбивали секунды. Одна секунда их новой любви, вторая… Минута жизни прошла. Наступил час разлуки… Они вслушивались в музыку времени. Ритм был однообразен, не такой, как ритм их прошлой любви. Еще немного и наступит вечность памяти их любви…
Адриана глубоко вздохнула и произнесла:
–Ах, Папа. Как бы нам хорошо было вместе. Правда?
От часов дунуло тленом времени, и раздался их бой. Будто звонил большой колокол. По ком? Периодически надо вздрагивать в жизни, а то не заметишь течение времени. Когда часы отбили положенный им час, Хемингуэй устало ответил:
–Да. Этим можно утешаться…
