Татьяна Сергеева
Фристайл. Сборник повестей
Молодые аспиранты, приглашённые в гости, водили вокруг него хоровод и дружно пели: «Как на шефа именины…». Алексей Петрович стоял в центре круга, довольно посмеивался, растроганный, но голова его была занята только одним – кого в Москве назначат на его место. Среди аспирантов были неизменные Кондаков и Сакен, оба с жёнами. Несколько молодых учеников Соколова тоже были здесь, вместе со Славкиным отцом гостей насчитывалось человек десять. А в глубине комнаты стоял задвинутый туда большой обеденный стол с недавно порушенной красотой.
На кухне кружились Зоя Васильевна и Вера. На сковородках пузырилось жаркое.
Одна из аспиранток села за пианино.
– Алексей Петрович, заказывайте, что играть… Маэстро всё может!
Старик с улыбкой пожал плечами.
– Играйте, что хочется…
Наташа подошла к инструменту.
– У нас папа все песни поёт на мотив «Катюши»… Но самая любимая – вот эта… – она склонилась к пианино и наиграла одной рукой, подпевая себе неожиданно сочным, грудным голосом « Ничего, что ты пришёл усталый…»
Аспирантка кивнула и подхватила сразу двумя руками.
– «И виски покрыла седина»…
– Смотри-ка, помнишь… – Алексей Петрович растроганно посмотрел на дочь. И громко позвал. – Зоя! Где ты там? Иди сюда!
Зоя Васильевна вошла, вытирая руки о полотенце.
– Там мясо…
– Подождёт мясо, Вера присмотрит. – Он приобнял её за плечи. – Посиди, старушка, со мной рядом, послушай…
Они сидели рядышком на диване, а молодёжь, столпившись у пианино, смотрела на них, улыбаясь, и пела.
–« Пусть дни идут, идёт за годом год…»
Славка зашёл на кухню, потолкался вокруг Веры.
– Странно, правда? – Вдруг задумчиво сказал он.– Вот Дмитрия Павловича в госпиталь вызвали, он ушёл, и дед один среди молодых остался… Я в первый раз понял, что у него никого нет кроме нас и твоего дедушки… Почему это, а?
Вера пожала плечами.
– На дружбу, между прочим, время нужно… А дед твой все двадцать четыре часа в сутки на работе…
Пока снова сели за стол и произнесли несколько тостов, Алексей Петрович с улыбкой смотрел на своих учеников, но вдруг отвлёкся, погрустнел и тихо сказал жене.
– Понимаешь, я даже главному редактору звонил… Говорю, сократите половину статьи… Не нужны мне эти комплименты… Уберите то место, где говорится, что я Государственную премию в фонд Мира передал… Лишнее это всё… Оставьте только…
– Бабуля! – Послышался из кухни Славкин голос. – Вера без тебя зашивается!
Зоя Васильевна, успокаивая, мягко похлопала мужа по руке, и, не дослушав, поспешила на кухню, прихватив с дивана полотенце. Гости перестали петь, включили магнитофон, и квартира сразу наполнилась совсем непонятной Алексею Петровичу музыкой. И танцевать все начали сразу, вместе, столпившись посреди комнаты. Старик грустно смотрел на них и, наверно никого не видел, думая о своём. И вдруг совершенно невпопад и ни к кому конкретно не обращаясь, сказал:
– Мне сегодня из нашего отраслевого журнала звонили… Извинялись… Говорят, вся юбилейная статья обо мне не помещается… Они её сократили… «Мы, – говорят, – выбросили период Вашей деятельности во время войны…» – Он горько покачал головой. – Обидно…
Когда Алексей Петрович заговорил, гости не сразу, но шуметь перестали, хотя музыку сделать потише не догадались. Старика выслушали вежливо, но ничего не поняли, и едва он замолчал, запрыгали и закружились снова, изрядно охмелевшие от вина.
Соколов сидел один на диване, тихо покачивал лысой головой. Славка вошёл в комнату, его тут же затащили в центр круга, и он запрыгал тоже, по- мальчишески смешно выкидывая длинные ноги. Но случайно увидел глаза деда, и веселиться почему-то расхотелось. Он перестал скакать, вышел из круга и присел рядом с Алексеем Петровичем.
– Ты что такой, дедушка? Чего это вдруг?
– Ты понимаешь… – Старик почти не смотрел на внука, ему надо было просто выговориться. – В первые месяцы войны на Дальнем Востоке очень тревожно было… Немцы – немцами, а тогда ещё войны с японцами ждали… Вот мне и было приказано… Нужно было срочно завод построить по производству водорода… Для заполнения дирижаблей… Дали мне всего-то взвод солдат, вот мы и строили… Совсем не спали… – Алексей Петрович вдруг улыбнулся своим воспоминаниям. – Завод наш должен был принимать командующий фронтом, а я его не дождался, так в цехе на скамейке и заснул. Когда Командующий приехал, меня побежали будить, а он не разрешил, так и принимал завод без начальника производства… Меня и к награде тогда приставили, только ведь сорок первый год… Где-то потерялись документы… Вот такие дела…
Может быть, впервые в жизни Славка так внимательно слушал деда.
– Дедушка, почему ты мне никогда ничего не рассказываешь?
Алексей Петрович не знал, что ответить. Он растеряно пожал плечами.
Когда гости разошлись, а Вера и Зоя Васильевна домывали посуду на кухне, Славка вышел на лестницу проводить отца.
– Завтра утром встанешь, и сразу приезжай. – Отец вытащил из кармана ключи.– Не потеряй только… Ты меня слышишь?
– Да. – Обречённо вздохнул Славка.– Завтра утром приеду. Если иначе нельзя.
– Нельзя! – Отрезал отец и, не вызывая лифта, быстро побежал вниз.
Стояла глухая осенняя ночь, когда Славка с Верой вышли на улицу. Он провожал девушку домой. На улице было пусто, мелкий дождик едва угадывался в свете фонарей.
– Вера… – Не сразу решился Славка. – Мне надо тебе сказать что-то очень-очень важное…
Вера с интересом взглянула на приятеля.
– Ну, так говори своё «очень важное»…
– Ты понимаешь… На восемнадцатое у меня повестка…
– Знаю.
– Если я приду в военкомат… – он продолжал медленно, подыскивая слова. – Ты бы хотела, чтобы я служил… где-нибудь очень далеко? Ты как к этому относишься?
Вера растерянно остановилась, вглядываясь в Славкино лицо.
– Не знаю… – Наконец, протянула она. – Конечно, было бы лучше, если бы ты служил где-нибудь рядом…
– Я не об этом…
– Тогда о чём? Чего ты жмёшься? Говори прямо!
– Если я приду в военкомат восемнадцатого… В этот день всех направят… выполнять интернациональный долг…
Вера всё ещё пыталась заглянуть в Славкино лицо.
– Слава, я очень хочу, чтобы ты был жив и здоров. Если бы от меня это зависело… Но если надо…
– – Господи… – Простонал Славка. – Опять это «надо»! Кому «надо»? Что «надо»?
– Как же иначе, Слава?
– Можно иначе! – вдруг разозлился он. – Можно! И десятки людей делают иначе. Ты разве не знаешь, что у Бори Бекасова, который с первого класса соплями – то никогда не болел, вдруг оказалась злокачественная гипертония, и его вообще освободили от армии?
– Не кричи… – обиделась Вера. – Ты что, не хочешь служить?
– Хочу – не хочу… Кто об этом говорит? Я буду солдатом, буду, только на пару недель позднее, поняла?
– Нет. Объясни, пожалуйста. И, если можешь, поспокойнее…
– Хорошо. – Славка перестал кричать. – Я не пойду в военкомат восемнадцатого. Я заболел. Грипп у меня, понимаешь? – Он громко и демонстративно высморкался. – У меня температура… Во, какая у меня температура! Я пойду в военкомат по следующей повестке, которую мне принесут. А мне её обязательно принесут… Я пойду в военкомат и останусь служить в Союзе. Теперь ты поняла?
– Теперь поняла…– нараспев протянула Вера. – Интересно, ты это сам придумал или дедушка подсказал?
– Ничего дед не знает. И бабуля тоже. Мать плачет и предлагает мне самому принимать решение.
– Тогда, значит, отец… И ты решил?
– Да… – Славка устал сопротивляться. – Ну, чего ты уставилась?!
– Здорово! Я просто подумала… Ведь у Никиты, и у Кольки… Да и у Сережки тоже повестки на тот же день и тот же час… Что ты им скажешь? Будешь врать про грипп?
Славка молчал. Сказать было нечего.
– Хорошо, – кивнула Вера. – Твоя мама права: ты, и в самом деле, должен сам всё решить… Только знай… Если ты… заболеешь, я не смогу после этого относиться к тебе так, как сейчас…
Славка промолчал. Они стояли перед домом Веры, она посмотрела вверх на свои окна, они светились, единственные во всём доме. – Дед вернулся. Я пойду, он ведь не ляжет, пока меня нет…
Вера ушла. И вдруг до Славки дошло. Он вбежал в парадную и громко крикнул в чёрный колодец лестничного пролёта.
– А как ты ко мне относишься? Как?
Он слышал, как там, наверху захлопнулась за Верой дверь квартиры, и на лестнице снова стало тихо, только в ответ ему где-то громко залаяла собака.
Славка вернулся домой, открыл дверь своим ключом и бесшумно проскользнул в прихожую. Но к его удивлению в кухне горел свет и в коридоре тоже, хотя двери в комнаты были плотно закрыты. Славка прислушался и успокоился. Он скинул сырые туфли и с удовольствием всунул ноги в домашние тапки. И тут вдруг он услышал какие-то странные звуки, доносившиеся из ванной. Славка потянул дверь ванной, но она была закрыта изнутри. Странные резкие звуки повторились снова. Испуганный не на шутку, Славка осторожно постучал пальцами в дверь, стараясь не разбудить остальных домочадцев.
– Кто здесь? Это ты, дедушка? Ты что там?..
С натугой щёлкнула задвижка, дверь приоткрылась и впустила Славку.
У Алексея Петровича открылось кровотечение. Сгустки крови забили раковину, он прижимал ко рту окровавленное полотенце. Славка обмер.
– Сейчас, сейчас, дедушка… Я «скорую»…
Он бросился к телефону, крикнув, заикаясь от страха.
– Мама!.. Бабушка! Вставайте, вставайте! Скорее!
Дверь скрипнула и появился, держась за косяк, Алексей Петрович.
– Не надо «Скорую», – прохрипел он. – Диму…
Что-то клокотнуло у него в горле. Крепко зажав рот полотенцем, он опять скрылся в ванной.
В коридор выскочили испуганные Наташа и Зоя Васильевна. Славка дрожащими пальцами набирал телефонный номер…
Побледневший осунувшийся за ночь Слава торопливо шёл по территории завода. Пересёк литейный цех, проскочил небольшой термический, кузнечный… Что-то спросил у старого рабочего, тот неопределённо махнул рукой в глубину проёма. Славка пошёл туда, и, наконец, увидел отца. Тот что-то сердито выговаривал мастеру. Тяжело ухали молоты, слов слышно не было. Славка подошёл поближе, но встал в стороне, дожидаясь конца разговора. Отец случайно посмотрел в его сторону и замер на полуслове.
– Ты чего здесь?! – Крикнул он, стараясь перекричать шум цеха.– У тебя ведь есть ключ!
Славка так посмотрел на него, что отец пожал плечами и взял его за локоть.
– Ладно, пошли…
Открыв дверь своего кабинета, он пропустил Славку вперёд.
– Ну? – Посмотрел он вопросительно на сына. – Ключи потерял?
Славка мотнул головой.
– Так что опять стряслось?
Но Славка не успел ответить. Раздался телефонный звонок. Отец махнул Славке рукой на стул, снял трубку. Заговорил, весело похохатывая.
– Рад тебя слышать, Виктор Петрович… Не передумал ехать? Получил, получил я лицензию… Одного лося разрешили отстрелить… С егерем я договорился, выгонит прямо на нас, только стреляй… Да, и сына возьму, – он подмигнул Славке.– Он у меня сейчас свободный художник… В армию уходит… Да, дней через десять… Слушаю тебя, Виктор Петрович… Что ж, – через паузу продолжил он, – для тебя, пожалуй, такие трубы найдутся… Сколько?! – Отец присвистнул. – Ну, это ты, брат, загнул!.. А, вот это другое дело! Если ты мне этот котёл сделаешь, я тебе ещё столько же труб отпущу… Всё. Забито!
Трубка, наконец, была положена на место, и отец выжидающе посмотрел на Славку. А с ним начало происходить что-то странное: мелко-мелко застучали зубы, перехватило дыхание, и он разразился вдруг бурной неожиданной истерикой. Отец испуганно бросился к нему.
А потом они сидели вдвоём в холостяцкой квартире отца, вполне уютной и современной. Сидели рядом на диване, Владимир крепко прижимал к себе Славку за плечи, говорил тихо и мягко.
– Попробуй, Славёныш, понять то, что я тебе скажу… Тебе сейчас очень тяжело, я знаю. На тебя сразу столько всего навалилось. Но жизнь заставляет принимать решение сегодня, сейчас… – Он помолчал. – Я глубоко уважаю твоего деда. Если хочешь знать, я просто преклоняюсь перед ним… Но деда твоего формировало другое время… Тогда жизнь представлялась совсем иначе… А годы прошли. Сорок, пятьдесят лет… Многие ровесники твоего деда менялись со временем, становились дипломатичнее, гибче… А он не сумел. Остался таким же… Как монумент. Как символ тридцатых годов, понимаешь? Он совершенно не вписывается в сегодняшнюю жизнь. Теперь нельзя так жить, как жил твой дед.
– Он жив, папа… – Мрачно сверкнул на него глазами Слава.
– Да, прости… Я неудачно сказал… Но, сынок, я очень тебя люблю… У тебя впереди огромная жизнь… Нельзя её приносить в жертву отжившим идеалам! Ты понимаешь меня?
Слава отвернулся от отца и твёрдо сказал.
– Я пойду в военкомат…
Отец оттолкнул его, забегал по комнате.
– Все вы идеалисты! – Крикнул он, срываясь. – Самое страшное, что Алексей Петрович всех вас слепил по своему подобию. И бабушку, и мать, и тебя…
Славка молчал и смотрел куда-то вбок.
– Ну, вот что…– Отец вдруг успокоился и стал говорить тише. – Я должен вернуться на завод, сегодня ночью будут монтировать новый котёл, – это моё дело… У меня тоже есть дело, которому я служу, и, надеюсь, не хуже твоего деда… А ты будешь ночевать здесь. Я тебя просто закрою.
Славка вскинул на него глаза.
– Папа, ты забыл, что дедушка…
Но Владимир, не глядя на него, уже одевался в прихожей. Он вышел на площадку, плотно закрыл за собой дверь и повернул ключ.
Только тут Славка сорвался с места, забарабанил в дверь кулаками.
– Папа! – Пронзительно кричал он. – Ты не можешь… Ты не смеешь!
Но вдруг у него опять сильно закружилась голова, он затих, и медленно сполз по косяку двери прямо на пол.
Перепрыгивая через две ступени, стараясь поскорее убежать от Славкиных воплей, его отец сбегал вниз по лестнице. Но внезапно наступившая тишина остановила его. Он замер, подождал немного – крики не возобновлялись. И тогда Владимир повернул назад, медленно, шаг за шагом стал подниматься обратно. Он почти бесшумно открыл квартиру, прошёл мимо Славки, сидящего на полу, и положил ключи на письменный стол…
Дмитрий Павлович сидел в служебном кабинете за своим рабочим столом в полном медицинском облачении. Сидел, тяжело задумавшись, уронив свои ухоженные руки хирурга на незаполненную «Историю болезни», лежащую перед ним. Он достал из большого жёлтого конверта рентгеновские снимки и стал – в который раз! скрупулёзно их изучать. Этих рентгенограмм было очень много – самых больших, как говорят врачи: «обзорных» и «прицельных» до совсем мелких томограмм… Закончив рассматривать, он тщательно собрал их снова в конверт и отодвинул в сторону. Также внимательно просмотрел стопку анализов и только после этого написал твёрдо на чистом титульном листе «Истории»: «Соколов Алексей Петрович». И дату рождения. Задержав на мгновение руку в воздухе, размашисто вывел в графе «Диагноз»: « Рак лёгких 4 стадии».
Вошла пожилая секретарша.
– Дмитрий Павлович, к Вам посетитель…
– В приёмные часы, – не поднимая головы, ответил он. – Есть приёмные часы для больных и их родственников…Сейчас не могу. Иду в отделение…
– Он не больной и не родственник, Дмитрий Павлович… Он говорит, что Ваш знакомый с фронта… Он из Киргизии…
Дмитрий Павлович удивлённо вскинул голову.
–С фронта? Из Киргизии? – Он задумался на минуту, пожал плечами. – Не помню… Зовите, конечно.
Секретарша вышла. Вскоре дверь распахнулась. На пороге стоял пожилой и смущённый посетитель с огромной корзиной фруктов.
– Заходите, заходите! – Пригласил Дмитрий Павлович, пытаясь вспомнить его лицо.
Киргиз вошёл, поставил корзину на пол и взглянул прямо в глаза врачу.
– Вы меня никогда не вспомните, Дмитрий Павлович, и не пробуйте даже…
– Я Вас лечил? Оперировал? Вы были ранены?
Гость с улыбкой покачал головой.
– Нет… В госпитале мы с Вами не встречались, хотя я там тоже побывал… Я сейчас всё напомню… Я ведь Вас после войны, знаете, как искал! Вот недавно только и нашёл… Слушайте… В самом начале войны… Помните, машину с хлебом?
Дмитрий Павлович охнул.
–Так это Вы? Сейчас я попробую вспомнить, как тебя зовут… Исмаил… Верно?
Гость довольно рассмеялся.
– Так точно, товарищ генерал… Исмаил Саяков… Неужели помните?
– Конечно, помню!
Разве забудешь такое?
На своём стареньком газике, конфискованном в ближайшем колхозе, на стёклах которого услужливый санитар намалевал масляной краской медицинские кресты, Дмитрий Павлович трясся по разбитой сельской дороге. Он был только что назначен начальником медсанбата но, прибыв к месту назначения, обнаружил, что надо начинать с нуля. Этот «нуль» начинался в штабе, Дмитрий Павлович всю дорогу обдумывал свои требования и аргументы, и даже записал что-то в блокноте, боясь в спешке упустить что-нибудь важное.
Вскоре прокололось колесо, и вместе с водителем они засуетились вокруг машины, ставя запаску. Сзади, подъёзжая, запылила полуторка. Дмитрий Павлович поднял голову. Рядом с пожилым водителем сидел совсем юный лейтенантик, по внешнему виду – уроженец степей. Грузовик притормозил, и лейтенантик, приоткрыв дверцу кабины, весело крикнул:
– Помощь нужна?
– Справимся! – Дал отмашку Дмитрий Павлович.
И полуторка рванула дальше. Но, проехав вперёд, оставила после себя сладкий, пряный запах горячего хлеба. Он был сложен в кузове горой и едва был прикрыт куском серой парусины.
Водитель Дмитрия Павловича посмотрел вслед грузовику.
– Как пахнет хлеб-то! Горячий, видать…
А полуторка тряслась по ухабам дальше. Лейтенантик, сопровождавший хлеб, стал тихо напевать что-то своё степное, печальное, но старик-водитель заёрзал на месте, глянув вперёд.
– Плохо дело… – Сказал он.
– Что такое?
– Поглядите вперёд…
А впереди шли призывники-новобранцы. Они шли молчаливой, мрачной толпой, мало похожей на военный строй. Шли в домашней запылённой и заношенной одежде, с котомками на плечах, небритые, голодные и усталые. Шли на передовую совершенно безоружные, только у лейтенанта, ведущего этот строй, за поясом была кобура с пистолетом. Лейтенант был также молод, как и уроженец степей в машине с хлебом, но та неделя, которую он шёл по дороге с людьми, за которых отвечал, успела сделать его намного старше и ответственнее.
Пожилой новобранец подошёл к нему совсем близко и тихо спросил.
– Далеко ещё, лейтенант?
Лейтенант на ходу достал полевую сумку, раскрыл мелкую карту.
– Мы здесь. Идём вот сюда… Километров сто двадцать будет… Надо идти. Война. Дойдём – там переоденут и накормят…
А машина с хлебом всё приближалась к колонне.
– Кто это? – Удивлённо спросил лейтенант у своего водителя. – Арестанты?
– Нет. Новобранцы…
Лейтенант присвистнул
– Ничего себе… И куда они идут?
– В свою часть. На фронт. Голодные… – и повторил, – голодные…
Что-то угрожающее услышал лейтенант в голосе своего водителя и удивлённо посмотрел на него.
Полуторка поравнялась с хвостом колоны. Новобранцы шли медленно и широко, занимая всю проезжую часть. Водитель просигналил, толпа слегка подвинулась к обочине, и машина стала осторожно проезжать мимо колонны. Запах горячего хлеба поплыл над головами, и колонна вдруг дрогнула, зашевелилась, ожила.
– Хлеб… Хлеб! – Понеслось со всех сторон.
И тут началось невообразимое. Толпа новобранцев преградила дорогу машине. Водитель сигналил, но люди мгновенно повисли на бортах, попрыгали в кузов. Огромной серой птицей спланировал на землю брезент, и буханки ещё неостывшего хлеба полетели в толпу.
– Стреляй! – Крикнул водитель своему лейтенанту. – Стреляй, пока не поздно…Не то тебя самого расстреляют!
Посеревший от страха лейтенант, выскочил из машины.
– Назад! – Крикнул он сорвавшимся петушиным голосом.– Назад! Буду стрелять!
Но его никто не слышал.
– Сюда! Сюда! Ребята, кидайте нам!
– Отставить! – Кричал лейтенант, который вёл солдат. – Отставить!
Он первым стал стрелять в воздух. Стоя на ступеньке полуторки, начал палить в воздух и лейтенант, сопровождавший машину.
Вскоре от хлеба не осталось и следа. Утолив голод, люди понемногу приобретали способность соображать. Пряча глаза друг от друга и от своего лейтенанта, мрачно глядевшего на них, они столпились у обочины.
Вот тут и подъехал Дмитрий Павлович.
Увидев майора, выходившего из машины, командир приказал своим людям построиться и доложил по всей форме, куда и зачем идёт отряд.
– Что за стрельба? – Спросил Дмитрий Павлович, начиная догадываться, что произошло.
– Моими людьми была разграблена машина с хлебом, товарищ майор. – Ответил обречённо командир, готовый принять любую расплату за свой грех.
Дмитрий Павлович всё понял. Он взял за плечо сопровождавшего машину лейтенанта, поставил перед строем. Расстегнул свою кобуру, вытащил пистолет.
– Вот пистолет, – сказал он людям. – Вы съели хлеб, который он вёз на передовую… Теперь убейте его, потому что его всё равно расстреляют. Каждый из вас знает приказ Сталина… Если вы его убьёте сейчас, то избавите от трибунала и позора. Ну, кто выполнит приказ военного времени?
Новобранцы, отводя глаза, молчали.
– Люди вы или кто? – Тихо, но внятно сказал их юный командир. – Ведь он стрелял в воздух, а мог бы…
– Следуйте к месту назначения, лейтенант… – Дмитрий Павлович убрал пистолет в кобуру.
Лейтенант повернул строй, дал команду «Шагом марш!», и люди затопали, торопясь покинуть место своего позора.
– Лейтенант! – Окликнул Дмитрий Павлович. – Задержись-ка…
Лейтенант подбежал к нему.
– Сколько дней вы не ели?
– Четвёртый сегодня… Всё, что взяли из дома, съели в первые дни…
– На вот, возьми… – Дмитрий Павлович почти насильно всунул ему свёрток, который успел вытащить из бардачка своего газика. – Ты-то хлеб не воровал… Бери, бери…
– Спасибо, товарищ майор…
Строй быстро удалялся, лейтенант догнал его и пошёл сзади, незаметно отщипывая в кармане от горбушки хлеба с салом.
Дмитрий Павлович вернулся к полуторке. Водители стояли в стороне и разговаривали вполголоса, а несчастный лейтенантик, сопровождавший украденный хлеб, сидел на земле на обочине на том самом месте, где его оставил майор.
Дмитрий Павлович присел рядом.
– Как зовут тебя, лейтенант?
– Исмаил… Исмаил Саяков… – Как в бреду, ответил тот.
– И что же с тобой делать, Исмаил Саяков? – Дмитрий Павлович покачал головой.
– Расстрелять… Расстреляйте меня, а товарищ майор…
– Расстрелять-то тебя проще простого, Исмаил Саяков… А вот как тебе жизнь спасти – это большой вопрос… Ладно… Попробуем сделать вот что…
Он достал из планшета лист чистой бумаги и стал что-то быстро писать на нём. Потом протянул листок лейтенанту.
– Держи. Здесь написано, что хлеб, который ты вёз, конфискован начальником медсанбата, майором таким-то для раненных…
Лейтенантик заворожёно смотрел на майора.
– А как же Вы, товарищ майор? Вас не расстреляют?
– Э, друг Саяков, – усмехнулся своим мыслям Дмитрий Павлович, – коли меня раньше не расстреляли… Впрочем, двум смертям не бывать, так у нас говорят…
–В рубашке ты родился, парень! – Водитель полуторки обнял совсем обалдевшего лейтенанта.
Тот заплакал, хотел что-то сказать, но Дмитрий Павлович только усмехнулся, махнул рукой и поспешил к своему газику.
Отряд шагал прямо, а машина военврача повернула налево. Полуторка постояла ещё недолго, затем развернулась и запылила в обратную сторону.
– Значит, обошлось тогда? – Дмитрий Павлович сел рядом с Исмаилом на диван.
– В штрафбат всё равно угодил… Если бы не Ваша бумажка, то расстреляли бы, точно… Ранили в первом же бою, ведь знаете, что такое штрафбат… Провалялся в госпитале, а потом в артиллерию попал, до Берлина дошёл… А у Вас как тогда?
– Я уже не помню,– отмахнулся было Ершов, но встретив тревожный взгляд гостя, успокоил его.– Как-то выкрутился… Обещали разжаловать, да и так звание было не по должности… Обошлось…
Они помолчали.
– Знаешь что, Исмаил… У меня сейчас – дела… – Дмитрий Павлович написал что-то на листке бумаги. – Вот тебе мой домашний телефон и адрес… Приходи вечером.
– Спасибо… Только…
– Обязательно приходи… Я буду ждать! Слышишь?
– Хорошо, приду… Спасибо…
Когда за неожиданным гостем закрылась дверь, Дмитрий Павлович достал из корзины с фруктами большую гроздь винограда, тщательно вымыл её под краном, завернул в полотенце, и направился в отделение.
Алексей Петрович лежал на койке в одноместной палате – большой, грузный и тихий. У его изголовья стояли две опустошённые капельницы.
Дмитрий Павлович, в полном медицинском облачении, сидел перед ним на стуле. Оба молчали, избегая глядеть друг на друга.
– Дима, – Сказал, наконец, Алексей Петрович. – Мне нужна правда.
Дмитрий Павлович стиснул зубы, кивнул, но продолжал молчать. Алексей Петрович не торопил его. Он прикрыл глаза, и только его вздрагивающие веки говорили о том, что он не спит. Он ждал.
– Алёша… – Хрипло начал Дмитрий Павлович. – Ты знаешь… Есть болезни, пред которыми мы бессильны…
Не открывая глаз, Соколов кивнул.
Дмитрий Павлович хотел было ещё что-то сказать, но подбородок его задрожал, он быстро встал, подошёл к окну и стал смотреть в него слепым, невидящим взглядом.
– Операция?..
– Поздно…
– Это… быстро кончится? – Услышал он вопрос.
Алексей Петрович открыл глаза. Взгляд его был таким требовательным и твёрдым, он словно просвечивал насквозь. Солгать под таким взглядом было невозможно.
– У всех по-разному…
– Я смогу встать? Двигаться по палате?
– Вполне. По самочувствию, конечно…
Алексей Петрович облегчённо вздохнул.
– Вот что, Дима…– Самое тяжёлое было позади, слова теперь шли легко. – Уходить из жизни всё равно надо. Возраст такой, когда уходят. Это ничего…– Он промолчал. – Ты знаешь, Дима: за всю свою жизнь я никогда и ничего для себя не просил…
– Знаю.
– А вот сейчас у тебя попрошу. Ты можешь мне предоставить… – он горько усмехнулся, – этот кабинет… до конца?
Дмитрий Павлович кивнул.
– Я вот что сегодня решил… Мне надо дописать книгу. Итог всей моей жизни. Всё суетился, откладывал, думал – успею… Надо успеть. Ты меня должен понять. Я напишу своим, попрощаюсь – и всё. Ты заберёшь все мои бумаги – Зоя покажет. И в этой комнате до конца – только ты и я, понимаешь? Всё остальное будет мешать. Надо работать, – с неожиданным подъёмом сказал он. – Работать. Обещай мне, Дима – только ты и я…
– Ты не сможешь долго, Алёша… Ты не сможешь долго так работать… Наступит момент…
– Я понял… Значит, мне нужен секретарь… Я не могу взять свою секретаршу, мы слишком долго вместе работали… И твоя тоже не подойдёт… Нужен совершенно посторонний человек, способный работать столько, сколько понадобиться… Сколько я смогу, – тут же поправился он. – Ты скажи Зое, она найдёт…
– Это очень жестоко для всех твоих, Алёша…
– Да, я знаю… Но они поймут. Зоя поймёт. Я не смогу написать ни строчки, если они будут носить мне цветы и фрукты и плакать, наблюдая моё умирание…
– А все медицинские процедуры?
– Ничего лишнего. А когда ты поймёшь, что… Искусственно продлевать мне жизнь не надо. Ты понимаешь, о чём я?
Дмитрий Павлович кивнул, подавив тяжёлый вздох.
Письмо домочадцам от Алексея Петровича он передал на следующий день. Зоя Васильевна, осунувшаяся и побледневшая, молча взяла из его рук конверт. Он поцеловал её руку и ушёл, не сказав ни одного слова. Она прочитала письмо мужа первой, вечером Наташа, сдерживая слёзы, передала его Славке. В доме повисла тяжёлая давящая тишина. Все слова были лишними.
Утром на своём обычном месте у кухонного окна стояла Зоя Васильевна, стояла и сухими внимательными глазами смотрела, как по многолетнему маршруту Алексея Петровича мимо трамвайной остановки шли к институту сотрудники…
Наташа не выходила из своей комнаты, ей было страшно встречаться с матерью. Она забилась в угол дивана, завернувшись в тяжёлый шерстяной платок. Славка, тоже наревевшись вдоволь, сидел за своим письменным столом, заваленным всяким полудетским хламом, не шевелился, уронив голову на руки.
Последнее письмо Алексея Петровича лежало в столовой на столе. Дрожащими от слабости пальцами он написал:
«Дорогие мои… Прошу вас – выполните мою единственную, последнюю просьбу. Она покажется вам жестокой, я знаю… И всё-таки, я прошу вас, давайте договоримся: для вас меня уже нет… Не приходите в клинику, не стойте под окнами, не мучайте расспросами Дмитрия… Я должен успеть доделать своё дело. Я хочу уйти из жизни достойно, не мешайте мне…»
Письмо было коротким, он не умел писать писем, но последняя фраза этого странного удивительного письма была такой теплой и мягкой, так он с ними не разговаривал никогда.
«Простите меня… Мы так быстро уставали друг от друга: вы не могли разговаривать со мной о моей работе, а меня редко интересовало, чем заняты ваши головы… Но я любил вас, как умел…»
В Отделе кадров Славе вручили обходной лист – вещь противозаконную, но обязательную для исполнения. Сколько бюрократических уловок ожидает нас на каждом шагу! И сколько из них противозаконных, но обязательных. Славка покорно приступил к обходу больницы. У кого только не предстояло подписать ему этот «бегунок» – он начал с дворника, потом пошёл на пищеблок. Больше часа ждал, когда откроется больничная библиотека, очень долго искал главного бухгалтера и, наконец, пришёл в операционную. Галина Сергеевна едва взглянула на протянутый листок, вдоль и поперёк исчирканный автографами, и подняла на Славку свои большие сочувствующие глаза.
– С дедом-то совсем плохо?
– Он нам запретил приходить в клинику… Я больше его никогда не увижу…– Славка громко сглотнул ком в горле. Но глаза его были сухими. Кажется, он начинал взрослеть.
Она усадила его рядом. День был неоперационный, в соседней комнате медсёстры скатывали «шарики», а в кабинете старшей медсестры было спокойно и тихо. Галина Сергеевна принесла Славе чашку крепкого сладкого чая, втиснула своё тело в огромное начальственное кресло и сказала только:
– Рассказывай.
И Слава рассказал о деде всё, что знал сам. Галина Сергеевна слушала внимательно, только кивала молча или вопросительно поднимала брови, когда чего-то недопонимала. Теперь она совсем не была похожа на барменшу.
– Дед простил свою мать, – сказал после паузы Славка. И выпил залпом давно остывший чай. – А я, наверно, никогда не пойму, почему она их бросила…
Галина Сергеевна вздохнула и только покачала головой. Как объяснить этим молодым, сытым и вполне благополучным ребятам (и слава Богу, что сытым!), что такое голод? Бог не дал ей своих детей, но в блокаду она видела, как мучились, как страдали матери, которым нечем было накормить умирающих от голода детей. Как не выдерживали некоторые из них, убегая из дому от этих голодных глаз, как кончали жизнь самоубийством. Для этого не надо было ни травиться, ни выбрасываться из окна, ни топиться в Неве… Надо было просто сесть в сугроб где-нибудь в дальнем углу двора, чтобы никакой сердобольный не увидел, не поднял, не начал спасать…
Галина Сергеевна вдруг вспомнила санитарку своего блокадного отделения, на руках которой было трое голодных ребятишек. Это была измождённая женщина, совершенно неопределённого возраста, (тогда, наверно, все ленинградские женщины были неопределённого возраста), которая добросовестно и честно выполняла свои грустные санитарские обязанности. Чего только не приходилось ей делать помимо ежедневной уборки… В палатах лежали безнадёжные, умирающие от истощения больные. У многих из них были кровавые дистрофические поносы. И санитарке надо было их перестилать, менять им бельё. Галина Сергеевна помнила, что в одной из палат лежал совсем обезумевший от голода мужчина. Больные лежали в постелях в пальто – в больнице стоял жуткий холод. А этот мужчина кутался в старую шинель. Каждый день больным выдавалась положенная пайка хлеба. Он уже не мог есть, он медленно умирал от голода и поносов. А выданную пайку хлеба прятал за обшлаг шинели. Иногда у него возникали приступы беспокойства, он начинал махать руками, пайки из рукавов падали на пол. Все смотрели на этот хлеб, но никто поднять его не решался – ни больные, ни их редкие родственники, иногда посещавшие палаты. Утром приходила та самая санитарка. Она перестилала больных и забрасывала эти сморщенные корочки горой окровавленных поносных простыней. Потом захватывала их в тугой узел и уносила … своим голодным детям… Все это видели, но молчали, даже между собой никогда об этом не говорили.
