Татьяна Сергеева
Фристайл. Сборник повестей
– Если ещё раз сорвусь – пойду лечиться…
Но время шло, а жить с ним становилось всё страшнее. Сынишка подрастал, начинал что-то понимать. Я очень переживала, что он видит всю низость моего положения. Как вспомню, сколько унижений пришлось пережить! Это мне-то с моей патологической гордыней! Сосед, бывало, звонит в дверь (чистенький такой, холённый молодой мужичонка напротив на площадке жил) и с подчёркнутой брезгливостью в голосе сообщает:
– Там Ваш Пётр возле парадной… Ему наверх не подняться…
Скрипну зубами, спущусь вниз, а там мой благоверный в полулежащем положении развалился на крыльце, и все наши жильцы, проходя в дом, через него переступают… Ну, и волоку его на себе на пятый этаж… Однажды его друзья, после нескольких дней запоя, сами в хорошем хмелю, притащили его ко мне без пульса и давления. Бросили на пол в прихожей и быстренько смылись. Если бы я когда-то на «Скорой» не работала, он вряд ли остался бы жить тогда… В общем, довёл он меня, что называется, «до ручки». Как-то зимой ударили трескучие морозы, а мой Петя загудел в очередной раз. Позвонили мужики из его цеха, сказали, что он с работы ушел пьяный (и как его там терпели – не понимаю! Наверно, так как мы терпели Лабецкого на «Скорой») и просили встретить. И отправилась я по дворам своего любимого искать. Метель, ветер, а я иду, снег ногами разгребаю, реву, слёзы на щеках в сосульки мгновенно превращаются, а я бреду, и лезут мне в голову грешные мысли: вот потерялся бы где-нибудь в этих сугробах, замёрз бы – и всё! Один раз отревелась бы – и всё! Вот до какой степени может алкоголик довести!
Конечно, тогда я часто думала о Лабецком. Если бы он ответил когда-то на мою влюблённость, и мы соединились, какой была бы сейчас моя жизнь? Такой же, как с мужем? Сейчас-то я думаю, что было бы намного хуже… Больше было бы трагических разочарований…
Деваться с ребёнком на руках мне было совсем некуда. Единственный родной человек – мама давно умерла. Наш ведомственный дом, старый двухэтажный барак, принадлежавший больнице, был давно предназначен на снос. Когда-то в этой развалюшке получила персональное жильё моя мама, проработавшая в больнице медсестрой очень много лет. Потом мама умерла, и наша крохотная квартирка перешла мне по наследству. Уволившись со «Скорой», я лишилась этого жилья. А после закрытия нашей больницы барак, в котором мы все жили, вообще снесли… Безысходность была полная. И вдруг я вспомнила о Наталье. У меня был её новый адрес: мы иногда перебрасывались поздравительными открытками, и я знала, что теперь она работает в туберкулёзной больнице. Я написала обо всём подробно Наташке. Она мне сразу позвонила, сказала только:
– Приезжай. Разберёмся…
И объяснила, как её найти.
Я так и сделала. Собрала сына, вещи отправила багажом. Уволилась, выписалась, и уехала. О муже я тогда не думала. Я его ненавидела и мечтала только об одном – вырваться на свободу. Так я оказалась здесь. Сначала мы жили этакой весёлой компанией в однокомнатной квартире Натальи. В ведомственной пятиэтажке на территории туберкулёзной больницы. Димуля спал в кухне на топчанчике, я укладывалась на узкой скрипучей кровати с сеткой, вытянутой почти до самого пола, которую мы притащили из больницы, где она пребывала на складе в числе давно списанного инвентаря. Наталья располагалась на своём диване. Она не раз предлагала мне периодически меняться местами, но я наотрез отказалась, даже поругались с ней тогда. Она с нами и так достаточно натерпелась. Я сразу определилась на работу в больницу, ординаторы здесь, как и везде, были очень нужны, но на фтизиатра надо было ещё выучиться. И пока я несколько месяцев занималась на курсах в городе и приезжала домой только на выходные, Наташа полностью взяла на себя заботу о Димке. Я устроила его в садик в соседнем посёлке, это в трёх километрах отсюда. Наталья возила его каждый день туда и обратно, но, к счастью, автобусы ходили точно по расписанию…
Я закончила курсы, и, по стечению обстоятельств, опять-таки в связи с хронической нехваткой кадров, вскоре стала заведующей отделением. Как только в нашей пятиэтажке освободилась двухкомнатная квартира, мы с сыном, наконец, переехали в собственные апартаменты. Квартира оказалась страшно запущенной, в ванной все стены были покрыты плесенью, рамы пропускали не только свежий воздух, но и дождевую воду, которая во время ливней стекала ручьями с подоконника… Но это было моё собственное жилище, и я была готова целовать его облупленные стены. Очень постепенно, понемногу, с помощью Натальи я привела свою квартиру в божеский вид…
Но привести в порядок свою нервную систему оказалось гораздо сложнее. Ещё очень долго я не спала по ночам и таращилась в темноту, стараясь избавиться от бесконечной череды горестных воспоминаний, которые, как при замедленной съёмке в кино, всё прокручивались и прокручивались в моём мозгу… Очень долго при встрече с каждым незнакомым пьяницей я испытывала к нему только жгучую ненависть. До дрожи в коленках. До белизны в глазах. Ненависть и презрение. Прошло немало лет, прежде чем я успокоилась. И однажды, встретив какого-то мужика в совершенно непотребном виде, я поймала себя на том, что вдруг его пожалела. Ведь это был человек когда-то. О чём-то мечтал, кого-то любил. И его, наверно, тоже кто-то любил… В общем, в первый раз за долгие годы мне стало жалко опустившегося алкоголика…
Думаю, что муж нас искал, но где-то через года полтора я получила сообщение от своей бывшей соседки, которая одна знала мой новый адрес. Пётр умер. После очередного запоя. Наталья у меня теперь – единственный родной человек. Она мне и сестра, и верный преданный соратник.
В последнее дни Наташа как-то изменилась, повеселела, что ли… Толком даже не могу определить, что с ней произошло… Она всегда самоотверженно ухаживала за самыми тяжёлыми больными, гоняла медсестёр и санитарок, заставляя быть к таким страждущим особенно внимательными… Больные в ответ привязывались к ней по-собачьи, с радостной благодарностью выполняли какие-то мелкие поручения по отделению, с удовольствием ездили за покупками для неё в посёлок… В праздничные дни её рабочий стол всегда завален маленькими грошовыми презентами, которые можно всегда купить в нашем ларьке: кошмарной китайской туалетной водой, прогорклой помадой или дешёвым туалетным мылом… И Наталья за это благодарит дарителей так, словно получает в подарок французские духи или бусы из слоновой кости… Вещицы эти ненадолго остаются у неё в столе: мыло раздаётся санитаркам, уборщицам и бельевщице. Разносится по палатам, где квартируют наши бомжи, у которых нет ни копейки, но которые совершенно счастливы тем, что надолго поселились в туберкулёзной больнице, где тепло и сухо, где кормят до отвала, и есть чистая постель… Китайский одеколон широко применяется нами для отпугивания полчищ осатанелых комаров, которые тучами роятся в камышах возле озера, на самом берегу которого стоит наша больница…
Всё это было мне давно знакомо: Наталья служит больным, как мать Тереза, но сейчас… Глаз у Наташки засветился по-особенному, вот что… Впервые за все долгие годы, которые я её знаю. В этом месяце она забрала себе все дежурства заболевшей медсестры и, освободивших от обязательных дел, теперь часами сидит у постели Лабецкого. В отличие от меня, она находит тысячу тем для разговора с ним. Иногда из чуть прикрытой двери палаты я слышу её тихий смех, а выходя от него в коридор, Наталья так опускает глаза долу, что всё понятно без объяснений.
– Очнись, дорогая! – Я похлопала её по плечу.
Ничего не замечая вокруг, сидя верхом на по-прежнему красивой ноге, она бессмысленно смотрела в тёмное заиндевевшее окно.
– Потом плакать будешь. Ведь он женат…
Мы так хорошо знали друг друга, что лишние слова были не нужны.
Наталья перевела взгляд на меня.
– Только бы он поправился! Только бы поправился…
– Осторожней, Наташка… Ты прекрасно знаешь, как бывает: на фоне массивного лечения вдруг такое обострение…
– Нет! – Наталья вскочила, потом опять села верхом на ногу. – У него так не будет! Вот увидишь!
И странно мне было видеть её такой и радостно… Только объект привязанности сильно смущал… Уж больно дохленьким был этот объект на сегодняшний день. И совсем, совсем ненадёжным.
Я приходила к Лабецкому несколько раз в день. По утрам была особенно внимательной: выслушивала его грудную клетку, выстукивала, боясь уловить отрицательную динамику. Понемногу я привыкала к его нынешнему облику. Он продолжал худеть, с удовольствием занимался с инструктором лечебной физкультурой, приобретая человеческие формы, и теперь что-то неуловимо знакомое иногда мелькало в его восточных глазах, в его интонации и в словах… Но мир Лабецкого, которого я когда-то хорошо знала, сейчас сузился до стен нашей цитадели, и разговаривать с ним на отвлечённые темы было трудно. Он часто словно замыкался в себе, отвечал односложно или вообще отмалчивался. Я стала приносить ему свежие газеты, какие-то журналы, и всё ждала, что наши отношения «врач-больной» по неписаным законам туберкулёзной больницы вот-вот перейдут в более искренние и откровенные. Но Лабецкий держался со мной официально. Обращались мы друг к другу только по имени отчеству и на «Вы». Что-то мешало ему перейти со мной на такие же доверительные отношения, как с Натальей. Значительно позднее я поняла, что это было, – это был стыд. Жгучий стыд за бездарно прожитую прежнюю жизнь, о которой я уже кое-что знала.
Вскоре он стал выходить из палаты и прогуливаться по коридору медленным, осторожным шагом, и обедал теперь в общей столовой. Наши больные аристократическими манерами не отличаются: часто неряшливы, грубы, встречаются и совсем опустившиеся люди. Сотрудники приёмного отделения шутят, что иногда к ним поступают бомжи в таком виде, что только после третьей помывки в душе можно с уверенностью определить пол нового пациента. Но Лабецкий словно не замечал ничего вокруг себя, наглухо закрывшись от окружающего мира.
Едва он женился, его тесть – генерал, который, и в самом деле находился на самой вершине городской власти, без особых усилий определил его чиновником в комитет здравоохранения. Но поскольку документы всех новых сотрудников главка проходили через очень мелкое сито, пришлось рассказать ему о тёмных пятнах в своей биографии. Генерал побледнел, но зятю ничего не сказал, не упрекнул его, не выразил никакого возмущения. Отступать было поздно. Генерал не отступил. Со своим послужным списком Лабецкому трудно было претендовать на приличную должность, и потому он был вполне удовлетворён тем, что получил. Теперь он был очень мелким, но государственным служащим со всеми вытекающими из этого благими последствиями. О практической медицине Лабецкий жалеть вскоре перестал. Ежедневно обходить дозором свой врачебный участок было очень тяжело: осенью он месил грязь по бездорожью, снашивая ботинки, которые стоили больше половины его зарплаты, а зимой приходилось плестись на вызовы и в самые сильные морозы, и в ледяную метель. Оклад, который он получал в новой должности, были весьма скромным, но вскоре широким потомком в комитет пошли откаты. Руководители медицинских учреждений города не скупились настолько, что перепадало и рядовым клеркам… Хотя на работе Лабецкому было невыразимо скучно, он быстро научился оказываться в нужном месте в нужное время, был энергичен и дисциплинирован. И тоненькая струйка рублевого эквивалента его скромных управленческих достижений постепенно становилась всё внушительнее. Года через полтора Лабецкий удачно продал свою квартиру и купил новую в самом центре города. Мягкая волна счастливого везения неожиданно подняла его над безрадостным прошлым: над «Скорой», над колонией, над кладбищем, над работой на врачебном участке… Подняла и понесла куда-то вверх так быстро, что Лабецкий расслабился и ничего не захотел анализировать: в конце концов, жизнь до сих пор не щадила его, не радовала, ему столько пришлось перенести и выстрадать. Впрочем, как и прежде, его не оставляла мысль, что эта его слабость – дело временное, что самое главное в жизни где-то впереди, ведь он ещё так молод… Так оно, в конце концов, и случилось: освободившись от оков социального неблагополучия, в Лабецком вдруг взбушевались амбиции. Служба по «перекладыванию бумажек», как он сам иронизировал над собой, неожиданно стала тяготить его, ему становилось всё более, и более скучно. Он уже хорошо знал городскую медицинскую конъюнктуру, ему захотелось выйти на поверхность из своего комитетского подполья, и, чего греха таить, его стали унижать эти объедки подношений с барского стола, которые ему перепадали, в последнее время, правда, в весьма значительных суммах. Наконец, он признался себе, что ему хочется получать эти подношения из первых рук… Он был уверен, что способен на большее: его жизненного опыта, знания людей было вполне достаточно, чтобы занять приличную управленческую должность. Его стали интересовать не только деньги, но и власть. Скорее даже наоборот: Лабецкого потянуло во власть, с которой тесно были связаны деньги…
Подтолкнули его к глобальным решениям грядущие Всемирные Игры молодёжи, придуманные известным американским магнатом. Первые Игры прошли в Америке, и, по замыслу организатора, следующие должны были состояться в России, в их замечательном городе. Это были годы, когда можно было сказочно обогатиться только благодаря ловкости, предприимчивости и наглости, проявленной в нужный момент. И город в ожидании встал на дыбы. Во всех коридорах власти бурно обсуждались новости: кто и сколько должен получить дивидендов от этого громкого мероприятия. А дивиденды ожидались фантастическими. Готовясь ехать в нищую, ободранную и обобранную Россию, американцы не скупились: в город шли целые вагоны нового оборудования от холодильников и мебели до компьютеров, которые в те годы только-только начали появляться в кабинетах крупных чиновников. Медицинская аппаратура, хирургические инструменты, препараты, дорогие лекарства и перевязочные средства поступали в фонд соревнований без всякого учёта. Ходили слухи, что администрация городского физкультурного диспансера, где разгрузили целых три трейлера медикаментов и оборудования, откровенно торгует всем этим богатством. К началу Игр вдруг оказалось, что куда-то бесследно исчезла полученная из Америки кожаная мебель, импортные холодильники вдруг превратились в старые отечественные, а прибывшие компьютеры вообще исчезли без следа при разгрузке… Говорили, что часть новенького оборудования, присланного на эти соревнования с «загнивающего» Запада, уплывало в столицу прямо с вокзала – негоже было в те нищенские времена обижать высокое начальство… Об официальных гонорарах и неофициальных вознаграждениях за тяжкие труды, включая многочисленные презентации с фуршетами и ежедневные обильные шведские столы в гранд-отеле, закатывая глаза к потолку, шептались в туалетах все мелкие клерки правительства города…
За день до начала Игр Лабецкий был направлен с контрольной миссией в гранд-отель, который должен был принять более двух тысяч иностранных спортсменов. Ему следовало проверить, как работает Международный реабилитационно-восстановительный центр, о котором докладывал накануне на совещании в комитете главный врач соревнований, его близкий приятель. Пётр, с которым они учились на одном курсе, ездили вместе на картошку и выступали в одной команде КВН, был главным врачом городского физкультурного диспансера, и по должности возглавлял медицинскую службу этих Игр. После долгого перерыва они встретились неожиданно только пару лет назад в комитете, где протирал штаны Лабецкий. Несколько раз шумно отметили эту встречу в ресторане в обществе весьма влиятельных людей, которых пригласил Пётр. Потом эти встречи плавно перекочевали в сауну физкультурного диспансера, где «расслабон» иногда затягивался до утра. Со временем здесь, в сауне организовался этакий клуб главных врачей, которые с некоторой настороженностью приняли Лабецкого в свою тусовку. Но поскольку он был из комитета и при случае мог оказать маленькую, но полезную услугу, например, помочь протолкнуть на подпись нужную бумагу, с его присутствием смирились… По приглашению своего приятеля Лабецкий с удовольствием посещал и соревнования самого высокого уровня, на которых Петру положено было присутствовать по своему статусу, и вместе с ним частенько принимал участие в разнообразных презентациях и фуршетах по случаю открытия и закрытия этих спортивных мероприятий.
Посещение ресторанов и ночные бдения в сауне сделали своё дело – Лабецкого опять сильно потянуло на спиртное. Конечно, он сдерживался, обязывало место службы, но всё чаще и чаще он приходил домой после сильного подпития, и Вера, только взглянув на него в прихожей, поворачивалась на каблуках и скрывалась в своей комнате, громко хлопнув дверью…
Из доклада Петра на прошедшем накануне в комитете совещании следовало, что Международный реабилитационный центр подготовлен, оснащён, и там ждут – не дождутся поступления спортсменов, чтобы приступить к их реабилитации. С большим трудом проникнув через двойное оцепление милиции, которое уже успели выставить вокруг огромной гостиницы, Лабецкий долго пытал расспросами о Центре администраторов, но все сотрудники гостиницы только пожимали плечами. Кто-то не слишком уверенно ему предложил заглянуть в гостиничный кегельбан. Поплутав по лестницам, он нашёл его в полуподвальном помещении, рядом с сауной. Несмотря на жаркий и солнечный день, здесь было холодно и сыро. В центре вытянутого зала с беспорядочно расставленной мебелью и медицинским оборудованием металась взъерошенная, взмыленная тётка, в старом спортивном костюме с аббревиатурой «СССР» на спине, которая командовала тремя усталыми женщинами самого разного возраста. Это и была бригада спортивных медиков из городского физкультурного диспансера. Лабецкий растерялся. Он представился, но тут же об этом пожалел, надо было сразу делать ноги. Взъерошенная тётка доложила ему, что она – ответственный врач Реабилитационного центра. Только вчера к вечеру им выделили вот это жуткое помещение, в котором они вчетвером должны умудриться развернуть все службы реабилитации за полтора дня. Центр должен работать круглосуточно, остальной персонал будет выходить посменно с началом соревнований. Сейчас все на своей основной работе, никого с рабочего места не отпускают: местное начальство не интересуют проблемы организации. Сегодня приедут врачи-иностранцы – вот позор! Уважаемый главный врач соревнований не удосужился оформить аккредитацию своим сотрудникам, и вся бригада сидит в гостинице безвылазно третьи сутки: если выйдут – милиция обратно не впустит… В заключение своей пламенной речи доктор взяла Лабецкого за руку и подвела к старому облезлому книжному шкафу без полок, внутренность которого она в ярости созерцала в момент его появления в кегельбане.
– Вот… Полюбуйтесь! Где я буду медикаменты держать?! Вы, как представитель комитета здравоохранения, можете мне сказать, где я должна настругать эти полки?
Не отпуская его руку, забыв о всякой субординации, докторша потащила Лабецкого в душевую, поперёк кабины которой стоял ещё один металлический шкаф, похожий на холодильник.
–Это что? – Удивился Лабецкий.
– Это машина для приготовления льда. Иностранцы безо льда на соревнования не выходят. Водопровод только в этом душе. Мне надо запихать этот драндулет в кабину и приварить к нему водопроводные трубы… Вы это можете?
Лабецкий растеряно хмыкнул.
– Я тоже не могу… А ещё мне нужны десять адаптеров к американскому оборудованию, медицинские топчаны, стерилизационный шкаф… Мне нужна грубая физическая сила, электрик, водопроводчик и умелые руки – я только врач.
– А Пётр Николаевич когда обещал прийти? – Успел вставить Лабецкий под прицелом трёх пар укоризненных глаз среднего медицинского персонала, который сдержанно, но выразительно молчал.
Одна из медсестёр, которая помоложе, не выдержала.
– Пётр Николаевич придёт сюда на презентацию, когда Татьяна Михайловна всё подготовит… Бросил её на гвозди за два дня до соревнований…
Лабецкий в душе ругнул своего начальственного приятеля. С помощью медсестёр он воткнул-таки «ледовую» машину в душевую кабину. На большее его не хватило. Не слишком уверенно пообещав медикам помочь, он быстренько ретировался из кегельбана. Татьяне Михайловне он не завидовал.
Проходя через вестибюль, он заметил главного врача соревнований у стойки администратора, оживлённо беседующего с дежурной.
– Пётр… – Окликнул его Лабецкий.
Главный врач соревнований рассеянно оглянулся, кивнул ему, но подошёл не сразу, только после того, как что-то записал в блокнот под диктовку девушки-администратора.
– Ты понимаешь, – сказал он, подойдя к Лабецкому, – я сегодня утром должен был американцев встретить… Но мы вчера в Спорткомитете в честь открытия Игр… – И он сделал выразительный жест, хлопнув себя по шее. – В общем я проспал…
– Они приехали? – Спросил Лабецкий, отмечая про себя и помятую физиономию своего приятеля и заметный выхлоп после вчерашнего.
– Приехали… Нормально разместились, в люксах…
– Пойдёшь к ним?
– Не… Они сейчас на меня злые… И вообще, – ты видишь, – я не в форме. К вечеру проветрюсь – тогда… Ты чего здесь?
Лабецкий сообщил цель своего визита и вкратце выразил своё беспокойство по поводу готовности Реабилитационного центра.
– Татьяна в своём репертуаре… Успокойся! Сделает она всё, в первый раз, что ли? Поорёт, поорёт, повозмущается – и сделает, вот увидишь… К началу соревнований Реабилитационно-восстановительный центр будет работать. Гарантирую!
Он потянул Лабецкого за собой в открытую дверь небольшого зала ресторана, в котором были сервированы блюда шведского стола.
– Пойдем поедим… Я не успел позавтракать… Здесь с часу до четырёх обед для оргкомитета…
Лабецкий окинул взглядом столы – обед был сказочным.
– У меня сейчас слюна закапает, как у собаки, – пошутил он. – Меня не турнут отсюда? Я-то ведь – не оргкомитет…
– Со мной пройдёшь, – и Пётр выразительно махнул метрдотелю, который стоял в дверях. – А после я тебе аккредитацию сделаю, две недели здесь сможешь обедать…
Они пошли вокруг богато сервированных столов, накладывая себе закуски.
– Ты сделай своим аккредитацию, они третьи сутки из кегельбана нос боятся высунуть…
– Ах, ты!.. – Пётр хлопнул себя по лбу. – Забыл я про эту долбанную аккредитацию, чтоб её! Сейчас знаешь сколько суеты… Сделаю сегодня…
Он сказал это так, что Лабецкий понял: и сегодня никакой аккредитации у спортивных медиков не будет.
А Пётр, с аппетитом поглощая деликатесы, дружески поучал.
– Запомни, Серёга: когда ты сам будешь главным врачом, окружай себя только такими людьми, как моя Татьяна, которые из одного чувства долга наизнанку вывернутся. С таких можно всё, что угодно, потребовать. Я в диспансере бездельников не держу.
Вдруг Пётр перестал жевать и задумчиво воззрился на Лабецкого.
– Слушай, а ты, и вправду, почему до сих пор не главный врач?
Лабецкий пожал плечами. Честно говоря, этот вопрос он теперь задавал себе довольно часто.
– Сергей Петрович… – Торжественно продолжал его приятель. Хмель, видимо, ещё не совсем покинул его затуманенные мозги. – У тебя есть деньги?
Лабецкий полез было в карман, но Пётр рассмеялся.
– Я не об этих деньгах… У тебя есть деньги? – Повторил он на этот раз с ударением. – В конце концов, возьми в долг у своего генерала.
Он понизил голос почти до шёпота.
– Должность главного врача небольшой больницы стоит немалых денег, но ты их отобьёшь в первые полгода, можешь мне поверить! Даже воровать не придётся… Знаешь сколько я уже получил за эти соревнования? И сколько получу ещё?!
Лабецкий растеряно молчал. Конечно, кое-что о доходах главного врача этих Игр ходили слухи по комитету. Два года, ничего не делая, только числясь в должности, он получал гонорар в долларах. Несколько раз ездил в Америку за счёт комитета здравоохранения… А результат его бурной деятельности Лабецкий только что видел в кегельбане. Откровенность старого приятеля несколько покоробила его: он ещё не успел привыкнуть к откровенному цинизму чиновников.
Ночью он долго ворочался в своей постели. С женой они давно спали в разных комнатах, и он не мог ей помешать. Сон не приходил. Лабецкий встал с постели и вышел на балкон. Стояла тихая светлая июльская ночь. Только внизу бесшумно проскальзывали редкие машины. Голова трещала от спутанных тесных мыслей. Он закурил и курил долго, опершись на прохладные перила балкона. Значит, нужны только деньги – и будет независимость. Он, наконец, перестанет «перекладывать бумажки», в его руках окажутся люди, обязанные безропотно ему подчиняться, он будет самолично распоряжаться деньгами больницы… Таковы сейчас законы: главный врач – это удельный князь со всеми вытекающими последствиями. А чем он хуже других? Этого бездельника Петра, например? Лабецкий был уверен, что справится. И, если всё будет так, как рассказывал Пётр, (а видимо, всё, действительно, так, как он говорил), то можно подняться и на откатах, не унижаясь до откровенного воровства.
Но где сейчас взять ту сумму, которую назвал Пётр. Лабецкий и сам представлял, сколько может стоить эта вожделенная должность, не зря же он проводил время в сауне в обществе главных врачей. Хорошо выпив, они расслаблялись и делились друг с другом самой конфиденциальной информацией. Правда, Лабецкого напрягал сам факт переговоров с начальством, но Пётр его успокоил: всё очень просто. Сначала первый разговор тет-а-тет с руководителем комитета о желании занять соответствующую должность. Разговор этот должен иметь достаточно прозрачную окраску. Затем вторая беседа, завершающаяся лёгким жестом с конвертом в руке… Этот жест больше всего смущал Лабецкого, но Пётр и здесь его успокоил: жест этот нисколько не смутит хозяина кабинета…
Итак, где достать денег? Лабецкий только что купил в кредит первую в жизни иномарку, оставалось только на достаточно безбедное существование, но ничего лишнего… С генералом они так и не сблизились, старика очень раздражали непонятные отношения зятя с дочерью и его увлечение спиртным. Лабецкий не любил кого-то о чём-то просить, унижаться его даже тюрьма не научила. Но ради светлого будущего можно было рискнуть… И при всём при этом он прекрасно понимал, что стоит у первой ступени той загадочной лестницы вверх, ведущей вниз. Но спускаться вниз всегда легче, чем всю жизнь на четвереньках карабкаться наверх… И утром с началом рабочего дня он направился прямо на службу к своему тестю.
Несколько раз предъявив охране паспорт и служебное удостоверение, Лабецкий, наконец, добрался до приёмной. Он сообщил адъютанту о своих родственных связях с генералом, и уселся на высокий жёсткий стул. Мимо него в кабинет командующего потоком проходили офицеры разных званий, и Лабецкий приготовился к долгому ожиданию. Но, к его удивлению, достаточно скоро генерал сам открыл дверь своего кабинета и пригласил его войти. Они коротко пожали друг другу руки. Генерал вопросительно взглянул на зятя, которого видел впервые в своём служебном кабинете. Лабецкий не умел и не любил всяких витиеватых подходов к главному вопросу, да и задерживать генерала тоже было неловко. Он просто и коротко попросил денег.
– Деньги? – Генерал удивился. – Я думал вам хватает… Сколько?
Собрав всю свою волю в кулак, он назвал требуемую сумму.
Генерал удивлённо воззрился на него.
– Я не спрашиваю, зачем они тебе, но всё же такие деньги…
– Мне сорок лет, Владимир Романович… Эти деньги нужны мне для того, чтобы получить должность главного врача в одной из небольших больниц… Иначе я так и буду до самой пенсии перекладывать бумажки… Большие должности в медицине в наше время покупаются… И, наверно, не только в медицине…
Генерал побагровел. Лабецкий подумал, что он сейчас укажет ему на дверь, но тесть сдержался и нервно заходил по кабинету.
– «В наше время»… – Повторил он слова зятя. – Это ваше время… – Он подчеркнул слово «Ваше». – Вот в наше время…
Лабецкий вдруг возликовал. Словно гора упала с его плеч, он задышал свободно и радостно. Он больше не стал слушать генерала: всё было понятно. По-военному повернувшись кругом, Лабецкий лёгкой походкой вышел из кабинета, осторожно прикрыв за собой тяжёлую дверь. Эту ночь он проспал сладко и долго, как младенец.
На следующий день генерал передал через Веру нужную сумму. Это была судьба. Сердце на мгновение сделало паузу, а потом забилось часто и звонко. Лабецкий коротко объяснил жене, зачем ему нужны такие деньги. Она поставила на него свои прозрачные серые глаза и спросила только, скоро ли он сможет вернуть отцу этот долг. Лабецкий уверенно ответил, что скоро. Мысли его стали ясными и свежими, как никогда. И с открытыми глазами, отлично сознавая, что делает, он твёрдо ступил на первую ступень той самой коварной лестницы… Правда, он успел дать себе честное слово, что эта ступень будет в его жизни единственной. Но это была не лестница, это был эскалатор, который плавно понёс его вниз. И Лабецкому вдруг понравилось это плавание. Он отключил в себе мыслительный процесс и запретил своей совести когда-либо высовываться. Он больше не сопротивлялся.
В середине дня меня вызвал к себе главный врач. Я редко хожу без повода на «хоздвор» – так с моей лёгкой руки называют сотрудники нашей больницы длинный коридор, где расположены кабинеты главного, двух его замов, экономистов, статистики, бухгалтерии и прочих хозяйственников, которых у нас великое множество. Ставки медсестёр и санитарок каждые полгода неуклонно сокращаются, и вместо них появляются всё новые и новые лица в бухгалтерии и в хозяйственной службе. Идти к главному мне очень не хотелось. Несколько дней назад я опять круто с ним поскандалила. После получки, как всегда, запил мой ординатор Олег Степаныч. А второй доктор неожиданно свалился с тяжёлым гриппом. И осталась я в нашем отделении одна одинёшенька. Отсидев в больнице безвылазно своё дежурство и два чужих, я написала докладную главному врачу и начмеду, которые и без того были в курсе моих проблем, но тихонько отсиживаясь в своих кабинетах. Предупредив на всякий случай дежурного хирурга и реанимацию, отработав положенные по графику часы, я оставила отделение на Наталью, которая в этот день дежурила, и демонстративно отправилась домой. Впрочем, какая уж тут демонстрация! На каждой кочке спотыкалась – так устала. Брела по нашему, плохо освещённому лесопарку, вдоль покрытого лёгким ледком озера и старалась дышать поглубже, чтобы освободить свои замученные туберкулёзной больницей лёгкие. Острый месяц помогал светить тусклым фонарям, дорожка была хорошо протоптана десятками пар ног наших больных и сотрудников, и лёгкий морозный ветерок помогал мне делать поочерёдно вдох и выдох. Конечно, дышится здесь удивительно легко, финны были не дураки, открывая здесь госпиталь. Больница стоит на самом берегу большого озера, кругом хвойный лес. До города далеко, и ближайший посёлок в пяти километрах отсюда… О чём-то думать сейчас не было сил, но когда я поравнялась с мостками… Наше красивое озеро разделено на два круглых блюдца узким перешейком, через который перекинут хлипкий мостик. Мы каждый день ходим по этим мосткам на работу и обратно, по ним гуляют наши больные. С риском для жизни, между прочим. Мостки эти давно прогнили, сквозь шаткие доски можно рассматривать незамерзающую протоку внизу, а перила вообще держатся чисто символически. Завхоз каждую неделю докладные начальству пишет, а мы больных запугиваем, только бы здесь поменьше топтались. Но это мало помогает. Берег озера очень красивый: вокруг красные гранитные скалы, валуны, на которых летом втихаря загорают наши подопечные, которым это запрещено по болезни. У подножия старых сосен буйно разрослись лиственная поросль и огромные, всегда влажные папоротники. Именно здесь, в этих густых зарослях в тёплое время года пышно расцветают романы и назначаются свидания, метко прозванные выздоравливающими больными «кустотерапией». Приучить молодёжь гулять где-нибудь в центральной части парка по асфальтовым дорожкам и сидеть на садовых скамеечках, а не шастать через мостки туда и обратно совершенно невозможно… Сколько потрачено слов, чтобы убедить нашего главного привести этот мостик в порядок! Но наш начальник пешком не ходит, ездит по шоссе через главные ворота. В общем, «сытый голодного не разумеет», что ему до наших мостков!..
