Татьяна Сергеева
Фристайл. Сборник повестей
Я старалась изо всех сил. Квартира у меня блестела, я проявляла чудеса кулинарной изобретательности. Варила супы и каши. Готовить меня научила мама, просто я разленилась в одиночестве, а теперь возилась в кухне с удовольствием. Детские вещи надо было стирать каждый день, и колготки у обоих мальчишек на коленках просто горели… Дети на ангелов походили мало, часто не слушались, капризничали, шкодили, дрались, устраивали в комнате такую возню, что с трудом удавалось их угомонить. Я всё время что-то придумывала: какую-нибудь новую игру или необыкновенный кукольный спектакль с участием всех имеющихся в детской мишек, зайцев и лошадок. Сочиняла какие-то длинные-предлинные сказки, которые рассказывала с продолжением… Мне казалось, что я вполне справляюсь, по крайней мере, я от мальчишек не уставала. Мне нравилось, когда они меня слушались, нравилось изображать из себя строгую, но любящую воспитательницу и доставляло удовольствие болтать с ними по вечерам, когда они уже почти засыпали и были мягкими, как плюшевые игрушки.
Я так боялась сделать что-нибудь не так, и всё время ждала от Виктора, хотя бы молчаливого одобрения. Я подражала ему в общении с детьми, которые привязывались ко мне всё больше и больше, быстро переняла его отработанный жест с носовым платком: сначала – глаза, потом – нос… И когда я чувствовала, что он доволен тем, как у меня с мальчишками всё так легко и ловко получается, у меня кружилась голова от счастья.
– Почему ты мне раньше не сказал? – Спросила я у Виктора однажды, поймав его благодарный взгляд…
– Я боялся…
– Боялся? Чего?
– Что ты подумаешь, что мне всё равно – кто… Что я просто ищу мать для своих детей. Мне надо было убедиться, что ты мне веришь…
– Убедился?
Он только обнял меня в ответ.
Нам было легко вместе, и его глаза постепенно теряли своё особенное грустно-весёлое выражение, становились приветливыми и понятными.
А потом в детском саду началась эпидемия ветряной оспы. Как-то вечером мне показалось странным, что наши мальчишки хором отказались от ужина, оба рано запросились в постель и были непривычно вялыми и капризными. Укладывая их спать, я машинально потрогала их влажные лбы, – у обоих явно была температура… А утром они проснулись пятнистые, как оленята, от оспенных волдырей. Виктору пришлось взять больничный лист, а я отправилась к своим спортсменам. Но болезнью детей дело не ограничилось. Я не болела ветрянкой в детстве и потому от мальчишек заразилась сама. Ребята уже через два дня носились по квартире, забыв о своей болезни. Только мордахи были раскрашены зелёнкой, и нельзя было ходить в садик. Но мне досталось. Я провалялась почти неделю с высоченной температурой, Виктор говорил, что я даже бредила… Он ухаживал за нами троими, усадив нас рядком на диване, по очереди мазал зелёнкой наши волдыри и смеялся, сожалея, что опять забыл купить малярную кисть…
Эта неожиданная ветрянка нас очень сблизила. За мной никто и никогда так не ухаживал, кроме мамы, конечно… Как только я начала поправляться, к нам приехала Валентина Владимировна, мама. Я зажалась, конечно, боялась рот открыть, чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего, стеснялась своей зелёной окраски, но Валентина Владимировна, словно не замечая моего смущения, была приветлива, приготовила обед на всю нашу весёлую компанию, накормила вкусно и напоила каким-то лечебным травяным чаем. А потом вдруг послала Виктора в магазин за какой-то ерундой. Он понимающе взглянул на нас и ушёл. Только бросил матери из прихожей, показав на меня пальцем.
– Я люблю эту женщину, мама… Учти.
Дверь за ним захлопнулась, и я подумала, что вот сейчас-то и начнётся самое главное. Но ничего особенного не произошло. Валентина Владимировна расспросила меня о моей жизни, о том, что мне нравится и чего я не люблю. А потом вздохнула и сказала только.
– Дети – это очень ответственно… Ты понимаешь?
Она ко мне сразу стала обращаться на «ты».
– Я понимаю…
– Это не твои, это чужие дети.
Я затрясла головой.
– Я очень люблю Виктора и хочу, чтобы они стали моими…
– Милая моя… Это ведь только слова. Свои-то, родные дети не всегда доставляют радость… Они часто раздражают, злят, иногда болеют, ради них частенько приходится от чего-то отказываться. И при этом их надо любить, любить каждый день. А ты – молодая женщина, тебе ещё много чего в жизни захочется узнать и повидать. Получить сразу двух чужих детей в приданное – она вздохнула, – это очень непросто… Ты, видно, и правда, Виктора любишь, но сможешь ли ты полюбить каждого из его детей, не ради него, а ради них самих – это большой вопрос…
Я не успела ответить, хотя приготовилась запальчиво возразить, – вернулся Виктор…
Подоспел Новый год. Дети готовились к празднику в саду, вместе с ними я разучивала стихи и песенки. У нас с Виктором тоже было какое-то приподнятое настроение. Он притащил огромную живую ёлку, много шутил, и как-то вопросительно поглядывал на меня. Я чувствовала, что в эту новогоднюю ночь всё должно решиться. А что значит это «всё», я от страха старалась не думать. К счастью, в Новогоднюю ночь он не работал, говорил, что два предыдущих года сам напрашивался на дежурства, чтобы не оставаться дома одному. Правда, на представлениях в разных детсадовских группах я высидела в одиночестве, пришлось даже поменяться сменами в диспансере, чтобы попасть на оба праздника. Но мне было совсем не скучно. Наши мальчишки демонстративно липли ко мне, победно поглядывая на приятелей. А воспитательницы и родители из обеих групп с нескрываемым любопытством исподтишка разглядывали меня. Антон, с выражением прочитав стихотворение возле нарядной ёлки, протиснулся ко мне сквозь колени родителей, тесно сидящих на детских стульчиках, поставленных в несколько рядов. Он прижался ко мне всем своим горячим телом и замер. Вокруг ёлки прыгали и визжали дети, которых добросовестно пытался рассмешить не слишком умелый дед Мороз.
– Ты что? – Ласково спросила я, обнимая Антошку за плечи. – Иди, повеселись с ребятами.
Он набычился и затряс головой.
– Ты не любишь веселиться?
– Нет. – Твёрдо ответил мой философ. – Я люблю радоваться!
У меня слёзы подступили к горлу… Он взгромоздился на мои колени и до конца праздника так с них и не слез. Только по дороге домой вдруг глубокомысленно заявил.
– Вот когда я был маленький, у нас на Ёлку в садик всегда приходил настоящий дед Мороз. А сегодня был совсем не дед Мороз, а Колин папа… А в прошлом году вообще был наш папа!
– Наш папа?
– Ну, да! Он думал, что я его не узнал… А я его всегда узнаю, кем бы он ни нарядился.
Дети просидели с нами за новогодним столом достаточно долго, но потом Мишка заснул, положив голову на стол рядом с тарелкой. Виктор отнёс его в кровать, за ними побрёл и полусонный Антошка. Я переодела вялых и сонных мальчишек в ночные пижамки, укрыла одеялами. Заснули они на ходу, я выключила свет в комнате и вернулась к Виктору на ватных ногах – я понимала, что наступило время для решительного разговора.
Но он молчал, и я в страхе притихла. Только в телевизоре резвились во всю наши заезженные «звёзды», выплёскивая в эфир очередные пошлости. Сказал что-то президент, и начали бить куранты. Виктор встал с бокалом шампанского, подал второй мне, потом крепко меня обнял и только спросил.
– Ты согласна?
Я заплакала.
– Ну, вот… – ласково улыбнулся он и вытер мне глаза и нос своим, как всегда, безукоризненно чистым платком. – Чего ты сейчас-то плачешь, глупенькая?
Я шмыгнула носом.
– Я просто не могу поверить, что у меня всё может быть так хорошо…
– Ничего себе! – Отшутился Виктор, не выпуская меня из своих рук. – Сразу три мужика на твою несчастную голову…
Он заглянул сверху вниз в моё зарёванное лицо.
– А если четвёртый появится? Ты как? Справимся?
– Справимся… – Уткнулась я в его плечо.
Мы ещё долго говорили о чём-то, сидя спиной к телевизору, который не переставал удивлять мир количеством неимоверных глупостей, несущихся с экрана.
Когда перед сном Виктор пошёл в ванную, я заглянула к детям. Антошка совсем сбросил одеяло, и я наклонилась, чтобы поднять его с пола. И вдруг тёплые мягкие ручонки обхватили мою шею.
– Лара… Ты согласилась? Ты согласилась, да?
Я опешила.
– Антон…
Со своей постели соскочил и Мишка. Он повис на мне с другой стороны. Они оба не спали!
– Мы всё слышали! Ты согласилась стать нашей мамой? Да?
Я совсем растерялась. Только и смогла сказать.
– Разве вы не знаете, что подслушивать нехорошо?
– Мы не подслушивали! Было всё слышно и так… – Парировал Антон. – Нет, ты только скажи: ты будешь нашей мамой?
– Пожалуйста, будь! – Эхом отозвался Мишка и заплакал.
Они громко заревели оба. Они обещали мне, что будут всегда самыми послушными, что всегда будут убирать за собой игрушки и никогда не будут драться. Дети захлёбывались слезами, намертво прилипнув ко мне.
И тут мне стало страшно. Я очень любила Виктора, и готова была сделать для него всё на свете… Но эти маленькие человечки… Они были для меня только его продолжением. Всё, что я так самоотверженно делала для них, я делала только для него. Разве я их видела? Разве я их любила? Каждого в отдельности? Разве я имею право на их маленькие жизни? Что я о себе возомнила? Кажется, вдруг я поняла, о чём говорила мне Валентина Владимировна.
Я уложила их обоих в кровати, и аккуратно закрыла за собой дверь.
– Спите… – Только и сказала я им на прощанье.
Виктор заснул совсем утром, а я долго лежала с закрытыми глазами, пытаясь отключить свои звенящие от напряжения мозги хотя бы на несколько минут. Ничего не получилось. В комнате было тепло, но меня бил озноб. Я встала очень осторожно. Виктор спал, спали, по-видимому, и дети – я заглянула в их комнату, они не пошевельнулись. Присев на краешек стула у письменного стола, дрожащей рукой, не узнавая собственный почерк, я написала на чистом листе бумаги.
«Мой единственный, любимый, прости! Я не готова! Я не имею права!»
После чего, двигаясь совершенно бесшумно, я собрала в дорожную сумку свои вещи, разбросанные по всей квартире, оставила на столе ключи от входной двери и вышла. Дверной замок за мной защёлкнулся почти бесшумно.
Виктор меня не искал. Я старалась не думать о том, как он объяснил детям моё исчезновение и что он сказал матери. И, сидя у Светки в кухне, где мы разговаривали глухой ночью, пользуясь отсутствием дома главы семьи, я только тупо смотрела в стенку. Мне казалось, что я навсегда разучилась думать. И, кажется, разучилась плакать. Глаза мои были совершенно сухими. Я не могла выдавить из них ни слезинки. Наверно, потому, что больше некому было вытирать мои горючие слёзы таким простым и лёгким жестом – сначала глаза, потом нос… Подруга моя всё понимала, и в первый раз в нашей совместной жизни только качала головой, не зная, что мне сказать. Светка не знала, что мне сказать!
В конце концов, я услышала от неё одно волшебное слово.
– Работай…
Больше она мне ничего не сказала. Я усомнилась в том, что какое-то дело может отвлечь меня от волчьей тоски, которая грызла мою совесть и душу. Но кроме дела ничего больше не было в моей жизни.
И я устремила всю свою волю на работу. Я рвалась в бой днём и ночью. Зимний спортивный сезон был в разгаре. Я работала на всех соревнованиях «своих» и «не своих» видов спорта, выпрашивая эти чемпионаты и первенства у своих коллег и начальства. Я торчала на сборах то с биатлоном, то с лыжниками, обмораживая лицо и руки на ветру и морозе. Я поехала за свой счёт на выездные соревнования с командой Фёдора и упросила его научить меня ходить на лыжах. Особого энтузиазма он по этому поводу не проявил, но под натиском Светки сдался. Честно говоря, я не знала, зачем мне это нужно, когда выходила в сумерках на накатанную спортсменами лыжню и проходила по трассе несколько километров, ни о чём кроме правильного шага не думая. Приползала в гостиницу спортбазы чуть живой и замертво падала в постель, забывая про ужин… Только бы не оставаться наедине с собой, только бы ни о чём не думать, не торчать целый рабочий день на приёме в диспансере, ожидая, когда кто-нибудь из спортсменов прибежит, чтобы пройти обязательный осмотр перед очередными соревнованиями. Оставаться одной дома было ещё труднее. Я давно уже не плакала, я только подвывала по ночам, уткнувшись носом в подушку. А днём на улице, когда мимо меня вдруг проскальзывала «Скорая помощь» с надписью на борту «Реанимация», я невольно пыталась разглядеть лицо врача, сидевшего по традиции рядом с водителем…
Но иногда выпадали пустые выходные дни. И я не могла сопротивляться. Я ехала на противоположный конец города в спальный район, где прошло несколько замечательных месяцев, где жил любимый мной человек и звенели голоса его детей… Меня, как убийцу на место преступления, тянуло в этот двор, где огромным фантастическим айсбергом возвышался знакомый дом, Зарываясь от пронизывающего ветра в меховой воротник дублёнки, я часами стояла посреди детской площадки с обледеневшими качелями, и всё смотрела и смотрела на знакомые окна на седьмом этаже. Вот мелькнула чья-то тень – кто это? Виктор или Валентина Владимировна? Как-то штору отодвинул ребёнок, снизу я не смогла понять – Антошка это был или Миша… Он постоял мгновение, опираясь локтями на подоконник и вглядываясь в темноту двора, потом исчез, а чья-то взрослая рука расправила занавеску… Я помнила уют и тепло этого дома. Помнила смешные словечки детей, визжащего от восторга Мишку, когда Виктор подбрасывал его к потолку «вверх кармашками», и философствующего Антона. Вернуться туда, в этот особый дорогой для меня мир, было невозможно, но и мгновенно оторваться от него, выбросить из души, из сердца я тоже, конечно, не могла. Я не хотела, я боялась, что меня увидят здесь дорогие мне люди, поэтому приезжала поздними тёмными вечерами. Я стояла в пустом стылом дворе, не отрывая взгляда от родных окон, пока всерьёз не замерзала и не спохватывалась, что могу опоздать к закрытию метро. Ни о каких бандитах и маньяках я не думала. Я больше никого не боялась. Никого и ничего. Самое страшное в моей жизни уже случилось…
Я совсем запустила своё жилище. Мои вещи валялись разбросанными днями, а то и неделями. Бывало так, что я приезжала со сборов на полтора дня, меняла дорожные сумки, одежду и снова исчезала из города на несколько недель. В конце концов, я вдруг вспомнила, что два месяца не платила за квартиру. Протаскав квитанции в сумке немало дней, я, наконец, заскочила в сберкассу где-то в центре города. Простояв около часу в ненавистной очереди, я рассчиталась со всеми долгами государству и, запихивая на ходу чеки в сумку, заторопилась к выходу. Но перед самым моим носом тяжёлая дверь, оттянутая жёсткой пружиной, со скрипом отворилась. Я отодвинулась, пропуская пожилую женщину, но, когда она подняла на меня глаза, остолбенела. Это была Валентина Владимировна. Она не сразу узнала меня, но, узнав, слегка улыбнулась. Я стояла, как вкопанная, и растерянно молчала. Сзади кто-то нетерпеливо меня подтолкнул.
– Вы идёте или нет? – Услышала я недовольный голос.
Валентина Владимировна твёрдо взяла меня за локоть и отвела в сторону. Потом, опять мягко улыбнувшись, грустно взглянула на меня.
– Ну, что ты так испугалась… Не надо, я не такая страшная.
– Я не испугалась… Просто так неожиданно…
Я постепенно приходила в себя.
– Ничего, Лариса, ничего… Мы справимся с этой ситуацией… – Она опять грустно заглянула мне в лицо. – Нам всем нужно сейчас набраться мужества. Всем… – Подчеркнула она и продолжила. – Я знаю, что тебе сейчас тоже нелегко… И я тебя уважаю: хорошо, что ты приняла это решение три месяца назад, а не три года спустя. Я так и Виктору сказала…
Я вздрогнула, услышав его имя, и вопросительно посмотрела на Валентину Владимировну, не смея задать вопроса. Она поняла и сказала просто.
– Ничего, он справляется. Он ведь много лет жил один. Его жизнь вернулась в прежнее русло, вот и всё…
Говорить больше было не о чем. Я попрощалась и повернулась к двери. Но потом оглянулась – Валентина Владимировна стояла на прежнем месте и грустно смотрела мне вслед.
Я сказала неожиданно осипшим голосом.
– Валентина Владимировна, пожалуйста, не говорите Вите, что…
Она опять всё поняла без лишних слов.
– Я не скажу ему, Лариса, что видела тебя. Не скажу…
Прошла зима, и снова наступило лето. Сборов и соревнований прибавилось. Теперь мне не надо было никуда напрашиваться – спортивная гимнастика полностью поглотила всё моё время. С личной жизнью было покончено. Ничего другого не оставалось, как, по совету Светланы, с головой окунуться в работу. Для начала надо было проштудировать много литературы по спортивной медицине, которую я со своим поликлиническим снобизмом прежде всерьёз не принимала. Потом пришлось освоить несколько смежных специальностей – физиотерапию и функциональную диагностику, просидеть не один час на приёме спортивного травматолога… Ко времени начала сборов по гимнастике кое-что в спорте я уже понимала. Я больше не боялась тренеров. Я перестала их бояться. Неожиданно для себя. И, удивляясь самой себе, активно сопротивлялась, когда кто-то из них внедрялся своими знахарскими методами в мою врачебную епархию.
Поздно вечером мне позвонила мама Наташи Снегирёвой. С родителями своих подопечных я всегда ладила. Во мне они видели единственную защиту от произвола тренеров, которые в стремлении к успеху, иногда выходили за границы дозволенного. Гимнастки готовились к Юношеским играм, и женская сборная города тренировалась всё в том же застеклённом, словно аквариум, зале. Наташа Снегирёва была ученицей так нелюбимого мной Игоря Петровича, которого я до сих пор демонстративно называла на «Вы» и по имени отчеству, хотя с другими тренерами давно уже была на «ты»… Наташа – девочка красивая, с длинными ногами и руками. В команде она выступала очень стабильно, была капитаном, но по комплекции более подходила не для спортивной гимнастики, а для художественной, куда её всё время пытались переманить, когда она ещё была маленькой. Но теперь-то я понимала: девочку с такими длинными ногами надо было и тренировать по-особенному. По крайней мере, её надо было научить правильным соскокам со снарядов. Но наш самодовольный Игорь Петрович, получая всевозможные знаки отличия за её победы на соревнованиях, это упустил. Теперь Наташа выросла, выступает по сложнейшей программе мастеров спорта, а, соскакивая с брусьев или с бревна, приземляется неправильно, на прямые ноги. Именно поэтому она постоянно травмируется – то коленный мениск повредит, то связки, один раз был даже вывих надколенника…
Наташина мама была очень расстроена: девочка, укладываясь спать, разрыдалась, жалуясь на коленные суставы, которые не стали болеть меньше даже после традиционных компрессов. Я пообещала поговорить с тренером.
Утром перед тренировкой я к нему подошла. Как всегда, отвечая мне, он смотрел поверх моей головы.
– Игорь Петрович, – начала я вкрадчиво. Я перестала робеть перед ним, но нарываться на грубость тоже не хотелось. – Мне звонила мама Наташи… У неё очень болит колено. Пощадите её сегодня… Пусть она выполняет всю программу… но без соскоков… Особенно с брусьев.
Тренер пожал плечами, так и не взглянув на меня, ничего мне не ответил, но, заметив хореографа, окликнул её и быстро направился к ней. Оставив меня с открытым ртом. Но потом неожиданно на ходу бросил мне через плечо.
– А что, собственно, Вы здесь делаете? Если болит колено – лечите!
Легко сказать – лечить! А когда? На сборе – тренировки три раза в день с небольшим перерывом на еду и отдых. Когда-то девочка должна отдыхать! И, если лечить правильно, то её надо освободить от тренировок совсем, недели эдак на две… А соревнования через неделю.
В раздевалке перед тренировкой я сказала Наташе.
– Постарайся не делать соскоков… Особенно с брусьев. Программу выполняй, как требуется, но не прыгай.
Она смутилась.
– А Игорь Петрович?
Я ничего не ответила.
Теперь я уже не сидела в углу зала. Я садилась так, чтобы видеть каждый снаряд, на котором работали гимнастки. В упражнении на брусьях у Наташи очень сложный соскок. С большой нагрузкой на ноги. Когда она, разминаясь, зависла на верхней жерди и вопросительно посмотрела на меня, я кивнула головой и твёрдо произнесла.
– Не прыгай!
Прозвучало это неожиданно громко. Тренеры, зная заносчивый характер своего коллеги, с интересом посмотрели на меня, но Игорь Петрович и головы в мою сторону не повернул. Он подошёл к снаряду и демонстративно стал объяснять девочке тонкости её соскока. Выслушав его, она опять посмотрела в мою сторону. Я спокойно встретила её взгляд.
– Не прыгай! – Повторила я.
Я, конечно, обнаглела, но если тренер ничего не хочет слышать? В конце концов, кто я в этом зале? Врач или уборщица? Обслуживающий персонал? Кто отвечает за её колено?
Наташа всё-таки соскок выполнила, но тут же опустилась на мат и, прижав к себе согнутую ногу, заплакала. В этот день она тренироваться больше не смогла. Я постаралась ей помочь, но что можно сделать за один день?!
Вечером на тренерском совете Игорь Петрович неожиданно сказал.
– Давайте удалим врача из зала… Мешает работать.
Я замерла. Тренеры молчали. Никто не возразил – слишком большим авторитетом пользовался Наташин наставник. Но никто его и не поддержал. Старший тренер, словно не услышав его реплику, перевёл разговор на обсуждение текущих проблем. Кажется, я победила… Первый раз в жизни.
На соревнованиях Наташа выступила в полсилы, по упрощённой программе. Команда вылетела из лидирующей тройки. И кто был в этом виноват?
Эту телеграмму мне принесли два дня назад поздно вечером. Я не хотела подходить к призывно звенящему домофону, думала, что это упражняется какой-нибудь загулявший алконавт. Но потом всё-таки сняла трубку.
– Вам телеграмма, откройте, пожалуйста…
Телеграмма… Странно. Мы все так давно привыкли к телефону, что, кажется, в наше время совсем разучились писать письма, и, тем более, посылать телеграммы. Странно…
– Бросьте её в почтовый ящик, пожалуйста, – попросила я рассыльного.
Но на другом конце провода послышалось тяжёлое старческое дыхание, и хриплый голос произнёс.
– Женщина… Знаете… Телеграмма нехорошая… Вам бы надо её прочитать…
Я насторожилась и даже испугалась.
– Прочитайте сами, пожалуйста.
– Сейчас… Вот только очки надену…
Видимо, почтальон был стар и болен. Он долго возился с очками, сопел и кашлял, но, наконец, прочитал.
– Выезжайте немедленно. Умерла Таисия, надо решать судьбу Шуры.
И далее следовал подробный адрес и указание маршрута, которым следовало добираться до села, где умерла моя единственная тётка. Пока была жива мама, они писали друг другу коротенькие письма, открытки, но когда мамы не стало, я, кажется не написала тётке ни одного письма. И вот теперь… Мой братишка…. Совсем один… Мне было очень его жаль.
Шла только первая неделя моего отпуска после такого тяжёлого во всех отношениях года. Я была совершенно свободна и никому не нужна в своём родном городе.
Утром я понеслась на вокзал и купила билет на ближайший поезд в нужном направлении. Он уходил на следующий день. Этого было вполне достаточно, чтобы собрать вещи. Сколько я ни думала о том, как нужно поступить в этих неожиданно сложных обстоятельствах, всё упиралось в моё незнание своего маленького неведомого родственника.
В купе было темно и душно. Сколько я себя не уговаривала подремать, я не смогла отключить свои мозги даже на несколько минут. Всю ночь я не спала. Сердце ухало где-то подмышкой, голова трещала от напряжения, но ни к какому предварительному решению я так и не пришла. И когда в купе осторожно заглянула проводница, чтобы разбудить меня, я только слабо махнула ей рукой.
– Одевайтесь теплее, – громко прошептала она. – Двадцать пять градусов…
В купе были одни женщины, я быстро и тщательно оделась, решительно отбросив все мучавшие меня мысли и сомнения. Стояла глухая ночь, поезд прибывал на маленькую станцию, затерянную где-то в неведомой мне Сибири. Остановка была всего три минуты, мне надо было спрыгнуть на платформу, а потом где-то дождаться утра, чтобы ехать дальше, в далёкое село, которое я так и не смогла найти на карте, сколько не искала его в Интернете.
Вслед за проводницей я вышла в обледеневший тамбур вагона. Поезд, гремя и скрипя всеми своими составляющими, замедлил ход. Проводница с трудом распахнула примёрзшую дверь, подняла металлический порог и высунулась со ступеньки наружу.
– Здесь платформы нет… – Сказала она мне. – Вы прыгайте. А я подам Вам сумку.
Я спрыгнула в снежный сугроб, под которым была смёрзшаяся галька. Проводница протянула мне мою дорожную сумку, и я, приподняв её над сугробами, пошла по узенькой тропинке к каменному зданию ярко освещённой станции. Возле неё фыркал не заглушённым двигателем уазик. К нему направлялись несколько человек, громко и весело переговариваясь, также, как и я, сошедших с поезда. Кто-то кого-то встречал. Окликать незнакомых людей, напрашиваться к ним в попутчики среди ночи я не решилась. Свет от фар разворачивающейся машины ярко осветил и новое двухэтажное здание станции, и разъезд, брызнул, ослепляя, мне в глаза и быстро стал удаляться куда-то по дороге, уходящей вверх.
В зале ожидания было пусто и тепло. По крайней мере, опасность превратиться в ледышку мне не грозила. Вошла вернувшаяся с платформы дежурная по станции, без особого любопытства взглянула на меня и, не поздоровавшись, спросила.
– Вам куда, девушка?
– В Кузьмолово… – С вопросительной интонацией ответила я.
– В Кузьмолово автобус пойдёт только утром, в одиннадцать часов, после московского поезда. Ждать долго придётся. Вряд ли подвернётся какая-нибудь попутка. Вы располагайтесь на скамейке, поспите. Я дверь запру, Вы не бойтесь. Теперь только два товарных пройдут через два часа, а пассажирский будет только из Москвы, не скоро.
Но спать мне пока не хотелось. Зато есть… Поскольку я человек предусмотрительный, и командировки меня кое-чему научили, я достала из сумки свои продовольственные запасы и термос и хорошенько перекусила – когда и где мне теперь придётся поесть, пока было трудно даже предположить. Но еда меня расслабила, впереди было долгое ожидание. И я не заметила, как заснула впервые за эти два напряжённых дня.
Путешествие в Кузьмолово оказалось значительно проще, чем я ожидала. В новеньком автобусе было тепло, он быстро бежал по расчищенной трассе, мягко подруливая к редким остановкам. Поначалу пассажиров было немного, но постепенно автобус заполнялся. Здесь многие знали друг друга, окликали, громко обменивались новостями. Стоило мне спросить про Кузьмолово, как чуть ли не все пассажиры автобуса стали считать оставшиеся до него остановки, несколько человек ехали в тот же посёлок.
– Да не к Китаевым ли Вы? – Спросила сидящая рядом со мной женщина. И тут же поправилась – Не к Шуре ли Китаеву? Вся наша власть Вас дожидается. Вы ведь его сестра двоюродная?
Я кивнула, оторопев от такой осведомлённости.
– Он ведь ни за что в детдом ехать не хочет… Хоть связывай, да вези! А как одному пацану прожить? Он ведь и школу бросил, как мать заболела, так и в школу перестал ходить. Моя дочка с ним в одном классе учится. Мальчик-то хороший, Вы не беспокойтесь, но вот в детский дом никак ехать не хочет.
Женщина эта меня до самого тёткиного дома и довела, проехав ради меня лишние две остановки. Село было большое, а дом тёти Таси – крепкий, добротный. От мамы я знала, что она работала заведующей местной автобазой, была женщиной энергичной, умело командовала мужиками. Но второй раз замуж так и не вышла.
Разомлев в тёплом автобусе, на улице я быстро замёрзла, но, заметив на крыльце аккуратно поставленный за дверью веник, прежде всего тщательно отряхнула обувь от рыхлого снега. Потом осторожно постучалась и вошла в сени. Мальчик, видимо, заметил меня в окно и широко распахнул дверь, едва я протянула к ней руку.
– Здравствуй, Саша, – почему-то смущённо сказала я. – Меня зовут Лариса. Я твоя двоюродная сестра.
– Я понял…
Комната была ярко освещена зимним солнцем. В доме было тепло и чисто. Все вещи стояли на своих, видимо, от рождения мальчика закреплённых местах. Новый цветной телевизор, компьютер с большим монитором на письменном столе, полированная мебель – ничего особенного… Это было неожиданно. Я думала, что найду здесь полный развал и несчастного, убитого горем ребёнка.
На большом обеденном столе, стоявшем посреди комнаты, парила открытая кастрюля свежих щей, запах от которых расплывался до сеней. Чистая тарелка и несколько ломтей хлеба – вот и всё, что я успела заметить. Мальчик, видимо, собирался обедать. Мы стояли друг напротив друга совсем близко и молчали. Потом, спохватившись, он отодвинулся в сторону, приглашая меня войти.
– Заходите… Раздевайтесь. Я сейчас Вам найду мамины тапки…
Я засуетилась у вешалки.
– Не надо тапки… У меня всё своё….
Спрятав своё неожиданное смущение за вознёй с раздеванием, я, наконец, выпрямилась и посмотрела прямо в лицо своего брата.
Мальчик был очень некрасив. Заячья губа, небрежно зашитая хирургом в раннем детстве, выдавалась вперёд грубым рубцом из-за неправильного прикуса. Сросшиеся брови придавали мрачный вид и без того непривлекательной внешности. Взгляд его смягчали только длинные пушистые ресницы, которые слегка вздрагивали, когда он поднимал глаза и напряжённо и вопросительно смотрел на меня… Разговаривая, видимо, сдерживая волнение, мальчик всё время кусал свои губы, от того они были у него неестественно яркими и воспалёнными. Невысокий и худенький, он стоял посреди чисто убранной комнаты, казавшейся почему-то очень большой.
– Вы вот в той комнате располагайтесь, давайте я Вашу сумку отнесу…
Я прошла за ним в маленькую такую же чистую комнату с одной кроватью у стены и тумбочкой рядом с ней. Над кроватью я увидела большую раму с целым коллажем семейных фотографий разных времён. Часть из них совсем пожелтела. Я узнала и свою почти незнакомую тётку, ещё совсем молодую, а на другой карточке она была уже в зрелом возрасте. Я вздрогнула, увидев там и нашу с мамой фотографию, очень давнюю, где мы стояли с ней, обнявшись, весело улыбаясь…
В изголовье кровати был большой образ Богоматери с младенцем. Я удивилась, заметив, что лампадка под ней тщательно вымыта и слабо светится.
– Это мамина комната, – спокойно объяснил Витя. – Она, когда умирала, очень просила, чтобы я за лампадкой следил…
Он помолчал, внимательно наблюдая за мной из-под сросшихся бровей. Потом сказал.
– Вы, наверно, есть хотите… У меня щи горячие, я только собирался обедать.
Есть я не хотела. Но надо было с чего-то начинать, и я кивнула.
