Татьяна Сергеева
Фристайл. Сборник повестей
Мрачный фельдшер, с помятой физиономией и с выраженным выхлопом после вчерашнего, соскочил со ступеньки древнего РАФа, чудом уцелевшего на постоялом дворе санитарного транспорта, и подошёл к нему. Фельдшер был опытным человеком и давно уже не боялся ни палочек Коха, ни птичьего гриппа, ни СПИДА. Он только окинул оценивающим взглядом покачивающегося от слабости больного, уточнил его фамилию, и, подхватив с земли его сумку, распахнул перед ним дверь салона машины. Оттуда повеяло теплом и застоявшимся запахом бензина, отчего Лабецкого замутило ещё больше… Зазвенел сигнал домофона, и в приоткрытую дверь высунулась Вера. Она была в накинутой на плечи норковой шубе, и вполне могла подойти, но не подошла, а только стояла в дверях, высунувшись наполовину. Фельдшер удивлённо оглянулся на неё.
– С Вами никто не поедет?
– Нет… – Вяло пробормотал Лабецкий и полез в машину.
Там он увидел единственное уцелевшее складное кресло и голые металлические носилки.
– Ехать больше трёх часов… – Предупредил фельдшер. – Сидя поедете?
– Нет, я лягу…– Он почти на четвереньках пополз на носилки.
Фельдшер подошёл к Вере, сказал брезгливо.
– Он сидя ехать не может, а носилки металлические. Принесите хоть какое-нибудь одеяло и подушку, дорога длинная…
Вера громко всхлипнула и скрылась. Вернулась она быстрее, чем можно было ожидать с её всегдашней медлительностью – видимо, схватила первое, что попалось ей под руку. Она вновь приоткрыла дверь парадной и протянула фельдшеру через щель лёгкий плед и пёструю диванную подушку. Фельдшер взял вещи и, даже не взглянув на неё, сплюнул себе под ноги. Он аккуратно уложил Лабецкого на подушку, подстелив под него тонюсенький плед, который едва прикрыл жёсткий металл, а куртку, которую его больной успел с себя стащить, положил ему на ноги.
– Жена? – Только и спросил он.
На слова сил не было, Лабецкий только прикрыл глаза.
– Хе-хе-хе…– Только и произнёс фельдшер. – Мне здесь, с Вами ехать?
Лабецкий промычал что-то отрицательное.
Фельдшер захлопнул дверь салона, сел рядом с водителем и отодвинул шторку окна кабины.
– Зовите, ежели что… Я услышу…
Они поехали. Лабецкий очень устал стоять, и сейчас, лёжа, он почувствовал такое облегчение, что почти не замечал ни жёсткости металлических носилок, ни узости и тесноты своей лежанки. Почти сразу он впал в какое-то забытьё, сознание его почти отключилось, голова скатывалась с маленькой диванной подушки то в одну сторону, то в другую, и фельдшер, оглядываясь на него через открытое в салон окошко, то и дело качал головой.
– То ли спит, то ли сознание потерял…
– Не помрёт? – Испуганно спросил молодой водитель.
– Да нет… Просто сильная слабость…
– Это жена была, должно быть?
– Жена, наверно…
– Вот я потому и не женюсь. Попадётся вот такая стерва…
– А, может, не она стерва… Или не только она. Кто знает…
Они надолго замолчали, думая каждый о своём.
Пока выпутывались из городских пробок, пока выезжали на загородное шоссе, прошло немало времени. Но за городом, когда в неплотно прилегающую дверцу старой машины просочился чистый свежий воздух, к Лабецкому стало медленно возвращаться сознание. Он почувствовал, как задеревенела его спина на жёстком металле носилок, но пока шевелиться не было сил, и он лежал с закрытыми глазами, только голова перестала болтаться по маленькой подушке. Сознание возвращалось, но мысли текли медленно, обрываясь на половине, и возвращаясь через некоторое время к своему началу. Что-то очень давнее, почти забытое было и в этой жёсткости металла под его изрядно опавшим за последние месяцы задом, и в тёплом запахе бензина, каком-то особенном, специфическом, который нельзя было спутать ни с каким другим. Лабецкий чуть приоткрыл слипшиеся веки. Над его головой была грязно-жёлтая дерматиновая обшивка салона, кое-где подклеенная, а местами висевшая лоскутами.
– Так ведь это «скорая»…
Ну, да, та самая машина, знаменитый РАФ, на которой он исколесил в своё время сотни километров. Может быть, именно на этой самой машине, которая везёт его сейчас в туберкулёзную больницу, ему и приходилось когда-то ездить… Лабецкий почти улыбнулся. Так вот откуда это знакомое ощущение жёсткого металла под спиной… Сколько раз, забираясь в такую машину, стоящую на приколе во дворе больницы, он отсыпался после длительных возлияний, напиваясь до беспамятства иногда даже во время дежурства…
Но тут мысли Лабецкого, опять прекратили своё движение. Машину тряхнуло и занесло на повороте. Эти смертельные виражи на плохо устойчивом РАФе он тоже хорошо помнил. В такие моменты дверца кабины имела обыкновение распахиваться, и не один медик «Скорой помощи» вылетал из машины на обочину, зарабатывая тяжёлые травмы и сотрясение мозга…
Лабецкий с трудом сел на носилках.
– Что? – Спросил фельдшер в окошко.
– Мне бы выйти…
Машина остановилась. Фельдшер помог Лабецкому выйти, проводил до обочины, постоял тактично в стороне. Лабецкому не хотелось сразу возвращаться в душную машину. Он ещё долго кашлял, сплёвывая полным ртом свои палочки Коха на стылую осеннюю дорогу.
Фельдшер снова полез в кабину.
– Скоро приедем, – проговорил он в окошко салона. – Ещё немного осталось…
За окном быстро темнело. Осенью темнеет слишком быстро, и сразу становится как-то тоскливо. Наша старая больница полна жизни днём, но вечером всегда затихает. На дежурствах тупо смотришь телевизор, или читаешь что-нибудь простенькое – на серьёзной книге не сосредоточиться, всё время что-то отвлекает. Я взглянула на старые механические часы, висевшие на стене моего кабинета ещё со времён царя Гороха. Циферблат давно стал грязно-жёлтым, и стрелки погнулись, но ходят минута в минуту, и на том спасибо. Скоро ужин, потом больные усядутся до отбоя перед телевизором, может быть, человека два – три заглянут в ординаторскую поговорить о себе с заведующей отделением, иногда просто так, только чтобы поболтать. … Чего только не услышишь в такие моменты, каких только историй не наслушаешься! Среди наших больных такие любопытные личности попадаются! Я о жизни в тюрьме и в лагерях столько знаю, что с любым уголовником могу опытом поделиться… Лечатся здесь очень долго, и за это время между врачом и больным устанавливаются какие-то особые отношения, их трудно определить словами. Если человек тебе и в тебя поверит, если за долгие месяцы лечения между вами установятся вот эти особенные дружески-родственные отношения, то и туберкулёзный процесс благоприятнее пойдёт. За это я и люблю свою профессию фтизиатра. Ни в одной медицинской специальности таких отношений между врачом и больным не бывает.
Совсем не читалось. Я отложила свежую газету и вышла в коридор.
На сестринском посту сидела Наталья, в своей любимой позе верхом на собственной ноге, сложив её перочинным ножичком, и читала очередной дурацкий детектив. Может быть, и не дурацкий, но представить Наталью с какой-нибудь другой книжкой в руках просто невозможно. В это время дневная работа медсестры закончена, теперь только перед сном надо выполнить вечерние назначения: кому-то уколы, кому-то капельницы, кому-то таблетки… Ходячие больные ушли в столовую на ужин, в коридоре пусто и тихо, можно и почитать. Наталья так увлеклась, изредка перелистывая страницы книги левой рукой, на которой не было двух пальцев, что не заметила, как я подошла. Сколько лет я её знаю? Мне кажется, всю свою сознательную жизнь. Она всего на несколько лет меня старше, когда-то мы вместе работали на станции «Скорой помощи». Муж Натальи Алексей дома бывал редко: плавал на рыболовецком судне. Я, тогда ещё человек не обременённый семейными хлопотами, с удовольствием возилась с её дочуркой Алёнкой, которую она мне по-соседски частенько подкидывала иногда на несколько часов, а то и на ночь, когда мы дежурили в разные смены. Она и на работу дочку часто приводила. Алёнка у нас на станции была чем-то вроде сына полка, её все любили от водителей до врачей… Какая очаровательная девочка была! Глазки зелёные, умненькие, и такие томные, а ресницы… До сих пор очень тяжело о ней вспоминать…
– Ты к Василькову давно заходила?
– Только что… Спит. Скоро пойду капельницу ставить. А что?
– Да не нравятся мне его последние анализы…
Всех тяжёлых больных я веду сама, хотя по статусу должна заниматься только организационной работой. Этот Васильков буксует у меня на одном месте – то улучшение, то обострение… Всё-таки придётся его хирургам показывать…
У Натальи на столе зазвонил телефон. Она сняла трубку.
– Привет, Валентина… Она здесь, сейчас скажу… – И повернулась ко мне. – Больного привезли… Тяжёлого. Будешь в приёмном смотреть или пусть сразу к нам везут?
– Сюда…
Через несколько минут в коридоре загромыхало старое инвалидное кресло – это санитарка приёмного отделения доставила к нам больного. Он был тучным, рыхлым и сидел, низко опустив голову, которая слегка покачивалась в такт движениям. Санитарка подошла к нам, протянула историю болезни и почти шепнула.
– Бациллярный…
Палаты с бациллярными больными были все заполнены.
– Нечего делать, клади его в восьмую…– Велела я Наталье.
Она поморщилась.
– Тебе мало неприятностей? А вдруг какой-нибудь блатной поступит?
Восьмая палата у нас – платная, так сказать, «повышенной комфортности». Хотя вся комфортность заключается в индивидуальном туалете с душем, где с потолка сыплется штукатурка, и наличием старого холодильника «Саратов» на пару с таким же старым чёрно-белым телевизором, который включается по наитию…
– Мне что, прикажешь его к выздоравливающим положить? Клади в восьмую.
Наталья вместе с санитаркой повезли больного в палату, а я, прихватив его историю болезни, отправилась к себе в кабинет.
Сначала посмотрела направление, снимки. Новенький негатоскоп, подаренный недавно спонсорами, хорошо выделял все тонкости рентгеновских снимков и компьютерной томографии. Процесс зашёл очень далеко, туберкулёз злокачественный, поражены оба лёгких. Я заглянула в титульный лист и ахнула: врач! Главный врач! Так запустить свою болезнь! Подобные больные, словно из учебника по классической фтизиатрии, сейчас попадаются очень редко. Я взяла фонендоскоп и направилась было к двери, но вернулась – забыла посмотреть имя и отчество больного. Сергей Петрович… Надо же… Но увидев фамилию невольно опустилась на стул – Лабецкий! Лабецкий Сергей Петрович. И год рождения тот же… Нет, не может быть… Этот… Совсем другой… Каких только совпадений не бывает… Я успокоилась и пошла в палату смотреть больного.
Наталья уже опять сидела на своём рабочем месте, в любимой позе верхом на собственной ноге. Жаль, что жизнь у неё так и не сложилась – она с годами такая видная, яркая женщина стала. О её профессиональных качествах и говорить нечего: я Наталью ни на какую другую медсестру не променяю, доверяю ей во всём, как себе. Увидев меня, она оторвала взгляд от температурного листа, который заполняла на нового больного.
– Как его фамилия?
– Лабецкий…
Она вскинула брови. Я повторила.
– Лабецкий Сергей Петрович…
Наталья вскочила со стула.
– Ты думаешь… Ты думаешь, это наш Лабецкий? Не может быть… Этот такой… Ну, он совсем другой… Плюхнулся на постель – и к стенке отвернулся… Я велела бабе Гале ему ужин в палату принести…
– Пойдём, посмотрим… Поговорим…
Мы, как старые заговорщики, тихонько приоткрыли дверь палаты.
Наш больной, в верхней одежде, в которой приехал в больницу, лежал поверх одеяла, носом к стене, сжимая в руках баночку для мокроты. Он кашлял, сплёвывая полным ртом… На скрип двери он не обернулся.
– Лабецкий… – Нерешительно сказала Наталья. – Вам помочь переодеться?
Не оглянувшись, он покачал головой и снова начал кашлять. Я давно привыкла к депрессии своих больных, поэтому сказала спокойно и доброжелательно.
– Сергей Петрович… Я – заведующая отделением Ирина Дмитриевна Соловьёва… Я буду Вас лечить…
Мне показалось, что спина его замерла на мгновение, но потом он снова начал кашлять. Я выждала паузу и продолжила.
– Сергей Петрович… Я понимаю, что Вы сейчас плохо себя чувствуете и очень устали с дороги… Я сегодня дежурю и приду к Вам рано утром… Наталья Васильевна – наша старшая медсестра… Она поможет Вам переодеться…
Больной опять никак не откликнулся, хотя притих, по-прежнему сжимая в руке баночку для мокроты.
– До завтра, Сергей Петрович.
Мы закрыли дверь палаты.
– Ладно, – махнула я рукой. – Разберёмся… Переодень его и уложи поудобней. Я сейчас лист назначений заполню, сразу капельницу поставишь, …
– А ужин?
– Какой там ужин! Дай Бог, чтобы отлежался немного к утру…
– Слушай, Ир… Если это он… Ему ведь три года тогда дали?
–Три…
– Надо же как поднялся! Главный врач!..
– Был, Наташа, был…
Ночью больные не беспокоили, и я, кажется, выспалась. День в нашей больнице, как и в тысячах других, начинается с «летучки», и утром я побежала в конференц-зал. Дежурные службы отчитались быстро, сутки прошли спокойно. Обычно, если у хирургов нет операций, после «пятиминутки» главный отпускает всех рядовых врачей, и оставляет только заведующих отделениями. Я не слишком прислушивалась, о чём он разглагольствовал на этот раз: беспокоилась о Лабецком, надо было забежать к нему перед тем, как уйти… Но потом что-то меня в речи нашего начальника зацепило, я возразила ему с места, потом даже встала, попыталась выступить по поводу общих проблем, завелась, начала по-глупому кричать… Господи! Как он меня раздражает своей тупостью и отсутствием элементарного клинического мышления! В итоге я получила то, чего добивалась.
– Ирина Дмитриевна! Если Вам в нашей больнице всё так не нравится, что Вы здесь делаете?
В общем, меня никто не поддержал, хотя, уверена, в душе все были со мной согласны: в больнице текущие проблемы не решаются месяцами. Предатели и приспособленцы! Дипломаты чёртовы! Все трясутся за свои места… Выходили с совещания, пряча от меня глаза, только Виктор, заведующий хирургическим отделением, молча, дошёл рядом до моего кабинета и только тут попытался объясниться.
– Пошёл ты к чёрту со своей дипломатией. – Я со злостью грохнула об стол папку с историями болезней.
Папка была совсем дряхлая, с оторванными завязками. Истории рассыпались в разные стороны, одна упала прямо к ногам Виктора.
Он засмеялся, поднимая её с пола.
– Вот… – Сказала я, немного притихнув. – Даже канцелярских папок не допроситься! Моя старшая три месяца со списком к завхозу ходит: папок нет, бумаги для компьютера нет, бланков нет…
– Правильно. – Кивнул Виктор. – У нас то же самое. Чернила для принтера на свои деньги покупаю. Перечислить ещё, чего в больнице нет? Как насчёт ремонта лампы в операционной, замены ржавых каталок, покупки функциональных кроватей? У тебя в отделении хоть одна в нормальном состоянии имеется?..
Я всё ещё не могла успокоиться
– Он потому на меня злиться, что я ему конвертики не ношу. Вы все носите, а я не ношу, и носить никогда не буду.
Это, конечно, было полу правдой: с наших больных немного возьмёшь – туберкулёз – болезнь социальная. Лечатся у нас, в основном, алкоголики, тюремные сидельцы, много деревенских жителей, крепко пьющих, нигде не работающих. О бомжах и говорить нечего… В тяжёлые девяностые даже бутерброды у персонала воровали… Люди денежные, способные платить среди наших постояльцев редко попадаются. И платные услуги мы населению не оказываем, поскольку это ближайшее население от нас в пяти километрах, ему удобнее и ближе в город ездить. Но Виктор на этой неделе оперировал оч-чень платёжеспособного больного. Я знаю, поскольку это больной переведён в хирургию из моего отделения. Значит, и конвертик был, ибо наш главный по поводу чужих денег востро держит ухо.
– Если вы все будете молчать, мы так и будем гнить в своём болоте. Надо жаловаться…
Виктор с иронической улыбкой взглянул на меня.
– Кому?!
Да, знаю я, конечно! Шурин нашего начальника никто иной, как вице-губернатор. Потому и попал в главные врачи туберкулёзной больницы бывший стоматолог.
– Пойми ты, дурья твоя голова, – продолжал Виктор, – про нашего прохиндея мы всё знаем. Изучили за эти годы. Знаем, что в лоб от него ничего не добиться, знаем сколько и за что ему надо платить… А если нового кого-нибудь назначат? Вместо того, чтобы больных лечить, будем несколько лет заново к нему приспосабливаться … Ты уверена, что новый начальник будет лучше старого? А если ещё похлеще кого-нибудь назначат?
Виктор помолчал, потом вздохнул.
– Надо делать своё дело… Работать, работать надо… И плевать я хотел на всех начальников, вместе взятых!
– Но ведь их не обойти! – Вздохнула я, сдаваясь.
– Если ты не угомонишься, он тебя выгонит… Подумай своими мозгами: даже если ты из фтизиатрии в терапевты подашься, какой дурак тебя в рядовые возьмёт с должности заведующей отделением? Кому конкуренты нужны?
– Этого все вы и боитесь!
– Конечно. – Виктор кивнул. – Мне что, прикажешь в поликлинику идти пролежни лечить?
Я вздохнула, постепенно успокаиваясь. Виктор – хирург экстракласса. Руки волшебные. И кроме этого – отличный менеджер. Так организовал работу в своём отделении – любая клиника может позавидовать. Его знают во всех областных медицинских компаниях. Даже во Францию на стажировку ездил за их счёт. На месте нашего главного я бы в рот ему смотрела, а этот…
– Но кадровую проблему как-то надо решать?
У меня эта проблема на первом месте. В конце концов, папки для историй болезни я и сама купить могу, а вот где взять ординаторов? По штату я как заведующая отделением палаты не курирую, но ординаторы у меня… Один после интернатуры только полгода работает, опыта совсем нет, многое пропускает, а второй доктор… Неделю работает – три пьёт… Когда-то в городе серьёзную должность занимал – слетел за пьянку. Но знакомые остались, больничный лист от любого узкого специалиста может принести. Выгнать, конечно, можно, только кто работать будет? Но доводит он меня… Каждый месяц по три раза графики дежурств переделываю. Иногда приходится по нескольку дней вообще домой не уходить – кому-то надо в отделении дежурить. Плохо с ординаторами, очень плохо. Потому и с главным врачом ругалась – не хочет кадрами заниматься и всё… Правда, у Виктора в отделении не лучше: один ординатор – ни рыба, ни мясо, зато всегда на рабочем месте, а вот другой – совсем древний, иногда во время операций крючки от слабости из рук выпадают… Сам с работы уходить не хочет, и уволить нельзя – не за что. Ну, а наш начальничек в вышестоящих организациях рапортует, что у нас с кадрами всё в порядке.
– Будем капать на мозги потихоньку… Знаешь, что такое «японская пытка»? Но на рожон не лезь… Выгонит – где жить будешь?
Замечание резонное: ведомственное жильё – это разновидность рабства. Я всё время об этом забываю.
Виктор похлопал меня по плечу и пошёл к себе в отделение.
Когда я, наконец, пришла в палату к Лабецкому, он лежал всё в той же позе лицом к стене, с очередной баночкой для мокроты в руках. Дышал тяжело, хрипло, и сердце у него стучало где-то в горле. Нетронутый завтрак застыл на тумбочке. Я вышла в коридор, позвала санитарку, велела убрать. Санитарка виновато засуетилась, унесла посуду, вытерла клеёнку на тумбочке. Больной не пошевелился. Я подвинула единственный старый, чудом сохранявший устойчивость стул к его кровати и села.
– Сергей Петрович! – Позвала я. – Повернитесь, пожалуйста… Я – Ваш доктор. Мне надо с Вами поговорить.
Больной не отозвался, никак не прореагировал на мои слова.
Мне показалось, что он в забытьи, и я дотронулась до его плеча.
– Сергей Петрович, Вы меня слышите?
– Слышу… – Его плечо слегка отодвинулось от моей руки.
– Моя фамилия Соловьёва… Ирина Дмитриевна. Мне кажется, что мы с Вами знакомы… Работали когда-то вместе на станции «Скорой помощи».
Больной притих, словно тяжело переваривая мои слова. Потом вздохнул, сильно закашлялся, и только отплевавшись в баночку, слегка развернулся и произнёс только один звук.
– А…
Он тяжело поднял отёкшие веки и взглянул на меня.
– Мне надо собрать анамнез и назначить Вам лечение… – Продолжила я настойчиво. – Как только Вы начнёте лечиться, снимется интоксикация, и Вам станет лучше. Пожалуйста, постарайтесь ответить на мои вопросы…
Он прикрыл глаза в знак согласия. Я понимала, что ему сейчас так тошно, что даже желать самому себе смерти нету сил. Но, собрав всё своё мужество, он стал односложно отвечать на мои обычные врачебные вопросы, иногда заменяя слова слабым кивком головы или просто закрывая глаза в знак согласия. Кое-как усадив больного в постели, я тщательно простучала и прослушала его грудную клетку. Впрочем, ничего неожиданного я в его лёгких не услышала – рентгеновские снимки давали полную информацию.
Я вернулась в свой кабинет и проанализировала то, что теперь знала про больного Лабецкого… У меня в отделении очень тяжёлый больной, самый тяжёлый не только на сегодняшний день, но и за несколько последних лет. Его надо спасать – вот и всё. Как заболел? Очень просто. Не обращал внимания на своё здоровье. Очень много курил. И пил. О последнем я долго не решалась спросить, он сказал сам. Это была самая длинная фраза за время нашего диалога.
– Не вылезал из запоев… – Пробормотал он, сопротивляясь очередному приступу кашля. Отплевавшись в баночку, почти прошептал. – Не просыхал…
Я снова внимательно проверила лист назначений. Помимо лечения основного заболевания надо было выводить больного из абстиненции. Но мне приходилось решать такие задачи и раньше. Хронический алкоголизм часто идёт рука об руку с туберкулёзом. Капельницы, витамины, таблетки… Нужна консультация психотерапевта. Течение туберкулёза в начальном периоде, как правило, сопровождается депрессией. Первичный курс затягивается иногда на несколько лет, больные теряют почву под ногами, летит в тартарары жизнь, работа, часто рушатся семьи… Близкие люди боятся заразиться от своих заболевших родственников, друзей, брезгуют ими… Многое происходит от обывательского невежества, но избежать этого редко кому удаётся.
Кажется, всё… И только отложив в сторону историю болезни, я разрешила себе подумать… Со вчерашнего вечера я всё отодвигала и отодвигала от себя эти ненужные сейчас мысли, не позволяла себе этой слабости. Но мысли не отпускали, были здесь, рядом, от них никуда нельзя было деться. План лечения больного был составлен, и можно было выпустить их на свободу.
Неужели это тот самый Серёжа Лабецкий, неужели это он – стройный невысокий, с карими восточными глазами? В него было влюблено поголовно всё женское население больницы, отделением которой была наша станция «Скорой помощи», где мы вместе работали. От Лабецкого исходило ощущение такой мужской надёжности и силы, к которым женщины тянутся, как кролики к удаву… Он был умён и остроумен, чертовски обаятелен с лёгкой долей мужского кокетства, но со всеми коллегами тактичен и доброжелателен. В студенческие годы Сергей, как он сам рассказывал, был влюблён в студентку консерватории, которая вместо парадных, где можно было целоваться, таскала его в оперу, где надо было ходить на цыпочках… Меломана из него не получилось, но подружкины усилия не пропали даром – у Лабецкого был приятный баритон, и по случаю, он умело распевал цитаты из оперных арий… Только закончив институт, в неотложной медицине я тыкалась носом, как кутёнок, и Лабецкий казался мне таким талантливым, таким опытным врачом… Возможно, в те годы он таким и был… Немудрено, что я влюбилась в него без памяти. Это был какой-то бред, какое-то помешательство: я старалась попасть с ним в одну смену, советовалась с ним по любому, даже самому пустячному вызову… Какая же глупая, наивная дурочка я тогда была! Как часто короткими летними ночами, когда за окном бушевала гроза, сверкала молния, и грохотал дождь по металлическому подоконнику, я просыпалась и мечтала… Я мечтала, что вот-вот раздастся звонок в дверь, я брошусь в одной ночнушке открывать, а на пороге будет стоять он, Серёжа Лабецкий. И дождь холодными струями будет стекать с его плаща. И ничего мы не скажем друг другу, а просто крепко обнимемся, и я тоже стану совсем мокрой, но в этих сильных и надёжных объятиях почувствую себя навсегда защищённой от всех напастей мира… Но мои фантазии так и остались фантазиями. На дежурствах Лабецкий, слегка кокетничая, подшучивал надо мной, но близко к себе не подпускал, всегда держал дистанцию, хотя, будучи меня старше, прекрасно понимал, что со мной происходит… Возьмёт, бывало, меня за руку, тепло и ласково заглянет своими восточными глазами мне прямо в мозги – я замру, онемею, а он тут же и выпустит мою руку из своих ладоней…
Но всё несчастье было в том, что очарование Лабецкого продолжалось до того критического момента, когда он терял способность каким-то образом выражать свои мысли: Сергей был дремучим алкоголиком. Запойным. Потому, наверно, он и задержался в рядовых врачах «Скорой помощи». Как-то Наталья, бесцеремонная в те годы, спросила его, как он дошёл до жизни такой? Он не обиделся, не разозлился, а совершенно просто всё объяснил. Рос без отца, с матерью, она часто болела и умерла, когда он учился ещё на первом курсе. И стал он в годы процветающих коммуналок единственным на факультете владельцем отдельной квартиры… Сначала у него собиралась вся группа – весело отмечали праздники и дни рождения, деля одну бутылку вина на двадцать человек. А потом по разным причинам гостей становилось всё меньше и меньше, и, наконец, осталась только одна небольшая компания, совершенно конкретная, которая приходила с одной целью – хорошенько выпить. И по окончанию института Лабецкий был уже крепко пьющим человеком…
Иногда он запивал на неделю и пропускал дежурства, вызывая панику у заведующей станцией – надо было срочно его заменять, а врачей на «Скорой» постоянно не хватало. Он мог запить и на работе, мгновенно растеряв свой шарм и обаяние. В такие минуты Лабецкий становился патологически упрямым, капризным, рвался на вызовы, чего коллеги, конечно, допустить не могли. До утра он отсыпался на носилках в свободной санитарной машине возле здания «Скорой», потом кто-нибудь из сочувствующих водителей отвозил его на станцию: Лабецкий жил в городе и приезжал на работу в электричке… Конечно, в такие моменты на него злились все, и я больше всех, потому что не видеть его, не знать, что с ним, было для меня настоящей пыткой. Но как только он снова появлялся на работе в белоснежной отутюженной рубашке, гладко выбритый и пахнущий дорогим лосьоном, всё становилось на свои места: Серёже Лабецкому прощалось всё. Конечно, за его спиной коллеги удивлялись, как при такой жизни он умудрялся держаться на плаву, сохранять в целости свой интеллект, мозги, и оставаться хорошим врачом. Оказалось, что всё это было до поры до времени.
Я утонула в воспоминаниях. Когда я видела Лабецкого в последний раз? Больше двадцати лет назад… Где это было? Кажется, в суде… Ну, да, в суде. Мы все тогда выступали свидетелями, а Лабецкий сидел на скамье подсудимых… Когда объявили приговор, его увели, я проводила его взглядом до дверей, и больше мы не встречались…
Когда зазвонил телефон, я не сразу сняла трубку. Это был главный врач.
– Ты там того… – Сказал он, не утруждая себя обращением. – Мне звонили из Комитета по здравоохранению города… У тебя там Лабецкий поступил… Тяжёлый, говорят… Он главный в двенадцатой больнице. Положи его в восьмую палату. Когда посмотришь его, скажешь, чего надо… Обещали любые, самые дорогие антибиотики… Если консультанты будут нужны, я договорюсь.
– Он с вечера лежит в восьмой. Я его посмотрела… – После разговора с Виктором я старалась быть вежливой. – Пока ничего дополнительно не нужно. Я скажу, если понадобится.
Подробности, как всегда, главного врача, не интересовали. Как любой стоматолог, во фтизиатрии он ничего не смыслит, в лечение больных не вникает, но поучать очень любит, попадая порой пальцем в небо.
Первое время Лабецкому было совсем худо. По ночам он громко бредил, что-то бормотал, выкрикивал какие-то отдельные слова. В бреду ему казалось, что он опять мотается по району на медицинском РАФе. Снова и снова он видел себя у кровати умирающей Вики Пономарёвой. Он чувствовал в своих руках её тонкий, просвечивающий на свету локоть, в сгиб которого дрожащими непослушными руками тыкал иглой от шприца, пытаясь попасть в тоненькую, почти невидимую вену… Потом он находил себя в зале суда, и, стоя, выслушивал приговор. И вдруг неожиданно приходил в сознание, захлёбываясь мокротой. Палата его находилась против сестринского поста, и Соловьёва строго-настрого запретила закрывать в неё дверь: больной был слишком тяжёлым. Когда он сползал с подушек, дежурные сёстры с трудом поднимали его, тяжёлого, обмякшего, устраивали в полусидящее положение. Наталья пеклась о Лабецком как-то неистово, особенно в первые недели, когда он совсем доходил. Сама меняла ему промокшие от пота нижние рубашки, перестилала постель, подставляла судно… Силком заставляла его есть, хотя он глаз при этом не поднимал и еле шевелил челюстями. Когда в голове ненадолго прояснялось, Лабецкий ощущал в груди незнакомое тепло, отдалённо напоминающее чувство благодарности к этой почти незнакомой женщине, которая печётся о нём, как о самом близком человеке. В такие моменты он пытался есть сам, но ложка сразу выпадала из его рук и звонко ударялась о кафельный пол. Наташа приносила чистую ложку, и кормёжка начиналась сначала.
Я знаю Наталью тысячу лет. Она у меня в отделении – старшая медсестра, и более надёжного помощника, чем она, вряд ли можно найти. Помимо основных обязанностей она берёт ещё дежурства на посту, чтобы не терять квалификацию. Это она так говорит. Но я-то знаю, что здесь на людях, с больными она чувствует себя нужной и полезной, а дома…
Однажды, проходя по коридору, я увидела Наталью в дверях палаты Лабецкого. Она стояла, прислонившись к косяку, скрестив по-русски руки на груди, прислушивалась к его бреду и тяжело думала о чём-то.
Почувствовав спиной моё присутствие, сказала тихо и обречённо.
– Вот так и я буду помирать… В полном одиночестве.
– Не будешь… – Я только сейчас поняла, как часто Наталья думала об этом. – У тебя есть мы, я и мой сын…
Наташа повернулась ко мне. Глаза её были влажными.
– Скажи честно… Ты думаешь… Ты думаешь, это я ему жизнь угробила?
– Ты чего, спятила? Не бери столько дежурств, у тебя совсем крыша едет…
– Но если бы я тогда… Если бы я не послала его на вызов к Вике Пономарёвой… Ведь я могла его не послать… Если бы Вика не умерла у него на руках…
Я притянула её за плечи.
– Наташка, двадцать лет прошло. Опомнись! Сейчас его из туберкулёза надо вытаскивать, а не заниматься самокопанием…
Наташа вздохнула и двинулась к Лабецкому.
