Татьяна Сергеева
Фристайл. Сборник повестей
В ординаторскую заглянула дежурная медсестра.
– Никита Петрович, обедать будете? Или, как всегда, один компот?
– Давай компотику. – Он протянул медсестре свою большую кружку. – Еда есть, жена на неделю приготовила. Пока не хочу, потом разогрею в микроволновке.
– Компот сюда принести?
– Не надо. Оставь в буфете на видном месте. Потом зайду, выпью. Только, по возможности, без фруктов.
Сестра улыбнулась.
– Я помню.
Но пообедать в этот день не удалось. Также, как и поужинать.
Позвонила медсестра приёмного отделения.
– Никита Петрович, скорая везёт тяжёлого больного с ДТП. Без сознания. Тупая травма живота, похоже внутреннее кровотечение… Спускайтесь, я в окно вижу – они въезжают во двор.
Через несколько минут он был уже в «приёмнике». Левая половина лица больного была в запёкшейся крови, очевидно, от глубоких порезов от разбитых стёкол машины. Но это потом.
– Куда он ехал? – Спросил Никита у фельдшера скорой.
– От Череповца. Кажется, сюда. Какой-то пьяный лихач выехал на встречную полосу на повороте и врезался в него. Вот результат.
Вместе с реаниматологом они осмотрели пациента – явная клиника внутреннего кровотечения. Прибежала лаборантка, взяла необходимые анализы крови. Сообщила врачам группу и резус, остальное унесла в лабораторию. Больного отправили на рентген на дребезжащей каталке с разъезжающимися колёсами. Потом УЗИ. Пока доктора ждали заключения, в реанимации приготовили нужную кровь для переливания. Наконец, Никита смог поставить диагноз: сломаны три нижних ребра слева, предположительно полный разрыв селезёнки – надо удалять… Операция несложная, но возможны сюрпризы, по выражению Никиты – «всяческая экзотика», одному не справиться. Надо вызывать подмогу. Позвонил Измайлову. Тот был трезв. Внимательно выслушал Никиту и тяжело вздохнул.
– Никита Петрович, у меня сейчас мать умирает… Она в сознании. Я не могу её оставить. Вы же знаете – у неё рак.
Никита это знал. Но выражать сочувствие было некогда. Придётся вызывать Вологодского доктора. Не удастся сегодня Олегу Юрьевичу полюбоваться на теплоходы, погружающиеся в шлюзы.
Коллега нисколько не удивился. Попросил срочно прислать скорую к гостинице.
В операционной всё было готово. Медсестра сидела на табурете, ожидая хирургов, с поднятыми вверх стерильными руками, согнутыми в локтях – обычная поза медперсонала, готового к операции.
Оперировали, молча. Операция прошла без осложнений. Передав больного в реанимацию, коллеги вернулись в ординаторскую.
– Кофе будете? – Спросил Никита.
– Лучше чаю. Если есть, зелёный, а ещё лучше – ромашковый.
– Зелёный есть. С мелиссой. А ромашковый – это…
– Я понимаю – это изыски… Но я после операций всегда его пью, и тебе советую. Успокаивает…
Поговорили о больном. О тактике его дальнейшего ведения. Если Измайлов застрял дома и завтра на работу не выйдет, то Никите придётся остаться в больнице ещё на одни сутки. В понедельник его сменит Грауэрман…
Была уже глухая ночь. Никита позвонил в приёмное отделение. Попросил медсестру вызвать скорую.
– Тебя отвезут в гостиницу, Олег. Отдыхай. Надеюсь, повторно тебя вызывать не придётся. Одного раза в сутки достаточно.
Коллега ушёл. Никита вдруг вспомнил про компот, ожидавший его с обеда. Пошёл в буфетную. В коридоре свет был притушен, постовая медсестра, наверно, отдыхала в сестринской. Его большая кружка стояла на видном месте, прикрытая сверху чистым блюдцем. В компоте фруктов не было. Его сладковатый вкус смочил высохшее горло. Никита ополоснул кружку под краном вымытой до блеска мойки, и вернулся в ординаторскую. Только после этого подвинул к себе историю болезни прооперированного больного. Писанины здесь хватит до рассвета.
– Пётр Васильевич Симонов… – Прочитал он лицевой стороне истории болезни.
И не сразу понял… А поняв – замер. Стало сразу как-то душно. Никита подошёл к окну и распахнул его настежь. Ночью прошёл дождь, и в кабинет ворвалась струя свежего воздуха. Понемногу он успокоился. Конечно, он не узнал своего отца. Он видел его только однажды, можно сказать, мельком. А потом прошло столько лет…
Значит – отец. Ну, и что?! Конечно, у всех врачей, и у хирургов особенно, есть негласное табу, суеверие что ли: никогда не лечить, а, тем паче, не оперировать, близких родственников, друзей и родственников своих друзей. Но разве своего биологического отца он мог считать близким родственником? Разве он не стал бы его оперировать, если бы даже так считал? Конечно, бы прооперировал! Так и о чём тут думать?
Он открыл историю болезни и стал подробно описывать статус больного.
Послеоперационный период прошёл гладко, без осложнений. Пока отец лежал в отделении, ему дважды перелили кровь, теперь с анализами было всё в порядке. Со временем рубцы от порезов на его лице должны стать почти незаметными – Никита давно научился накладывать косметические швы. Больной уже сам осторожно ходил на завтрак в столовую: диетический обед и ужин в нужном объёме ему доставляли Вера с матерью. Когда подошло время выписки, тёща твёрдо заявила, что решила забрать его к себе. Она выделила ему большую, светлую комнату с окнами на большой цветник. Но частный дом одинокой женщины всегда требует внимания. Никите было неловко: он не то чтобы ничего не умел, у него просто было очень мало свободного времени, чтобы всерьёз заниматься тёщиным домом. При выписке он категорически запретил отцу заниматься физическим трудом, но Пётр Васильевич не захотел быть квартирантом. Поселившись в доме Надежды Игнатьевны, он взял в свои руки бразды правления– по подсказке хозяйки, которая знала здешних толковых людей, сам нанял рабочих. За короткое время они сделали немало: починили завалившийся забор, стала легко открываться калитка, поправили трубу на крыше и поставили на место тяжёлую дверь в банной парилке… Никита не вмешивался, считая, что хозяйственные хлопоты идут больному на пользу. Конечно, он пытался возместить денежные расходы, но отец категорически отказывался.
В отделении работали Олег Юрьевич с Грауэрманом – Никита «догуливал» свой отпуск. Измайлов вышел на работу сразу после похорон матери, хотя Никита на это не рассчитывал, думая, что теперь тот совсем «съедет с катушек». Но этого не случилось. Сергей Иванович дежурил по графику, работал хорошо и в отделении, и в поликлинике. Жалоб не было.
Лето заканчивалось, стало рано темнеть. В хорошую погоду Никита заходил за отцом, они долго гуляли вдоль канала. Усаживались на скрипучую скамейку на пустынном песчаной отмели, которую местные жители гордо именовали «пляжем», и разговаривали. Отец расспрашивал Никиту о матери, о детстве, об учёбе в институте, о друзьях… О маме Никите было трудно говорить. Ничего особенного он сказать не мог. Какой она была: ласковой? Строгой? Наверно, не слишком ласковой и не слишком строгой, но это была его мама – единственный в его жизни родной человек. Расстался он с ней, уйдя в армию, почти подростком – и больше её не увидел. Он отвечал на вопросы коротко, делая по началу усилие над собой. Но глаза отца смотрели на него с такой заинтересованностью, что Никита расслабился, стал говорить о самом важном, что было в прошлой его жизни. Особенно подробно он рассказывал о Михаиле, дружбой с которым всегда гордился – ведь началась она ещё в армии, когда были они желторотыми птенцами. Михаил тогда писал в штабе по ночам какие-то дурацкие плакаты и разрисовывал сослуживцам дембельские альбомы… А теперь его друг – архитектор. Вот даже на каком-то серьёзном конкурсе за свой проект русского храма самую высокую оценку получил. И всего добился сам – он ведь детдомовец, никто его по жизни за ручку не водил.
Однажды отец ему сказал.
– Конечно, мой долг перед матерью и тобой возместить невозможно. И так всё сложилось, что ты мне и жизнь спас…
Никита улыбнулся.
– В тот день было, кому Вас спасать и кроме меня. У нас бывает намного хуже.
Помолчали.
Отец, думая о своём, продолжил свою мысль.
– Я хочу кое-что тебе рассказать, Никита. Оправданий для меня нет, но ты должен знать всё. Я, действительно, струсил, когда узнал о беременности твоей матери. Действительно, сбежал на БАМ. Года через два пришло прозрение – стало безумно стыдно, я любил твою мать, и у меня в Ленинграде был ребёнок, о котором я ничего не знал, не знал даже – сын это или дочка. В первый же свой отпуск, я полетел в Ленинград, прямо из аэропорта поехал на квартиру, в которой прожил с мамой три очень хороших года. Но она не пустила меня за порог, даже дверь не открыла. Попросила больше никогда в её жизни не появляться. Что я мог поделать? Подумал, что, может быть, она теперь не одна? Но я не сдался. Я знал, где работает мамина подруга Наташа. Я поехал к ней в библиотеку. Она тоже сначала не хотела со мной разговаривать, только, когда узнала, что я приехал с БАМа, согласилась меня выслушать. Я сразу предложил ей деньги для тебя и матери. Она не взяла, сказала, что Нина никогда их не примет. Еле-еле мне удалось её уговорить оставить мне свой телефон, чтобы я мог узнавать новости о Нине и о тебе. Я звонил часто. Наташа это подтвердит, если ты у неё спросишь. Позже, убедившись, что я не отстану, она согласилась изредка принимать от меня и переводы. На Новый год, ваши с мамой дни рождения и всякие праздники я переводил ей какие-то суммы. Наташе приходилось покупать подарки для вас от имени своей семьи, за что она непременно получала выговор от Нины. Но теперь я всё про тебя знал: в какой садик ты ходишь, в какой школе и в каком классе учишься, когда получаешь аттестат зрелости… И все эти годы я не терял надежды на примирение с твоей матерью. Когда тебя призвали в армию, я снова поехал в Ленинград, теперь уже – Петербург, и позвонил Нине. Она неожиданно согласилась встретиться со мной, но не дома, а в ближайшем кафе. Думаю, ей было тогда очень одиноко без тебя. Разговаривали мы очень недолго. Она на меня не смотрела. Просто сообщила мне номер твоей воинской части. Когда я узнал, что ты служишь под Хабаровском, я подумал, что это – судьба. Но судьба была в другом – эта наша встреча с твоей матерью была последней. Когда я приехал в твою дивизию, мне сообщили, что ты улетел на похороны… Вот так-то, сын…
Никита растеряно молчал, не зная, что сказать. Отец продолжал.
– А потом наступили тяжёлые времена, ты знаешь, – они для всех были тяжёлыми. Одно за другим закрылись наши предприятия, моя высокая должность оказалась совершенно лишней. Я вынужден был вспомнить свою первую профессию, несколько лет работал машинистом электропоезда, зарплату часто задерживали на несколько месяцев и платили очень мало, я еле-еле сводил концы с концами. Ехать в Петербург было не на что. Помогать тебе я не имел возможности, хотя по-прежнему часто звонил Наташе. От неё я узнал, что ты поступил в медицинский институт, что учишься неплохо, хотя приходится и работать ночами. Когда у нас на Дальнем Востоке стала постепенно возобновлялась жизнь, реанимировали наше производство, и мне неожиданно предложили должность даже выше той, которую я занимал в прежние годы. Я быстро поднялся на ноги. Когда, наконец, решился позвонить Наташе и объясниться с ней по поводу долгого молчания, она поняла всё правильно, потому что у неё в семье были те же проблемы, и сообщила мне, что ты окончил институт, учишься в ординатуре на хирурга, что ты женился и что у меня родился внук. Она ничего не стала от меня скрывать: я узнал, что вы живёте на твою стипендию и еле-еле сводите концы с концами. У меня уже были достаточные средства, и я тут же прилетел в Петербург. Но у тебя – характер матери: ты не захотел разговаривать со мной.
Он замолчал. Растерянно молчал и Никита. Понемногу он осознавал всё, что говорил отец. Тётя Наташа… Столько лет хранить тайну! Он хорошо помнил эти праздничные подарки, помнил, как мама отчитывала свою подругу за бездумные траты! Помнил, как у него однажды вдруг появилась отличная зимняя куртка, и как летом муж тёти Наташи дядя Валера ни с того, ни с сего подарил ему новенький, потрясающий велосипед, о котором он даже мечтать не мог… Лерка, узнав об этом, устроила родителям настоящую истерику, потому что у неё самой велосипед был намного скромнее.
Пауза затянулась. Отец понимал, что сыну надо обдумать его слова, продолжил просто.
– Никита, я понимаю, что навсегда останусь для тебя только биологическим отцом. Но стать другом вашей семьи я, может быть, ещё успею. И для внука своего я бы очень хотел стать настоящим дедушкой, не только биологическим…
Никита, глядя куда-то в бок, ответил не сразу.
– Димка сейчас с любопытством на Вас смотрит. Ему объяснили, что дедушка все эти годы жил очень далеко, показали на карте, где находится Хабаровск, а где живём мы… Он нам с восторгом рассказывал, как вы играли с ним в железную дорогу, которую он в последнее время совсем забросил. Вы очень интересно ему рассказывали, как устроены вагоны, как они цепляются друг за друга.
Неожиданно он услышал.
– Дело в том, Никита, что я уволился с работы и уехал из Хабаровска навсегда.
– Почему?!
– Прежде всего, я решил жить где-нибудь рядом с вами. А работа… Должность моя всегда была заманчивой. Но возраст подпирал, и мне уже исподтишка показали человека, подготовленного на моё место. Я не зря задержался в Череповце. Там смежное предприятие, меня на этом заводе по работе хорошо знают. В общем – мне предложили должность главного технолога, и я согласился. Амбиции у меня уже не те, что в молодости. Я должен был выйти на работу ещё две недели назад, и вот эта авария…
Никита даже растерялся, не зная, что сказать. Отец понял, улыбнулся и сменил тему.
– Тебе не удалось узнать, где моя несчастная «Нива»?
– Это было несложно. Я забрал её у гаишников и отдал в ремонт. Конечно, правый бок у неё изрядно помят, но мне по блату скинули цену. Обещали на днях починить. Механики наши – отличные мастера, я к ним часто обращаюсь за помощью, когда не могу справиться со своими древними «Жигулями». Как видите, бегает пока мой автомобиль…
– Вчера директор завода мне сказал по телефону, чтобы этот лимузин я подарил больнице для хозяйственных нужд. Послушай, Никита… Я очень благодарен Надежде Игнатьевне за приют. Но, как говорится, пора и честь знать. Мне надо возвращаться в Череповец. Я продал неплохую квартиру в Хабаровске, договорился с местным риелтором – она обещала мне найти что-нибудь подходящее в Череповце …
– Хорошо. Я завтра продлю Вам больничный ещё на десять дней. Только не забывайте, что я запретил Вам ещё месяца три заниматься тяжёлым физическим трудом, поднимать тяжести и садиться за руль. Мы обязательно будем встречаться или здесь, или в Череповце, я буду следить за вашим поведением, – закончил он с улыбкой.
– Насчёт руля, можешь не беспокоиться. Я теперь буду ездить только на заднем сиденье…
– Ну, это все, кто побывал в аварии, поначалу так говорят. А где-нибудь через пару месяцев глядишь – уже опять баранку крутят…
– Возьмёшь мне билет на вторник на поезд? Не хочу на автобусе ехать.
– Я отвезу Вас на своей машине, Пётр Васильевич. Я эту неделю ещё в отпуске.
– Послушай, Никита… – Глухо произнёс отец. – У меня к тебе большая просьба. Пожалуйста, не называй меня по имени отчеству… Я каждый раз вздрагиваю. Лучше никак не называй, только не по отчеству…
Сын ничего не ответил, промолчал.
С некоторыми изменениями жизнь покатилась дальше. Сын переходил из класса в класс, как и в далёкие отроческие годы его отец – без громких успехов и с периодическими встрясками от родителей. Ссорились, ругались, мирились – и вдруг оказалось, что их Димасик, Димуля, Димка уже в девятом классе. Весной – экзамены. Что-то будет?
Напряжённость в отношениях с отцом у Никиты не проходила достаточно долго. Отец оказался человеком тактичным, с расспросами не приставал, услуги свои не навязывал. С Верой и тёщей мог болтать о чём угодно, но с сыном – только по делу. Никита больше не называл отца по имени отчеству, но… Теперь он его вообще никак не называл, просто обращался на «вы». Вере это очень не нравилось, но она довольно долго молчала, только бросая укоризненные взгляды на мужа. Но, наконец, всё-таки сказала:
– Ты знаешь, Никита, меня мама ещё в детстве учила, что, разговаривая с человеком, тем более, с пожилым, к нему надо как-то обращаться. Ты не находишь, что твоё общение с отцом просто неприличное?
– А как ты предлагаешь мне его называть – «Папочкой? Папулей?»
– Не ёрничай, пожалуйста! Есть совершенно нейтральное слово –«отец». Оно абсолютно ни к чему не обязывает. Постепенно привыкнешь и перестанешь напрягаться. Постарайся сделать усилие над собой, по крайней мере, ради сына. Он пока воспринимает всё естественно, но вскоре начнёт задавать вопросы…
Дима, и в самом деле, подружился с дедушкой, который теперь жил и работал не в далёком Хабаровске, а совсем близко, в часе езды, и приезжал довольно часто. В Череповце у него была приличная двухкомнатная квартира, он рассчитывал, что семейство Быстровых будет приезжать к нему часто, и можно будет не тесниться в одной комнате, которой ему вполне хватило бы одному. После дорожной травмы дед восстановился полностью, и, как предсказывал Никита, вскоре уже сидел за рулём новенького юркого кроссовера, на котором было удобно разъезжать по небольшому городу и по узким лесным дорогам в лесу, выезжая за грибами и ягодами.
Отец, приезжая, всегда останавливался у Надежды Игнатьевны. Они подружились. Соседи давно уже шептались за их спинами, но Никита с Верой нисколько не возражали. После смерти Никитиного тестя прошло немало лет, и, если старикам вместе лучше, чем жить по одному, значит, так тому и быть. С работой у отца всё складывалось благополучно, но надолго он в Череповце оставаться не планировал: доработает до семидесяти лет, потом переедет в их город. Квартирантом у Надежды Игнатьевны он не был – постоянно что-то ремонтировал или обновлял в доме или в усадьбе. Однажды в летний воскресный день, когда приехал отец и счастливо случился выходной у Никиты, они втроём – отец, сын и внук с утра до позднего вечера успели ободрать старую полусгнившую «вагонку» с небольшой веранды бабушкиного дома и обшить её новыми гладкими досками, промазав их специальной пропиткой. Димка сиял, как медный самовар – впервые в своей жизни он занимался мужскими делами в обществе настоящих мужиков.
Зимой, когда дед приезжал на выходные, они с внуком бегали вдоль канала на лыжах, занимались подлёдной рыбалкой, а летом, на купленной дедушкой моторной лодке, рассекали водную гладь водохранилища и устраивали ночёвку где-нибудь в палатке на берегу, коптили и жарили рыбу на костре. Осенью рано утром отправлялись за грибами, привозили их вёдрами, и заваливались спать, а мама с бабушкой полночи чистили, солили и мариновали боровики и подосиновики. Оказалось, что с дедом всегда интересно – и отдыхать, и работать.
По-прежнему частенько из Петербурга к Быстровым приезжали друзья. Михаил продолжал строить храмы по всему северо-западу, был вполне обеспеченным человеком. По истечении положенного времени он продал свою маленькую сиротскую квартиру и поселился в новой, трёхкомнатной в Зеленогорске. Лера успешно заведовала кафедрой в своём любимом институте. Её родители постарели, и теперь не решались на дальние автомобильные поездки, но непременно посылали горячие приветы семейству Быстровых. Никита очень жалел, что так и не сумел с ними поговорить. Почему они скрывали от него тайну об отце, даже после смерти мамы? Правильно или неправильно они поступали? А, может быть, и не нужны теперь эти расспросы? Надо ли сейчас копаться в прошлом? В конце концов, жизнь расставила всё по своим местам.
Непременно приезжали и Ольга с Борисом. Они, наконец, приобрели дитя по имени Дениска: очень смешное, круглолицее, очень похожее на папу и болтливое, как мама. Родители с облегчением отдавали сынишку на воспитание старшим детям, которые относились к этому поручению очень серьёзно, но по-разному: Дима великодушно всё разрешал, а Маша – категорически всё запрещала. Пока обедали все вместе в гостеприимном доме Никитиной тёщи, наивное дитя переводило напряжённый взгляд с одного опекуна на другого, потом глубоко задумывалось, не зная кому из них отдать предпочтение. Думы эти могли затянуться надолго, и, в конце концов, заканчивались глубокой зевотой. Тогда отец брал Дениску на руки и относил в машину – и весь приезжий коллектив отправлялся ночевать в гостиницу, с тем, чтобы утром вернуться сюда, переодеться в полевую одежду – сапоги, ветровки, комбинезоны и тому подобное, что хранилось у Надежды Игнатьевны в чулане, и отправиться в лес. Летом ездили за черникой, осенью – за грибами. Друзья приезжали на новеньких иномарках – у Михаила с Лерой она была поскромнее, у Бориса с Ольгой – очень дорогая. Быстровы давно были без машины – отслуживший своё «жигулёнок» был отправлен на металлолом. Но Никита с Верой никому не завидовали, они вообще завидовать не умели. Было так приятно видеть друзей своей юности. Ну, а машина… Конечно, иногда машина была нужна даже в их небольшом городке, но пока обходились – если надо было что-то привезти громоздкое или объёмное, выручал отец, когда приезжал в выходные. Отец… Однажды, когда он очередной раз приехал и устроился на постой у Надежды Игнатьевны, неожиданно приехали друзья. Никита вынужден был их познакомить. Это был единственный раз, когда он пожалел, что сегодня не дежурит. Сделав усилие над собой, он произнёс сразу для всех.
– Это мой отец, Пётр Васильевич… Он теперь живёт в Череповце и часто к нам приезжает.
Михаил с Лерой в историю отношений отца с сыном были посвящены давно, Борис с Ольгой удивились, но как воспитанные люди, внешне никак не прореагировали. Отец спокойно поздоровался со всеми за руку. Вскоре Никиту вызвали в больницу, и он уехал на машине скорой помощи экстренно кого-то оперировать. Вера потом рассказала ему, что за обедом отец вёл себя совершенно спокойно. И участвовал в общем разговоре так, словно давным-давно был знаком с их друзьями.
В больнице тоже всё несколько успокоилось: доктор Измайлов не подводил, работал с полной отдачей. За эти годы сорвался лишь один раз, но быстро пришёл в себя. Больничные сплетники поговаривали, что его часто видят в городском храме, шепчущимся о чём-то в самом дальнем углу с местным настоятелем. Ну, как говорится – и слава богу! Старика Грауэрмана Никита отпустил с чистым сердцем на заслуженный отдых. Лев Абрамович отвыкал от больницы довольно долго: приходил в отделение, интересовался больными. Больничный врач – эндоскопист закончил краткосрочные курсы по неотложной хирургии и теперь, на законных основаниях, иногда брал дежурства в их отделении. Так что теперь с дежурантами тоже было полегче. Правда, внезапно отменили интернатуру, и теперь временные помощники-интерны в больницу не приезжали, но пока справлялись и без них. Никита поддерживал отношения с Олегом Юрьевичем, коллегой из Вологды. Они частенько перезванивались, и пару раз, по собственной инициативе, тот его выручал, отпуская на пару недель в отпуск. Конечно, самоуправством они не занимались, всё решалось опять по согласованию с тем же главным хирургом области.
Правда, было в больнице одно новшество, которое не радовало скромный, но стабильный персонал больницы: постаревший главный врач, к причудам которого все давно привыкли, был добровольно-принудительно, как бывает, отправлен на пенсию. Кресло начальника занял никому неизвестный в городе, совсем «зелёный» юнец. Чуть ли не стоматолог по специальности. В небольших городах все всегда всё знают: поговаривали, что он – протеже какого-то крупного начальника. Назначен сюда ненадолго с перспективой на высокие должности в Вологде. Всё бы ничего, но самоуверенный новый руководитель никогда и ни с кем не советовался, даже с начмедом, проработавшим в больнице сорок лет. Иногда на ежедневных «пятиминутках» он такое нёс, и отдавал такие нелепые распоряжения, что опытные доктора только головой качали. Спорить было бесполезно, приходилось подчиняться.
В сентябре Никите исполнилось сорок пять лет, а отцу в том же месяце – семьдесят. Отмечали двойную круглую дату по традиции в доме у тёщи, в узком семейном кругу. Михаил был в какой-то дальней командировке, а без него отмечать любое событие было неинтересно. Отложили встречу с друзьями на ноябрь, когда и другу исполнится те же сорок пять. Посторонних людей приглашать не хотелось, было славно побыть только с самыми близкими людьми. Тёща славилась умением выпечки изумительно вкусных пирогов – с капустой, с печёнкой и всевозможных сладких, Вера умела ещё со студенческих лет готовить изысканные салаты, по выражению Никиты, «из сапога», отец – великолепное жаркое, а ещё вкуснее у него получалась запечённая утка с яблоками… Димка уплетал всё подряд – утку, сладкие пироги вперемежку с острыми салатами, и всё в таком количестве, что родители стали опасаться за его здоровье. Когда все насытились, и Димка убежал к своим приятелям, отец с сыном вышли на крыльцо. Оба не курили, просто уселись плечом к плечу на чисто вымытых дождём ступенях и долго молчали. Было довольно тепло, тихо, но осенняя темнота уже опустилась во двор. Тёща щёлкнула выключателем в сенях – зажегся свет над крыльцом, и на яркий светильник сразу налетели ночные мотыльки.
– Я хочу тебе отдать свою машину, Никита. – Сказал неуверенно отец. – Пожалуйста, не отказывайся. Это не ахти какой дорогой подарок, она ведь уже несколько лет пробегала. Я куплю себе новую, а эта вам пригодится. Она удобная, вот увидишь…
Никита растерялся. Долго молчал, не зная, что сказать. Он не привык к таким подаркам, было как-то неловко. Но отказываться тоже не решался, не желая обидеть отца.
– Спасибо…– Наконец, выдавил он. – Спасибо не только от меня, но и от Веры, и от Димки тоже.
– Ну, и славно… – обрадовался отец. – Завтра сходим к вашим нотариусам, оформим дарственную.
Казалось, жизнь налаживается.
И вдруг разразилась катастрофа. Запылал Китай. Потом начался «пожар» в Европе. Поверили не сразу, а когда поверили – пришли в ужас. Страна погружалась в пандемию со здравоохранением, разгромленным оптимизацией, с повально закрытыми инфекционными больницами, сокращёнными ставками инфекционистов и эпидемиологов. Количество заболевших увеличивалось в геометрической прогрессии. Министерство здравоохранения издавало приказы за приказами и через неделю половину их отменяло. На первом этаже ЦРБ вместо закрытого терапевтического срочно развернули инфекционное отделение, при входе в которое кое-как устроили санпропускник. Приказом министерства дерматологи, психиатры, и даже стоматологи срочно превращались в инфекционистов. «По производственной необходимости», как указывалось в приказах, на неопределённое время.
Белокурая дама, столь успешно развалившая отечественное здравоохранение, теперь была на руководящих ролях в правительстве, ежедневно мелькала на телевизионном экране, докладывая об успешной борьбе с пандемией. Она и не подумала извиниться и покаяться, лишь небрежно произнесла в каком-то телеинтервью, что реформы в здравоохранении прошли неудачно, в чём виноваты местные руководители – перестарались… А сколько людей после этих реформ умерло, не дождавшись медицинской помощи, сколько судеб медиков было загублено – кто-нибудь посчитал?! Но злиться на руководство бессмысленно и некогда, надо было лечить больных в тех условиях, которые были на данный момент. А возможности в больнице были минимальными. Не хватало кислорода (тоже результат оптимизации), единственный старенький аппарат ИВЛ находился в больничной реанимации, и был постоянно в работе: больных с инфарктом или инсультом меньше не стало. Особо тяжёлых коронавирусных больных первое время отправляли в Вологду, но там больница была тоже «не резиновая», вскоре стали отказывать. Медики сравнивали себя с чернобыльцами-ликвидаторами. При ближайшем рассмотрении было много общего.
Скорая привозила в больницу «острых» хирургических и сосудистых больных, но без всякой гарантии на отсутствие у них инфекции. В родильное отделение поступила роженица, больная ковидом, и заразила не только соседок по палате, но и половину персонала. Вера заболела одной из первых. Но отделалась относительно легко. Повально болели сотрудники больницы, фельдшера скорой. Персонала катастрофически не хватало. Новый главврач, конечно, влип, что называется – по уши, вертелся, как уж на сковородке. На «пятиминутке» на вопрос терапевтов, какой диагноз ставить заболевшим сотрудникам, ответил, глядя куда-то в бок:
– Какой ковид?! Какие тесты?! Забудьте! Ставьте грипп или ОРВИ, давайте больничный сразу на две недели. Если надо – продлевайте…
Врачи поняли, что главный получил неофициальное распоряжение: медикам диагноз коронавируса не ставить.
Потом заболел Никита. Ему досталось: высокая температура, сухой надрывистый кашель. Просидел дома больше двух недель. После болезни очень долго держалась одышка – не мог пройти без остановки больше пяти метров… Измайлов пока держался. Даже как-то подтянулся, похудел, частенько ночевал в больнице, чувствуя ответственность за отделение. Плановую госпитализацию отменили, больница опустела. Но теперь, заболев, люди отказывались ехать в больницу, тянули до последнего, опасаясь заражения. Скорая привозила тяжёлых больных в критическом состоянии. Только вчера Никита с Измайловым прооперировали такого пациента с прободной язвой желудка. Сейчас его пытаются вернуть к жизни в реанимации.
Как только заболеваемость в городе стала подниматься, Диму отправили на поселение к бабушке, вооружив новеньким персональным ноутбуком, которому он был очень рад – учеников перевели на дистанционной обучение. Бабушке, за здоровье которой очень волновались, запретили выходить за калитку, слава богу, во дворе для прогулок много места. Магазины при необходимости должен был посещать внук. Никита с Верой их почти не навещали – боялись заразить. Связь поддерживали по телефону, только изредка подъезжали к забору участка и разговаривали поверх калитки. Отец уволился с работы, но переехать из Череповца не успел, зато успел заразиться – лежал в инфекционной больнице. Но, кажется, отделался удачно: восстанавливался, несмотря на удалённую когда-то селезёнку.
Стоял знойный июль. Воскресенье. Никита дежурил. Кондиционер в ординаторской надрывался целый день. В сумерках он его выключил и открыл окно. Пахнуло остывающим ветром. В больнице и в больничном дворе было непривычно тихо. Никита, чтобы как-то отвлечься от тяжёлых размышлений, решил, наконец, навести порядок в своём письменном столе. Верхний ящик был забит до отказа какими-то ненужными бумагами и обрывками каких-то записей. Пустая урна под столом тут же оказалась заполненной. В самом дальнем углу ящика он вдруг нашёл целую пачку старых фотографий, которые когда-то сделал один бойкий корреспондент местной газеты: заведующий хирургическим отделением на приёме в поликлинике, заведующий в перевязочной, и даже одна фотография с порога операционной, где доктора Быстрова могли узнать только самые близкие сотрудники по спине, согнутой над операционным столом. Никита страшно рассердился, увидев эти фотографии, отнял их у молодого корреспондента и забросил подальше в ящик своего стола. И, конечно, про них забыл. А сейчас… Кому они нужны? Он порвал снимки и тоже выбросил в корзину. Последний клочок бумаги, который он извлёк из пустого ящика, был совсем помятым и жёлтым от времени, с чётко отпечатанным следом от стакана с дежурным кофе. Никита с любопытством его развернул – и обомлел: это были его стихи! Да, да, те самые: «Я есть хирург районный…». Неужели это его творчество? Какая же муть была в его голове, каким наивным он был всего несколько лет тому назад! Без тени сожаления, и этот пожелтевший листок он порвал на мелкие кусочки.
