Татьяна Сергеева
Фристайл. Сборник повестей
Лабецкий лежал один в двухместной палате против сестринского поста. И дверь к нему, по распоряжению Ирины Дмитриевны, опять не закрывалась, чтобы дежурная сестра всё время видела, что с ним происходит. Он то проваливался куда-то в темноту, то приходил в себя и в меру своих сил пытался анализировать происходящее. Когда он в очередной раз открыл глаза, на старом скрипучем стуле возле его постели сидел отец Михаил и смотрел на него внимательными бархатными глазами
– Я умираю? – Спросил Лабецкий, впившись воспалённым взглядом в глаза священнику.
– На всё воля Божья… – Спокойно ответил тот. – Вы боитесь смерти?..
– Нет. Я много думал о ней за время болезни. Смерти не боюсь… Я боюсь умирания…
Лабецкий закашлялся. Отец Михаил приподнял его над подушками и поддерживал под спину всё время, пока длился приступ. Потом осторожно уложил обратно, и взял больного за руку.
– Я боюсь умирать в одиночестве… – Неожиданно продолжил тот оборванную кашлем мысль.
Отец Михаил осторожно погладил его по руке.
– Этого не надо бояться. Вы не умрёте в одиночестве. Я уверен, что Ирина Дмитриевна в решающий момент от Вашей постели не отойдёт, и Наташа Вас не оставит… Если станет совсем плохо, я тоже буду рядом с Вами. До конца… Буду вот так держать Вашу руку, пока Вы будете слышать и чувствовать себя…
В воспалённом мозгу Лабецкого что-то шевельнулось. Очень знакомое, но почти забытое. И вдруг он вспомнил: лагерный лазарет и умирающий после кровотечения заключённый… Тяжёлая, холодеющая рука в его живой и тёплой ладони…
Переведя дыхание, Сергей сказал осипшим от постоянного кашля голосом.
– Я давно хотел к Вам прийти, отец Михаил… Никак не мог решиться… Было стыдно тащить к Вам свою грязь… Я – великий грешник, батюшка… Но сейчас уже поздно каяться.
Священник покачал головой.
– Пока человек жив и может думать, он должен находить в себе мужество каяться.
– Я виноват в смерти человека и был за это осуждён, потом работал на кладбище… Тогда я задумывался о Боге… Но потом… Потом я стал относиться к людям так, словно я сам Бог и есть.
– Послушайте меня, Сергей… Если есть в Вашей жизни такие поступки, такие моменты, такие вещи, которые Вас самого недостойны, то надо сейчас, именно сейчас, своими словами, как умеете, как можете, как хватает сил мысленно просить прощения у всех людей, обиженных, униженных Вами… – Отец Михаил помолчал и потом продолжил твёрдо. – А после этого нужно собрать всё своё мужество и приготовиться к следующему испытанию. Я говорю об операции.
Лабецкий поднял воспалённые веки, внимательно посмотрел на батюшку. Конечно, он понимал, что не зря его вертели в разные стороны профессора, не зря отводила глаза Ирина. Он был достаточно подготовлен по фтизиатрии, чтобы догадываться, что всё это значит.
– Всё-таки операция… – Он прерывисто вздохнул. – И что мне предстоит? Когда?
– Пульмонэктомия. По жизненным показаниям. Послезавтра.
Сергей перевёл дыхание, подавляя очередной приступ кашля.
– И… Мои шансы?
– На всё воля Божья… – Опять повторил священник. – Врачи говорят: пятьдесят на пятьдесят… Без операции шансов нет никаких.
Лабецкий долго лежал с закрытыми глазами, потом опять мучительно справлялся с затяжным кашлем. Только передохнув после него, он тихо, но твёрдо сказал священнику.
– Я не буду оперироваться. Не хочу. Очередное испытание… А зачем? Вот Вы сказали: «На всё воля Божья»… Значит, я должен был утонуть. Зачем Светлана меня вытащила? Зачем Виктор Николаевич меня спасал?
Совсем обессиленный, он стал говорить шёпотом, медленно подбирая слова.
Отец Михаил укоризненно покачал головой.
– Пути Господни неисповедимы… Но ничего случайного в жизни человека нет. Возможно, этой тяжёлой болезнью Он остановил Вас на ошибочном пути. Подумайте сами: посылая Вам такие суровые испытания, Господь направил Вас не к чужим людям, а к старым забытым друзьям. Вас лечит прекрасный доктор Ирина Дмитриевна, и рядом с Вами преданный друг Наташа… И Светлана, такой решительный и отчаянный человечек, подле Вас не зря оказалась, и Виктор Николаевич… Вы сами подумайте…
Отец Михаил ласково погладил пальцы больного, которые за время всего разговора так и не выпустил из своих мягких рук.
– Вы поспите, Сергей Петрович, а я помолюсь за Вас… А после, Бог даст, мы ещё поговорим… Оперироваться необходимо.
Какое-то время Лабецкий был в забытьи. Он не слышал, как ушёл священник, как буфетчица принесла и оставила у него на тумбочке обед. Слова отца Михаила о покаянии задели его, и, очнувшись, он долго пытался вспомнить тех людей, которых особенно могли ранить его слова и поступки. Но ему было трудно сосредоточиться, он устал и снова провалился в тяжёлый сон.
Потом пришла Ирина. Глядя прямо ему в лицо, она коротко и жёстко, словно на консилиуме, доложила ему ситуацию: оперироваться надо по жизненным показаниям, иначе летальный исход неизбежен. Но операция – тоже большой риск…
Лабецкий отмолчался. Ему было так плохо, что единственным желанием в этот момент была потребность тишины и покоя.
– Ты всё понял, Сергей? – Спросила Ирина.
– Да. – Ответил он и отвернул голову к стене.
– Оперируемся?
Лабецкий молчал.
– Серёжа, мы оперируемся? – Настойчиво повторила его доктор.
– Да… – Выдавил он, словно выдохнув из себя последние остатки воздуха.
Подавив в себе волну острой жалости, Ирина тихо вышла из палаты.
О тяжести состояния больного, о предстоящей ему операции полагается извещать родственников. Начала я с бывшей жены Сергея, но на мой звонок по домашнему телефону, указанному на титульном листе истории болезни, никто не ответил. Я с трудом отыскала в своём письменном столе визитную карточку старого генерала, которую он мне оставил при посещении несколько месяцев назад.
Ответила мне какая-то женщина, по голосу, видимо, немолодая, с застарелым украинским акцентом. Лабецкий когда-то говорил мне, что за стариком ухаживает пожилая домработница-украинка, испокон веку живущая в его доме. По-видимому, это была она.
На мою просьбу пригласить генерала к телефону, она ответила не сразу.
– Его нет… Мы похоронили его месяц назад.
Я от неожиданности растерялась, не сразу сообразила, что надо сказать.
– Простите… Простите, я не знала… А Вера Владимировна? Я ей звонила, но никто не отвечает.
– Вера? Так Вера уехала в свою Германию. Она ведь замуж за немца вышла и уехала в… Я никак не могу запомнить, в какой город, название немецкое, очень трудно запомнить. Она приезжала на похороны и потом уехала. Она через полгода должна приехать, чтобы наследство оформить. А кто спрашивает?
Продолжать разговор было бессмысленно, и я повесила трубку.
Звонить на прежнее место работы Лабецкого мне не хотелось. Очевидно, там не было людей, которые искренне беспокоились бы о его здоровье. За всё время пребывания у нас никто не приехал его навестить. Визит генерала не в счёт. Нет, кажется, заезжал ещё какой-то молоденький гаишник, который представился его приятелем.
Вечером накануне операции вернулась Наталья. Как-то ей удалось получить сертификат досрочно. Она просидела возле Сергея всю ночь, хотя ему провели премедикаментацию, и он до утра спал на высоко поднятых подушках. Утром она помогла санитарке его раздеть и, полусонного, сама отвезла его на каталке в операционную. Профессор-хирург вызвал из института свою операционную сестру и анестезиолога, с которыми всегда работал в бригаде. Я хорошо это понимаю, ведь я тоже без Натальи – никуда. И Виктор не возражал, операция была слишком ответственна и сложна. Осторожно просочившись вслед за Натальей в коридор оперблока, я увидела, как хирурги встали по обе стороны операционного стола, после чего послышался грозный окрик Виктора.
– Лена, где вы там все? Закройте дверь!
Старшая операционная сестра с виноватым видом выставила нас с Наташей на лестницу.
Операция прошла успешно: хирурги, анестезиолог, вся бригада оказались на высоте. Необходимое время Сергей пролежал в реанимации, потом в хирургическом отделении: сначала сняли дренаж, потом швы, после чего его вернули в отделение Соловьёвой. Здесь его приняла Наталья, которая каждый день повторяла Ирине, словно заклинание:
– Я не позволю ему умереть… Мы вытащим его, вот увидишь…
Всё началось по новому кругу: капельницы, уколы, таблетки, физиотерапия, лечебная физкультура…
Его вытащили с того света в очередной раз.
Но Лабецкий больше не хотел жить. Он не видел в будущем никакого смысла: одинокий инвалид, физический урод, давно потерявший профессиональную классификацию… Ради чего, изнемогая, карабкаться на поверхность, влачить какое-то жалкое существование? Как только начали возвращаться силы, он стал продумывать план самоубийства.
Проще всего было поднакопить таблеток со снотворными, и Лабецкий пожаловался Ирине на бессонницу. Но проницательная докторша смерила его подозрительным взглядом и отказала по причине присутствия необходимых препаратов в капельницах, которые он получает по нескольку штук в день. Стащить таблетки из аптечного шкафчика на сестринском посту было невозможно – клиентура отделения слишком ненадёжная, и шкафчик запирался намертво, что по нескольку раз в день проверяла Наталья. Пришлось от самого простого варианта отказаться. Палата находилась на первом этаже и выбрасываться из окна тоже не имело смысла. Оставалось одно – повеситься. Лабецкий остановился на этом и стал тщательно продумывать детали суицида. По больничной нищете карнизов для штор в палате не водилось, но под самым потолком из стены торчал мощный ржавый крюк, оставшийся, видимо, ещё от предвоенных времён. Он должен был выдержать. Вместо верёвки можно использовать простынь… Да простит его Наталья за порчу больничного белья! Продумав всё до мелочей, поздним вечером Лабецкий приступил к выполнению задуманного. В отделении стояла тишина. Наталья с Ириной давно ушли домой. Дежурная медсестра и санитарка пили чай в сестринской; больные давно разбрелись по палатам. Лабецкий осторожно придвинул стул к двери, загораживая проход, и снял простынь со своей постели…
Наталья, вернувшись домой, попила чаю с душистой мятой, которую так любила, и включив телевизор, вытянулась на большом диване. Но какая-то смутная тревога, непонятное беспокойство мешали ей расслабиться. Понажимав беспорядочно кнопки пульта, она выключила телевизор и позвонила в отделение. Спокойный голос дежурной медсестры напряжения не снял, и, ругая себя за собственную дурость, Наташа оделась и пошла в больницу.
Лабецкий прикинул на глаз, какой ширины должен быть лоскут, который он собирался оторвать по всей длине простыни. Но едва он с треском надорвал и потянул, разрывая полотнище, стул, словно сам собой, отъехал от закрытой двери, и в палату вошла Наталья.
Лабецкий растерялся, замер с разорванной простынёй на коленях.
– Я так и знала! – С неожиданной ненавистью в голосе произнесла Наташа. – Я так и знала! Чего ты так испугался? Продолжай, продолжай! Хочешь, я тебе помогу? Простынь эту давно списать нужно было на ветошь, её не жалко. Ты продолжай…
Лабецкий не пошевелился. Он сидел, низко наклонив голову, и его бледное синюшное лицо медленно заливал румянец. Так ничего и не ответив Наталье, он опустился на постель и отвернулся к стене.
Наташа подняла с пола и машинально сложила упавшую простынь, повесила её на спинку кровати. Потом вдруг разом успокоилась, присела на стул возле окна и тихо сказала.
– Послушай, Сергей… Ты не знаешь… Я ведь тоже так хотела когда-то… Я пыталась повеситься, но верёвка разорвалась…
Лабецкий не сразу повернулся к ней. Быстро исподтишка взглянул ей в лицо, не слишком поверив в её слова. Но взглянув, понял – это правда.
Наталья в нескольких словах рассказала ему про Алёнку. Теперь он слушал её, широко открыв глаза, боясь пропустить хоть одно слово.
Она потрясла в воздухе своей покалеченной кистью.
– Вот видишь, Господь меня пальцев лишил, чтобы я всегда помнила об этом… Да разве можно забыть? А тогда… Никому не было дела до моих переживаний. Все меня презирали, ненавидели даже. Только одна Ирина… Она меня тогда спасла. И я выжила, как видишь.
Наталья замолчала. Лабецкий тоже молчал. Вздохнув, словно отгоняя от себя воспоминания, она продолжила.
– А тебя… Подумай сам своими затуманенными гордыней мозгами – сколько человек боролись за твою жизнь, дежурили подле тебя ночами, выхаживали тебя! И ты так легко можешь всех предать? И Виктора Николаевича, и Светлану, об Ирине я даже не говорю…
Лабецкий закрыл глаза. Смотреть в лицо Наталье не было сил. Она опять замолчала и молчала долго, грустная, какая-то опустошённая смотрела в окно, за которым была бледная летняя ночь. Лабецкий замер. Он так и лежал с закрытыми глазами на голом матрасе, с которого недавно стащил простынь.
Потом Наташа повернулась к двери.
– Я ухожу, Сергей. Охранять тебя, ставить здесь индивидуальный пост я не буду. Поступай, как знаешь. Но если ты сделаешь то, что задумал, ты уйдёшь из жизни трусом и предателем…
Она постояла ещё немного, держась за ручку двери, и потом добавила совсем тихо, со сдерживаемой тоской.
– До встречи с тобой, Серёжа, я на костылях ходила, понимаешь? Половину жизни провела на костылях. Я поверила, что мы… Мне показалось, что мы нужны друг другу…
Она ушла, бесшумно закрыв за собой дверь.
Как и положено по больничному уставу, Наталья доложила обо всё дежурному врачу. Миниатюрная девушка-ординатор, которой только сегодня Ирина доверила первое самостоятельное дежурство в панике всплеснула руками.
– Надо психбригаду?..
Наталья покачала головой и подвинула к ней телефонный аппарат.
– Звоните заведующей…
Сердце Ирины болезненно сжалось: что-то подобное она подсознательно ждала от Лабецкого. Сделав усилие над собой, она попыталась успокоиться и холодно дала распоряжение дежурной докторше: поскольку палата Лабецкого находится напротив сестринского поста, достаточно будет открыть в неё дверь, а медсестре с рабочего места не отлучаться ни на шаг. При необходимости звонить ей в любую минуту.
Наталья вернулась в крохотную комнатёнку, которая гордо называлась «кабинетом старшей медсестры», и тяжело опустилась на банкетку. Не спеша, надела было уличную обувь, но вдруг замерла, уронив руки на колени, и просидела так неподвижно до самого утра.
Лабецкий ещё долго лежал с закрытыми глазами. Удары сердца, больно бьющие в виски, постепенно становились тише и спокойнее. Он заставил себя встать, перестелил постель, потушил свет и плотно закрыл к себе дверь. Но она тут же вновь приоткрылась, и узкий пучок света упал из коридора на выщербленный пол палаты.
– Не закрывайтесь, Сергей Петрович… – Услышал он голос медсестры. – В палате очень душно!
Лабецкий понял, что индивидуальный пост Наталья всё-таки организовала.
Он слышал, как скрипнул один ящик письменного стола, потом другой – медсестра что-то искала. Потом звякнуло ведро, где-то рядом зашлёпала мокрая тряпка, и в палату потянулся сладкий запах какого-то антисептика – это санитарка мыла пол в коридоре. Лабецкий лежал в темноте, невольно прислушиваясь к ночным звукам отделения, и почему-то не сводил глаз с луча света, падающего на пол через приоткрытую дверь палаты…
Утром санитарка принесла ему новую чистую простынь, молча перестелила ему постель, и, забрав разорванную, вышла из палаты. Днём на свободное кровать был поселён молчаливый, аккуратный сосед. Ирина не прислала к Лабецкому положенного в таких случаях психиатра и не зашла к нему во время обхода. Наталья тоже не появлялась. Лабецкий не удивился, он затосковал: он вдруг кожей понял, что эти две женщины сейчас для него самые близкие люди.
В тихий час, когда больным строго запрещено покидать пределы палаты, убедившись, что его сосед спит, выводя носом звонкие рулады, Лабецкий, тихонько выглянул за дверь. Поселив к Лабецкому соседа, медсестра явно потеряла бдительность: на посту никого не было. Сергей вышел за дверь и побрёл по длинному пустому коридору. Ноги слушались плохо, его раскачивало, словно на палубе корабля, и, чтобы не упасть, он цеплялся за деревянные поручни, тянувшиеся вдоль стен. Благополучно миновав кабинет заведующей и комнатушку старшей медсестры, он остановился перед дверями часовни в самом конце коридора. Лабецкий тихонько толкнул дверь и вошёл. Часовня была пуста. Он был здесь впервые. Небольшие зажжённые свечи мерцающими огоньками слабо освещали иконы, которые были самого разного размера – большие, средние и совсем маленькие… Прямо на него смотрели пристальные глаза Спаса. Лабецкий медленно перевёл взгляд на Богоматерь с младенцем, потом на большой образ Пантелеймона рядом. Это был единственный святой, лик которого был знаком Сергею: несколько месяцев назад образок Пантелеймона принесла в его палату Наталья. Ему вдруг показалось, что все эти святые, мужчины и женщины, лица которых он едва улавливал в мерцании догорающих свечей, настороженно и вопросительно смотрели на него со всех сторон. Голова его закружилась, и, чтобы не упасть, он опустился на небольшую скамейку со спинкой, которая была поставлена посреди часовни специально для ослабленных больных.
Было тихо, так тихо, что слышалось лёгкое потрескивание свечей. Выпрямившись, Лабецкий почувствовал своим ещё мягким, болезненно зудящим послеоперационным рубцом твёрдую спинку скамейки. Головокружение постепенно прекратилось. Он сидел неподвижно, глядя прямо в строгие глаза Спаса. И вдруг сказал про себя, не вслух – вслух сказать ещё было невозможно, он произнёс про себя:
– Прости…
И к его горлу комом подступили слёзы. Он удивился этому, хотел было проглотить этот комок, но не получилось, и Лабецкий заплакал. Он плакал сначала тихо, бесшумно, но потом совсем потерял контроль над собой и разрыдался вслух громко, как ребёнок.
Он не услышал, как в часовню вошёл отец Михаил, не увидел, как заколебалось и выпрямилось пламя свечей, когда священник закрыл за собой дверь. Он просто почувствовал чьё-то присутствие за своей спиной и оглянулся.
– Ничего, ничего… Этих слёз стыдиться не надо. – Успокоил его отец Михаил. – Когда человек плачет в церкви, и слёз его никто не видит – это очень хорошо…
– Я устал бороться, отец Михаил… – Прошептал Лабецкий, давясь слезами. – У меня нет больше сил. Я не вижу никакого смысла в этой борьбе. Даже если я выкарабкаюсь, у меня нет будущего. Мне больше нечего ждать от жизни… Я вчера…
Он не договорил. Священник укоризненно покачал головой.
– Я знаю, Сергей Петрович, что было вчера… Слава Богу, что ничего дурного не случилось, что, послав к Вам Наталью, Бог уберёг Вас от греха… Ну, чего Вы боитесь, чего испугались? Того, что не будете больше главным врачом? Или того, что придётся остаток жизни прожить с деформированной грудной клеткой? Ведь и с одной почкой люди живут, и без руки, и без ноги… Не просто живут, а находят своё место в жизни. Вы – врач, это, может быть, одна из лучших профессий на земле. Первое время, конечно, будет трудно, может быть, очень трудно… Возможно вся Ваша последующая жизнь будет расплатой за Ваше прежнее тщеславие, за Вашу гордыню… С этим надо смириться. Смириться и принять это, как проявление Божественной любви.
Лабецкий постепенно успокоился.
– Но Вам надо вернуться в палату, Сергей Петрович, Вас медсестра ищет. – Отец Михаил протянул ему руку. – Идёмте, я Вас провожу. Вот покрепче станете, будете сюда приходить, когда захотите.
Он крепко взял Лабецкого под локоть и вывел в коридор. Опираясь на руку священника, идти было значительно легче, чем несколько минут назад. Перепуганная медсестра, увидев своего подопечного в обществе отца Михаила, облегчённо перекрестилась, бегом бросилась им навстречу и подхватила его под руку с другой стороны. Когда они благополучно вернулись в палату, сосед Лабецкого по-прежнему высвистывал носом причудливые рулады. Отец Михаил помог Сергею устроиться в постели поудобнее, подоткнул по бокам одеяло, словно ребёнку. Потом перекрестил и тихо вышел. А Лабецкий вдруг сразу заснул. Проснувшись только к вечеру, он удивился сам себе. Но на душе впервые за последнее время было спокойно и тепло.
Постепенно всё наладилось. Очень медленно к Лабецкому возвращался интерес к жизни. Отец Михаил ещё много раз приходил к Лабецкому и после, когда тот совсем окреп, они подолгу гуляли вместе в парке вдоль озера. Сергей подружился с Виктором и теперь часами просиживал в кабинете главного хирурга по вечерам, когда тот дежурил. Индивидуальный пост под его дверью был вскоре снят, и Наташа с Ириной общались с ним так, словно ничего не произошло. Он снова провожал Наталью домой по вечерам. И однажды, когда они прощались до завтра, Сергей сжал её лицо своими ладонями и повернул к себе.
– Ты не ошиблась, Наташа… Ты не ошиблась, понимаешь? Мы, действительно, очень нужны друг другу… Всё что было тогда в палате – это было в бреду, это была болезнь. Она проходит. Я выздоравливаю, понимаешь? Вы все – ты, Ирина, Виктор, отец Михаил… Вы все меня вылечили. Я понял, что должен принять всё, что послала мне судьба, и пройти свой путь от начала до конца…
Всеми правдами и неправдами, используя старые профессиональные связи и знакомства, Соловьёва выбила для него путёвку в один из туберкулёзных санаториев в Крыму. Наталья ехала вместе с Лабецким, оформив неиспользованный очередной отпуск. Перед отъездом она зашла в часовню проститься с отцом Михаилом.
– Благословите, батюшка…
Он благословил и спросил, ласково согревая её своими бархатными глазами.
– Значит, решились, Наташа?
– Да… Мы уезжаем в санаторий вместе.
Священник помолчал, осторожно подбирая слова.
– Вы знаете, Наташа, ведь как бывает… Возьмёшь человека на свои плечи, от всей души возьмёшь, а потом вдруг окажется, что это не человек вовсе, а тяжёлый крест… И крест этот нельзя сбросить, его надо нести долго, до конца, до Голгофы, где, может быть, тебя распнут на нём.
Она кивнула.
– Я всё понимаю, батюшка. И готова ко всему. Никаких иллюзий у меня нет. Я всё выдержу, даже если это будет крест. Но это будет мой крест, который я сама выбрала…
Отец Михаил улыбнулся.
– А знаете, я сейчас одну притчу вспомнил… Вот послушайте… Как-то разрешил Господь человеку выбрать себе крест. Тот выбирал долго и придирчиво – и этот тяжёлый, и этот неудобный, этот длинный, этот короткий… А потом вдруг нашёл. «Вот, – говорит, – этот самый хороший для меня». «И Господь с ним согласился: «Конечно», – сказал он. – Ведь это твой крест и есть»…
– Да, это про меня… – Кивнула Наталья, вздохнув. – Вы не беспокойтесь за нас, батюшка. Вот увидите, Сергей встанет на ноги. Во всех смыслах. И будет работать в нашей больнице. Мы все должны в это верить, тогда ему будет легче....
Она не сразу ушла из часовни, постояла перед образами, поставила свечку за здравие. И только подойдя к двери, вдруг сказала священнику.
– Она меня отпустила, отец Михаил… Отпустила…
Он понял сразу.
– Дочка?
Наташа кивнула.
– Алёнка.
Он ещё раз её перекрестил.
Кабинет главного врача вот уже две недели заперт на ключ: благодаря усилиям влиятельного родственника, нашего начальника забрали в правительство области, с чем я поздравляю и само правительство и нас – всех жителей области. Последние дни пребывания в стенах нашей обители он сиял, как медный самовар, бегал из ординаторской в ординаторскую, из дежурки в дежурку, обещая нам из своего нового кресла то большие послабления, то расправу с неугодными, то есть и со мной тоже… Наконец, он сгинул, надеюсь больше его не увидеть на своём пути. Интересно, на заседаниях правительства он тоже будет играть в карты на компьютере? По крайней мере, свой больничный ноутбук он с собой прихватил. И, думаю, кое-что другое тоже. Наши приспособленцы и подхалимы замерли в ожидании, приняли охотничью стойку – кто следующий? Кому смотреть в рот и с кем во всём соглашаться, кивая, как китайский болванчик? Кому носить конвертики и с какой суммой? С кем новый начальник будет делить откаты и будет ли делить их вообще? Но в длинных коридорах нашей больницы бродила тенью и робкая надежда, что, наконец-то, нам повезёт: умные, тонкие управленцы пришлют на освободившееся место крепкого профессионала, который будет нам помогать в решении медицинских задач и сможет привести в порядок запущенное больничное хозяйство…
У меня в отделении сейчас два новых интерна. Первая моя ученица уехала сдавать экзамены, обещала вернуться насовсем, если здесь будет жильё. Девица толковая, я в неё немало вложила за эти месяцы. За квартиру для неё придётся биться с новым начальником. Жильё для сотрудников, как и везде, – вечная проблема.
Подходило к концу наше скоротечное лето, а я ещё не была в отпуске. Пока не начался сезон дождей, мы с сынулей решили провести дней десять в палатке на берегу залива. Я признательна сыну: каждое лето он посвящает мне пару недель из своих коротких каникул.
Вечером я вышла к автобусу, проводить Лабецкого и Наталью, которые уезжали в город. Несколько дней они собирались пожить в квартире Сергея, ему надо было немного адаптироваться. Привычка к больничным условиям, сдерживаемый, тихий страх перед жизнью за пределами стационара – так называемый «госпитализм», заметно напрягал его. К тому же надо было полностью сменить гардероб: Лабецкий был сейчас стройным, как кипарис, потеряв за время испытаний не меньше четырёх или даже шести размеров. Деньги пока были. Бывшая жена оставила ему трёхкомнатную квартиру и дорогую машину, один из тайных счетов был опустошён оплатой гонораров, но ещё оставался другой, достаточно внушительный… Ну, а впереди у Сергея было полгода жизни в санатории. Но там легче, чем в больнице: свободный режим, прогулки, экскурсии, развлечения…
Ждали мы недолго: вдали, поднимая клубы пыли, замаячил автобус. Сергей положил руку на моё плечо и заговорил быстро, словно боясь, что не успеет сказать что-то самое главное.
– Знаешь, Ириша… За свои сорок пять лет я столько раз начинал свою жизнь заново… И всегда она была какая-то не моя, чужая. А сейчас я, как новорожденный – голенький, совершенно беспомощный, но с какой-то своей собственной жизнью впереди… И ещё… В этой туберкулёзной больнице… Здесь у меня очень близкие люди. Впервые в жизни у меня есть близкие люди. Это так ново для меня, что…
Он не договорил. Автобус подошёл и распахнул двери. Надо было прощаться.
Сергей поцеловал одну мою руку, потом другую и крепко меня обнял.
– Вот увидишь, Ирина Дмитриевна, я вернусь сюда дееспособным и здравомыслящим человеком. И Виктор тогда обещал пришить мне жабры, как у Ихтиандра… Я буду работать в твоём отделении и плавать в озере, как акула…
И он улыбнулся так широко и заразительно, что сразу стал похож на самого себя в молодости, того самого Серёжу Лабецкого, которого я так хорошо знала в пору нашей работы на «Скорой помощи».
Он наклонился к самому моему уху, и пропел тихонечко, но, как всегда, очень чисто.
– «Кто сказал, что я сдал? Что мне рук не поднять?»…
Водитель просигналил, поторапливая. Мы обнялись с Натальей, и они оба погрузились в автобус.
Я подождала, пока он скроется за поворотом. Смотрела им вслед и думала:
– А вдруг? А может быть?..
Быстро темнело, и на тусклом небе слабо замерцали звёзды. Стало прохладно, и я поспешила к нашим пятиэтажкам. Бодрой рысью пронеслась мимо вонючего мусоросборника, который у нас вывозится по наитию. В подъезде давно сгнила электропроводка, было так темно, что я наступила на кошку, лежавшую под соседской дверью. Она взвизгнула, и мягкий комок ударился о моё колено.
– Ну, прости, Мурка… Ведь я – не ты… – Сказала я примирительно. – Я в темноте не вижу.
Вслепую вставив ключ в замочную скважину, я открыла скрипучую дверь и вошла в свою квартиру. Ведомственную. Такова, видимо, моя судьба – прожить свой век в ведомственной квартире. Если, конечно, новый начальник не уволит за длинный язык…
А может быть, станет мой Димка знаменитым артистом, разбогатеет и купит мне собственную квартиру… И увезёт меня навсегда из этой тёмной парадной, пропахшей кошками, с отвалившейся, черной от плесени, штукатуркой на стенах.
Как там говорили древние латиняне?
«Dum spiro spero!».
Пока дышу – надеюсь…
