Сергей Алексеевич Минский
Прищеп Пекарика
«Тимин В. Д., сек.-реф.» высветилось на экране.
– Да?
– Добрый день, Вениамин Петрович, это Тимин.
– Да-да. Слушаю вас, Валерий Дмитриевич. Добрый, добрый… чем обязан? – профессор превратился в слух. Что-то в тоне, в дыхании, в интонациях молодого человека говорило, что он звонит не от лица председателя совета директоров. Не было в нотках голоса соответствия фигуре.
– Вениамин Петрович… вы не могли бы приехать к нам, часикам к четырем?
«Интересненько, – подумал Пекарик, машинально взглянув на часы, – третий уже. Что за срочность? Обычно не меньше, чем за сутки уведомляли… да и не спрашивали – можешь, не можешь…»
– А что за срочность, Валерий Дмитриевич? Кому и зачем я понадобился?
– Все узнаете на месте, Вениамин Петрович. Успеете?
– Ну, если не застряну где-нибудь в пробке, думаю – да.
– Вот и хорошо. По приезду пройдите в кабинет начальника службы безопасности. Вас там ждут. До свидания, профессор.
– До свидания… – уже в пустую, пикающую линию ответил Вениамин Петрович.
«Что понадобилось шефу тайной полиции от меня в таком срочном порядке?» – отдалось неприятным ощущением в груди. Этого преклонных лет неприятного внешне и в отношениях отставного кэгэбиста с темными пронизывающими глазами профессор Пекарик как-то подспудно остерегался, а потому и человеколюбия к нему особого не испытывал. Было в нем что-то потустороннее. От Мефистофеля, что ли? А еще, наверное, от Дзержинского. Особенно в бородке, видимо, специально заведенной, чтобы подчеркнуть сходство. Хотя, скорее, этого требовала внутренняя природа. Сила какая-то исходила от него бесовская. Даже в глаза не хотелось смотреть. И даже тогда, когда он пытался шутить, казалось, что такому человека убить, что ветку переломить. Шеф безопасности – почти непосредственный его начальник. Если, конечно, не брать в расчет некоторую отдельность группы переговорщиков, курируемой первым заместителем председателя правления. Вот здесь как раз и проходила граница влияния. Переговорщики, вроде и были под крылом отдела. По крайней мере, с точки зрения технического оснащения. Но, как бы, входили в него анклавом и ему напрямую не подчинялись.
Без четверти четыре Вениамин Петрович, преодолев пару десятков гранитных ступенек, и пряча в улыбке неудовольствие от безысходности встречи с председательским цербером, вошел в стеклянную дверь огромного офисного здания фирмы. Кивнув на приветствие охранника, он достал пропуск, прошел через турникет и поднялся по лестнице на второй этаж. Остановился у двери, всем своим существом прочувствовав напряженную тишину коридора. Постучал.
– Войдите! – раздалось за дверью.
Голос показался незнакомым, но в то же самое время своим тембром он всколыхнул в бессознательном какое-то, еще не успевшее проявиться воспоминание. «Показалось…» – сознание наполнилось сарказмом к самому себе, так не желавшему этой встречи. Вениамин Петрович надавил на ручку и толкнул отгораживавшую его от неизвестности дверь. Ему навстречу из-за стола поднялся человек с легкой проседью в волосах, и в сознании профессора снова промелькнуло сомнение – «я его знаю…»
– Ну что, Веня? Не хочешь старых друзей узнавать? – засмеялся незнакомец, и сразу же перестал им быть.
– Не может быть… – Вениамин Петрович на мгновение забыл обо всем, – Савин? Игорек?.. – радостное чувство вызвало сильный непроизвольный вдох, – Фу-х! – выдохнул, – Если бы встретил где в городе, точно не узнал бы. Ну-у… не ожидал тебя здесь встретить… – он вдруг пришел в себя, – А где?..
С осознанием вернулись чувства, дав понять, в чьем кабинете находится.
– Ты о ком? – засмеялся Игорек, – Небось, думал, что к Затунскому идешь? Присаживайся, – он опустился в кресло и чуть подался назад, утонув в высокой мягкой спинке и мгновенно став серьезным и начальственным: в его взгляде промелькнуло что-то такое, что Пекарик уже не раз видел. «Ну, надо же! – осенило, – точно, как у хозяина кабинета…»
– Не может быть… – Пекарик как-то растерянно и, в то же самое время, довольно улыбнулся, веря и не веря тому, о чем подумал.
– Может, Веня, может. Я уже со всеми своими познакомился, остался только ты. Ты у нас свободный художник…
– Но я… – захотел возразить Вениамин Петрович.
– Знаю, Веня, знаю, – улыбнулся Савин, – И не претендую на твою от меня независимость. Это даже к лучшему…
На какие-то несколько секунд в кабинете зависла тишина. «Вроде, и не начальник, а, вроде, и начальник? – подумал Вениамин Петрович, – От него будет зависеть – как сложатся наши отношения. Еще неизвестно – выиграю я от этой перестановки? Может, наоборот, проиграю?» – он вопросительно посмотрел на товарища своей юности.
– Ты правильно думаешь, Веня, – словно прочитав его мысли, продолжил Савин, – Надо расставить нам все точки с тобой… я думаю так… – он подмигнул, и в его взгляде появилась искорка тепла, – Все как и прежде… Шила в мешке все равно не утаишь, да и необходимости в этом нет… разве что на первых порах… – новый хозяин кабинета сделал паузу и загадочно посмотрел на Вениамина Петровича, – Пока не решим один вопрос… – он приподнял руку, как бы давая понять, что объяснит позже, – Ну, а на людях… мы уже не мальчики – по имени отчеству. Согласен? – он шутливо протянул для рукопожатия руку, – Савин, Игорь Николаевич.
– Принимается Игорь… Николаевич, – улыбнулся в ответ Пекарик.
Они тепло пожали друг другу руки.
– Ну, давай уже, Игорек… удовлетвори любопытство – как ты сюда попал? На такую должность ведь по объявлению не приходят… хотя, конечно, догадываюсь…
Савин не дал договорить.
– Все просто, Веня. Затунский у меня когда-то куратором был. Учитель, можно сказать, мой.
– Да, да, да. Я примерно так себе это и представлял, – Вениамин Петрович загадочно улыбнулся, – А звание-то у тебя какое было?
– Почему было? – поддержал его тон Савин, – И сейчас есть… полковник. Только теперь с хвостиком – «в отставке».
– Ого! Ты у нас птица высокого полета?
– Ну, не такого высокого, как некоторые. Ты у нас, вон, профессор, доктор наук, декан факультета, ученый с именем.
– Ладно тебе, Игорек, – улыбнулся Вениамин Петрович, – давай уже оставим крыловских героев в покое. Тем более что ни одна из ролей мне не по душе.
– Согласен, Веня, согласен, – кивнул тот, усмехнувшись, – Ну что ж, тогда к делу. Пригласил я тебя, мой друг, вот зачем, – продолжил, став серьезным, Игорь Николаевич, – Хочу услышать мнение профессионала о тех, с кем мне… пока, – выделил он, – придется работать. Подожди… – остановил поползновение Пекарика что-то сказать, – Этих людей набирал Затунский, так что все они профессионалы высокого класса. Тем более что некоторых я знаю лично. Ты это хотел сказать?
– Именно, – подтвердил Вениамин Петрович.
– Но вопрос как раз не в этом.
– А в чем же? В лояльности к тебе лично, исходя из того, что это люди Затунского?
– Отчасти – да. Но есть еще один подводный камень… – Савин сделал паузу, – Обязательно найдется один… а может даже и не один, из тех, кто думал, что именно он, после ухода Затунского, займет вакантное место. Ведь Затунский, далеко не мальчик, и дураку было ясно, что не сегодня-завтра все случится.
– Ты хочешь сказать, что возможны интриги? – казалось, Пекарик был искренне удивлен, – Я думал, что в вашей профессии существует некое братство. Понимаю, что люди везде одинаковы, но вы же повязаны. Жизнь каждого из вас зависит от того, кто рядом.
– Да, в этом ты прав… но тем не менее… я не буду рассказывать тебе, как начальник добивается лояльности подчиненных. Многое ты знаешь сам. Многого, особенно, что касается жестких привязок, тебе знать вообще не обязательно, – улыбнулся интригующе Савин.
– Ты думаешь? – машинально спросил Пекарик.
– Более того: я это знаю! – Савин сделал многозначительную паузу, – И не дай бог тебе в такую связку с другим человеком попасть. В любом случае ты – потенциальная жертва. И тогда, когда ты привязываешь, и тогда, когда привязывают тебя.
– Игорь, это мне понятно. Не совсем понятно, каким образом я могу тебе помочь. Я ведь не смогу присутствовать при конфиденциальных беседах… – Пекарик запнулся, – Понял… но я не смогу этого сделать один. Мне нужен технарь. Я с такого рода аппаратурой – на «вы». И… нужно время – подготовить вопросы…
– Вопросы буду задавать я, – перебил Савин, – И при том… – он хитро заулыбался, – без всякой подготовки и без последовательности в твоем понимании. А ты думал, я только экономист? Я ведь кроме университета еще и в академии поучился. И технарь тебе будет. Даже два. Есть у меня свои люди. Главное – разобраться в невербалике поможешь. Здесь, брат, о тебе такие слухи ходят, как о волшебнике, – Игорь Николаевич встал, подошел к секционному шкафу, открыл одну из дверец и достал бутылку и два коньячных бокала.
– Нет-нет, – запротестовал Вениамин Петрович, – я же на машине, – не стал акцентировать внимание на том, что не пьет совсем, что уже двадцать лет как расстался с этим.
– Я тоже, – возразил Савин, – А мы – чисто символически – только пригубим… и вообще, – он почти незаметно, с хитринкой улыбнулся Пекарику, – все вопросы, Вениамин Петрович, решаемы. Главное, чтобы они решались вовремя. Вот мой личный… – он дописал ручкой в визитку номер, – Это, кстати, уже начало тоста. И резюме: за то, чтобы между нами, как и прежде, не было недопонимания.
– Согласен, Игорь Николаевич. За понимание…
32.
Народная мудрость гласит – хороший секс для мужчины по энергетическим затратам равен выгрузке вагона с углем: наверно, именно поэтому его так и «рубит» после того как – склоняет в сон для восстановления потенциала.
Лера, довольная тем, как все устроилось – тем, что прощена, стала рассказывать какую-то запутанную историю своих отношений с Пауком. Словно запоздало отвечала на естественно возникший вопрос. А Дарский вдруг почувствовал – проваливается в липкое, обволакивавшее психику небытие. Стало неудобно перед Лерой, и это было мучительно: он то исчезал сознанием, то появлялся, балансируя в промежутке между сном и явью. Потом удивился, что находясь, казалось бы, нигде, одновременно был везде. В какой-то момент голос Леры вытащил из этого скользкого небытия, словно из клея, Лысого, и тот стал трансформироваться, безобразно осклабившись, в Шварца. Потом произошло обратное перевоплощение. И там, где только что пребывало сознание, вдруг начала сгущаться темнота, вспыхивая невпопад закапсулированными в бессознательном фрагментами прошлого. Образы, возникая все чаще, ввергли, наконец, чувства в какой-то апокалиптический ступор: вызывающе гнусно и пошло. А вслед за этим пограничное состояние настолько живо воспроизвело детали прошлого, что оно ожило и стало казаться настоящим. Вспомнилась даже редкая, начинавшая пробиваться на щеках и подбородке поросль Шварца, которую тот уже начинал брить. И усы: на вид уже достаточно приличные, чтобы говорить об усах…
Пожалуй, с оговоркой можно было бы согласиться, что Шварцу – пятнадцать. По крайней мере, так говорили. Хотя, когда Саша его впервые увидел, тот показался ему совсем взрослым, и без натяжки этому верзиле подошли бы и все семнадцать. Но поскольку Шварц в школе не учился, никто не знал этого точно. И, то ли по аморальности, которую часто используют тренеры детско-юношеских команд, когда выставляют переростков на игры, то ли еще по каким-то соображениям, Шварцу было пятнадцать. Он могуче выделялся среди сверстников, решая все проблемы просто и максималистично, как и подобает его возрасту и соответствующему уровню тестостерона. Приземленность и вероломство его олицетворяли высший уровень примитивного выживания в социуме: шварцу привалило счастье расти в семье, где, кроме него и матери, было еще два старших брата, не единожды уже посетивших места не столь отдаленные. А самый старший, поговаривали пацаны, и родился в тюрьме. Шварц к тому времени тоже уже год «отчалился» – в колонии для несовершеннолетних. Может, потому и был беспредельщиком. Саша же вырос в обычной семье. К тому же родители привили ему любовь к хорошей приключенческой литературе, из которой он черпал образцы поведения, странно выглядевшие на фоне уличного этикета.
Как только пути Шварца и Саши пересеклись, им обоим стало некомфортно. Шварцу очень хотелось унизить Сашу. Почему – он и сам не знал. Просто хотелось. Может, из-за гипертрофированной физической силы, подкрепленной максимализмом и невозможностью по-настоящему понять страдания других людей. А может, из-за кучки таких же, как и он сам, идиотов, сопровождавших его повсюду и поддерживавших иллюзию собственного превосходства. Или потому что Саша не походил ни на одного «имбицила» из его свиты. Так, скорее всего, и было. Вот это в большей степени, наверное, и раздражало. Гордость Саши Дарского, не подкрепленная соответствующей силой, вызывала гнев того, кто, как считалось, мог сломать любого. Гнев порождал азарт, не дававший отступить от однажды начатого. Он повергал в ничто скуку – попутчицу достигнутых целей – тех, что предлагает сознание, не испорченное ни образованием, ни тем более хорошим воспитанием. Ну, или тем и другим одновременно.
– Юноша! – обратился Шварц как-то, когда Дарский, опустив глаза, «чтобы не нервировать придурков», проходил мимо.
Саша сделал вид, что не слышит. Или не понимает, что обращаются к нему.
– Кому говорят?! – заорал один из пацанов, стоявших рядом со Шварцем.
– Вы мне? – повернулся Саша, вдруг испугавшись.
– А кому еще? – выступил вперед кричавший, довольно плюгавый мальчишка. Он хрюкнул на вдохе, чтобы затем смачно сплюнуть – показать свое неуважение, а заодно продемонстрировать превосходство.
– Эй, Додик, – окликнули мальчишку, показывая на Шварца. И тот метнулся назад – получить указания.
Шварц что-то шепнул ему на ухо, и тот снова пошел в сторону Саши.
– Эй, малой! Подойдешь после уроков к нам, – противно улыбался он, – Андрюша будет с тобой говорить.
– Ему надо, пусть сам и подходит, – от страха Саша не ведал, что творил. Но гордость не позволяла сдаться без боя. «Может, пронесет? – отчаянно думал он, – Возьмут, да и отстанут».
Невозможно осознать то, что находится за пределами понимания: вот и Саше было невдомек, что ослушание лидера в иерархии – это вызов власти. А дальше – либо наказание строптивого, либо разрушение системы. Бунт необходимо подавить – во что бы то ни стало. Шварц инстинктивно почувствовал опасность возникновения хаоса в своих рядах. А потому возражения какого-то лошка, неизвестно откуда взявшегося, он просто обязан был пресечь. Какой-то сопляк, лоснившийся потом от гипертрофированного гормонального фона, указывал ему – мужчине, как себя вести: такого, конечно, он допустить не мог.
После занятий, по дороге домой, Сашу встретили у старой панельной пятиэтажки во дворе, густо засаженном деревьями: в самом безлюдном месте – с торца здания, где не было окон, и стояли мусорные баки. «Как в американских фильмах, – пришло от страха сравнение, – Меня, наверное, после того, как набьют, засунут вниз головой в одну из этих клоак». Ужас, объявший все его существо, стал рисовать картинки – одну безобразнее другой.
– Ну, что, герой, – тот же паренек снова, хрюкнув, сплюнул Саше под ноги.
В тот же момент Саша получил жестокий удар в затылок: кто-то зашел сзади. От удара помутилось сознание, и очнулся он уже на земле. Его пинали ногами.
– Харэ, шизоиды! – гаркнул Шварц, – Убьете парнягу: это же наш человек!
Шварц безапелляционно верил, что после демонстрации силы по-другому и быть не может: он подошел и, насколько это у него получилось, дружелюбно подал руку. Мол, давай, поднимайся. Вроде как извинялся за своих псов, которых сразу же, как только смог, осадил. Этакий добрый дядя.
– Да пошел ты… – поднимаясь с трудом, процедил Саша сквозь ставшие солеными зубы, и уже не задумываясь о последствиях. Потому что был зол. И это в какой-то степени подавляло страх. Кровь, сочившаяся из носу и заставившая запрокинуть голову назад, почти сразу прекратилась. Хотя еще неприятно напоминала о себе, когда он шмыгал носом.
Шварца переклинило. И он, видимо, чтобы как-то прикрыть свою слабость, размашисто нанес удар своим берцем Саше в бок.
– Ты что, ублюдок, решил, что тебе это сойдет с рук? – заорал он, – Вы двое, – показал пальцем, – связали его! Сморчок, в ноги!
Два здоровяка подбежали к Саше и подхватили его под мышки. Почти мгновенно он оказался согнутым в три погибели с заломленными назад руками. И сомкнутыми спереди ногами, на которых висел, крепко обхватив, Сморчок. «Опять будут бить», – промелькнуло в голове.
Но Саша ошибался. Его детской фантазии не хватало на то, чтобы предположить, что задумал Шварц, прошедший малолетнюю зону.
– Штырь, стяни-ка с него штаны.
Штырь привычно сплюнул, подошел сзади и сдернул почти до колен спортивные штаны вместе с трусами. У Саши перехватило дыхание. Из последних сил он попытался высвободиться. Но куда там.
В наступившей вдруг тишине он услышал, как захихикал Шварц.
– Ну что, девочка… – прогнусавил он, – не хотела по-хорошему?
Думать о том, насколько далеко может зайти акт устрашения, Саша, конечно, не мог – его просто охватил ужас. Мышцы окаменели. Он рванулся еще раз, пытаясь вырваться из цепких рук обидчиков, еще раз, потом еще… и обмяк, переполненный адреналином, чуть сдержав позыв к мочеиспусканию.
– Шварц? Может, хватит? – захихикал один из парней, державших Дарского, – Итак перебор: обгадится еще.
Вокруг загоготали.
– Когда хватит, я скажу, – Шварц надавил на «я», – Ладно! На сегодня алес.
Обидчики сразу отпустили Сашу. И он, мгновенно натянув штаны, отскочил туда, где никого не было: к мусорным бакам.
Шварц расхохотался, а, успокоившись, заключил:
– Не дай бог, одна живая душа узнает. Ты же, надеюсь, не дурак – догадываешься, что будет?
Саша промолчал – он до чертиков рад был уже тому, что вот сейчас все обошлось. И пусть страх не прошел. Но не связаны руки и ноги. А потому и нет того леденящего душу ужаса из бездны небытия, в которую только что заглянуло его сознание.
– Не слышу? – рявкнул Шварц, демонстративно сделав шаг в его сторону, – Ты понял?
– Понял, – исподлобья взглянув на обидчика, поторопился ответить Саша: лишь бы только оставили в покое.
– Ну, вот так-то…– успокоился Шварц, – Айда к гаражам, – скомандовал своим. И свита, обсуждая успешно проведенную операцию, послушно потянулась к оврагу, за которым виднелась сплошная невысокая стена, сплошь разрисованная и расписанная красками всех цветов радуги.
33.
Когда обидчики удалились, Сашу прорвало. Он сел на корточки тут же – за последний от дома бак, прислонился к его стенке, и заплакал. Жужжали носившиеся от помойки к помойке ненасытные мухи, привлеченные тошнотворным запахом разложения. И это еще больше усиливало и без того отвратное отношение к себе. К собственному бессилию. К ватным рукам и ногам.
Вспомнил о маме. И так стало жалко себя – маленького, затерявшегося в этом бесконечном, враждебно настроенном по отношению к нему пространстве.
– Суки, суки, суки… – всхлипывая, твердил и твердил без умолку – как заклинание, вкладывая в него и свое несогласие с устройством мира, и гнев на его несовершенство, и на сам мир. Он отчаянно старался избавиться от сопровождавших его незнакомых эмоций, от которых веяло могильным холодом, от пережитого позора, чуть было не завершившегося крахом всей жизни. Его передернуло: «Тогда б точно в петлю головой, – подумал, вдруг перестав плакать, – А вдруг не отстанут?»
Он не ошибся – так и случилось. Задалась почему-то Шварцу Сашина непокорность. При встречах он подмигивал и улыбался. Мог непристойно пошевелить высунутым языком. Или оттопырить средний палец. На доске в классе периодически стали появляться надписи – «Дарский пидор» или просто «Дарская», которые, скорее всего, оставляло по заданию Шварца его окружение. А через некоторое время за спиной уже шушукалась вся школа. Девчонки – кто улыбался понимающе, а кто просто отвернулся.
У Саши началась депрессия. Она засасывала, увеличивая сроки своих периодов. В такие часы все окрашивалось в оттенки серого. Это был настоящий эмоциональный транс – ужасный своими переживаниями. Даже жизнь в этом состоянии теряла свою ценность, свою привлекательность: юная и только еще недавно целеустремленная она утратила свой главный посыл – мечты о «прекрасном далеком». О каком прекрасном? Чуть ли не каждый вечер перед сном, когда депрессия сменялась порывами какой-то звериной злобы, приходило одно и то же видение, в котором Саша убивал и убивал Шварца. Он вонзал в грудь обидчика большой нож из их кухонного набора, чувствовал, как попадает меж ребер, получая удовольствие от того, как мягко тот входит в плоть. Или же втыкается в эти ребра, и тогда рука по инерции соскальзывает по рукоятке на лезвие. Саша физически ощущал, как в его указательный палец впивается острая полоска стали. Душа замирала: для нее виртуальность была всего лишь искаженным до неузнаваемости отражением реальности. И когда сознание возвращалось в эту реальность, к Саше приходило понимание – с ужасом и удовольствием одновременно, что он был там – за гранью жизни и смерти.
Через полгода депрессия заполнила душу до краев, и жить стало невмоготу. Все исчезло из поля зрения интересов. Общение с друзьями. С родителями, которых любил, несмотря на появившееся несоответствие взглядов. Пропала пылкая нежность к сверстницам. Они отвернулись от него, и он стал жестким и колючим с ними, усиливая эффект правдоподобия слухов. Остался только комп – только он не покинул сферу привязанностей.
Однажды, подслушав в метро, пока ждал электричку, разговор двух размалеванных «готов», Саша набрал в поисковике слово «суицид». Сначала было любопытно: он листал страницы сайтов, читал форумы. А потом это в нем проросло – он начал бредить этим. Даже думать, как это лучше сделать. Он смаковал момент расправы над собой, как совсем недавно мечтал отомстить Шварцу. Казалось, что покончив с жизнью, он отомстит всему миру за то, что тот так несправедлив к его – Саши Дарского – жизни. Но в какой-то момент молнией пронзило понимание – не время. Он, казалось бы, даже услышал голос, который в растяжку проговорил: «Еще не время». «Что значит – не время? – подумал, – Не время умирать?»
В самом конце мая Сашу отправили в деревню. К тетке. Двоюродной сестре матери, одинокой женщине, любившей Сашеньку, как сына. И до осени он на уровне чувств обо всем забыл. Те чувства просто отступили. Буквально за неделю вышел из урбанизированного кошмара и втянулся в новую старую деревенскую жизнь. Смена окружения изменила все и почти сразу. И лишь в конце лета – за пару недель, когда уже подходила пора возвращаться, снова встал вопрос безопасности. Снова начал всплывать в памяти Шварц. Правда, не так остро и не так страшно. Как будто из дурного сна, когда-то оказавшего сильное влияние при просыпании. А вернувшись, Саша узнал, что Шварца больше нет. Утонул: нырнул на мелководье – на спор – и сломал шейные позвонки. А пока спохватились, захлебнулся…
Уже переходя из промежуточной зоны в сон, проваливаясь в кромешную темноту, Александр мгновенно уловил тему карт. Мгновение стало растягиваться, нарушая ограничивавшие его временные рамки. Сквозь пелену переходного состояния увидел стол, освещенный низко висевшей лампой. Колоду карт, лежавшую на нем сеточками рубашек вверх. И пачки денег. Зелень. Какие-то неприятные, даже зловещие лица, с фантастически резкими тенями, выглядывали из темного небытия, разлитого за пределами круга видимого пространства. «Ух, ты! Кто же это?» Темнота стала наполняться светом: свет словно сочился сквозь нее, постепенно пропитывая собой. Дарский четко уже мог разглядеть всех тех, вместе с Лысым, что встретились в ресторане: они о чем-то разговаривали. И Лера тоже была с ними. Она тоже что-то говорила. Но слов не разобрать. «Что она говорит? – Александру показалось, что его уши вот-вот своими внутренностями вывернутся от напряжения наружу, – Почему я не могу разобрать – что?» Только он успел подумать, как голос пропал совсем: губы по-прежнему шевелились, а звука не было. Зато появился текст: он как будто выплывал из головы Леры. «Ничего себе! Ну-ка, ну-ка…» Организм, обманутый иллюзорностью происходившего, стал прислушиваться к тексту. Словно к звуку голоса. И звук ворвался в него: то, ускоряя ритмичность речи, выходя на высокие ноты, то замедляя и демонизируя ее, стал наполнять до предела.
– Сашенька! – выражала свой детский восторг Лера, – Какие деньжищи! Ну, давай сыграем разочек. Ну, давай сыграем разочек. Ну, давай сыграем разочек… – повторяла она, словно замученная ребенком кукла.
Александр попытался отмахнуться от надоедливого видения. «Черте что! Присниться же такое!» И с этой непонятно откуда появившейся фразой пришло четкое понимание нереальности всего, что происходит. И это моментально вытолкнуло его из транса.
Светящиеся цифры на часах – напротив – показывали почти то же самое время: прошло буквально каких-то несколько минут. Будто все, что он только что пережил, не существовало. «А ведь и, правда, не существовало… но как четко, как здорово не существовало». Тяжесть в теле контрастом возникла из легкости и радости существования в запредельности. Она еще оставалась, пока Александр лежал без движения. Но стоило только пошевелиться…
Лера полусидела, полулежала рядом. С открытыми, казалось, не видевшими ничего глазами. Сразу же посмотрела в его сторону.
– Ты что-то говорила мне? Извини! Как провалился. Вырубило меня что-то, – попытался оправдаться Александр.
– Да, в общем, ничего особенного. Просто рассуждала вслух. Думала, может, стоит сыграть? Сильных игроков там нет. Играют так, от безделья. Между собой. Но пару тысчонок поднять можно было бы, если повезет.
– А если не повезет? – окончательно проснулся Дарский.
– Саш! – повернувшись к нему, возмущенно заговорила Лера, – А тебя кто заставляет лезть на рожон? Играй себе потихонечку. Чувствуешь не твой день, отвали, пока по мелочи игра. И блефуй. Блефуй. Проверяй. Пусть собачатся между собой. Играй чужими руками.
– Какая ты у меня мудрая, – улыбаясь, он прижался к ней. Попытался ласкать.
– Отвянь, Дарский! – она беспардонно оттолкнула его, – Настроения нет, -
Лера соскользнула с кровати и удалилась из спальни.
Мысль о том, что, видимо, слишком много в его интонации было снисходительности, запоздало промелькнула в сознании Александра, не вызвав сожаления. «Ну, и ладно! Черт с ней! Спать, так спать».
Лера почти тотчас же вернулась.
– Что скажешь? – возобновила она атаку. Видно было, как ей не терпелось дожать противника.
– Ладно, – согласился Дарский, не успев даже толком сообразить, что делает, – Пятьсот баксов у нас еще есть. Попробуем, – запоздалая мысль – «что же я делаю?» – больно пронзила мозг. Но сказав «а», надо было логически заканчивать начатое, – Созванивайся завтра со своим Вадимом, – он повернулся набок – спиной к Валерии, как бы ставя точку в разговоре. Но его точка оказалась для Леры лишь запятой. Она сбросила с себя ночнушку и скользнула под одеяло, обхватив его руками и ногами.
– Дар-рский, ты оборзел! Быстренько обними меня! Я замерзла, – заблажила она.
Ступни и вправду у нее оказались холодными, но все остальное…
Оказалось – сегодняшний лимит отношений до конца еще не был исчерпан.
34.
В течение следующей недели Дарский на занятиях так и не появился. И Вениамин Петрович забеспокоился. Очень хотелось узнать, что случилось. Но декану интересоваться здоровьем студента больше, чем положено по статусу, даже как-то неправдоподобно. Вроде, ни к чему. Ну, спросил однажды. Ну, ответили. Даже пришлось оправдываться – почему спросил. А Дарский уже вторую неделю не посещал занятия. И нужно как-то узнавать – почему. Интуиция выпячивала перед Пекариком какие-то знаки из разряда юнговской синхронии. Но что они обозначали? О чем хотели сказать? Можно было только догадываться. И сознание на догадки не скупилось. Хотя, в итоге, все они только однобоко подчеркивали заинтересованность профессора в эксперименте.
Тишина кабинета, иногда нарушаемая стуком каблучков Леночки или скрипом дверцы какого-нибудь из шкафов в приемной, обволакивала полусном. Ощущение вхождения в несанкционированный сознанием транс не покидало Вениамина Петровича. Не давало логике вить свою, казалось бы, очень продуманную причинно-следственную цепочку. Постоянно ныряя в пограничную зону и возвращаясь, сознание обрастало какими-то откровениями, которые, конечно же, Пекарик мог бы допустить и сознательно, но не стал бы этого делать из моральных соображений.
Один раз он увидел стол под светом настольной лампы, погруженный в шевелящееся марево табачного дыма. Карты. Деньги. А второй – петлю под потолком. На секунду почувствовал очень явственно удушье и разрывающую позвоночник боль. Дремотное состояние отлетело мгновенно. В душе появилось жуткое чувство безысходности. Противным слизняком, оставлявшим липкий след, чувство почти мгновенно переползло в тело, вырастая и распространяясь по всей нижней части туловища. Казалось, заполнение этой мерзостью идет через низ живота. Перетекает в желудок. И, подступая к солнечному сплетению, будто пытается высосать его из тела. Диафрагма стала пульсировать, ощущая скользкое прикосновение, и менять ритм дыхания. Ритм, ускоряясь, наполнил клетки мозга обогатившейся кислородом кровью, чтобы снабдить «создаваемый миллионами лет процессор» и этим живительным газом, и всеми необходимыми для работы веществами. Слово «процессор» вытащило из памяти другое. «Железо». А логика мгновенно синхронизировала его со словом «мясо». Странная на первый взгляд ассоциация сначала вызвала недоумение. Но мысль об эксперименте поставила все на свои места. «Мясо» биологического существа на самом деле оказывалось чем-то вроде компьютерного «железа». «Конечно, «железо» примитивно по сравнению с «мясом»… – включилось в процесс спонтанное мышление, – Да и выполняет только синтетическую функцию – функцию бессознательного. Роль же сознания играет программист, кодируя в технологическом обеспечении лишь ограниченное количество моделей решения задачи. Понятно, компьютер не прошел столько модификаций, сколько человеческое существо, да и сознания в нем нет вообще… даже первичного, которое могло бы сделать выбор между «приятно» и «не приятно», как это происходит в самых примитивных организмах – моноцентричных. А, в принципе, зачем ему это? Ему не нужно заниматься выживанием… он напрямую не производит себе подобные существа… а, значит…»
Вениамин Петрович вдруг поймал себя на мысли о том, что вся его философия последнего времени по своей бесчеловечности могла бы даже поспорить с нацистской. «Опять вас понесло, профессор? Ну, да. Можно провести и такую аналогию: Дарский – «железо» для «программного обеспечения «Пекарик». И что? Это что-то меняет? Или как-то по-другому это теперь выглядит? Раньше что – лучше было?»
