Сергей Алексеевич Минский
Прищеп Пекарика
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1.
В течение последующих трех-четырех дней профессор несколько раз приходил в тело и уходил снова.
Это были спонтанные выходы, после которых он смутно, как во сне, помнил, что с ним происходило в информационно-энергетическом пространстве. А иногда не помнил ничего. Лишь в груди оставалось чувство принадлежности к чему-то легкому и хорошему, к чему стремилась душа, закованная в тяжелый и слабо поддававшийся управлению телесный скафандр.
На пятый день, очнувшись от действия очередной инъекции, попытался открыть глаза. Но не смог. Где-то вдалеке слышались шаги и голоса. Потом чуть скрипнула дверь, и шаги, приблизившись, остановились.
– Такой юный, – раздался приятный женский голос над самой головой.
Сделал неимоверное усилие, и веки, подрожав, поддались. Зрение почти сразу сфокусировалось. Женщина, уже, видимо, пенсионного возраста, в белом халате и такой же белой шапочке, наклонившаяся над ним, реактивно чуть отпрянула. Огромные янтарные бусы при этом, показалось, звякнули друг о дружку.
– Пришел в себя, миленький? – посмотрела она, жалостливо улыбаясь, – Вот и хорошо. Федор Иванович сказал, что ты быстро поправишься.
«Знала бы ты, в какого себя я пришел, – подумал профессор, – не называла бы миленьким».
– Раз пришел в себя, через денек переведут тебя в палату. Там тебе приготовили уже. Отдельную. Ты – не простой: сразу видно. Может врача позвать? – спохватилась она.
– Не надо, – сделал попытку ответить. Но получилось почти не слышно. Как будто просто воздух выдохнул. Сделал еще попытку. Получилось лучше.
– Ну, нет – так нет. Может, ты хочешь чего? Говори, не стесняйся. Я нянечку пришлю.
– Нет, не надо, – тихо, но уже уверенней ответил профессор.
– Ну и хорошо, – почему-то сказала медсестра и ушла.
Вопрос, появившийся в сознании, вернул в прошлое: «пришел в себя» вытащило его на свет божий, заставило вспомнить недавние размышления. «Как сказать – кто я? Внутри – вроде, Вениамин… раб Божий Вениамин, – выплыло из памяти, – но уж точно не Петрович». Мысль вытащила из памяти образ отца. И почти сразу вернула к Дарскому. «А для социума я – Дарский Александр Александрович… но мое нынешнее тело – сын Павла Ходоровича и Анны Петровской. Значит, по отчеству… Павлович? Получается, что я теперь – Вениамин Павлович? Бред сумасшедшего. Только рот открой…»
Сознание стало перебирать последние события, связанные с телом. Тело могло неожиданно открыть глаза, когда этого не хотелось. И наоборот – трудно было с ним совладать, когда появлялось желание. Пришло понимание, что туловище, как не дрессированное животное, только пыталось еще понимать команды нового хозяина, иногда поступая рефлекторно: использовало психический потенциал эфирного тела, наработанный и общим генетическим развитием физиологии, и жизнью прежней управляющей структуры в предыдущем общем целом организме…
Мысли стали путаться. Сонная пелена, постепенно сгущаясь, поглотила их.
Сон. Еда. Размышления. Снова сон. Снова мысли. Приходили и уходили люди. Разные. Врачи. Медсестры. Нянечки. Навещали по очереди друзья.
Прошла неделя после того, как его перевели в небольшую, хорошо обставленную одноместную палату. Постепенно – день за днем – интеграция привоя – профессора – и подвоя – Дарского – становилась все более монолитной. Все реже тело делало самостоятельные выверты. Дрессировка шла успешно благодаря огромным знаниям «Вениамина» и природной приспособляемости «Павловича». И хотя полное устранение дисбаланса еще не наступило, чаще стало приходить удовлетворение от нараставшего единства всех частей организма. Профессор подолгу рассматривал свои новые руки и ноги, изучая их. И хоть они выглядели непривычно, но эмоционально воспринимались как свои. Всматривался в лицо, стоя у зеркала и задаваясь вопросом, насколько оно привлекательно для противоположного пола. Гримасничал, чтобы лучше узнать, что в разных эмоциональных ситуациях он представляет, наслаждаясь одновременно тем, как прекрасно все это видят глаза. С каждым днем он все больше становился Дарским по мироощущению. Особенно в коридорах больницы, когда ловил взгляды молодых женщин. Тогда спонтанно возникал восторг. Забытое чувство выбора партнера для жизни, несмело начинало вторгаться в высшие слои психики. Поиск самки для продолжения потомства, обрамляясь социальными и общечеловеческими категориями, становился поиском человека, с которым хотелось связать надежды и чаяния существования. Чувство сексуального притяжения стремилось перерасти в любовь. Каждый день приносил свои неожиданные сюрпризы, заставлявшие память проводить параллели – как было и как есть.
А в самый канун Нового 2013 года, тридцать первого декабря, обновленного Александра Дарского после обеда ждал сюрприз. Три друга – Руман, Жук и Ромашко пришли его навестить одновременно. Поздравить с наступающим праздником.
Обнялись по очереди.
– Вень… – Руман запнулся от укоризненного улыбающегося взгляда.
– Михаил Моисеевич! А-я-яй, – сделал профессор нарочито серьезное лицо, – Я – Александр Александрович Дарский…
– Извини! Никак не могу привыкнуть, что ты… – Руман посмотрел ему в глаза, – Понимаю. Надо привыкать. Но я чувствую тебя, а не Дарского… а кстати, – перевел он рельсы, – Ваня говорит, что через недельку тебя, скорей всего, уже выпишут. Да, Вань? – обратился он к Ивану Степановичу.
– Похоже, да. Я сегодня утром разговаривал с Федором Ивановичем – твоим лечащим врачом. Он сказал, что ни разу не видел, чтобы так быстро приходили в себя после такого нервного срыва.
– Я рад… – усмехнулся профессор, – Только вот не представляю, как буду интегрироваться в новую среду. Я же прямиком пойду в свой кабинет. И у Леночки Дмитриевны еще чашку кофе потребую, – Александр улыбнулся, – А она скажет: «Дарский, вы обнаглели совсем. Столько пропустили занятий, и шутите еще». Кстати, Миша, как ты собираешься покрывать меня за те пропуски, что я наделал до больницы? – он хитро посмотрел на Румана.
– Спишем на твою депрессию… тем более сессию, я надеюсь, ты не завалишь? – засмеялся Михаил Моисеевич, – А то придется тебя отчислять за неуспеваемость.
Все дружно расхохотались. Кроме Романа Сергеевича.
Открылась дверь и в палату с возмущенным выражением лица вошел дежурный врач.
– Господа! Вы не забыли, где находитесь? И как вы вообще сюда попали в тихий час? – начал, было, он, но увидел Жука, – А-а! Вы, Иван Степанович? А я проходил мимо, слышу…
– Простите нас, Руслан Николаевич, – заговорил виновато Жук, – Мы все поняли. Мы не будем никому мешать. С наступающим вас.
– Спасибо! И вас всех так же. Но все же попрошу – потише, пожалуйста, – заметил он серьезным голосом, как будто Иван Степанович своим поздравлением пытался заполучить индульгенцию, – в его глазах промелькнула искорка смеха, – На вип-палаты распорядок дня также распространяется.
– Да-да. Конечно, – в том же игривом тоне ответил Жук.
Просидели и проговорили почти два часа. А когда гости собрались уходить, Руман, прощаясь, заметил:
– Ты знаешь, Веня… извини… у меня такое ощущение странное: как будто в твоем нынешнем лице я периодически вижу тебя прежнего. В каких-то мимолетных движениях… в динамике.
Сознание профессора услужливо вытащило из памяти мелькающий образ Многоликого. «Неужели?» – подумал.
– Когда ты более-менее статичен, этого нет. Странное ощущение… – снова повторил он, – твое прежнее лицо как будто проступает сквозь лицо Дарского.
– А я думал, что мне показалось, – удивился Иван Степанович, – А не сказал, потому что боялся, что не поймете… вам только попади на язык.
Роман Сергеевич промолчал.
– И больше скажу, – продолжил Иван Степанович, – Я чаще всех бываю с Венькой, и уже начинаю привыкать, что он такой. Но вот что на самом деле странно для меня, так это то, что такие моменты проявляются только в лице: в общей моторике этого нет.
– Друзья мои, – тихо начал профессор, – В моторике лица отражается моя настоящая суть. Поначалу лицевые мышцы и мышцы речевого аппарата так же, как и все остальные, работали инертно. Так, как были сформированы жизнью Александра Дарского. Но они оказались более мобильными с точки зрения трансформации движений, потому что в большей степени завязаны на мою сущность. Вот в этом, по-видимому, и весь секрет. Я много думаю сейчас обо всех метаморфозах, происходящих во мне. Слава богу, адаптер Дарского – я имею в виду мозг – прекрасная машина. Я не ошибался, представляя потенциал этого молодого человека… – до него вдруг дошло, что молодой человек с его прекрасным адаптером – это он сам. Что он говорит о себе в третьем лице. Казалось бы – абсурдная – а потому обязанная быть смешной – ситуация. Но смеха она не вызвала. Скорее привела к мыслительному ступору.
– А я вот никак не могу привыкнуть к тебе такому, – заговорил Роман Сергеевич, – Прости! – повинился он, – Понимаю, по тому, что говоришь, как говоришь – ты. Но такая двойственность во мне возникает от чужого лица, чужого голоса. Как будто с ума схожу. Не могу найти объяснения всему…
– Объяснение? – возмутился Руман, – Думай, что Веньке пластику сделали. А имя поменяли в целях безопасности. Может за ним мафия гоняется, – засмеялся он.
Роман Сергеевич как то странно заулыбался.
– Отвали, умник, – безобидно отмахнулся он. Ты все объяснишь, я знаю.
Вскоре друзья ушли, еще раз обнявшись с ним и поздравив с наступающим Новым годом. А он, озадаченный тем, что стал двуликим, начал перебирать в памяти начало новой жизни, когда в процессе освоения тела казалось, что все пошло прахом. Состояние туловища, вызванное неумеренным приемом алкоголя настоящим Александром и ностальгическими чувствами его – Пекарика психики, неоднозначно принявшей двойственность, все первое время, когда выныривал из забытья, порождало депрессию. А больше всего подпитывала ее беспомощность, которая, казалось, никогда не пройдет.
Но взаимодействие всех психических и физических процессов и – что немаловажно – интересов исследователя нарастало: сознание ученого, наблюдавшего за нюансами перемен, приносило свои плоды, приводило к энергетическому подъему. И депрессия пошла на убыль. Конечно, сомнения не прекращались: иногда казалось, что это все временно, что эксперимент скоро закончится, и все вернется на свои места, что более косную природу тандема физического и эфирного тел Дарского переделать по сути невозможно, а его – устроенные более тонко – высшие тела сдадут позиции.
И сегодня, еще до самого обеда – до прихода друзей, он рассуждал точно так же. «Неужели генотип Дарского, – думал, – настолько силен, что сможет растворить в себе архетипический потенциал моей сущности, и слова Гермеса Трисмегиста о том, что тело не может составиться без души, но существовать может, правы? Бред какой-то!»
И только сейчас, в связи с тем, что Руман открыл в его лице, память стала предлагать новые аргументы. Вспомнился Арджуна из Бхагават Гиты. И рациональное сознание – то, которое человечество и считает сознанием, предстало, как поле сражения Верха и Низа. Но, почему-то, в христианской интерпретации: божественная рать во главе с Архангелом Михаилом противостояла легионам тьмы под предводительством Сатаны.
– Господи! – вслух воскликнул профессор, пораженный догадкой. «Это же, оказывается, так просто: надсознание будхиального тела противостоит подсознанию эфирного на поле нашего рационального – ментального сознания. Почему мне это не приходило в голову раньше? – он даже встал с кровати, – Это же та вечная борьба, о которой я все время думал, между животным и божественным началами в нас. Это же то, что делает нас людьми с нашим пресловутым свободным выбором. Борьба инстинктов с интуицией – предвестницей вселенской любви, мерилом которой является совесть. Интуиция готовит условия для любви, как Иоанн Предтеча готовил пути для Иисуса…»
Он сел и откинулся на спинку кровати, ощутив навалившуюся усталость.
«От меня зависит – кто проиграет, а кто выиграет. Но третейским судьей в данном споре будет только… смерть? А до этого? Всю оставшуюся жизнь борьба? Да. Так было, так есть и так будет, – ответил сам себе, – И будет этот перевес, как всегда, то на одной стороне, то на другой».
2.
Наступил день выписки.
Пошли двадцать шестые сутки с момента, когда профессор Пекарик стал Александром Дарским, а тот – развоплощенной сущностью.
– Ну, что, Александр Александрович, – сказал во время обхода лечащий врач, – мы свою задачу выполнили. Все остальное сделает организм. Но… – он сделал паузу, – если вы ему не будете мешать.
Федор Иванович поднялся со стула.
– Отправляйтесь домой. И будьте здоровы.
– Спасибо, доктор. Весьма и весьма признателен вам.
«Все, – пришла мысль, – Вот и начинается новая жизнь. Больше нет, и никогда не будет Пекарика Вениамина Петровича, – и, как смог, бодро добавил, – Есть – Александр Александрович Дарский – перспективный студент в настоящем и выдающийся ученый в будущем». Но внутренней бодрости это не добавило.
Когда собрался переодеваться и открыл дверцу шкафа, увидел совсем не то, что подспудно ожидал: не обнаружил привычных костюма и пальто. Куртка. Джинсы. А наверху – на полке – свитер и трикотажная шапочка. Все остальное – нижнее белье, купленное Иваном – в прозрачном целлофановом пакете.
Вещи Дарского, которые Иван Степанович вчера вечером принес из химчистки, поначалу были восприняты, как чужие. Вызвали любопытство. Профессор повертел их в руках, разглядывая, и стал примерять.
На самом деле все оказалось впору. И мало того, тело в них чувствовало себя комфортно. Руки привычным движением водрузили вязаную шапочку на голову и влезли в рукава куртки яркого спортивного кроя.
Встав перед зеркалом, профессор оценил свой новый имидж.
На него смотрел молодой мужчина, полный сил и жизненного энтузиазма и, одновременно, выдающийся ученый – зрелый исследователь. Мальчик с потаенными мыслями об усладах любви и немолодой уже человек, кое-что повидавший на своем веку. Все это, смешиваясь в нем, приводило к немыслимому с точки зрения рационального сознания синтезу. Но, несмотря на данное обстоятельство, профессора Пекарика для социума больше не существовало, остался только Александр Дарский: «Король умер! Да здравствует король!» Прежнего уже не вернешь, и с этим придется жить.
Переодевшись, он набрал номер диспетчерской таксопарка. Заказал машину и вышел из палаты. Длинный коридор во время обхода, когда все на своих местах в ожидании врачей, встретил его тишиной и пустотой. У одного из окон, правда, в конце коридора стояли две женщины в ярких, явно не больничных халатах и о чем-то разговаривали, но отсюда слышно их не было, и потому негромкий звук собственных шагов, отражаясь от стен, казался неуместным.
Проходя вдоль холла, где уютно разместился сестринский пост, увидел Марию Ивановну, сидевшую у стола, в ее бессменных янтарных бусах на уже начинавшей морщиниться коже. Поблагодарил и попрощался.
– Храни тебя Господь, сынок, – улыбнулась она.
«Это вряд ли», – отреагировало сознание.
К лифту он не пошел, спустился по лестнице. И, минуя вестибюль, заполненный сидящими вдоль стен редкими посетителями, вышел на крыльцо.
Зимний день встретил небольшим морозцем и пробивавшимся между домами солнечным светом. Восторг, охвативший душу, отозвался, казалось, в каждой клеточке тела. «Благодать-то какая!» Александр вдохнул полной грудью. Пришло осознание, что до краев наполняется Вселенной – ее энергией. Захотелось прыгать и кричать от счастья. Бежать, сломя голову, куда попало. Хоть на край света. На мгновение вспомнил того, кому всем этим был обязан. Но лишь на мгновение. Без грусти и самобичевания. Просто вспомнил. И тут же отвлекся на проходившую в короткой курточке девушку. На ее красивую попку, туго обтянутую джинсами. Восторг, и без того распиравший грудь, многократно усилился. Снова вспомнил, чьими глазами на все смотрит, и чьи эмоции испытывает, переводя в свои чувства и мысли. Но опять воспоминания не вызвали негатива.
«Неужели, все? Неужели восстановленный уровень энергии в теле настолько оптимизирует сознание? – усомнился, было. Но тут же усомнился еще раз, – Видимо, так и есть?»
Подрулила желтая «Волга», и через несколько секунд раздался звонок телефона. Звонила диспетчер. Оказалось, такси – к нему.
Подъехав к дому, он расплатился с водителем и вышел. Что-то ностальгическое коснулось сердца. Что-то подобное тому, как возвращался из отпусков, но гораздо сильнее. Поднялся по лестнице на третий этаж. Замер на секунду у двери Румана, представляя, как увидит Розу Аркадьевну. Нажал на знакомую кнопку.
Через несколько секунд ухо уловило чуть слышные шаги. Потом тишину. Видимо, его разглядывали в глазок.
– Кто там, – послышался знакомый женский голос, и профессор снова ощутил ностальгию: голос показался, чуть ли не родным.
– Роза Аркадьевна! – заговорил он громко, почему-то боясь, что его не услышат, – Мне Михаил Моисеевич должен был оставить ключи от квартиры профессора Пекарика. Я – Александр Дарский.
– Да-да. Сейчас, – она стала щелкать замками, – Сейчас, сейчас…
Дверь чуть приотворилась, и Роза Аркадьевна, повернувшись, взяла с тумбочки и подала знакомую связку ключей. Металлический брелок с изображением лондонского тауэра заставил снова отозваться душу.
Поднявшись этажом выше, остановился у дверей. Почувствовал нетерпение в руках. И они – руки, оставшись без контроля сознания, уже успевшего мысленно перешагнуть за порог, путались с ключами. Сознание форсировало события, не замечая замешательства тела, не наработавшего еще алгоритм движений.
Наконец, он оказался в квартире. На мгновение замер, оценивая окружавшее пространство. Все так же, как и было. Но как-то по-другому. Чувствовалась чужая рука во всем. Следы чужого присутствия. И это неприятными ощущениями отразилось в душе. Вид большого зеркала в прихожей, с неснятым до сих пор покрывалом, на мгновение выбил из колеи. В большой комнате чуть в сторону сдвинут стол. Не так расставлены стулья. Появившееся несоответствие привычных образов и реальности стало трансформироваться в чувство одиночества, в потерю близкого человека – самого любимого из всех живших на земле. Профессорское сознание представило плоть, в которой долгие годы обитало, лежавшую в гробу. Почему-то – красном. С белыми кружевами по краям. Скорее всего, в этой самой комнате. Друзей, склонившихся над этой бренной оболочкой. И так заболело в груди, что хоть плач. Навалилась усталость, и он, как чужой, присел на край дивана. Светлые образы из прошлого – один за другим – стали вызывать одновременно и радость, и боль. И это приводило к путанице, заставляло логику терять привычный для нее рациональный порядок и подниматься до уровня абсурда, который своей, казалось бы, нелогичностью заставлял работать высшие слои психики. Нейтрализовал собой полярности, уничтожая энергетический заряд между ними, вызывавший страдания.
Наконец, профессор встал. «Чему быть, тому не миновать». Этой фразой возвращавшийся оптимизм провел черту между прошлым и будущим. А вечная молодость духа и молодость тела довершили его работу. Он вспомнил – кто он теперь.
– Я – Александр Дарский, – произнес чеканно, – Я больше не профессор Пекарик. И вовсе не профессор. Я студент – Александр Дарский, – повторил он, словно убеждая себя в этом.
А, буквально, через пару минут Александр Дарский уже снова радовался жизни: без повода – просто так, пытаясь выстраивать ближайшие планы.
3.
Первым делом надо уладить дела с Пауком. Отдать карточный долг. «А по поводу машины? Скажу родителям… родителям, – усмехнулся, – когда приедут, что продал за ненадобностью. Ездить буду на своей».
Войдя в кабинет, взял небольшую стремянку, стоявшую в углу. Перенес ее к книжным полкам. Влез на вторую ступеньку и вытащил несколько книг. Положил их на верхнюю площадку лестнички и набрал шифр на маленькой дверце в стене, открывшейся за книгами. Взял немного денег. Перед самым экспериментом, чтобы ни от кого не зависеть, пока не придет время вступления в права наследства, и решить вопрос с Пауком, снял в банке кругленькую сумму.
Решил так. С утра в университет. А после занятий – созвонится с Вадимом и договорится о встрече. «Лучше первый шаг сделаю я. Все равно ведь не отстанет: как только узнает – а этот узнает, что я выписался из больницы, сразу начнет землю рыть». Пришла мысль, что в данный момент думает о себе, как о Дарском. И тут же возмутился: «А кто я, если не Дарский? Я – Александр Дарский. Со всеми вытекающими отсюда обязательствами».
В дверь постучали. «Либо Руман, – насторожился Александр, – Либо сердобольная Прокофьевна увидела в глазок чужого и позвонила в милицию. Нет, – догадался, – милиция так тихо не стучит. Пожалуй, что Руман». Он поставил на место книги и стремянку и пошел открывать.
– Привет… – Михаил Моисеевич потерялся. Замер на пороге, – Розочка моя… говорит – заходил. Дай, думаю, поднимусь. Может, ты еще здесь? Успел-таки…
– Проходи, Миша. Не стой в дверях.
Руман вошел осторожно, будто впервые входил в квартиру к незнакомым людям. «Никак не привыкнет бедолага, – подумал профессор, – И не мудрено. А в больнице перед Ромашкой хорохорился. О пластике что-то говорил. А сам? Вот уж поистине: на миру и смерть красна».
– Ты вовремя зашел. Я уже собирался идти к себе.
– К себе? – удивленно посмотрел Михаил Моисеевич, – Как к себе?
– Миша, не тупи, – разозлился вдруг ни с того, ни с сего профессор, – К себе, значит, к себе. Завещание не вскрыто. В права наследства официально я еще не вступал.
Глаза Румана еще более округлились, и профессор понял, что по инициативе тела перегнул палку. Подсознание окрасило речь по-своему.
– Извини, Миш! Не обижайся, бога ради. Пойми, виной всему – гормональный фон. Во мне такое колоброжение сейчас – война настоящая. Ну, хочешь – дай мне подзатыльник, как в детстве.
Михаил Моисеевич улыбнулся.
– Да ну тебя! Я вот о чем хотел спросить тебя, Веня… – Руман сделал паузу, будто засомневался – спрашивать или нет.
– Да говори уже. Чего канитель разводишь? – не удержался профессор. И опять получилось чуть эмоциональнее, чем хотел. Улыбнулся, чтобы как-то скрасить ситуацию.
– Мне понадобится твоя помощь – разобраться… по работе… – как-то виновато заговорил Михаил Моисеевич.
– Какие проблемы, Мишель? Зайду к тебе завтра. Если кофе угостишь, конечно. И кончай вести себя так, как будто ты меня подсидел, и тебе теперь передо мной неудобно.
– Кофе? И все? – Руман пропустил последние слова, – Согласен.
– Ну, вот и ладушки, Михаил Моисеевич – профессор рассмеялся, – Ты хоть в университете не забывай, что я – Александр Дарский, а ты – декан. А то вот так начнешь мямлить себе под нос передо мной.
– Да уж ты напомнишь, за тобой не заржавеет, – в тон ему парировал Руман.
– К сожалению, мне пора, Миша. Документы и ключи от машины у тебя или у Ивана? Надо бы еще поесть где-нибудь.
– Все у меня. Зайдем сейчас – заберешь. У нас и поешь.
– Нет, дорогой, спасибо. Как-нибудь в следующий раз.
Забрав документы и ключи, Александр спустился во двор. До стоянки метров двести шел не торопясь, снова наслаждаясь окружающим великолепием. Зимний урбанизированный пейзаж завораживал солнцем и безветрием. Морозный – градусов пять-семь – воздух наполнял все существо восторгом. Казалось, лица прохожих, щурившихся от яркого на солнце снега, сияют улыбками.
Машина стояла, будто укутанная белым покрывалом. Александр провел ладонью по месту, где дверь примыкала к кузову, чтобы снег не влетел в салон при открывании. Ощутил, что делает это, если не с нежностью, то все же с чувством. Детали прежней жизни, не замечаемые до «преображения», вереницей приятных мгновений вторглись в новую жизнь, окрашивая ее тонкими нюансами восторженных чувств.
Сев за руль, он завел двигатель, и, пока шел прогрев, решил позвонить в «Сити Групп». Савину. Набрал номер личного телефона.
– Да. Я вас слушаю.
– Добрый день, Игорь Николаевич.
– Добрый. С кем имею честь? – на том конце выжидательно замолчали.
– Игорь Николаевич, я – Александр Дарский. Вениамин Петрович рекомендовал мне обратиться к вам. Он должен был обо мне сообщить.
– Да-да. Сообщил. Вы уже здоровы?
Сознание профессора дало легкий сбой, не сразу сообразив, что имеет дело с бывшим сотрудником спецслужб.
– Але? Я вас не слышу, – снова заговорил Савин, – Куда вы пропали?
– Соображаю – откуда вы знаете, что я был болен, – подыграл Александр.
– Ну, это, молодой человек, вам знать не обязательно, – отрезал Савин, – Если вы уже в порядке, жду вас завтра в пятнадцать ноль-ноль у себя. Ехать, знаете куда?
– Да, знаю.
– Ну, вот и хорошо. Посмотрим – соответствуете ли вы характеристике, данной профессором. Внизу вас встретят и проводят. Всего доброго. До встречи.
– До свидания… – ответил Александр коротким гудкам. «Суров, однако», – усмехнулся. Взял щетку и вышел из машины – обмести снег.
Когда уже подъезжал к дому, глаза выхватили стоявшую в ряду яркого канареечного цвета небольшую машинку. «Ну, и цвет. Вырви глаз, – отметило сознание, – Явно, у этой птички хозяйка, а не хозяин». Пошла неадекватная реакция. Нейрогуморальная система взволновала кровь, вызвав чувство, похожее на ностальгию. «Странная реакция на автомобиль, – мелькнула мысль, – Пусть даже и дамский».
Поднявшись на этаж, привычными движениями достал ключи, и, почти не глядя, открыл дверь. Так же автоматически включил свет. Тело прекрасно знало свое дело, ориентируясь в знакомой для него обстановке. Алгоритм движений, сформированный пространством квартиры, навсегда впечатался в каждую его клеточку. «Вот оно – подтверждение существования первичного уровня сознания в эфирном теле. В нем нет времени. Всегда здесь и сейчас». Пришла радость, что экспериментально познает то, что предполагал. «Вот они – привычки, сформированные обучением. Они создают иллюзию разумного поведения там, где оно лишь условно разумное. Где оно – реактивно, то есть примитивно разумно. Оно – плод дрессуры».
Чувство голода стало нарастать, заставив взглянуть на светящиеся зеленым светом цифры будильника. «Почти два. Пора, пожалуй, и пообедать».
Первое, что пришло в голову, поехать на ту стилизованную под старину уютную улочку, где когда-то ел итальянские пельмени, и где его обслуживала красивая брюнетка с ярко красными коготочками, общение с которой в прежнем виде было тогда за гранью его понимания. И вот теперь появился шанс. И его обладатель нового тела ну никак не хотел упускать.
4.
Припарковав «Тойоту» поблизости – там, где смог найти место, Александр подошел к знакомым ступенькам, ведущим в цокольный этаж. Перила и навес над входом, фонарь и «раскладушка» с ценами-зазывалками – стилизация ковки ручной работы, перемежающейся с деревянными деталями – все это смотрелось таким же, как и в прошлый раз, и все-таки казалось каким-то не таким: ярче, что ли, было, контрастнее.
Первая строка на черном фоне щита «раскладушки», выведенная старательно мелом – все те же равиоли с разной начинкой. «Никакой фантазии, – улыбнулся Александр, – Пьеса – все та же. Посмотрим – не изменились ли актеры?»
Он спустился по вымощенным шероховатой плиткой ступеням вниз. Потянул за массивное кольцо деревянную тяжелую дверь. И вошел в вестибюль. «Похоже, актеры те же».
Перед ним предстал мясистый секьюрити – Вадим. В костюме. По поводу чего сознанию захотелось поглумиться. Но от этой мысли он отказался.
– О-о! Сколько лет, сколько зим, – как старому другу обрадовался охранник, – Что-то ты давненько не захаживал к нам. А мы тут на днях тебя вспоминали… с Катюшкой, – добавил он, – Она так и сказала: «Куда это запропастился тот красивый парень, что все время к нам ходил обедать?» А я говорю: «Может, женился, да жена ему дома борщи варит?»
Профессор сразу вспомнил – кто он. И понял: если охранника не остановить, тот будет продолжать.
– Спасибо, что помнишь, Вадик. А Катя… здесь?
– А где ж ей быть? Может, правда…
Что хотел сказать Вадим, Александр дослушивать не стал.
– Нет-нет, спасибо. Пойду, – как бы извиняясь, сказал он, – Очень поесть хотелось бы.
– Конечно, – понимающе посмотрел на него охранник, – Соловья баснями-то не кормят. Извини.
Ноги машинально зашагали в сторону дальнего столика. Александр снял на ходу куртку, повесил ее рядом и сел лицом в сторону бара. К нему уже, выстукивая нетерпеливый ритм шла официантка.
– Здравствуйте! – она, наверно, слишком эмоционально показала свою радость, от чего засмущалась и зарделась, – Что-то вас давно не видно?
Румянец, проступивший через ее прозрачную, как и у всех рыжих, кожу, покрытую редкими веснушками, сделал ее более чем хорошенькой. Александр даже засмотрелся. Пришла ассоциация с румянцем после бани, делавшим красивыми даже тех женщин, кто особой красотой не блистал. Сознание неожиданно представило Катю, обернутую полотенцем, с полотенцем же на голове – в виде чалмы.
– Болел, – просто ответил он, – Но давайте, Катюша, об этом говорить не будем, – предупредил он ее вопрос, улыбнувшись.
Она, к его сожалению, все поняла по-своему. Видимо, подумала, что от нее, как от назойливой мухи, отмахиваются. Даже лицо на какую-то долю секунды изменилось – за счет потемневших глаз и слегка выпятившейся нижней губы. Но девушка тут же взяла себя в руки. Попыталась улыбнуться. Правда, улыбка получилась такая, что у Александра в глубинах его профессорской души шевельнулась совесть.
– Вам, как всегда? – в ее голосе еле уловимо присутствовало тремоло.
– Катюша! Ну? Ну что случилось? – он по-отечески журил ее, – Вы совершенно неправильно меня поняли. Я не хочу говорить о своей болезни вообще, а не с вами персонально. А с вами мне общаться приятно. И больше того – не буду скрывать – вы мне очень нравитесь.
Она застыла, не зная, как отреагировать.
– Спасибо, – сказала почему-то, и переспросила, – Вам, как всегда?
– Мне, как всегда, – он улыбнулся, глядя ей в глаза, чтобы как-то разрядить обстановку.
Катя упорхнула. Природное кокетство реализовалось в большей амплитуде покачивания бедер, что не обошлось без молчаливого комментария специалиста по пантомимике. В душе возникло странное чувство – девушка все еще продолжала нравиться ему, но того притяжения, которое испытывал, когда шел сюда, уже не было.
Через полчаса, поощрив Катю добрым словом и хорошими чаевыми и попрощавшись с охранником, понимающе улыбавшимся, Александр вышел на улицу. Постоял несколько секунд – полюбовался зимним солнечным днем, подчеркивавшим красоту ухоженной старины. Неожиданно вспомнил, что собирался заехать – приобрести кое-что из нательного белья, потому что Иван купил самый минимум – только, чтобы выбраться из больницы. А минут через пятнадцать уже поднимался по ступенькам красивого здания торгового центра.
