Сергей Алексеевич Минский
Прищеп Пекарика
– Давайте я? – встала маленького ростика блондинка.
– Прошу вас, Быстрова… да-да – сюда, проходите за кафедру, – отреагировал Михаил Моисеевич на заминку. «Бедная Даша! – подумал, – Уже бы отплакала по своему любимому, да и начинала жить по-новому. Дело-то молодое. Тем более, что отношений у них – кот наплакал».
Мысли о том, что Даша даже представить не может, кого любит, всколыхнули в чувствах Румана какие-то незнакомые обертоны. Захотелось защитить эту девушку – фактически ребенка от того страшного действа, которым по своей сути являлся эксперимент профессора Пекарика, и который нутром он никогда до конца не принимал. Казалось – так быть не должно: не должны такие знания, в которые Пекарик его так до конца и не посвятил, достаться человечеству. «И слава богу, что не посвящал! – обрадовался Михаил Моисеевич, и сознание тут же отреагировало на эту радость одним из вечных перлов народной мудрости, – Меньше знаешь – крепче спишь». Он украдкой взглянул на Кветковскую. «Даша, Даша…» Его вдруг осенило: он даже испугался пришедшей мысли, оттолкнул ее от себя. Но жалость к этой беззащитной от чьего-то произвола девочке и желание защитить ее возобладало в Румане. «Неужели отцовские чувства, дремавшие во мне столько лет, проснулись, вышли из латентного состояния?» Михаил Моисеевич снова посмотрел на Дашу: ну, конечно, никакого сексуального подтекста в его чувствах нет. Она – маленькая девочка, ребенок…
«Тьфу ты!» – в поток его сознания вдруг стало входить здравомыслие, выметая чувственную подоплеку, травившую душу сантиментами. «Ну, какая, к черту, маленькая девочка? Какой ребенок? Ты что, Руман?» Сквозь пелену диалектики, стали проступать черты реальности. Интуиция настойчиво намекала на смену ситуации. И Михаил Моисеевич, наконец, очнулся…
Белокурая студенточка, чуть выглядывавшая из-за кафедры, по всему было видно, свой доклад закончила: стояла и смотрела на декана, ожидая разбора полетов.
– У вас все, Быстрова?
– Да, Михаил Моисеевич, все.
– Тогда прошу садиться, – он взглянул на часы, – Судя по времени, мы успеваем выслушать еще один доклад, – Руман еще раз посмотрел на часы.
Отправив следующего докладчика в плавание по океану знаний, он снова погрузился в свои размышления. Но теперь не лукавил по поводу Кветковской. Чувствовал по отношению к ней уже не жалость, а какую-то странную, неестественную ревность. И от этого поток сознания – каплю по капле, как деготь в мед – вносил в сердце горечь того, что не он сейчас Александр Александрович Дарский.
11.
Мысль о том, чтобы взять и позвонить Валерии, исключая отдельные моменты, постоянно претендовала на первую роль. И даже, когда занавес сознания ненадолго закрывался для нее, толкалась в складки тяжелой ткани бессознательной сути в поисках промежутка, чтобы вырваться на авансцену.
Профессор решил, что позвонит вечером. Потом. Потому что желание сопровождалось какой-то тревогой. А это настораживало. Но, в итоге, желание все же оказалось сильнее, и на большой перемене номер Лериного телефона был набран.
– Алле?
– Лера, это я. Узнаешь?
Пауза растянулась. И он уже, было, собрался назвать себя.
– Не ожидала, что позвонишь, – голос прозвучал хрипловато.
– Ты что, болеешь? – щепетильное обычно профессорское сознание пропустило неправильное ударение в слове «позвонишь».
– Нет. С чего ты взял? Просто от неожиданности. А ты откуда звонишь? – повторила она свой обычный ляп.
На этот раз сознание профессора споткнулось.
– Из универа… а что? – разговор не клеился.
– Да так… ничего.
– Как поживаешь? – не нашел ничего лучшего он.
– Нормально. Кстати, я уже несколько дней живу рядом с тобой. В соседнем подъезде. Помнишь, как мы с тобой первый раз встретились… я приезжала смотреть квартиру?
Конечно же, он не помнил этого. Но не признался.
– Ну и…
– Так вот я ее сняла. Меня с предыдущей, можно сказать, турнули. Сказали одну цену, а через неделю завернули в полтора раза больше… сволочи! – выразила она чувства, – Так я по тем же самым деньгам сняла хотя бы то, что мне нравиться… – она вдруг замолчала, – Саша?.. – и запнулась.
– Что?
– А ты с Пауком…
– Я все уладил, – перебил он ее.
Она, запинаясь, вдруг стала рассказывать: тараторила и тараторила. Обо всем подряд и ни о чем одновременно. Будто оттягивая неизбежное. Наконец, остановилась, не завершив фразу, и без всякого перехода сказала:
– Приходи ко мне вечером: я соскучилась. Музыку послушаем, – она засмеялась, – Помнишь, как ты меня затащил первый раз к себе? Я спросила: «Что мы у тебя будем делать?» А ты сказал: «А ты не знаешь, что делают мальчики и девочки, когда остаются одни?» А я сказала: «Не знаю». А ты: «Музычку слушают». Приходи… позвонишь, если соберешься. Пока… – и она отключилась.
«Бедная девочка, – подумал профессор, – Она так боится получить отказ».
После занятий Дарский заехал в магазин. Купил бутылку французского вина и отправился домой. Дома набрал воды в ванну, лег и предался неге.
Горячая вода, соприкоснувшись с клетками кожи Александра, отправила в мозг сигнал блаженства, ввела организм в транс, усиливший желание слияния с женщиной, которая где-то рядом ждет того же, что и он. В профессорском сознании выплыли моменты, когда он становился свидетелем любовных сцен на экране монитора. И на место неги пришло чувство неудобства. Потом явилась мысль, что наблюдал за самим собой. Но все же ложь потерявшейся в лабиринтах жизни логики, запутавшейся в них, обостренные чувства приняли с благодарностью: в изнеженное теплом тело снова вернулось ожидание чуда.
Вода постепенно меняла температуру. Кожа, успевшая оценить ее предыдущую благость, не могла уже получать того, что было, переставав отправлять в центральную нервную систему сигналы удовольствия. И желание благости, вложенное в ожидание будущей встречи, вдруг сублимировалось в мысль – сулившую движение, перемены. Мысль оказалась простой и ясной: «Зачем ждать, если Лера вдруг уже дома?» Сработала пружина глубоко затаившегося в бессознательной сути напряжения. Она начала распрямляться, вбрасывая в сознание все новые и новые вводные, и минут через пять Александр, замотавшись в полотенце, уже держал в руках телефон.
– Ты дома?
– Да. А ты?
– Скажи мне номер квартиры.
– Шестьдесят восемь.
– Через полчаса я у тебя.
– Я еще…
Он не дослушал: распрямившаяся пружина, передав импульс, привела тело в состояние повышенной боевой готовности. Наскоро вытираясь, достал из шкафа чистое белье, моментально натянув на себя.
А через десять минут Александр уже замыкал квартиру. А через пятнадцать, нажав на кнопку звонка, стоял под дверью, обтянутой бордовой винилискожей с блестящим латунным квадратиком перед глазами, на котором красовалась гравировка – 68.
Лера долго не открывала. Наконец, послышались ее шаги, и дверь отворилась. Валерия стояла раскрасневшаяся – в халатике и в шлепанцах. Видно было – только что из душа.
– Ты так быстро. Я ничего не успела.
– А ничего и не надо, – он подал ей бутылку и закрыл за собой дверь, повернув защелку, – По бокалу вина и… десерт.
Она смотрела на него, как будто чего-то ожидая. Александр обнял ее и стал целовать.
– Дарский, – возмущенно сказала Лера, вывернувшись, – Ну давай уже все по порядку. Ты что, собираешься завалить меня прямо здесь?
– Извини, – он сбросил куртку и повесил на вешалку, – А по порядку это как?
– Я скажу как, – засмеялась она, – Проходи сюда.
В комнате, где его оставили, теснился большой угловой диван, а около – небольшой журнальный столик, заставленный закусками. «А говорила – ничего не успела. Наверно, готовиться начала, как я первый раз позвонил. Ну, по порядку, так по порядку».
В другой комнате зажужжал фен. «Надолго», – пришла мысль. Александр подошел к приоткрытой двери и заглянул.
Лера сидела рядом с большой кроватью перед зеркалом. Наполовину боком к нему. Прихваченный на одну пуговицу халатик, ниспадал на пол, почти полностью оголяя красивое бедро.
Александр залюбовался. А она, почувствовав его взгляд, обернулась.
– Дарский, – улыбнулась покровительственно, – Я разве приглашала тебя сюда? Подожди, пожалуйста, десять минут за дверью, раз пришел так рано.
«Ну, и чего спешил? Чего летел, сломя голову? Не раз ведь наблюдал, как она обходилась с ним… или со мной?» – хмыкнул. Что-то тяжелое и бесформенное всколыхнулось на самом дне психики. «Вот оно. Наследие истинного Дарского. Тут как тут». Он переключился на изучение интерьера, и через несколько минут его отпустило: вернулось чувство ожидания праздника. А еще минут через двадцать вошла Лера в красивом платье. Распущенные, ниспадающие по плечам, пряди шелковистых волос обрамляли прекрасное лицо, почти не тронутое макияжем.
Александр засмотрелся: не ожидал такой перемены. Лера прочитала это все в его взгляде и была весьма довольна произведенным эффектом.
– Дарский, ты не представляешь, как я рада твоему возрождению. Я столько думала о том, что с нами случилось.
– Я тоже рад тебя видеть. Жизнь, наверное, тем и интересна, что не дает застаиваться на одном месте…
– А ты что, до сих пор не открыл бутылку? – она сделала удивленное лицо.
– Извини, сейчас исправлюсь… а штопор?
– Да вот же. На столе. Я думала – ты уже все здесь рассмотрел.
Ее игривость, легкость в общении импонировала профессорскому сознанию, возжигала в нем забытые чувства, и они вторгались по-хозяйски в незатейливое – примитивное желание соития с женщиной, истинно творя в душе праздник. Это были и нежность, и эстетическое любование, и чувство жалости к слабому, незащищенному от перипетий жизни самонадеянному существу, и еще что-то такое, чего нельзя ни объяснить, ни назвать.
Не меньше часа они пили и пробовали закуски. Болтали. Вернее, щебетала без умолку Лера. Александр же больше слушал и любовался ею. Они все глубже проникали – глаза в глаза – друг в друга. Наконец, глаз стало не хватать, и застолье на этом этапе закончилось.
12.
На следующий день на первое занятие Александр чуть не опоздал. Вернее опоздал минут на пять. Бежал по коридору, испытывая неудобство перед товарищем: лекция – Румана. Казалось бы, ну, что здесь такого? Ну, опоздал бы немного. Но что-то внутри говорило о необходимости безупречного поведения. Он даже вздохнул с облегчением, когда увидел, что новоиспеченный декан отсутствует.
– Всем привет! – окинул взглядом аудиторию. Увидел Кветковскую. Она помахала рукой в знак приветствия и показала, что он может сесть на свободное рядом с ней место, – Как дела, – спросил, усаживаясь, просто чтобы не молчать.
– Нормально, – ответила она соответственно вопросу.
Вошел Руман: Александру показалось, что он бледен более чем обычно. Но Кветковская отвлекла его шепотом.
– Ты хотел поговорить со мной. Я не совсем поняла – о чем конкретно?
– Даш, давай не сейчас – на перемене.
Даша посмотрела на него и улыбнулась.
– Ты какой-то не такой, Дарский, после своей болезни.
– Какой не такой?
Она не ответила, потому что в аудитории восстановилась тишина. И Михаил Моисеевич начал говорить.
Даша развернула тетрадь на последней странице и написала: «Не знаю. Не такой, и все. Объяснить не могу».
«Вот тебе раз. Лера, и та ничего не заметила. Хотя настоящего Дарского знала получше некоторых… или просто не сказала?» Он внимательно посмотрел на Дашу. «Что нас связывает? Точнее, что связывало ее и Дарского? Ну, ни секс это точно. Тогда что? Просто дружба? Но ведь видно, что неровно дышит. Может, это и все отношения?»
Когда прозвенел звонок, и аудитория почти опустела, Даша предложила:
– Давай останемся. Здесь поспокойнее.
– Я не против, – согласился он.
– Так о чем ты хотел… – она облокотилась на стол и щекой легла на ладонь – лицом в его сторону. В ее глазах, когда они оказались совсем рядом, он увидел то, что на уровне чувств только предполагал, но чего не мог увидеть на расстоянии. Глаза поразили притягательностью такой силы, которую – он вдруг понял – ему ни за что и никогда не преодолеть. Как будто там, за пределами их поверхности был глубокий вакуум, всасывавший в себя его душу. Но не холодный, каким ему подобает быть, а проникновенно теплый и бесконечно ласковый. Кровь, с силой выталкиваемая сердцем в артерии, наполнила все существо восторгом, которого чувства профессора до сих пор никогда не испытывали. Чувства оказались в замешательстве, передавая свое состояние мыслям: и встреча с Лерой, и вчерашний бурный секс показались каким-то убогим суррогатом в сравнении с этим мгновенным, подобным ошеломляющему удару событием. Именно событием, которое он мог сравнить разве что с моментом просветления, постигшим его в другой жизни много лет назад…
Александр сидел, не в силах оторваться от глаз Даши и молчал. Та – другая жизнь, всколыхнувшись в памяти, соединилась в глубинах души с нынешней. Предстала перед ним таким соцветием чувств, от которых по позвоночнику прошел импульс, вызвав в нем озноб.
– Что с тобой? – ей показалось, что ему нехорошо.
– Все хорошо, Дашенька. Все великолепно.
Она посмотрела на него удивленно, но тут же улыбнулась. И в этой улыбке промелькнуло вселенское торжество женщины, осознавшей, что ее выбрали. В ней – в этой умиротворенной улыбке – не было ни капли победного гонора или глупого довольства удовлетворенных амбиций. Только нежность к мужчине, которого еще раньше выбрала сама.
Но вслед за этим во взгляде появилось сомнение.
Эту игру чувств и мыслей сознание профессора уловило мгновенно, оценив опыт поколений в полной мере. Наконец, пришло настоящее, живое понимание того, что такое анима – женская природа в мужчине. И анимус: мужская – в женщине. И что его профессиональный опыт здесь ни при чем, потому что все это им переживается, а не выводится из размышлений. А размышления – так – дают лишь понимание того, что происходит в нем, независимо от них…
Прозвенел звонок, и аудитория наполнилась шумом возвращавшихся студентов. Появился и Руман: стоял – ждал, пока суета уляжется.
– Ну, что ж… – Михаил Моисеевич отодвинул стул и сел, – Прежде чем продолжить, мне хотелось бы узнать, каким образом вы представляете ядерные конструкты? Кто рискнет высказать точку зрения, отличную от точки зрения Джона Келли?
Со всего потока поднялась пара рук.
– Очень скромно, – заметил Руман и посмотрел на Александра, – А у вас, Дарский, разве нет своего мнения по этому вопросу? Вы же всегда были активны.
Александр встал.
– Есть, Михаил Моисеевич. Но он связан с материалом, который психология, как наука, не приемлет по определению.
– Хм! Ну-ну, Дарский, – усмехнулся Руман, намекая на то, что «я-то тебя знаю», – Мы слушаем вас.
– Могу сказать, что я воспринимаю данные образования как информационно-энергетические программы, заключенные в двух банках памяти – физическом и астральном телах. Более инертные из них – конструкты физического тела. С одной стороны, они закладываются в более ранний период: некоторые даже еще во внутриутробном состоянии. А с другой – их инертность обоснована более плотной материей физического тела по сравнению с астральным.
Конструкты физического тела мы воспринимаем, в основном, в виде эмоций – каких-то смутных проявлений, предпочтений или табу. Смысл, заключенный в последнем слове, например, в некоторых восточных традициях передается таким понятием, как «страж порога».
А конструкты астрального тела мы воспринимаем уже как ассоциированные эмоции. То есть чувства. Это более сложные образования. Но они, при надлежащей подготовке психолога, могут трансформироваться. То есть, я хочу сказать, что если конструкты физического тела фактически почти не подвержены не только уничтожению, но и сублимации, то на конструкты астрального тела можно воздействовать даже в рамках практической психологии академического толка
С негативными же конструктами физического тела в рамках психотерапевтических техник пока могут справляться дианетика, трансперсональная психология, ну, и еще некоторые психоэнергетические техники. К сожалению дианетика запятнала себя коммерческим проектом – саентологической церковью.
– И все, Дарский? Остальным вы шансов не даете? Ведь у них тоже есть результаты.
– Согласен. Есть. Но это – продукт сублимации. Это перекладывание с одного места на другое. Это не лечит, а лишь капсулирует информационно-энергетическую программу в каком-то месте психики, которое в данный момент мы не используем. А если завтра эта область начнет работать? Как себя покажет то, что мы там схоронили? Не напоминает ли вам это скотомогильники, консервация которых в любой момент по каким-то причинам может быть нарушена?
– Достаточно, Александр. Садитесь. Вашу точку зрения мы услышали. Но она, как вы и определили изначально, за пределами нынешних академических представлений в психологии. Возможно, – он хитро улыбнулся, посмотрев на Александра, – когда вы станете большим ученым, мы снова услышим вашу точку зрения. А пока… – он развел руками, – продолжим лекцию в определенных для нас учебным процессом рамках.
13.
По окончании занятий Дарский вызвался проводить Дашу домой. Они шли по улице и болтали. Ни о чем. Смеялись. Если кто-то посторонний подслушал бы их разговор, наверное, подумал бы, что между собой общаются не совсем здоровые психически люди. Они не договаривали предложения. Они вообще иногда заменяли их междометиями. И смеялись все время, казалось, невпопад и непонятно по какому поводу. И вообще вся их беседа совершенно чужда была логике. Но они более чем прекрасно понимали друг друга. А в недомолвках и паузах прятали всю прелесть чуда происходившего с ними. И она – эта прелесть, как сладость изюминок в тесте, вносила контраст в сладкие, казалось бы, и без того отношения.
Сознание профессора полностью погрузилось в процесс реальной жизни. В какой-то момент, вспомнив, кто он на самом деле, он даже не сразу понял, откуда это в нем. Появилось ощущение, что вспомнился какой-то старый, давно забытый фильм. «Неужели уже все так далеко зашло? – у него даже дыхание перехватило, – Разве это возможно с моей памятью?» Профессор прекрасно знал – кто он. Его сущность была по-прежнему его сущностью. Он с этой позиции прекрасно взаимодействовал со средой. Тандем физического и эфирного тел Дарского тоже работал без проблем, как его собственный. И, видимо, сейчас он в большей степени распоряжался сознанием. «Но… личность?» Что-то в ней назревало. Что-то в потоке сознания приводило его периодически – не сказать, чтобы к сбоям – скорее, к помутнению…
– Ау! Саша! Ты где? – Даша забежала наперед, и, как она это делала уже не раз, пошла задом, заглядывая лукаво в глаза.
– Упадешь, дурочка, – засмеялся Александр, приходя в себя, – Зацепишься за что-нибудь и грохнешься…
– А ты разве позволишь этому случиться? Разве не поймаешь меня? – она схватилась обеими руками за лямки его рюкзака и стала смеяться, подтрунивая над ним.
– Вот, если за это чудо китайской мысли будешь держаться, так мало того, что сама загремишь, так еще и я сверху на тебя упаду.
– Ну и что? – вдруг перестала смеяться она, – Может, я хочу этого. Ты какой-то истукан каменный… Алекс! – Даша потянулась к нему, или, скорее, потянула его за лямки рюкзака к себе. И он, подчиняясь, пригнулся и поцеловал ее. По-детски. Лишь едва прикоснувшись губами. Может, оттого, что не готов был к этому, потому что инициатива исходила не от него? А, может, потому, что все произошло слишком быстро с ее стороны? Она стояла, не открывая глаз. И веки, и ресницы слегка подрагивали. И щечки порозовели. А кончик языка, иногда появлявшийся и чуть заметный между губами, будто пытался определить их вкус. «О, Господи! – пришло в сознание, – И разве это не сон? Может я умер тогда? Или впал в кому? И все, что со мной происходит, сон разума – игры умирающей нервной системы, стимулированной органами чувств и железами внутренней секреции?»
Даша открыла глаза. И удивление, и неудовлетворенное желание в них пронзили душу профессора.
– Ты как-то странно смотришь на меня, – проговорила она и отвела взгляд, – Ты больше не любишь меня?
– Что ты, Дашенька, – спохватился Александр, – Я люблю тебя.
Она обхватила его, прижалась вся, и замерла.
Мысль, как никогда самостоятельная, приходила во взбудораженное сознание профессора и тут же уходила, отвергаемая опытом проникновения за пределы физической реальности. И снова возвращалась. Опыт говорил, что это она: она – физическая реальность, седьмой – самый косный план бытия, точка опоры в беспредельности проявленной Вселенной. Но уверенность в этом порождала сомнения иного характера. Только что пытавшийся уравновеситься поток сознания начал пульсировать, вбирая в себя протест высоких слоев психики, обрек комбинированную личность – «Пекарик-Дарский» – на новые страдания. «Разве я имею право быть с ней? – задал он себе вопрос, – Ведь я не тот, кого она любит…»
– Сашенька! – услышал, – Я так тебя люблю! Я думала, что уже потеряла тебя… – Даша подняла голову, и он увидел в ее глазах слезы, – Когда ты появился, мне показалось, что ты забыл, о чем говорил мне. Какой-то ты был чужой… неприступный, – она замолчала на мгновение, будто испугавшись чего-то, – Но сейчас я вижу – ты мой, Сашенька, мой. Не оставляй меня больше, – не то попросила, не то приказала она.
Александр сжал ее в объятиях, будто пронзенный ее последней фразой. «Торжествуй, плоть, – подумал, – Ты сделала свое дело». Он вдруг ощутил такое счастье в душе, что все витийства логики – все ее сомнения отшелушились. И, как нечто совершенно никчемное, растворились в глубине наполнявших его чувств.
14.
В связи с последними событиями общение с Лерой прекратилось так же, как и началось. Несколько раз она звонила ему – приглашала в гости. И однажды даже сама неожиданно нагрянула. Но продолжения встреч, тем не менее, не последовало. Было немного жаль ее, прошедшую некий этап психической трансформации, изменивший ее до неузнаваемости. Даже, исходя из наблюдений, доступных тогда еще профессору Пекарику, она стала совершенно другим человеком. «Неужели, общение с настоящим Дарским провоцировало ее на столь неприглядные поступки по отношению к нему? А со мной все изменилось? Неужели суть этого процесса – изменение пространственно-временных характеристик окружающего нас поля?»
Вопросы, которые задавались себе, оказались лишь предметом риторики собственной двойственности. Ведь на самом деле на них сознание профессора давно ответило: да, изменение пространственно-временных параметров объекта «Александр Александрович Дарский» стало менять вокруг себя все. Сущность с более высокими информационно-энергетическими характеристиками, занявшая место пребывания прежней, распространила свое влияние на окружение.
В один из вечеров, после некоторых усилий, сознание профессора снова преодолело черту завесы, вышло за пределы обыденного для физического существования частотного диапазона Вселенной. Тело, наконец, подчинилось, войдя в состояние транса, и профессор вновь, хотя бы на некоторое время, оказался самим собой. Он не был Дарским так же, как не был и Пекариком. Он был никем. И в то же самое время – всем. Абсолютно всем.
Выходы вновь стали нормой жизни, вновь радовали сознание исследователя, покоренного тем, что предоставляла внутреннему взору иная реальность. Здесь он, казалось, мог распространиться на всю Вселенную – стать ею, оставаясь все же ее частью. Мог проникать в сознания близких и незнакомых людей, нести им теплоту своей души, находясь в высоких слоях пространственно-временного континуума Системы. Он всех любил в этом лишенном физических форм мире. И все отвечали ему взаимностью. Но остаться здесь навсегда не мог, хотя искренне желал. Непреодолимое чувство обязанности появлялось, когда слишком далеко уносила мысль: новое туловище становилось магнитом, начинало притягивать, получив сигнал от эфирного тела, растянувшегося бесконечной серебряной нитью. Эфирный двойник физического тела – его примитивное сознание, постигшее на этапе своего эволюционного развития лишь полярную двойственность – эфирное тело воспринимало действительность лишь через две категории: приятно и неприятно. Приятно – это эквивалент жизни. Неприятно – смерти. Туловище Дарского, как и любое другое, смерти боялось, и потому отчаянно притягивало оживлявшую его сущность профессора.
Однажды, лишь подумав о Многоликом, профессор ощутил его присутствие. А вскоре и он сам коагулировался из пространства, вибрируя обликами. И снова напомнил осьминога, меняющего цвета.
– Я смотрю, ты прекрасно обживаешься в новом теле, – отразилось в сознании его обращение.
– Не так быстро, может быть, как хотелось бы.
– И все же я рад за тебя. В какой-то момент у меня появилось сомнение, что у тебя получится.
– Разве ты не видел того, что впереди? – удивился профессор.
– Видел. Но виртуально. Вселенная в таких случаях – при нестабильном развитии – дает массу вариантов событийности. Для тебя, вон, информация вообще закрылась. Это перепутье, где только ты – сам должен преодолеть точку бифуркации – избрать направление. А затем ответить за свой выбор.
– А теперь ты видишь мое будущее? Для меня-то оно до сих пор закрыто.
– В какой-то степени да. Но тебе могу сказать лишь одно. Береги женщину, которую ты выбрал. Она этим выбором обречена.
– Что ты имеешь в виду? Что без меня ей будет лучше? – забеспокоился профессор.
– Нет, – как-то неприятно проник в сознание Многоликий, – Уже поздно. То, что должно было случиться, случилось. И теперь могу только посоветовать – береги ее.
– Но что под этим кроется? – не унимался профессор.
– Ты же знаешь, если бы тебе было дано, ты бы знал. И ты знаешь, что я не могу тебе открыть то, что от тебя скрывают высшие сферы. Потому что в этом случае информационно-энергетический вихрь твоей судьбы может захватить и меня со всеми вытекающими последствиями, – Многоликий еще какое-то мгновение оставался видимым. Но, как обычно, растаял, оставив профессора с распиравшими его вопросами. Мало того, что и сам постоянно думал о неестественности такой любовной связи, а тут еще это.
Но жизнь по-прежнему оказывалась сильнее. С каждым днем – ступенька за ступенькой – притяжение Александра и Даши поднималось к предполагаемой между мужчиной и женщиной вершине. Даша с нежностью и осторожностью отнеслась к его частичному беспамятству. Старалась через намеки подвести к моментам их общения в прошлом. Но тщетно. Александр не помнил ничего, что связано было с ней. С их встречами и разговорами. Со случаем в спортзале. Он не помнил и ее позорной славы. Ничего, кроме настоящего. Постепенно во встречах стало не хватать завершающей стадии: девственность для Даши уже не была препоном для полноценной любви. Александр понимал это, но в нем еще достаточно было сил сопротивляться неизбежному: чувство ответственности за любимого человека, подойдя вплотную к точке невозврата, все же не давало уйти за нее. Муки, испытываемые сознанием, ставшим полем борьбы желания и ответственности, усиливались. Туловище, окрыленное взбудораженной энергией души и оперировавшее лишь желанием проникновения, взывало к своей собственной справедливости. А истинное «я» профессора чего-то выжидало, сдерживая судороги неразумной плоти.
Но все же то, что должно было свершиться, свершилось, посеяв семена надежды на будущее. А через неделю, выйдя за пределы физического тела, профессор вновь пожелал общения с Многоликим. И тот снова явился. Но его энергия на этот раз будто иглами пронизывала насквозь. Не была благожелательной как раньше.
– Знаю, – прервал он мысль профессора, – И знаю, что тебе не понравится то, что я передам.
– Неужели все так плохо? – сознание профессора никак не могло проникнуть в суть Многоликого.
– А вот этого я тебе делать не советую, – заметил он.
– Прости. Это от желания понять – что же мне делать? Как избежать предопределения?
– Никак. Предначертанное еще можно изменить, но не предопределение. Первое – виртуально. Оно находится в ведении непосредственно курирующей тебя системы. Второе незыблемо, ибо является предназначением более высокого структурного плана бытия, обладающего большей инерцией. Ты выполнил свою миссию. Твоя женщина зачала новую жизнь, которую ждет ее собственная миссия, собственное предопределение. Через земные сутки мы с тобой снова встретимся: в это время для тебя откроется твое будущее. Ты увидишь все, что хотел. И все поймешь, – Многоликий сделал паузу, – Скоро, думаю, тебе понадобится моя помощь, – он почти мгновенно растаял, оставив профессора с обостренной интуицией, кричавшей о кардинальных переменах, не оставлявших ни единого шанса на земное счастье. Судьба, которую, казалось, строил сам, переполненный гордыней ученого, наконец-то показала свое истинное лицо. Оказалось, что он – лишь расходный материал в ее руках.
И только мысль о том, что через сутки он все узнает, еле уловимо грела душу.
15.
На следующий день Александр прямо с утра зашел к Руману.
– Елена Дмитриевна! – воскликнул он, увидев секретаря, – Как я рад вас видеть! Вы все хорошеете…
Леночка, как всегда, расплылась в улыбке.
– Вот не можете вы, Дарский, без своих подковырок.
– У себя? – кивнул он на дверь декана.
– Только что зашел.
– Как настроение у шефа? Злой? Добрый? – Александр продолжал ерничать.
– Да ну вас, Дарский! Спросить: примет или нет?
– Кого? Меня? Да пусть попробует не принять, – он рассмеялся, а Леночка зацыкала на него.
– Услышит же… – почти шепотом сказала она, испугавшись.
– Страшно? – тоже шепотом спросил Александр.
Обескураженная Леночка взглянула на него с удивлением. Видимо, последний выпад ей совсем не понравился.
– Ну, ладно, – успокоил он ее, – Больше не буду.
– Так что? Спросить? – повторила она.
– Спросить, – не удержался он от улыбки, – И, Леночка, пожалуйста… два кофе нам.
Леночка неопределенно хмыкнула, встала и, подчеркивая свою независимость, продефилировала мимо Александра. Постучавшись, скрылась за дверью.
– Прошу, – пригласила, выходя из кабинета.
– Елена Дмитриевна… – раздался голос Румана.
– Да, Михаил Моисеевич. Слушаю вас, – оглянулась Леночка.
– Сделайте нам, пожалуйста, два кофе.
– Я же говорил, – улыбаясь, сквозь зубы прошептал Александр, когда проходил около нее.
Она посмотрела на него с вызовом и ничего не ответила. А он вспомнил сцену ее смущения, когда, будучи Пекариком, спрашивал о Дарском.
– Ну, что привело тебя, Веня, – с порога поинтересовался Михаил Моисеевич, – Не просто так ведь зашел. Ты последнее время дорогу стал забывать ко мне, – в голосе прозвучали ревнивые нотки, – Говорят, ты везде с Кветковской.
– Да, Миша… Влюбился на старости лет. И так, что хоть пищи.
