Сергей Алексеевич Минский
Прищеп Пекарика
Звонок оборвал откровения. Пару секунд казалось, что сознание совершенно опустело, продемонстрировав тем самым иллюзию вечности. Вениамин Петрович вздохнул и пошел открывать.
На лице Румана сияла вызывающая ответную реакцию улыбка. И Пекарику, только что сожалевшему о невозможности медитировать на любимую тему, вдруг стало весело. Всколыхнулись чувства из прошлого. То ли ностальгия, то ли просто радость. А, может, и то, и другое вместе. Когда-то вот также улыбающийся Руман заходил за ним, и они шли куда-нибудь. Сначала играть в «войнушку», потом гонять мяч, а еще потом – на дискотеку – к девчонкам, нарочито пренебрежительно за глаза говоря «к бабам» и благоговея перед этими бабами, оставаясь один на один. А позже, когда «к бабам» обозначало – в университетскую общагу, в определенную комнату, к определенным девчонкам, все уже складывалось по-другому. Туда они шли уже мужчинами к своим женщинам. «Мишка, вон, со своей Розочкой так и остался. Любовь!»
– Проходи, Миша, – почему-то вдруг вспомнилось, что Роза Аркадьевна Шапкина по метрикам оказалась Розой Аароновной Цимельман, удочеренной в младенчестве родной теткой – по мужу Шапкиной – после почти одновременной смерти родителей, – Ты что сияешь как медный пятак? Может, наследство откуда свалилось? От дальнего родственника из Израиля или из Штатов, – засмеялся Вениамин Петрович, заразившись настроением друга.
– Хорошо бы было. А, может, мне просто приятно видеть вас, профессор?
– Нет, мне, конечно, приятно, что вам приятно… – изобразил возмущение Вениамин Петрович, – но… не слишком ли вами, доцент Руман, извращена лесть?
– Разве это не аристократично? – встал в горделивую позу Руман, закрыв за собой дверь.
– Вполне. Но не интеллигентно. А, исходя, из того, что мы всего лишь интеллигенты, а не аристократы – делай выводы.
Михаил Моисеевич что-то, видимо, хотел возразить, но Вениамин Петрович перебил его, пригласив пройти в комнату.
– Вень, может, лучше на кухне? Чтоб не перекрикиваться, пока ты кофе будешь готовить, – возразил тот.
– Вот любишь ты, когда все по-твоему, – подхватил игривый тон Пекарик, – Только вот к кофе предложить нечего… в смысле положить… разве что налить? – он усмехнулся, взглянув на Румана: чем же тот будет крыть.
– Как говорят у нас в Одессе, профессор, так я так полагаю, что вы ждете, чтобы ваш старый друг отказался от угощения? – Руман был колоритен и очень правдоподобен, полностью завладев сознанием Пекарика, – Таки это не входит в мои планы, – добавил он.
Оба рассмеялись.
Выпив кофе и обновив содержимое рюмки Румана, Пекарик предложил перебраться за письменный стол.
– Бумаги-то ты, надеюсь, взял? – продолжил он все в том же тоне, – Кстати, ты не забыл, по какому поводу мы собрались?
– А что – это так важно? – попытался вторить ему Михаил Моисеевич. Но получилось это как-то искусственно, не весело.
– Важно, Миша. Потому что мне не все равно, кем я окажусь – Дарским, Мешковым или Раскиным. И сколько ты меня не убеждай, что генетически возможности у одного выше, чем у другого, мне на это глубоко наплевать, потому что я вообще-то никем из них не хочу становиться.
– Вот поэтому я и говорю, Веня – важно ли, по какому поводу мы собрались? Ведь последнее слово за тобой. Я считаю бестактным в этот процесс вмешиваться – у каждого свои симпатии и антипатии…
– Спасибо, Миша, за поддержку. Я в тебе никогда не сомневался.
– Кстати! Ты уже, наверное, и не помнишь… – заговорил Руман после паузы, – Год назад мы шли с тобой по коридору и обратили внимание на молодого человека. Ты еще сказал, что он очень похож на меня в юности…
– Почему же? Помню. Только не помню…
– Так это был Раскин, – перебил Михаил Моисеевич, – Один из тех, которые остались после твоего отсева. Вот, посмотри! – Руман как будто намекал, что хочет, независимо от результата, чтобы его новые наработки посмотрели. Пекарик понял.
– Ладно, Миш, давай, все-таки, просмотрю твои записи, хотя кроме как в глубоком резерве другие кандидатуры я и представить не могу. Вениамин Петрович взял протянутые ему листочки, заполненные кругами, квадратами и треугольниками с маркированными записями, выделенными толстыми и тонкими полосками разных цветов, и фотографиями, – Ого! Да тебя, если бы в правительстве узнали, уже шефом разведки назначили бы.
– Да ладно тебе, – Руман расплылся от удовольствия, – Мне так нельзя вести себя комплиментарно – я, видите ли, интеллигент. А ты, значит, аристократ?
Вениамин Петрович, молча улыбаясь, достал очки из кожаного футляра, надел их привычным движением, слегка отклонив голову, и отделил первый листок, остальные отложив на зеленое сукно стола. «Мешков Валентин Валентинович». На фотографии одутловатое крупное лицо. Когда по характеристикам Румана он вслепую выбирал кандидатов, не ставился вопрос «кто это». Главное – потенция умственных способностей, то есть интеллектуальные возможности физиологического материала. «Да-а, я боюсь деградации, которая может наступить, если подвой окажется слабым звеном, потому что прекрасно осознаю, что за интеграцией грядет уравновешивание системы. Ее гомеостаз, ее динамическое равновесие – это неизбежность. Гомеостаз и есть сама жизнь. Вот и боюсь данной неизбежности: и как ученый, и как человек. Не рассчитав досконально предполагаемой интеграции, интуитивно полагаю, что донорское тело, в которое я должен подселиться, должно максимально соответствовать моему физическому телу. В этом залог минимальной подстройки привоя и подвоя. А значит, и залог минимального стресса, который придется пережить не только двум верхним уровням сознания – прививаемым, но и примитивному – подвиваемому, – Пекарик вдруг увидел себя со стороны, – О чем я думаю? Я – профессор. Не последний в своих кругах человек, организовавший солидную практику, дающую прекрасные результаты в бизнес переговорах. Уважаемый… и аферист, пускающийся в сомнительное предприятие, результатов которого не могу просчитать даже на пятьдесят процентов. Это же бред сумасшедшего. А еще убийство… фактически. Какое я имею на это право… и зачем мне все это?» Глаза выхватывали из текста, помещенного в различных очертаний рамки, какие-то смысловые куски, не связанные, казалось бы, конструктивно, но являющиеся слишком ярким материалом для чувств: «повышенная потливость», «угреватая кожа», «не опрятен», «открыт для общения». «Открыт для общения… – Вениамин Петрович перечитал фразу еще раз, – Ну, слава богу! Хоть что-то кроме умственных способностей есть положительного».
Аспекты характеристики Мешкова вытащили из памяти три старинных принципа существования физиологии – ветра, желчи и слизи. «Однозначно – слизь… флегма… флегматик. Фото?! – мелькнула догадка, которая просилась из бездны хранящегося в информационных банках памяти материала, – Точно!» В глазах Валентина Мешкова сквозила какая-то внутренняя, еле уловимая суетливость. Но не желчи. Не холерика. Ее-то и не заметил рациональный уровень сознания, но сразу же уловило подсознание. «Все, хватит с меня Мешкова», – Вениамин Петрович отложил листок.
Для проформы, взял следующий опус Румана. «Раскин Михаил Ефимович». Фотография показала совершенно не выдающиеся черты слегка бледного лица, немного волнистые волосы, светлую с сероватым оттенком кожу. «Точно. Мойша собственной персоной. Особенно здесь». Вениамин Петрович даже вспомнил момент, как Руман со своей Розочкой целовался в ЗАГСе, когда их объявили мужем и женой. Читая дальше, он даже не сразу сообразил, о ком читает. То ли о Румане, то ли о Раскине. Дошел до «немногословен, но ответы развернуты и очень хорошо аргументированы».
– Миш! Ну, Раскин – это ж твой типаж. Хотя, по сравнению с Мешковым, мне точно подошел бы лучше, – он рассмеялся, – Есть, правда, недостаток – всего лишь второй курс. С моими планами этот вариант менее увязывается, чем кандидатура Дарского.
Этот аргумент был значимым, с той точки зрения, что будущему Пекарику, надо будет зарабатывать себе на жизнь прежним способом, оставаясь физиогномистом, рекомендованным им же самим как бы перед смертью. А потому желательно быть на старшем курсе, чтобы более обоснованно выглядеть в глазах нанимателя, особенно на первых порах. Но привел он данный аргумент больше из-за мелкого подхалимства, чтобы показать Руману, что его еврейский мальчик ничуть не хуже любого другого. «Вот же оно… сидит во мне исподволь. Будто чувство вины какое-то, – от этих рассуждений сделалось как-то неприятно на душе, – Нет, ну не бред ли? Даже с другом детства… можно сказать самым близким человеком, и то оглядываюсь, – он перехватил взгляд Румана, сидевшего тихонько на диване и наблюдавшего за ним, – Эх, Миша, Миша… тебе этого не понять».
– Последний остался… – констатировал Вениамин Петрович, будто оправдываясь за то, что до сих пор молчал, – Дарский Александр Александрович. Дарский оказывался самой выгодной кандидатурой и вот еще почему. Единственный ребенок состоятельных родителей, работавших к тому же за границей – он обладал собственной квартирой. Раскин жил с родителями. А Мешков – тот и вовсе в общежитии. «Дарский Александр Александрович». Каждое слово, схватываемое разумом в любом месте красочно представленной характеристики и собственные наблюдения – все соответствовало мужскому обаянию этого человека. И спортивное телосложение. И абсолютное отсутствие суетливости. И чувство вкуса в одежде и прическе. И ум, сквозивший в аргументации на экзаменах. Это делало его в глазах профессора Пекарика единственным кандидатом в доноры. «Ну как здесь обойтись без человеческого фактора. Может, Мешков и лучшая кандидатура с точки зрения возможностей ума, с точки зрения эволюционирования в рамках количества инкарнаций… но моя душа не приемлет его туловища. А это значит, что эксперимент может сорваться на стадии повышенных трудностей при адаптации. А что я знаю об этом? Могу только догадываться, полагаясь на интуицию». С каждым разом теплые чувства к Александру Дарскому все чаще приходили к Вениамину Петровичу с грустью. Симпатия все более трансформировалась в эмпатию. Он как бы ощущал себя Дарским, вникая в его виртуальные радости и горести. Или наоборот – видел в нем продолжение себя. Эти странные преобразования в нем не то, чтобы вызывали неприятное ощущение. Они просто вытягивали жилы, ввергая в новые нюансы чувствительности – такой мощности, что не мудрено было и свихнуться. У Пекарика даже промелькнула мысль – не зов ли это крови. Не пересекалась ли его линия жизни с линией жизни матери Александра. Но он почему-то сразу же отверг эту догадку. Вернее, отвергла все та же интуиция. Хотя след ее, надолго остался в сердце, сублимировав кровное родство в духовное.
– Вень, ты где? – Руман, улыбаясь, пощелкал пальцами перед лицом друга, – Скажи что-нибудь.
– А что сказать, Миша? – Вениамин Петрович как-то странно посмотрел на него, – Ты же все знаешь сам. По условиям того, что нам необходимо будет сделать, у нас один единственный донор. И мы об этом знали с самого начала, без всех этих… экзерсисов. Понимаю: издержки академического образования.
– Да, Веня. Ты прав, – Михаил Моисеевич замолчал, – Ну, так что – на сегодня тогда все?
26.
Сняв верхнюю одежду в гардеробе, они вошли в зал. Их встретили и подвели к столику, с которого светловолосый официант, получивший уже молчаливое указание, убирал табличку, сообщавшую о брони.
Усаживаясь и наблюдая, как администратор, почти уткнув подбородок в бабочку, манипулирует стулом, помогая даме сесть, Дарский еще раз окинул взглядом зал. Дизайнерская мысль сотворила интерьер ресторана в монохроме. Превалировал белый цвет. Он везде: в отделке стен и потолков, в разлинованных черными полосками скатертях. Черный цвет, где нужно, лишь контрастировал с белым, но только чтобы его подчеркнуть. Особенно обращали на себя внимание черные в венецианском стиле не то кресла, не то стулья с подлокотниками. Паритет был только на полу: длинные и узкие плитки, чередуясь, наподобие верхней части клавиш разбегались по обе стороны. И только на столах островками жизни расположились пирамидки красных салфеток. Видимо, чтобы сконцентрировать внимание на этой жизни, присутствовавшей на столах. А заодно и активизировать низший энергетический уровень клиентов – возбудить аппетит, надавив на чувственность по отношению к еде.
Людей в ресторане почти нет. Еще рано. В дальнем углу за одним из столиков обращали на себя внимание четверо молодых мужчин. Иногда оттуда раздавался хохот. В некоторой степени даже неприлично громкий.
Через какую-то минуту официант принес две папки в красной тисненой коже – меню. Лера долго пытала его. Наконец, заказ был сделан: молодой человек ушел отдать заявку на готовку блюд. Но уже буквально через три минуты снова стоял у стола – откупоривал бутылку с шампанским. Налив бокалы, удалился, предварительно спросив – не нужно ли чего.
Когда они остались одни, Лера подняла бокал и, улыбнувшись вдруг загадочно, произнесла не совсем понятную для Дарского фразу. Но он даже не обратил на это внимания – слишком часто такое случалось. Тем более что ничего особенного в этом пассаже его сознание не уловило.
– Дарский, – торжественно произнесла Лера, – я хочу выпить за чудесные совпадения. И за нашу новую жизнь. А то, что она будет прекрасной, я не сомневаюсь нисколько. За нас!
Александру показалось, что в звоне бокалов прозвучало – аминь! Стало как-то неудобно от кощунственной мысли. «Да будет так!» – отозвалось звоном в душе. И снова вернулось ощущение пропасти между сегодняшним днем и датой наступления Нового года. Он не стал задаваться мыслями, о каких чудесных совпадениях заговорила Лера. И в какую такую новую и прекрасную жизнь она, нисколько не сомневаясь, собирается его утянуть. Но вдруг – вдруг ясно осознал, что не она – его женщина. Что это – таймаут для разъяренной тестостероном плоти. Ее зов – ненасытный в своей бессознательной, а потому животной сути – все перекраивал по-своему. Но с деталями выкристаллизовывалась надежда – все вернется на круги своя. «Даша – вот человек, который мне нужен», – мелькнула мысль. Он даже не сразу заметил, что сказал «человек», а не «женщина». Но постепенно осознание этого факта выплыло на сцену размышлений. Поначалу даже позабавило. Показалось – так произошло оттого, что подумал о ней по-прежнему. Как о существе, чья гендерная принадлежность не может привести к их близости. Но это же самое заставило и задуматься. Напомнило о Фрейде с его снами и оговорками. «Что бы это значило… эта оговорка?»
– Сашенька! Ты куда пропал? – Лера заметно повеселела. Она держала бокал наизготовку, пытаясь привлечь к себе внимание, – Дарский, давай выпьем! И предупреждаю, – она погрозила пальчиком, чуть прищурившись, – Будешь отсутствовать – накажу.
Пришлось улыбнуться.
– Хорошо, Лерочка… только на минуточку отойду. И все – больше отсутствовать не буду.
Он вышел в холл и почувствовал облегчение. Будто снял с себя что-то тяжелое, что мешало дышать. Вдохнул полной грудью.
Когда вернулся в зал, увидел сидевшего боком к их столу человека. Они с Лерой о чем-то импульсивно – было видно по напряженности в движениях – беседовали. Лера при этом натянуто улыбалась. О чем они говорили, издали понять было невозможно. Но то, что эти двое давно знакомы, и не просто знакомы, догадался бы даже ребенок. «Это же лысый тип из того угла», – в груди что-то неприятно перемкнуло, меняя фон настроения. Кого-то он напоминал. Кого-то, связанного с усиленно игнорируемым памятью прошлым. «Что ему, интересно, надо? И откуда его знает Лера?» Даже сомнений не возникло о том, что знает. «Не об этих ли чудесных совпадениях она говорила?»
Когда Дарский подошел, Лысый, как бы нехотя, поднялся. Косая сажень в плечах: даже под пиджаком просматривалась атлетическая фигура. Александра как молнией шарахнуло – порция адреналина загустила кровь. «Живой Шварц! Только лет на пятнадцать старше. Если бы не знал, что он загнулся, подумал бы…»
– В чем дело? – он посмотрел сначала в неприятные, бессмысленные, как у рыб, глаза Лысого, тактично промолчавшего – мол, разбирайтесь сами. Перевел взгляд на Валерию. Она, как бы очнувшись от внутренней работы мысли, тихо и поначалу даже с хрипотцой в голосе, заговорила. Чувствовалось, что ей тяжело достается самообладание. Но, тем не менее, она с присущим ей всегда достоинством отреагировала спокойно.
– Саша! Познакомься. Это мой старинный знакомый… Паук. В миру – Вадим Павуковский, – она чуть раскованней, чем это было бы прилично, рассмеялась своей шутке, – Вадим, это Саша. Мой нынешний бойфрэнд. Студент. Психолог.
Кисть Лысого, чуть дернувшись, видимо, для рукопожатия, на какое-то мгновение замерла. Но затем, естественно, приподняв большим пальцем полу пиджака, легла в карман хорошо лежавших на ногах брюк.
«Нынешний…» Последняя фраза царапнула по самолюбию. Дарский почувствовал себя маленьким и ничтожным. Он – очередная временная забава божества. Очередной фаворит королевы. Купленная вещь, о которой говорят только для того, чтобы сообщить о праве собственности на нее. Мысли, опережая друг друга, пронеслись в сознании, отражаясь пульсацией в висках. «Его представила полным именем. И даже с кличкой, чтобы подчеркнуть социальный статус. А я – никто? Слава богу, что хоть не Сашенькой представили. А что, если Лера просто не хотела знакомить меня с этим троглодитом? Поэтому и обошлась простым – boyfriend. Дабы прочертить границу между собой и им. А его представила максимально информативно, чтобы я знал, с кем имею дело и был начеку». Мысль понравилась. Но полной ясности в картину момента не внесла.
– Чем вы занимаетесь, Саша? – если бы Паук обратился на «ты», обращение можно было бы расценить как фамильярность – тон соответствовал. Но «вы» придавало светскости, – Насколько я понимаю, на стипендию в такие рестораны не ходят.
Недлинная пауза, возникшая, пока в сознании Александра шла работа, придала весомость фразе, спонтанно сорвавшейся с языка:
– Тай цзи цюань.
Дарский сразу понял нелепость того, что сказал, но дороги назад не было. Появилась легкая бесшабашность в душе. «Вот они – издержки алкоголя… ну, да – сморозил глупость – заявил, что этим зарабатывает».
– Что-то я о тебе никогда не слышал… – голос отвратительный, сипатый. Он как-то даже подходил хозяину. В нем чувствовался вызов. А еще вызов сквозил в серьезном и одновременно насмешливом взгляде, который Александр достаточно свободно, не проронив ни слова, выдержал.
– Спасибо, Вадим, что не забываешь, – Лера прекратила их молчаливый поединок, – Очень рада была тебя видеть.
– Ну, ладно, – обронил Паук, – Увидимся еще.
Дарский заметил по первой, почти незаметной реакции, что тому не по душе пришлась отмашка Валерии. Однако он проглотил ее.
– Ты галантен, Вадим!? Исправляешься, – засмеялась она.
– Честь имею, – кивнул Лысый, слегка изобразив выход в стойку «смирно». Он ухмыльнулся и удалился.
Кривая улыбка, подаренная Валерии, как ответ на похвалу, и «честь имею», совершенно не вязавшееся с тем, кто эту фразу произносил, принесли дополнительное ощущение неприязни к новому знакомому. Складывалось впечатление, будто испачкался обо что-то. Вспомнив о взаимосвязи физиологии и психики в человеке, Александр натянул на лицо улыбку, чтобы через физиогномику изменить внутреннее состояние. И через несколько минут, постепенно наполняясь радостью нехитрого бытия, уже слушал пустое чириканье Леры. Правда, кое-что она сказала и по существу. Лжешварц, то есть Вадим – оказалось – бывший офицер, застреливший по неосторожности человека и несколько лет топтавший, как она выразилась, зону. Как ни странно, Лерино словоблудие его сейчас не раздражало. Может, потому, что коньяк, который он себе заказал, в какой-то степени уравнял их интеллект. А, может, простое бытие и было залогом этой тихой и спокойной радости.
– А что такое «тай тзи циань»? – вдруг вспомнила она, пытаясь воспроизвести слова и смеясь при этом, – Колись, Дарский, чем ты так Паука в ступор вогнал?
– Не тай тзи циань, а тай цзи цюань, – Дарский почувствовал, что язык его начинает спотыкаться, – Это – ушу, – не стал он вдаваться в подробности, – один из видов восточных единоборий.
– Ты владеешь ушу? – нетрезво удивилась она.
– Да нет. Ходил когда-то в юности года три после того, как меня крепко обидели. Но понял – это не мое.
– А зачем тогда Пауку сказал? – Лера стала серьезней. Даже чуть трезвее.
– А! Так себе. Есть такое мудрое восточное выражение… – Александр сделал паузу, глядя ей в глаза и наслаждаясь моментом повышенного внимания.
– Саша, давай без театральных жестов, – обиженно сказала Лера, – Некрасиво над женщиной издеваться.
– Ладно. Не буду, – повинился Саша, – Слушай! Если силен, показывай, что слаб. А если слаб, покажи, что силен. И в одном, и в другом случае выиграешь… – он вздохнул, – Вопрос, конечно, философский. Понятно, что нет правил без исключений.
– Дарский, заканчивай гнать свою пургу. Лучше скажи еще раз это слово.
Лера несколько раз, смеясь, повторила «тай цзи цюань», пока ее что-то не отвлекло.
Ресторанный вечер прошел, как водится, быстро и незатейливо. Можно даже сказать – весело. Просуществовав, таким образом, почти до двенадцати, они вызвали такси и отправились домой. Еще в машине напавшее вдруг на обоих желание, выразившееся страстными поцелуями, реализовываться начало, чуть ли не от лифта. И реализовалось уже в прихожей. Импровизированно. Так, как того захотела Лера. В коленно-локтевой композиции.
Около часа ночи они спали без задних ног. Изменяли иногда позы, соответственно возникающим в их организмах причинам. Пересекались в этом броуновском движении тел, то слипаясь, то отталкиваясь друг от друга. Но даже во сне, когда их сердца бессмысленно отсчитывали собой, подобно вселенскому метроному, секунды вечности, они все же двигались и двигались вперед в пределах отведенного судьбой времени.
Двадцать первое ноября кануло в лету.
Когда засыпал и входил в промежуточную зону, перемещаясь сознанием в иной частотный диапазон существования, Дарский спонтанно вернулся к мыслям о числе. Отметил, что уже, наверное, не двадцать первое, а двадцать второе. Показалось даже, что оно какое-то живое, обладающее своей собственной сутью – что-то похожее на личность в социуме. «Что ждет меня? – сложилась странная фраза. Будто он хотел узнать у двадцать второго ноября – что ему предначертано, – Хм, спросил как у человека…» Мышцы лица отреагировали улыбкой. Пришло восприятие не то гротеска – с его усиливающим эффектом, не то просто абсурда – с невозможностью логической интеграции возникших противопоставлений. Но «двадцать второе» оказалось таким живым. Одушевленным. Стало весело. Проваливаясь в темноту, он широко, по-детски, опять улыбнулся: «Спокойной ночи, Двадцать Второе…» Последнее озарение сознания – ощущение, что кто-то за ним наблюдает, трансформировалось сначала в нереализованную религиозность – во что-то величественное в своей вечной и непреходящей заботе. Но в последний момент, с последним же битом информации промежуточной зоны, возник тщательно забытый Шварц в костюме лыжника с большим белым трафаретом на груди. Он улыбался. Будто в ответ на улыбку, посланную Двадцать Второму. Потом покачал головой, отрицая что-то, и прошептал: «Нет! Не двадцать два. Пятнадцать». После чего номер на трафарете, только что нечитаемый, стал четким черным числом «15».
27.
Двадцать второго – утром он проснулся от смешанного желания. Несколько секунд, пока восстанавливалось сознание, склонялся к тому, чтобы поцелуями разбудить Леру. Но как только сознание победило, Александр соскользнул с кровати и поспешил в сторону санузла. А когда вернулся и приподнял край одеяла, сознание снова ушло в транс. И он, как жаждущий к источнику, прильнул к Валерии и стал целовать ее. А она сразу откликнулась. Сладко потянувшись, даже назвала Сашенькой. Но потом, смеясь, оттолкнула.
– Дарский, а ты заслужил секс? – Лера поднялась, демонстративно накинула халатик, но не запахнула его, – А где кофе в постель? Где цветы даме? – снова засмеялась она.
– Лера?!
– Ну, что, Лера? – отмахнулась она, – Сходить-то я в туалет могу?
Это прозвучало неуклюже. Бестактно. Желание не то, чтобы ушло – оно скукожилось, но продолжало безобразно требовать своего. «Стерва!» – стало пульсировать в опустошенной от унижения голове Александра. Лера ушла, оставив его в напряженном состоянии: плоть не желала успокаиваться. До ее бестолковости еще не дошел сигнал «отбой», посылаемый обиженным мозгом.
Послышался характерный звук сливавшейся из бачка воды. «Вот стерва! – снова прокомментировало сознание, подготавливаясь к новой порции унижения, – Может, и, вправду, кофе?»
Мысль запоздала: Лера вернулась, и, посмотрев на него, то ли улыбнулась, то ли усмехнулась:
– Мальчик зыбале-ел. Сейчас мы Сашеньку пале-ечим, – она сбросила халатик и юркнула под одеяло.
Не успев так быстро перестроиться, Дарский снова ощутил унижение. Казалось, еще вчера «такого отношения к себе не позволил бы ни одной мокрощелке». А сегодня – на тебе – все терпит, лишь бы разрядиться от раздувающего плоть невыносимого давления крови, которая вот-вот начнет сочиться сквозь кожу…
Он не только варил кофе, пока Лера намывалась, но готовил и завтрак – яичницу с беконом. Подсознание, получив короткий отдых, бездумно напевало, трансформируя свое ликование, почему-то, в мелодию основной темы «Лебединого озера»: «Та-а… та-та-та-та…та-а… та…та-а… та…та-а…»
Во время завтрака Лера была задумчива. Она что-то осмысливала. Но старого воробья на мякине не проведешь. Дарский уже раскусил этот ее приемчик: так она привлекала к себе внимание. Взращивала в нем любопытство. Навязывала свою игру. На уровне инстинкта осознавала – когда человек созрел до вопроса, ответ ему жизненно необходим. «А вот черта с два тебе», – Александр намазал булку маслом и молча стал ее уничтожать, методично двигая челюстями.
Через несколько минут, не выдержав, Лера сдалась:
– Дарский, ты чего такой толстокожий? Девушка томиться, переживает, а он даже не обращает на нее внимания. Не спросит – может, у нее болит что.
– Лер, да знаю я. Не болит у тебя ничего. Давай, выкладывай, что надумала.
– Псих-холог… – возмутилась уличенная Лера, – А что? – стала она ерничать, – Точно. Будешь обзываться у меня Психологом, – она расхохоталась. Так ей стало весело. Держа в руке чашечку с кофе, встала из-за стола, и пошла из кухни, – Эй, Психолог… – обернулась, – Помой мою тарелку. Все равно тебе ждать, пока я буду собираться.
Дарский машинально уже собирался ответить на грубость, но не стал опускаться. Беззлобно подумал: «Достанет окончательно – выгоню на фиг».
– Хорошо, дорогая. А мы разве куда-нибудь собирались?
– Да-арский?! Ты меня без ножа режешь. В пенсионеры хочешь определить? Даже не думай… – чувствовалось – ей снова хочется мстить, – А-а, – протянула она, будто до нее что-то дошло, – хочешь рабыню сексуальную из меня сделать? – Александр промолчал, как не раз уже делал последние дни, – Ну, чего ты молчишь? – Лера подошла и беспардонно уселась ему на колени. Обняла за шею и стала голосом изображать маленького ребенка, – Сашенька, неужели ты никуда не сводишь свою девочку? Ну, Сашенька! Ну!
Сашенька, как уже повелось, сразу расслабился, заулыбался стеснительно и сдался без боя. «Тенденция, однако, – вспомнил он вдруг анекдот о глупом оленеводе и падающих в пропасть один за одним оленей, – Лох лохом ты, Сашенька», – заключил, усмехнувшись, когда довольная Лера пошла собираться, а он остался мыть посуду. Эта последняя мысль, невольно проявившись пару дней назад, периодически всплывала в сознании и начинала тяготить. И не столько своим обидным смыслом, сколько ускоряющейся периодичностью, с которой возникала. Что было в ее основе, он еще не совсем понимал. То ли это свойство психики – во всем и все чаще видеть раздражители, обратившие на себя внимание? То ли раздражители и в самом деле разрастались неимоверно быстро? Но вопрос уже возник в сознании. И закипела внутренняя работа. Анализ. Сначала осознанно. А затем автоматически. Как будто некий внутренний радар или сканер постоянно контролировал возникновение внешних раздражителей и ответов психики на них. Когда он обращал внимание на совершавшийся процесс, в подсознании будто возникала невидимая матрица, где все соотносилось со всем. Там, казалось, не существовало никаких рациональных данных, но, тем не менее, откуда-то возникало понимание этого соотношения. И достаточно четкое, чтобы можно было делать выбор – насколько приемлемо то или иное решение. Особенно если это касалось компромиссов.
Поползновение Дарского – ехать на «бэхе» Лера отвергла. Заказали такси. И уже через каких-то полчаса оказались в центре. Машина остановилась у одного из старых зданий: послевоенного – дохрущовского периода, с высоким первым этажом, отделанным нешлифованным гранитом. Здесь обосновалось несколько дорогих бутиков, в один из которых Лера и притащила Александра: ей «ну очень нужны» были французские перчатки, цвета бордо с чуть удлиненными обшлагами – «и совсем даже не дорого – всего лишь один лист», то есть сто баксов. На все аргументы, что сейчас у них нет денег, Лера смотрела примерно с высоты визитной карточки Парижа – Эйфелевой башни. Уж если она решила, то французские перчатки, о необходимости которых, Дарский «со своим местечковым сознанием», не имел никакого представления, по любому у нее будут. Александр потихоньку начинал понимать нехитрую и, пожалуй, даже не совсем обдуманную тактику Леры. Как всегда жестко начиная игру, она создавала контраст – между собой плохой и собой хорошей. Той, которая стервозна до неприличия, и той, что приходила следом за ней. Которую – хоть к ране прикладывай – такая она чудесная. Ну, да. Начинал понимать. Ну, и что? Это что-то меняло? Он метался между этими двумя иллюзиями. Возжигал злость, как свечу в храме, когда этого требовала жрица телесного огня. А через какое-то время умилялся ее детской ангелоподобностью, чтобы потом, интегрировав эти две ипостаси, получить идеальную женщину, обладавшую огромной пассивной силой. И эта сила – черная дыра в полярных человеческих взаимоотношениях, верша судьбу Александра Дарского, готовила какую-то для нее развязку. И хотя подобное понимание уже вызревало в глубинах интуиции, и хотя уже пыталось прорваться в освещенные сознанием пределы, выход его на сцену жизни, обусловленную небесным сценарием, пока откладывался.
Перчатки они, конечно же, купили. Не была бы Лера Лерой. И в ресторан вчерашний заглянули – «перекусить». В итоге у Дарского – учитывая и потраченное вчера – осталось только полсуммы, одолженной у Николая Ивановича. Интересы выживания уже начинали заявлять о себе. Он прекрасно понимал, что Лера обсосет его и выплюнет. Что она и эгоизм – синонимы. А понимание эгоизма для нее возникает, по всей вероятности, только тогда, когда она чего-то недополучает от тех, с кем спит. Когда в первый раз он заикнулся, что «на это сейчас нет денег», Лера, не задумываясь ни на секунду, без всякой паузы, чуть насмешливо спросила: «А, ты что, не мужчина?» Она сразу дала понять, чего стоит ожидать в случае категорического отказа. Вот тогда Александр и понял, что длительных отношений не получится. Что Лера – из тех, кто, как в анекдоте, может сделать мужчину миллионером только из миллиардера.
