Сергей Алексеевич Минский
Прищеп Пекарика
– Да ладно, Мишаня, отвянь. Кому нужно с тебя смеяться, тот пусть и смеется. А мне зачем? Чтобы на твой кулак боксерский нарваться? – засмеялся Пекарик: настроение встречи компании детства и юности уже начинало действовать. Когда они даже просто были вдвоем – как говорится, без галстуков, похожее состояние уже появлялось. Но апогея оно достигало только тогда, когда собирались все четверо. Только тогда прежние отношения восстанавливались полностью. Скорее всего, университетская субординация слегка сказывалась в отношениях один на один. Сейчас же, состояние молодости, длившееся большую половину жизни, уже сквозило между ними и давало повод Михаилу Моисеевичу посылать к черту такой краткий период какой-то административной иерархии.
Не успел Вениамин Петрович отвлечь надоедавшего вопросами Румана, попросив его откупорить бутылку, как в дверь снова позвонили. Жук и Ромашка – лицо к лицу – блинообразно улыбались в глазок.
– It`s me, – послышался голос уловившего, что на них смотрят, Ивана, – Ромка, да ты посмотри на этот отвратительный глаз. Нет, ну ты понял? Нам здесь совсем не рады.
Вениамин Петрович распахнул дверь.
– А то ты мой глаз видел? Рады, рады. И тебе… и не вполне трезвым реаниматологам тоже.
Подошел Руман. Они обнялись по очереди, похлопали друг друга по плечам: давно – около полугода уже – не собирались вместе. Пекарик вдруг ощутил это мгновение. Без мыслей. Без осознания момента. Как-то мимолетно. Но как-то очень уж сильно. «И кто сказал, что после сорока усиливается этническая идентификация? – пришло, наконец, и осознание, – Кто сказал, что эта идентификация начинает разделять родственные по-человечески души? Может, у кого-то и да? Но только не у нас. Мишка, вон, еврей, я белорус, Ваня русский, Ромка украинец… да какая нам разница – кто есть кто? Мы – близкие люди. Мы друзья детства, друзья юности: можно сказать – братья». Он смотрел на отчасти седеющих, отчасти лысеющих мужчин, а видел в них все тех же пацанов, собравшихся на очередной ни к чему не обязывающий сабантуй. Просто так. Повеселиться. Пообщаться с теми, с кем приятно.
Сначала, как водится, говорили обо всем и ни о чем. Выпивали. Закусывали. Потом Вениамин Петрович очень многозначительно посмотрел на Михаила Моисеевича: пора.
Руман поднялся со стула.
– Пацаны! – Ванька и Ромашка подняли головы, – Вы думаете – мы сегодня собрались просто так? – он посмотрел на них, а потом – на Пекарика. Как бы ища поддержки.
За столом возникла пауза.
– Дней рождений у нас сейчас, вроде как, нет… – удивленно пожал плечами Ромашка, – ни у кого… мы же, вроде, так собирались? Просто…
– Так я вам скажу – нет, – закосил под одессита Руман, – не просто. Мы собрались, что Венику нужна наша помощь. Тихо! Сейчас я сформулирую… – зачем-то предупредил он, хотя никто ничего не собирался говорить: «пацаны» смотрели на него с недоумением. Еще не наступила за столом та фаза, когда, чтобы ты ни сказал – все воспринимается как само собой разумеющееся: то ли это банальное – набить кому-нибудь физиономию, то ли фантастическое – слетать в Лондон на прием к королеве.
– Что ты этим хочешь сказать? – спросил Роман, потому что пауза затянулась, – Ты так говоришь об этом, как будто Венька непонятно где. Он же здесь… так пусть он сам скажет…
– Конечно, – расслабленно поддакнул Иван, – Говори, Веня: ща пойдем порвем всех к едрени фени…
Пекарику вдруг стало тоскливо. «Как можно говорить о серьезных вещах в такой обстановке? Не-ет, только не сегодня. Гуляем! Все потом».
– Пацаны, тема архи серьезная, но… – Вениамин Петрович поднял указательный палец, – Она совершенно не требует того, чтобы мы обсуждали ее именно сегодня. И мало того, я думаю, что именно сегодня… – он выделил последние слова и затем сделал небольшую паузу, – ее нужно оставить. Пока забудем о ней.
– Не-ет, – перебил его Иван, – Ну ты даешь, Венька! А у нас что – теперь получится? – у Пекарика появилось ощущение, что Иван преобразился. Только что был расслаблен, и уже – нет, – Ты не прав, Веня. Если у тебя проблемы, давай – делись. Мы же не чужие. Когда Мишаня позвонил мне… о! – он тоже, как и Пекарик, продемонстрировал свой палец, как будто что-то вспомнил, – Когда Мишаня позвонил и сказал, что собираемся у тебя, я тогда уже по голосу понял, что что-то не то. Мы же не мальчики: можем и между строк читать…
– Да-да, Веня, я тоже что-то уловил в Мишкиных интонациях… – вспомнил и Роман.
Чувства Вениамина Петровича вознеслись куда-то очень высоко. Всякое видел, но это почему-то поразило.
– Спасибо, ребята.
– За что? – просто спросил Иван.
– А вот за это, – посмотрел на него Пекарик, – За чуткость…
– Да брось ты слюни пускать, Веник. Какая, к черту, чуткость? – смутился Иван, – Давай, лучше выкладывай, что там у тебя случилось.
Разошлись – ближе к двенадцати. Сейчас всех нюансов беседы – спроси – Вениамин Петрович и не вспомнил бы, настолько взбудоражен был мозг, хотя сам и не пил. Сознание пульсировало. То, что происходило до того, помнилось как реальность. «А то, что в процессе… как иллюзия. В каком-то тумане». Договорились встретиться на днях, по сигналу Пекарика – обсудить, уже исходя из того, как говорил Жук, «что узнает Веник из того, что подсмотрит». А самое главное, что принесло Вениамину Петровичу сегодняшнее общение, что остро испытал сегодняшним вечером, это щемящее чувство солидарности. Пусть даже и со скидкой на присущую в данной ситуации сентиментальность. Сегодня он по-настоящему постиг принцип клановости: его друзья ради него могли пойти на все. Как в глубокой древности: племя потомков орла шло на потомков медведя, чтобы победить. «А победив, – не сдержал улыбку, – победив, сожрать сердце или печень побежденного, вобрав в себя лучшие качества того, к кому питаешь уважение и кого считаешь достойным противником».
39.
После завтрака Лера позвонила Вадиму. Они долго и бестолково болтали о чем-то не связанном с делом. Лера при этом часто смеялась, и больше поддакивала или возражала, чем говорила. Александр стал нервничать, а потом просто ушел в другую комнату: включил телевизор, чтобы отключиться от темы.
Минут через двадцать подошла и села рядышком, обвив левой рукой его шею и загадочно улыбаясь, Валерия.
– Ну? – сурово спросил он, словно не хотел слушать, что ему собираются сказать.
– Ну, что «ну», Саша? – обиделась Лера, – Предлагают встретиться на нашей территории. Чтобы никто не мешал. Вадим говорит – мало ли что. А у тебя – тишь да благодать. Квартира не засвеченная. Ни тебе бандюков залетных, ни ментов любопытных.
– Ну, и на хрена мне все это? – Александр снова занервничал. Он уже готов был возненавидеть ее: «Сколько дерьма вместе с ней приплыло!». Уже хотел сказать – нет! ни за что! Но она вдруг, как будто почувствовав угрозу отречения, пересела боком ему на колени, обхватив за шею обеими руками. Прижалась как ребенок.
– Дурачок ты! Нам же лучше.
– Ну и чем же? – в голосе все еще сквозил вызов, но уже – чувствовалось – не серьезный.
– Безопасней, – ответила Лера и добавила, – С точки зрения развода.
– Да? – в голосе Дарского появилась шутливая язвительность.
– Да, Сашенька, – подыграла и она.
– Ты думаешь? – он поцеловал ее в шею.
– Да – думаю, – она автоматически начала гладить и ерошить его волосы, зажмурившись. А он стал вбирать в себя ее нежность, многократно усиливать собой, нейтрализуя раздражение. И вдруг почувствовал, что захлебывается, накрытый волной все заполнявшей чувственности. «О, женщина, – пронеслось в сознании, – что же ты со мной делаешь?»
Уже лежа в спальне, уставшие, решили, что соберутся не сегодня – завтра, и Лера отзвонилась Лысому.
На этот раз говорили недолго.
– Ну что? – Александр замер в ожидании ответа.
– Сказал: хозяин – барин… завтра так завтра, хотя они уже сегодня были готовы…
Дарский внутренне спонтанно усмехнулся. «Они уже, видите ли, готовы. Гиены! – хотел было это озвучить, но что-то его остановило, – Крови моей хотят поскорей напиться?» Он кисло улыбнулся, вдруг осознав, почему не сказал. Нет доверия настоящего. Да и не настоящего нет. Оно, вроде, и есть. Но какое-то не такое. Это не то, чтобы недоверие. Это, скорее, уверенность, что такие, как Лера, остаются с победителями. Если ему нечего будет ей дать, она уйдет к тому, кто это сделать сможет. «И дети у таких появляются не от большой любви. А от тех, кто может что-то дать. Наверное, это правильно? На женщинах – по сравнению с мужчинами – лежит гораздо больший груз ответственности. Они – хранительницы не только родов, но и вида в целом».
Решили лечь пораньше, чтобы выспаться – завтра предстоит игра. Но как всегда завозились, пока не выбились из сил.
На следующее утро, еще толком не придя в себя ото сна, Дарский уже почувствовал волнение. Оно, можно сказать, проснулось вместе с ним, как результат размышлений на сон грядущий. И снова стало навязывать модели развода жертвы, где Лера играла свою особую роль. Не хотелось в это верить. Но сознание методично, как человек с садистскими наклонностями, все предлагало и предлагало различные страхи, где результат был один – Дарский лох. И без денег, и без женщины, которая досталась ему авансом. «За такую надо бороться», – пришла мысль. «А зачем? – вдруг прорвался сквозь пелену иллюзорности бытия голос здравого рассудка, – Борьба ради борьбы? Бороться только для того, чтобы она не досталась другим? Ради того, чтобы оставить в ней свое семя, потому, что она лучшая из лучших? Так нет – не лучшая».
Это утверждение вызвало к жизни образ Даши. Сердце вдруг защемило от тоски и обиды. «Почему? Почему в ее жизни появился этот злосчастный Томаз? Почему жизнь вообще так обошлась с ней? И со мной? – он задумался, – Вот в Лере, например, я вижу только женщину. Меня втягивает в ее пространство. Она будто вихрь, создающий разреженность. Черная дыра, проглатывающая все и вся. А Даша? Она же совсем другая. Для меня она – прежде всего человек, а потом уже женщина. И в этом заключается неимоверная разница…»
Заворочалась, просыпаясь, Лера. С ней такое бывало. Пыталась подняться, еще не придя в себя. Иногда даже хныкала, как маленький ребенок, видимо, в состоянии сна зависая где-то в раннем детском возрасте. «А вот и еще одно несчастье, – подумал Александр, – Но у этого – своя программа. Конечно, ее тоже жалко. Но в большей степени стоило бы пожалеть того, кто с ней рядом».
До самого вечера, Дарский находился в легком трансе. Даже не всегда вовремя реагировал на Лерины обращения. Все перебирал различные варианты комбинаций. Вспоминал какие-то интересные моменты из своего не особо большого опыта игры в покер. «Интересно – холдэм предпочтет Лысый?» – он объединил всех четырех под его эгидой. Лидер стал собирательным образом компании.
В большой комнате раздвижной круглый стол превратился в эллипс. На нем сбоку лежали карты – три новеньких запечатанных колоды, заблаговременно купленных Дарским. Стулья расставлены. И, наконец, стопка блюдец, которым надлежало стать пепельницами, дополняла картину стола. Лера приготовила.
– Саш, ну что ты завис? Даже не реагируешь на меня.
– Что? А, извини. Медитирую, – пошутил он, – Я все-таки не профи. Не играю каждый день, – он стал серьезным, – Нужно как-то собраться с мыслями.
Лера подошла к нему, загадочно улыбаясь.
– Мы с подругой… однажды пришли к выводу, что мужики, когда слишком долго готовятся, мало того, что первый раз толку с них, как с козлов молока, так еще, если переволнуются, и вовсе могут потеряться. Вика мне тогда байку одну восточную рассказала. Мудрую. Хочешь, расскажу? – в глазах Леры засветилось превосходство.
– Женщина… ты же уже рассказываешь, – улыбнулся такому преображению Дарский.
– Ну, ладно, слушай, – как бы позволила Лера. Не удержалась – сделала многозначительную паузу, – Если тетиву лука постоянно держать в натянутом состоянии, то, когда понадобится, лук не выстрелит, – она гордо засмеялась, как будто эта мудрость – плод ее собственных размышлений.
– Здорово! Твоя подруга читала Вольтера?
– Кого? – во взгляде Валерии появилось разочарование человека, которому не дали воспользоваться дарами победы.
– Писатель такой был французский – великий просветитель своего времени, – Дарский не смог удержаться, – Вольтер его звали. Мудрость, что ты только что изложила из его произведения «Задиг».
– Да? Точно? А ты откуда знаешь? – почти обиделась Лера.
– Читал когда-то. Мой папа, подражая кому-то – сейчас уже и не вспомню, кому точно, запирал меня в наказание в комнате с книжными шкафами. При этом говорил, какие книги мне еще читать рано. Вот так я знакомился с литературой.
– Класс! – выразила чувства Лера, – Ты тогда этого Вольтера и прочитал?
Впервые со времени их первой встречи Александр видел неподдельный интерес в ее глазах. Он даже на мгновение почувствовал себя героем.
– Нет. С Вольтером я познакомился позже. Когда в наказание меня уже в комнате с книгами не запирали. К тому времени во мне успел сформироваться интерес к хорошей литературе. Я уже читал без стимуляции со стороны отца. А лишь с его подачи.
– Интересно, – сказала Лера, хотя интерес в ее глазах иссяк, как небольшая лужица в жаркий солнечный день. Ее «интересно» было всего лишь простой формальностью – ничего не значившей деталью в общении с собеседником. А, может, тонкой женской местью: типа – «да ты тоже… так себе».
Она ушла в спальню, оставив его одного.
Вскоре раздался звонок. И Лера – было слышно – пошла открывать дверь. Ухо уловило приглушенные голоса. И почти сейчас же она вошла в комнату с удивленным выражением на лице.
– Там… к тебе… я не знаю, – предупредила вопрос.
Александр прошел в прихожую.
– О-о, кого я вижу? Каким ветром вас занесло ко мне?
Он пожал руки трем парням.
– Мы, кажется, не вовремя, – кивнул один из них в сторону комнаты, где оставалась Лера. Протянул пакет, – Это тебе.
– Макс, что за дела? – Александр машинально протянул руку.
– Фрукты. Извини, пойла нет. Девчонки сказали – болеет, так пить не фиг.
– Да найдем мы, что выпить!
Сказав это, Дарский вдруг вспомнил, что с минуты на минуту придет Лысый со своей шайкой-лейкой, и на секунду замялся: «И, правда, как не вовремя…»
Выручил звонок в дверь.
– Извините, ребята, – он снял трубку домофона, – Да?
– Привет. Это Вадим.
– Открываю, – нажал кнопку, повесил трубку и виновато посмотрел на ребят, – Деловая встреча… серьезная, – добавил, – А я, как вас увидел, напрочь о ней забыл. Извините, парни. Придется нашу попойку отложить на другой раз. Ну… Витек, Макс, Серега, – снова повинился он, – Без обид? Если б вы заранее предупредили?..
– Да ладно, Санек! Забей! – успокоил его тот, кто был ближе – Серега, – Сами виноваты: хотели сюрпризом, – добавил Макс, – Ну все. Пока.
Дарский распахнул дверь в тот самый момент, когда Вадим и его пацаны – по-другому их язык не повернулся бы назвать – выходили из лифта. Махнув им в виде приветствия рукой и оставив компанию заботам Леры, он машинально прошел в приготовленную для игры комнату, объясняя себе, что «надо посмотреть – не забыто ли чего», хотя прекрасно знал, что там все в порядке.
Четверо мужчин – один за другим – вошли в комнату. Последней показалась Валерия.
– Проходите, мальчики! Стулья видите? Присаживайтесь, – пригласила она.
– Да-да, проходите, пожалуйста, – подхватил Александр.
Он представился каждому, пожимая руки. С Вадимом просто поздоровался.
Первым оказался крупный рыжий – с красноватым оттенком волос – симпатичный парень. Дарскому почему-то показалось, что голос у него должен быть низким и густым.
– Толян, – утопил он руку Александра в своей.
Голос – обычный. Не высокий и не низкий: ну, может, чуточку высоковат для его комплекции. Рыжий прошел в комнату, уселся за стол, положил правую руку на столешницу и стал на ней подушечками пальцев вытанцовывать какой-то незатейливый ритм.
– О! Тезка? – театрально обрадовался среднего роста чернявый парнишка – второй, кому Дарский подал руку. Мелкие черты лица парня совсем не вязались с его большими глазами. «Инопланетянин какой-то! – подумалось невольно, – Переигрывает. Будто не знает, как меня зовут. Небось, Лысый не раз называл мое имя. А хотя… мог, конечно, и просто фраерком или лошком величать».
Последним оказался суетливый мужичок с бегающими глазками и почерневшими – похоже, от чая – зубами. «Дерганый какой-то… а за сорокет уже где-то», – подумал Дарский.
– Михей, – буркнул довольно низким голосом этот небольшого ростика человечек.
«Погоняло или имя?» – вопрос возник автоматом, но спросить Александр не успел. Отвлекли. Потом – уже за столом – мог бы, конечно, спросить, но показывать простое любопытство посчитал бестактным, а стоящей причины для вопроса не нашел. «Да и какая разница – кличка, имя! Встретились, поиграли и разошлись».
Кожа лица Михея в свете низко висевшей над столом лампы вызвала у Александра интерес. Она казалась необычной: со странным серовато-зеленым оттенком, будто самую малость потянута плесенью. Со спины его можно было бы принять и за подростка. Но чувствовалось, что он прошел суровую жизненную школу.
Подсознание отметило принцип, по которому вошли гости: сначала больший, потом средний и, наконец, самый низкий. «Как у дурака на именинах, – подбросила память народную мудрость, – по ранжиру. И именины, похоже, у меня», – отозвалось в душе.
– Оп-па! Ну что? – рыжий верзила – Толян – с искренней радостью отстегнул клапан большой черной кожаной сумки, лежавшей у него на коленях, и достал литровую бутылку виски. Победоносно подержав ее пару секунд в вытянутой руке, поставил на стол, – Лерок, стаканы имеются? – спросил он, смахнув ударение в слове «стаканы» на последний слог. И в его порыве, в том, как он обращался к Лере, подсознание Дарского совсем почему-то не выявило подвоха, не обнаружило фамильярности. Все выглядело просто и естественно. И они – эти простота и естественность, скорее, исходили не из примитивности рыжего верзилы, а из его искренности по отношению к близкому человеку.
– Толя, ну, конечно, есть, – отозвалась Лера.
– Давай! А то, как говорил мой батяня, колосники горят, – заржал Рыжий, видимо, считая, что сказанное должно вызывать смех.
Слово за слово, через несколько минут уже все сидели за столом. Лысый вскрыл одну из новых колод и тщательно перемешивал карты, бубня себе что-то под нос.
– Ну что? – обратился он к Дарскому, – Техас? По чирику на кон для начала, чтоб не так скучно было?
– По барабану, – отмахнулся Александр, – Как скажешь.
Поначалу карта не шла, и он сбрасывал. Заодно наблюдал – как играют другие. Не пил – разве только пару глотков. На четвертой игре, где ему достался первый блайнд, потерял пять баксов к десятке, потому что пришлось снова сбросить. На пятой сделал подъем на втором кругу, но потом снова сбросил – побоялся, что на третьем не потянет и потерял еще сорок. А еще через две игры, когда его потери перевалили за полторы сотни, и он, хоть и чувствовал неудобство, хотел все бросить «к бениной маме», из карт в руках и прикупе начали складываться хорошие комбинации. Что интересно – и у других тоже. Завязалась борьба, из которой он трижды вышел победителем, отбив свою сотню и еще заполучив больше пятисот баксов. Так с попеременным успехом к трем часам ночи, когда уже собрались расходиться, до Дарского, наконец, начало доходить понимание, что он неплохо пощипал соперников.
После того, как гости ушли, они с Лерой пересчитали выигрыш. Оказалось – три тысячи пятьсот с мелочью. Он испытал не то, чтобы эйфорию, но что-то подобное точно. Правда, недолго. До тогомомента, как Лера вслух начала рассказывать, что она себе на эти деньги собирается купить. Получалось денег даже маловато.
– Да и тебе нужно купить красивый шарф, – спохватилась она, – а то ты как-то местечково выглядишь.
Услышав последнюю фразу, Дарский неожиданно рассвирепел, подогретый уже изрядно виски и всем предыдущим бредом.
– Что-о? – рявкнул он неожиданно для себя, уловив сознанием неприятное ощущение, появившееся в глазах. Все в его психике смешалось, хаотично аккумулируясь: и колебание состояний сознания до игры, и сама игра, и потом спад напряжения после нее. Казалось, вот и все – все позади. И вдруг!
Лера, видно было, испугалась: таким она его, скорее, и представить себе не могла. От неожиданности в ее испуганном взгляде даже промелькнул ужас. Поняв это, Александр почувствовал себя скотиной: словно ребенка обидел, не дав ему фору на неопытность. «Этого она мне точно не простит… так мне, впрочем, и надо». Он посмотрел на Леру, и та, почувствовав на каком-то животном уровне его отступление, тут же им воспользовалась.
– Дарский! Ты же не человек – ты это знаешь? – Александру показалось, что он даже шипение услышал в обертонах ее голоса, – Боже мой! Чудовище какое-то, – как бы сама с собой вслух заговорила Лера, – И я с этим… еще вожусь? Смех и грех. И мне это надо?
До Александра вдруг дошло, что это все: что это либо разрыв, либо рабское для него существование. Он даже вдруг обрадовался: «Свобода!» Извиняться не стал. «Да пошла она. А что я такого сделал? Не стал потворствовать очередной глупости? Да эта курица, кого хочешь, подорвет».
Оба, пока находились в одной комнате, молча пребывали в глухой защите. Вскоре Валерия ушла в спальню. И там, почти сразу, погас свет. А Дарский еще налил себе сгоряча полстакана и выпил. Замер, задумавшись. Но через несколько минут почувствовал, как напряжение уходит, как мышцы расслабляются и мир меняется в лучшую сторону: даже ушедшая Лера не кажется таким уж монстром. «Бедная девочка!» Дарский налил еще полстакана. Но чуть меньше. На этот раз к «бедной девочке» к тому же возникли еще и отнюдь не платонические чувства, отчего появились и стали разрастаться угрызения совести. «Веселуха! – неизвестно чему обрадовался он, – Оказывается, показатель-то совести тоже зависит от количества бухла». Его вдруг – нежданно-негаданно – покоробило от собственных мыслей. Они – кощунственные – вызвали сопротивление высших сфер души, еще каким-то образом не потерявшие окончательно свою контролирующую функцию. Стало противно от примитивности, в которую начал впадать разум. «Все! Пожалуй, на сегодня хватит». Посмотрел на часы: без четверти четыре. «Уже двадцать девятое? Как летит время!»
Он встал со стула, выключил свет и стал продвигаться к постели. Разделся почти в полной темноте, потому что уличный фонарь, от которого всегда в спальне было достаточно светло, не горел. Залез под одеяло, стараясь не касаться Леры. Из принципа. Но только улегся, только удобно устроился, как она положила на него ногу. «Но ведь не спит же, коза… вид только делает. Подразниться решила?» Хотел сбросить ее ногу, но не успел. Она, перевернувшись, навалилась на него грудью, обняла и стала настойчиво ласкать. Ее тихий, завораживающий шепот загипнотизировал, обезоружил.
– Дарский, прости меня. Даже не знаю, откуда во мне столько эгоизма. И за «чудовище» прости… само вырвалось. Мне, правда, так стыдно!
Первое желание – оттолкнуть ее – сигналом для мышц не стало. Просто появилось как каприз и тут же испарилось. Через мгновение они уже ничего не соображали, погруженные в густое вибрирующее пространство между прошлым и будущим. Растянувшееся мгновение, отнимая разум, до самых краев заполнило сознание наслаждением.
Александр лежал с открытыми глазами, все еще ощущая недолгое, затухающее постепенно блаженство плоти, подаренное женщиной. Спать не хотелось. Рука под головой посапывающей Леры занемела. Он почти не чувствовал ее. Но никак не решался потревожить сон той, которой обязан был постигшим его умиротворением.
40.
Как только позвонили, что такси пришло, и за друзьями закрылась дверь, Вениамин Петрович первым делом пошел к ноутбуку – посуда подождет. Появилась надежда, что, наконец, что-то увидит.
Чуда не случилось. Экран безмолвствовал. И даже надежды не вселял на движение. Никаких признаков жизни. Но Пекарик все же набросил на нос очки.
В углах окон на дисплее прояснилось время – два тридцать пять. Машинально взглянул на старый металлический календарь, стоявший тут же – рядом с ноутбуком: черные большие цифры все еще продлевали предыдущие сутки. Рука машинально выполнила привычное движение. Переворот, и щелчок, хоть и с опозданием, возвестил смену двадцатого ноября двадцать первым. Глаза вернулись к экрану и, просканировав его внимательно, обнаружили изменения. В полутьме спальни на широкой кровати из-под одеяла выглядывали две головы. Одна – Дарского. Другая, повернутая в сторону от камеры – с длинными, разбросанными по подушке темными волосами. «Мальчик наш… не один», – почему-то обрадовался Вениамин Петрович, отчего ему вдруг стало неудобно. Но все же он испытал удовольствие. То ли от того, что «в конце концов, сбылась мечта идиота», и он увидел на экране хоть что-то. То ли, что уже сжился с крамольной мыслью о «новом костюмчике» и начинал путаться – представлять Дарского, как себя самого, лежавшего в постели с молодой женщиной. Виртуальность начинала зло шутить с сознанием, уводя иногда от физической реальности настолько, что профессор напрочь забывал об инстинкте самосохранения. Он и раньше – до тех пор, как научился покидать физическое тело – не боялся умереть. Относился к смерти философски. Но подсознание, контролировавшее физиологию, всегда боялось. «У него-то другие представления о смерти, – подумал в очередной раз, – Конечно, если это вообще можно назвать представлениями. Тело инстинктивно чувствует, что для него вечной жизни не существует». Глаза снова обнаружили календарь. Тот металлически поблескивал одним краем, отражая свет настольной лампы. Зрение Пекарика расфокусировалось: что-то шевельнулось в душе, и он почувствовал, как поплыло сознание…
На какое-то мгновение все исчезло. Стало темно. Будто загипнотизированный, он замер. И вдруг на черном фоне засветилось и стало разгораться число календаря. Но почти сразу зрение прояснилось. «Засыпаю, что ли? – подумал профессор, снова взглянув на время, – Не мудрено – почти три». Мысль, связанная с числом, никак не могла пробиться в сознание. Вениамин Петрович это чувствовал, и от этого было неприятно. «Пора спать. Все завтра, завтра, завтра…» Но любопытство по поводу осмысления числа не отпускало. Не давало встать и уйти. «Чуть больше месяца до Нового года… – сонно рассуждало сознание, – Ну и что? А что еще? И, правда, что?» «Двадцать первое сегодня… ровно месяц до «конца света», – просочился в сознание неслышимый, но такой четкий голос, и чуть ли не захлебываясь собственным превосходством, подсознание напомнило о себе неприятными ощущениями в груди. Вениамин Петрович даже улыбнулся. Мысль зацепилась за последнюю информацию, будто за конец цепочки. И стала вытягивать звено за звеном – все, что только можно. Следствия, трансформируясь в причины, спонтанно порождали новые следствия. А те снова превращались в причины, наматываясь и наматываясь на, казалось, не существующую, но такую существующую ось. «Интересно, – пришла очередная мысль, – Сколько раз человечество ожидало такого события? – он крутанул календарь по оси, вернув назад двадцатое число, – Вряд ли на этот вопрос кто-то ответит». Снова поставил двадцать первое. В голове вдруг пронеслось все, что знал о событиях, связанных с христианством периода реформаторства патриарха Никона. Антихриста – по мнению приверженцев старого отправления веры. Представил наивных людей, лежавших в гробах и ожидавших конца света…
От мыслей отвлекло небольшое движение на экране – Дарский повернулся набок и обнял сзади девушку. Через мгновение она реактивно отодвинулась. Видимо, ей стало жарко или неудобно. И снова все замерло.
Еще какое-то время Вениамин Петрович сидел у экрана, будто ожидая чуда, на самом деле неосознанно обживая новое для себя пространство. Мысли – совершенно разные, выплывая друг из друга, росли, роились, плели кружева, возмущавшие чувственность. Они пытались организовать некую интеграцию. Переводили иррациональный, дихотомически ветвившийся, двойственный принцип работы сознания на понятный – рациональный. В ней – в рациональности простота причинно-следственной цепочки давала хотя бы какую-то иллюзию понимания того, что происходит вокруг.
– Пора, – вздохнул профессор. И вдруг испугался того, что сказал это громко. Как будто мог разбудить тех, кто мирно почивал в одном из прямоугольников светившегося в полутьме комнаты экрана, – Тьфу ты!
Проделав путь выключения системы, Вениамин Петрович потушил настольную лампу. Почувствовал, как кардинально изменилась в связи с последними событиями жизнь, и насколько он от этого сегодня устал. Пришло осознание, что уже никогда не будет так, как было. Стало немного грустно. Ностальгия, выйдя из небытия и персонифицировавшись, попыталась провести экскурсию в прошлое. Но не дала пришедшая за ней Перспектива – она легким движением задвинула Ностальгию назад в небытие, предложив более приятное времяпрепровождение – построение планов на ближайшее будущее. И профессор, отрешившись от мира, еще немного посидел, расслабившись в тишине кабинета. Но совсем недолго.
41.
Три дня подряд, а вернее три вечера игра продолжалась в том же формате. Начинали около шести. Заканчивали далеко за полночь. За это время Александр два раза побывал у судьбы в фаворе: три и пять тысяч без мелочи. Один раз – Лысому – проиграл: тысячи полторы.
Почти сразу он заметил, что его соперники играют тайтово: выжидают хорошую руку и фактически не блефуют. За исключением разве что Лысого. Тот вел себя не сказать что агрессивно, но достаточно напористо. Пытался блефовать, но в глазах Дарского психологом оказался слабым: его приемчики были достаточно примитивны. Александр наблюдал за ним, внутренне улыбаясь его наивности, но иногда в его сознании проскакивала мысль, что Лысый не так прост, как кажется на первый взгляд, что он изображает лузера продуманно, увлекая соперника в болото собственной комбинации. Но это были лишь мгновения, после которых снова его собственная тактика давала неплохие результаты: он пользовался предсказуемостью оппонентов, совершавших одни и те же ошибки, и на этом постоянно поднимался, лишь иногда давая выигрывать и другим.
Уже вошел во вкус. Появились деньги, которыми можно было не только делать хорошие ставки, чтобы наказывать противников, когда те пытаются прикупить карту, но которые можно потратить и получить удовольствие от этого. Он сделал несколько покупок для Леры. Без задней мысли. Отчего испытал моральное удовлетворение. Но, правда, ненадолго: тут же стала напрягать Лерина благодарность. Лера вдруг изменилась: стала счастливой и великодушной. Не знала – как угодить. И вот от этого становилось не по себе. «Почему? – думал, – Ведь я-то остался прежним. Почему же в ней произошли такие перемены? Или все же я стал другим?» Он искал ответ в себе и не находил его. «Может, во мне и нет ничего, что могло бы заинтересовать женщину?» И чем больше Лера выказывала ему свою привязанность, тем больше это его тяготило. «Я ведь знаю тебя настоящую, – думал он, – Завтра я останусь без гроша, и тебя – поминай, как звали».
