Сергей Алексеевич Минский
Прищеп Пекарика
Через полчаса встреча уже почти походила на все предыдущие: спорили, вспоминали какие-то моменты прошлого. Грустили или смеялись при этом. Но напряжение все же не исчезало: оно, как дамоклов меч, нависая исподволь, не давало забыть повод встречи. Даже когда уходило на несколько секунд, оставалось тяжестью в груди, подспудно требующей ответа на вопрос «что это?»
Михаил Моисеевич все чаще стал замечать, пусть и достаточно короткий, отсутствовавший на их пиру взгляд Пекарика.
«Какая воля, все таки у Веньки. Как жаль…», – он вытащил платок и высморкался.
– Пойду, посижу в кабинете, – поднялся, – Подежурю.
– Тебе что, с нами плохо? – Иван Степанович сегодня был неравнодушен к нему, – Что-то я раньше не замечал в тебе любви к одиночеству.
– Ваня, отвали. Достал ты меня сегодня своим вниманием, – спокойно парировал Руман. Взял с рабочего стола ноутбук, посмотрел на Пекарика, как бы ища поддержки, и вышел.
Уже завернув в прихожей за угол, уловил:
– Иван, ты не прав, – говорил Роман, – Ну, хочет человек побыть один, пусть побудет. Ты же видишь…
Дальше Михаил Моисеевич уже не слышал. В кабинете поставил компьютер на стол и сел в кресло хозяина, подкатившись ближе к экрану. Относительная тишина и покой окутали голову. Как будто сквозь ватные тампоны из кухни доносились голоса. Можно даже было различить, где чей. «Вот Ванькин. А вот Ромашка что-то говорит. Снова Иван». Всмотрелся в экран: Дарский все в той же позе. «Как перевернулся на спину почти два часа назад, так и лежит. Как мертвый. О, рукой шевельнул. Живой… пока что». Собственная оговорка неприятно уколола душу. «Тьфу, ты! Надо же?» – удивился Михаил Моисеевич.
Когда Руман ушел, Иван Степанович заметил:
– Вот это меня и раздражает… Веня, извини, – повернулся он к Пекарику и снова обратился к Роману Сергеевичу, – Как будто ему хуже всех. Мне тоже плохо. И тебе. А Веньке? Пожалуй, ему лучше всех, – он хмыкнул, – Так давайте все разбежимся: комнат хватает.
– Ладно, Ваня. Не суди столь строго, – с грустью начал Пекарик, – все мы разные. Но, может, только поэтому мы и не разбежались до сих пор? Может, именно поэтому нас так и тянуло друг к другу. Потому что каждому не хватало тех качеств, которыми другой обладал сполна. Мишке, вон, в раковину надо заползти, чтобы голова начала работать. Зато, когда она у него работает, такие перлы выдает… Ромка – душа компании. Цемент, можно сказать нашего железобетона. А ты, Ваня, хоть и груб порой до безобразия, но мы знаем – таким образом ты пытаешься скрыть от нас свои чувства. Ты думаешь чувства – это слабость? Это сила, Ваня. Да такая, что разум разворачивает на все сто восемьдесят.
– Молодец, дружбан! Навешал ярлыки на всех, – забурчал Иван Степанович, – Кроме себя. Давай, и себе уже медальку повесь. А то мы – герои. А ты как-то в стороне оказался.
– А я… – Пекарик засмеялся, как ни в чем не бывало, – я на себя возьму скромную роль: я ваш идеолог.
– Эка хватил, – возмутился шутливо Жук.
– А что? – возразил Вениамин Петрович, – Кто почти всегда выдвигал идею собраться на рюмочку чая? Я. Значит, я и есть идеолог.
– Да. Лихой каламбурчик ты закрутил, – улыбнулся Роман Сергеевич, – Идеолог.
Раздался звук быстрых шагов, заставивший собеседников насторожиться. В кухню влетел Руман.
– Веня! Пошли быстрее. Что-то непонятное там.
14.
Все четверо обступили экран компьютера.
Дарский был в одних трусах и перестилал кровать.
– Я сразу не понял, что он собирается делать, когда стал снимать наволочки, – Руман как будто оправдывался, что прозевал самое начало.
Одеяло без пододеяльника и постельное белье, которое Александр снял, валялось на полу. Свежая простынь и одна подушка уже заняли свои места. Вторая подушка готовилась сделать то же самое. Оставалась лишь очередь за одеялом.
– Все в порядке вещей, – спокойно, разделяя слова, констатировал Пекарик, – Человек хочет уйти из этого мира по-человечески. И хотя знает, что часть его может остаться, но до конца не понимает – как это может быть. Он и верит, и не верит одновременно. В нем сейчас все смешалось: и мой рассказ, и представление о смерти, как о конце всего. А, с другой стороны, нереализованная религиозность, заложенная в традициях нашего социума. И одиночество, в конце концов, которое довлеет на него пониманием, что необходимо позаботиться о себе… – он остановился, – Жалко мальчика. Но… каждому свое.
– А что будем делать мы? – спросил Иван Степанович, видимо, спрашивая по поводу «реанимобиля».
– Ничего. Будем ждать. Думаю, сейчас он закончит с пододеяльником и пойдет мыться.
– А если он собрался покончить с собой в ванне, – у Романа Сергеевича даже глаза расширились от такой догадки.
– Нет, Рома, – возразил Михаил Моисеевич, – Он что, кровать зря заправляет свежим бельем?
– Ты прав, Миша, – подтвердил Пекарик, – Теперь вижу – он все же внял моим словам. Вопрос в другом.
– В чем? – почти одновременно спросили все трое, будто то, что сейчас скажет Пекарик – истина в последней инстанции.
– Мыться-то он будет относительно недолго. А вот засыпать…
– Да-а, – покачал головой Руман, – Придется нам подежурить сегодня.
Откровение Михаила Моисеевича привело к относительной тишине в кабинете. Разговаривать никому не хотелось. Не о чем. Придется подежурить? Ну, придется – так придется. Все, кроме хозяина кабинета, уставились в экран.
Пекарик зачем-то тихонько вышел и вернулся минут через десять.
– А теперь, господа мои хорошие, давайте я вас проинструктирую еще раз, хотя вы все знаете, что и кому надлежит делать. Кроме Ромы. У него – будет свое задание.
– Блин, Ромашка аристократ. А мне вечно авгиевы конюшни выгребать, – стал ворчать Иван Степанович.
– Кто на что учился…
– Все! – прервал Пекарик, – От ваших совместных действий зависит моя жизнь, а вы тут пикируетесь, в детство впадаете. Понимаю – это сильнее вас, потому что не знаете механизма памяти подсознания. Чтобы не возвращаться больше к этой теме, в двух словах объясню.
– Да ладно, Вень. Прости. Мне уже стыдно, – улыбнулся виновато Иван Степанович.
– Ну, уж нет, – улыбнулся Пекарик, – Если ты об этом сейчас не узнаешь, то снова отреагируешь на какой-то сигнал из прошлого. И тут же на уровне подсознания окажешься в нем. Этим сигналом может оказаться какое-то слово, тембр голоса, ситуация – все, что напоминает о том моменте, который впечатан в банки памяти нижних уровней нашей психики. Мы вдруг становимся то старшим или младшим братом, то ребенком, то родителем по мгновенному восприятию собеседника. Вот вы в данном случае стали детьми, ну, или подростками: вернулись частью психики в то время, если сказать проще. Думаю, этого достаточно для понимания, – он снова улыбнулся, – Хотя вряд ли вы будете долго помнить мои слова…
– Дарский вышел из ванной, – сообщил Михаил Моисеевич, сидевший перед экраном.
– Хорошо, – почему-то сказал Пекарик, – Осталось всего ничего… – в его словах вдруг появилась запредельная грусть. Он как будто только сейчас осознал цену тому, что до сих пор воспринималось как эксперимент, где ему все же отведена роль наблюдателя, а не испытуемого, – Ваня, ты свою работу знаешь. Как только я скажу, ты выезжаешь в направлении квартиры Дарского и вызываешь туда свою бригаду. Ждешь звонка от Миши. Как только он позвонит, входите в квартиру. Ну, а дальше – знаешь сам: по обстоятельствам, – Вениамин Петрович повернулся к Руману, – Миша! Теперь ты, – он на секунду задумался, подняв глаза кверху, но сразу же собрался с мыслью, – Как только начнется процесс экстериоризации, ты выйдешь из комнаты и наберешь Ивана, чтобы он был в готовности номер один…
– А как я точно смогу понять, что пора?
– Миша! Ты меня пугаешь. Разве мы мало об этом говорили? И разве ты не видел?
– Извини Веня, – Михаил Моисеевич стушевался, – Ты не волнуйся. Я все помню. Автоматом спросил – думал, ты мне еще какую-то конкретную деталь подскажешь.
– Положись на интуицию. Она подскажет, когда мышцы «окостенеют». Смотри по лицу.
– Да. Все понял.
– Теперь ты, Рома, – повернул голову в его сторону Вениамин Петрович, – Ты с Мишей и Иваном в режиме «конференции»: слушаешь. Если вдруг связь сорвется, быстренько восстанавливаешь, – Пекарик встал и зашагал по комнате. Через минуту он остановился, – Что там – Дарский? – посмотрел на Румана.
– Собирается укладываться. Вот – свет погасил. Все. Лег.
– Думаю, часа через полтора начнем, – отреагировал Пекарик, – Если что-то пойдет не так, я вернусь назад.
Еще минут пятнадцать все сидели молча. Потом Вениамин Петрович оставил у монитора Ивана, как самого сведущего в физиологических процессах человека, наблюдать за Дарским: когда заснет. Все остальные отправились на кухню. Там, казалось, будет уютнее
– Слушайте, а посущественней, чем кофе, у нас что-нибудь есть? – спросил Роман Сергеевич, – Что-то у меня засосало под ложечкой.
– Рома, ты что – нюх потерял? – отреагировал Пекарик шутливом тоном, – Холодильник рядом с тобой.
– О-очень гостеприимно, – возмутился в том же ключе Роман Сергеевич, – Надеюсь, я там что-нибудь найду…
Они о чем-то по привычке шутили, забываясь. Говорили о делах насущных. Выслушали Романа Сергеевича, который пожаловался, что он сырьевой придаток к семье, что домочадцы на него – ноль эмоций: особенно дети.
– Какие-то чудовища, – говорил он, – А я их все равно люблю. А Сашку свою жалею, – это о жене, – Она курица глупая. Но свое предназначение знает. Если б не она, я бы с этими троглодитами не знал бы, что делать.
Где-то через час с небольшим, приоткрылась дверь. Показалась голова Ивана Степановича.
– Вень! Кажется, заснул. Иди – взгляни.
В кухне не осталось никого.
– Да! – констатировал Пекарик, вглядываясь в полумрак комнаты и прислушиваясь к ровному сопению, – Спит, – он немного помедлил и резюмировал, – Пора.
– Что нам теперь делать? – спросил Руман, когда они перешли в гостиную.
– Миша, опять? – улыбнулся Вениамин Петрович, – Ты же прекрасно знаешь, что делать и без меня. Все, – заключил он, – По местам.
Иван Степанович пошел одеваться. Роман Сергеевич – за ноутбук. Один Руман маячил перед глазами.
– Миша, иди – поставь чайник, – не выдержал Пекарик, – Выпей кофе. А как закончишь, приди – посмотри на меня: если то, что надо, звони Ивану, чтобы был начеку.
– Да не наезжай ты на меня, Веня. Все я прекрасно знаю. Только не знаю – встретимся ли мы еще когда-нибудь. У меня так отвратно на душе.
– Неужели, отвратительней, чем у меня, – улыбнулся Пекарик.
– Веня, – до Михаила Моисеевича вдруг дошло, – Ты прости меня, дружище: я такой эгоист.
– Миша, как говорили когда-то наши предки – то, что ты был со мной рядом, для меня большая честь.
Михаил Моисеевич вдруг осознал, что его лучший друг прощается с ним. И ему так захотелось заплакать, что он еле сдержался.
– А для меня какая? – чуть выговорил он, почувствовав, как задрожал голос.
Они, будто их притянуло магнитом, обнялись. Потом Пекарик пожал руку Ивану Степановичу, ожидавшему своей очереди у двери. И ему сказал о чести – быть близким с ним. И они тоже обнялись. Потом пошел к Роману Сергеевичу.
Наконец, отправился в кабинет: улегся на свой любимый кожаный диван и на какое-то время расслабился. Мысли, ставшие самостоятельными, в паре с чувствами закружились в диком танце, уносясь в нижние слои психики. Инстинкты, все более затягивая их в сферу своего влияния, начинали потихоньку править бал. Пекарику, взбудораженному прощанием, вдруг захотелось все бросить – выйти к друзьям, сказать: «Все. Поигрались, и хватит». Но он вовремя взял себя в руки – стал настраиваться на работу с телом. Подумал о том, что, слава богу, принял душ и переоделся во все чистое, а то сейчас было бы не до того. Что эксперимент идет так, как он этого и хотел. Что правильно, на его взгляд, написано завещание. И что, в конце концов, все будет хорошо. И со всем он согласен. И все его устраивает.
Сначала мышцы никак не могли преодолеть свое расслабленное состояние. Но постепенно они начали деревенеть, и чувствительность рецепторов тела стала ослабевать. Наконец, послышался долгожданный «щелчок».
15.
Сознание профессора зафиксировало себя под потолком. Совсем рядом в изгибах металлической люстры ярко отблескивал свет настольной лампы. Матовые плафоны, границы которых, почти размазанные по белому потолку, при взгляде снизу, обрели четкие очертания, будто прорисованные кистью художника. Теплота объяла все существо. Легкость и текучесть дополнила ее, определяя комфортное состояние. Наслаждение свободой, которую совершенно не сдерживало растянувшееся в светящийся шнур эфирное тело, определяло состояние души. «Как бы мне сейчас пригодилась помощь Многоликого», – сознание по привычке еще придерживалось логики. В то же время уже что-то в нем срабатывало помимо нее. И это «что-то» вынуждало к пониманию неотвратимости роковых событий, к пониманию того, что в нужный момент Многоликий появится.
Информационно-энергетический континуум, в который превратилось многомерное, сконцентрированное почти до точки, и в то же самое время безмерное сознание профессора, проплыв сквозь стекло, завис в воздухе. И, словно обернувшись, заглянул в окно.
Стеклянный абажур настольной лампы, светившейся белым ярким светом, нарисовал на зеленом сукне стола светотени. И сам стол, и старый письменный прибор, давно отслуживший свое и занимавший отведенное ему почетное место, и стул с высокой спинкой – все вносило в картину рабочего пространства неповторимый колорит. Даже кожаный диван с лежавшим на нем Вениамином Петровичем Пекариком не омрачали ностальгического уюта.
«А кто я без тела? Просто – я? – сформулировали чувства вопрос, который никогда раньше при выходах не возникал, – Или – раб Божий Вениамин? Или еще как-то? Пожалуй, с остатками личности просто Вениамин, потому что то, к чему причастен мой земной отец, осталось на диване». Легкая грусть, как будто возникавшая то ли в самой сути сознания, то ли доходившая из связующей нити, подобной струящемуся свету, охватила все существо профессора. Появилось желание вернуться: тело превратилось в магнит – стало притягивать к себе. «Дарский!» – пронзила спасительная мысль. И притяжение прекратилось. Появилось ощущение мгновенного скачка в пространстве, и сознание оказалось в той самой комнате, куда Пекарик приходил накануне.
Просочившись сквозь стену в спальную комнату, сознание профессора уловило недалеко от спящего тела Дарского его полевую форму. Казалось, что она, как ребенок, затаившийся в углу, чего-то боится.
– «Это вы? – проникло в сознание, – Я почувствовал вас. Вернее – что кто-то вторгается в мое пространство… вот… еще кто-то».
– «Это Многоликий», – констатировал профессор.
– «Кто?» – полупрозрачная форма Дарского как-то сьежилась. Стала меньше в размерах. Как будто хотела стать незаметней.
– «Не бойся. Здесь вообще бояться ничего не нужно. Он уже с нами. Просто ты его не видишь, – слова профессора возымели действие: астросом Дарского вернулся в норму, – Вот и молодец. Не надо ничего бояться. В любой момент, если почувствуешь опасность, ты можешь вернуться в тело. Но опасности нет. Все эфемерно. Опасность – это лишь твои страхи. Только они создают чудовищ из астральных сущностей, которым нужна твоя энергия. Но они не могут взять ее у тебя. И потому стараются напугать, чтобы ты сам ее отдал… а вот и наш Алхимик!»
Многоликий стал проявляться, показывая себя во всем великолепии. Он, как осьминог цвета, менял лица: трансформировал их с определенной частотой, создавая свое собственное измерение времени в казавшемся безвременьи окружающего пространства.
– «Профессор! – вошло в сознание, – Можно я буду вас так называть? Вы позволите? – и продолжил, уже обращаясь к астросому Дарского, – Профессор говорит правду. Мы, и только мы, являемся своими заклятыми врагами…
Вообще, – продолжил он, – насилие возможно. Но, как правило, оно проявляется либо в нижних слоях астрала, либо формируется различными направлениями черной магии на земле. Но для его реализации вы должны этому соответствовать сами. Соответствовать частотному диапазону той части пространства, где насилие – это всего лишь одно из проявлений спектра Вселенной. Эту часть спектра курируют такие негативные силы, чьи возможности настолько велики по отношению к силам обычных человеческих сущностей, что с ними не то, что связываться, их вообще лучше не знать. А есть сущности, воплощенные в человеческие тела, представляющие этот подвал Вселенной и пользующиеся этими силами. Они могут при помощи определенных заклинаний вызывать их разрушительный потенциал, не смотря на утяжеление собственной кармы: таков механизм Вселенной, что осознавая наказуемость подобного насилия, на него все же идут. Вот такие дела, мой дорогой, – и тут же обратился к профессору, – Я понимаю – у вас все договорено, согласие получено, и третейский судья вам необходим только для констатации свершившегося».
– «Так было», – ответил профессор.
– «Так есть, – резюмировал Многоликий, – Разве твои высшие центры не осознают этого?»
Он, как и раньше, стал обращаться на «ты».
– «Осознают, – заметил профессор, – Привычка, видите ли, срабатывает сомневаться – земная. Даже тогда, когда наверняка знаешь, что это так, а не иначе. А, кстати: прошлый раз о насильственном вхождении в чужое тело ты не говорил. Почему?»
– «А тебе зачем? Тебе туда в ближайшем будущем дорога закрыта: я имею в виду нижние слои астрала. Ты еще на таком уровне проникновения, что и сам знаешь об этом. Только все еще боишься поверить в ту информацию, которую получаешь».
Профессор вдруг вспомнил, что Многоликий ведь деградирует. Пришла догадка о его причастности к нижнему астралу, и вместе с ней – с этой догадкой – появилось ощущение устрашающей силы, исходившей от него.
Астросом Дарского шевельнулся, будто напоминая о себе.
– «А теперь к делу, – Многоликий на какое-то время замер в образе красивой женщины, – Мальчик мой, час настал. Ты готов к развоплощению?»
– «Я?» – спросил Дарский.
– «Да, ты. Я обязан, как третейский судья, спросить тебя, хоть и знаю, что готов?»
– «Да. Готов».
– «Тогда… начинайте».
«Серебряный шнур» – растянувшееся эфирное тело профессора, которое обеспечивало жизнь его физической оболочке, лежавшей сейчас в кабинете, на кожаном диване, и которое соединяло два высших уровня сознания с нижним, стал сильнее источать свет. «Серебряный шнур» стал походить на узкий поток плазмы, которая, казалось, течет одновременно и туда, и обратно. Его энергетический потенциал отчаянно не желал расставаться с высшими планами системы «человек»: планетарный инструмент, еще пригодный для осуществления программы жизни не хотел погибать.
Но прежняя программа дала сбой, и информационное поле Вселенной отреагировав на него, внесло коррективу, словно положило недостающую гирьку на противоположную чашу весов, восстанавливая динамическое равновесие собственной системы. Заработала обновленная программа. И по ней астросом профессора Пекарика приблизился к астросому Дарского настолько, насколько было необходимо для того, чтобы соприкоснуться небольшими утолщениями, расположенными вначале и в конце энергетических жгутов.
Оба ощутили удар, который по силе своей, если бы это происходило в физическом теле, лишил бы их обоих через сильнейший болевой шок сознания. Но не здесь. Здесь этот удар, подобный молнии, им пришлось постичь в полной мере.
Когда сознание профессора стабилизировалось, он увидел, что светоносный шнур, исходивший из него, стал толстым и коротким. И входил в лежавшее тут же тело Дарского. «Неужели получилось?» – пришла мысль.
– «Иначе и быть не могло», – вошли в него слова Многоликого.
Совсем рядом с ним висел в пространстве развоплощенный астросом Дарского. Еще небольшой участок бывшего шнура, как обрезанная пуповина, торчал из него и прямо на глазах втягивался в остатки еще живого эфирного тела.
Такого мучительного состояния, порожденного высшим уровнем психики, профессор не испытывал никогда: в физическом теле совесть не воспринималась так ярко и так болезненно. И эта боль, это невыносимое состояние психики как будто напоминало ему, что развоплощение неизбежно обрекает на смерть не только физическое тело, но и личность – смертную часть души. Вслед за физическим – через три дня по земным меркам – умрет эфирное тело. Потом за ним – через девять – астральное, а через сорок и ментальное тело – чувствующее и мыслящее начала. Останется только сущность – бессмертная часть души, бессмертная триада с божественной частицей, которая, пройдя через горнило очищения от личности, словно феникс, должна будет возродиться в следующем воплощении.
– «Все. Прощайтесь, – возникло в сознании, – Тебе пора, Профессор. Смотри – тебя уже ждут, – он показал вниз, – Тебе еще придется побороться за жизнь. А о нем не беспокойся, – перехватил Многоликий его мысль, – ему предстоит длинное путешествие, и ни до чего земного не будет дела. Так что не переживай. Иди своей дорогой. Мы еще с тобой свидимся. Поторопись. А то будет поздно».
У кровати Дарского уже орудовала бригада реаниматологов во главе с Иваном Степановичем.
– «Прощай, Александр», – подумал профессор.
– «Прощай… теперь ты Александр, – слова теплом проникли в сознание, – не забудь – ты обещал позаботиться…»
Свет вдруг почти померк. Появилось ощущение сильного притяжения, как будто все существо вытягивало в одну линию. Потом стало совсем темно. Потом профессор ощутил, что все вокруг стало влажным и прохладным. Понял, что вошел в тело. Но через мгновение его выбросило назад, и он снова оказался под потолком спальни. Стало тепло и уютно. Увидел, как тело Дарского перекладывают на носилки. Затем шумно несут вниз. Бегом. К машине. Загружают. Почувствовал себя воздушным шариком, следующим за телом. Увидел в руках Ивана электроды…
И снова свет погас. Снова появилось ощущение влаги и прохлады. А еще – чувство неимоверной тяжести, не дававшее возможности пошевелиться. Даже веки – и те оказались неподъемными.
– Все! Должен выжить. Функции стабилизируются. Давление выравнивается. Но надо быть готовыми ко всему, – голос Жука был таким знакомым и таким незнакомым одновременно. Легкое покачивание говорило о том, что он в машине, и она двигается. Все слышал, все понимал. Но сил показать это Ивану не было.
– Подъезжаем, – раздался чей-то незнакомый голос. «Кто-то из бригады».
Его стали сначала трясти. Потом перекладывать. Потом он услышал, как Иван крикнул:
– В реанимацию!
Потом ему что-то вкололи, и он забылся, не соображая толком, в каком измерении находится.
